Страница:
Евсей Наумович всхлипнул и испуганно оглянулся.
Галя сосредоточенно забрасывала двадцатипятицентовые монеты в щель счетчика стоянки. Один квотер гарантировал тридцать минут стоянки. А в прошлый приезд – Евсей Наумович хорошо помнил – за квотер можно было стоять сорок пять минут.
– Бросила три квотера, – воротившись, проговорила Галя. – Сегодня приемный день в домовой конторе. С квартирой мамы возникли проблемы. Вот и пригодятся ваши ленинградские конфеты. Там начальница румынская еврейка только и смотрит, кто что принес.
Евсей Наумович отпустил тормоз и направил коляску к подъезду дома.
Галя вернулась минут через двадцать. Ее кукольное лицо пылало.
– Сволочи! – проговорила она, едва захлопнув дверь. – Самые сволочные люди – это румынские евреи.
Евсей Наумович молчал. Ждал, когда Галя сама расскажет, в чем дело.
– А как мама? – невестка плеснула в чашку сок из пакета.
– Кажется, уснула, – ответил Евсей Наумович.
– Андрон не звонил?
– Нет.
– Значит, скоро появится. Ах ты, сволочь румынская, это ж надо.
– А в чем дело? – осторожно спросил Евсей Наумович.
– И хоматейка не звонила?
– Нет. Никто не звонил.
– Тоже хорошая штучка. Она должна была убрать квартиру – сегодня ее день. «Матка боска, матка боска»… Хотя бы памперсы распихала, убрала с глаз. А то стоят на виду, точно в аптеке.
Галя сложила гармошкой створки раздвижного стенного шкафа. Глубокое его чрево таило несметное количество красочного тряпья. Платья, костюмы, плащи, несколько шуб. Одни полки были заваленные шляпами, зонтами, цветными лентами. Другие – сплошь уставлены женской обувью на все времена года, разных стилей и фасонов. Ну, точно развалы уличных торговцев секонд-хенд, что охватили в последнее время Петербург. При том, что в прошлый свой приезд, по просьбе Натальи, Евсей Наумович снес несколько мешков барахла на сборный пункт Армии спасения.
– Столько тряпок, а простого халата нет, – ворчала Галя, перебирая содержимое шкафа. – Вот этот, кажется, еще от бабки остался.
Галя выволокла красный халат с кистями.
Евсей Наумович узнал халат – он и вправду принадлежал Татьяне Саввишне, еще из ленинградской жизни.
Галя влезла в халат, обмотала вокруг талии длиннющий пояс, взглянула в зеркало и, видимо, осталась довольна.
Ее маленькая голова на тонкой шее возвышалась над широким воротом халата, точно бутон водяной лилии.
Обстоятельно и неторопливо Галя принялась расставлять картонные коробки с памперсами во все углы, лишь бы с глаз долой. Утром их доставил посыльный из организации медицинской помощи русским эмигрантам. И несмотря на заверение Евсея Наумовича, что квартира завалена памперсами, салфетками и одноразовыми простынями, посыльный оставил коробки и убежал.
– Пригодятся. При состоянии мамы памперсы – первейшая вещь, – проговорила Галя. – А вы что-нибудь ели днем?
– Да. Перехватил в больнице, – солгал Евсей Наумович, не желая обременять невестку просьбами. Пусть она уйдет, тогда он что-нибудь придумает.
– Сейчас отварю пельмени, – решительно объявила Галя. – Да и я сегодня не ланчевала. Кстати, после Пейсаха еще кое-что осталось. Фаршированная щука. Мацеболы в курином соку. Я обожаю эти мацеболы.
Евсей Наумович усмехнулся. В устах волгоградской девицы со стилизованным крестиком на груди название еврейской еды звучало довольно забавно.
– С Пейсаха, говоришь, осталось? Когда он был, тот Пейсах?
– Неважно. Продукты годами хранятся в специальной упаковке. Может, готовятся к еще одному бегству из Египта.
Евсей Наумович засмеялся в голос и с одобрением взглянул на невестку, подобного чувства юмора он не ожидал.
– Им на двоих присылали воз таких банок, – продолжала Галя. – Хоть Татьяна Саввишна когда-а-а умерла.
– Кто присылал?
– Кто, кто. Синагога и присылала.
– И Татьяне Саввишне?
– А что? Раз эмигрантка, значит еврейка. В их синагоге не особенно делили. Не то, что в нашей. Нам с Андронкой ни черта не перепадает. Хотя нам и не нужно. А от мацебола или фаршированной щуки я не откажусь.
– Сходили бы в свою синагогу, стукнули кулаком.
– Да-а-а. Андрон стукнет, ждите. Когда мы приехали, ходили без работы, думали, синагога поможет – многим они помогли. А нас почему-то раввин не взлюбил. Из-за меня.
– Почему из-за тебя?
– А кто его знает. Может, во внешности моей что-то есть. Почему не взлюбила меня ваша мама, Антонины Николаевна, андронкина вторая бабушка? Пусть земля ей будет пухом, – Галя мельком взглянула на Евсея Наумовича.
– С чего ты взяла? – растерялся Евсей Наумович.
– Да знаю я. А вы? Вы ведь тоже меня… не очень жаловали. И если бы не мама, Наталья Сергеевна, вряд ли мы с Андронкой поженились – продолжала Галя ровным тоном. – Не взлюбил – и все! Он сразу так и заявил Андронке.
– Кто?
– Да раввин тот, из нашей синагоги. Он так и заявил Андронке, что тот привез шиксу.
– Кого?
Галя подозрительно покосилась на Евсея Наумовича. Придуривается или действительно не знает значение этого слова?
Евсей Наумович хихикнул, его смутил разговор, принявший вдруг неожиданный и малоприятный оборот, уходящий корнями в прошлую жизнь.
– Потом я встретила того раввина на ботвоке, в Бруклине, – беспечно продолжала Галя, словно великодушно выручив Евсея Наумовича из затруднительного положения. – Сидит паскуда в белой праздничной кипе, пьет кофе и зыркает на девчонок в купальниках. Я подошла и говорю: «Не желает ли сэр расслабиться?» Раввин, видимо, узнал меня. Глазенки его поплыли, улыбается. Я плюнула ему в чашку и ушла. Хорошо, никто не видел, иначе бы мне не сдобровать.
– Как – плюнула? В чашку с кофе?
– Ну, не точно в чашку. Как бы символически.
– А потом что?
– Потом мы получили ответ на разосланные резюме. Андронку взяли в Космический институт. Я получила место в Сити-банке. Переехали из этого гадюшника в Бруклине в Форт Ли. А маме с бабушкой Таней дали квартиру по Восьмой программе.
Галя умолкла и, вытянув шею, прислушалась. Прислушался и Евсей Наумович.
Галя приоткрыла дверь и заглянула в спальню. Евсей Наумович встал позади нее.
Наталья издавала странные горловые звуки и пыталась сползти с кровати на пол.
Галя распахнула дверь и поспешила к ней. Следом метнулся Евсей Наумович.
– Мама, мама, в туалет, да? Сейчас, сейчас. Движения Гали были точны и расчетливы, видимо, она уже не раз оказывалась в подобной ситуации. И присутствие Евсея Наумовича было весьма кстати.
Надо не только успеть добраться с Натальей до туалета, но и подготовить ее на ходу. Убрать все, что мешало. Особое неудобство доставляли набухшие памперсы. Что до одури удручали запахом чувствительное обаяние Евсея Наумовича.
Подхватив Наталью под мышки с обеих сторон, они широкими шагами устремились в ванную комнату, сметая с пути мелкие предметы.
Хорошо, предусмотрительная Галя, перед визитом к румынской еврейке, водрузила на унитаз специальное инвалидное приспособление.
Так они и поместили Наталью в кресло.
– Я выйду, – пробормотал Евсей Наумович.
– Останьтесь! – коротко бросила Галя. – Присмотритесь как и что. Вам придется самому управляться. Пока не найдем новую хоматейку.
Евсей Наумович уже знал об этой проблеме. Домработница-полька, которую присылал Домашний уход, наотрез отказалась от работы у Натальи, даже за дополнительную плату. А найти нового человека не просто. Одна надежда на тех, кто полулегально приехал на заработки и согласится на присмотр за тяжелобольным. Деньги здесь отступали на второй план. Единственно, чем можно привлечь к такой работе, это – жилье. Правда, к Наталье была прикреплена еще одна волонтерка-испанка из Дома Свидетелей Иеговы, что на Кеннеди-бульваре. Но она являлась на два часа в день приготовить обед. Рассчитывать на испанку не приходилось. У нее была своя квартира и семья. Она приходила к Наталье из сострадания, а не для того, чтобы взять на себя заботы по уходу за больной.
– Вы, Евсей Наумович, приглядите за мамой, – произнесла Галя, – а я постельное белье у нее поменяю.
И прежде чем Евсей Наумович отреагировал на предложение невестки, Галя вышла из ванной комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Евсей Наумович растерянно глядел на бывшую жену. Наталья отрешенно сидела на инвалидном стульчаке. Ночная рубашка, перекосившись, сползла, обнажив тощее острое плечико, похожее на куриное бедрышко.
Евсей Наумович выжидательно присел на борт ванны. Казалось, Наталья задремала. Надо бы прикрыть ее оголенное плечо, подтянуть рубашку. Но едва он коснулся сухой прохладной кожи, как Наталья подняла голову.
– Сейка, – проговорила она, – помоги мне… искупаться.
– Как – искупаться? – всполошился Евсей Наумович. – Я Галю позову.
– Не надо. Ей и так достается со мной. Я пересяду в ванну, а ты польешь меня теплой водой.
Наталья опустила руки на подлокотники стульчака, но приподнять себя не хватило сил. Евсей Наумович встал перед ней, намериваясь принять Наталью себе на грудь. Что и сделал. А приняв, медленно повернулся, наровясь приблизить Наталью вплотную к ванне.
На шум в помещение заглянула Галя и тут же стала помогать. Вскоре Наталья уже сидела на деревянной скамейке в глубине ванны.
Галя наладила подходящую температуру воды, сняла с полки шампунь и губку. Пометила темя свекрови голубым жгутиком шампуни, приставила ладонь к затылку и принялась свободной рукой осторожно поглаживать голову под обильной бахромой мыльной пены, то и дело наклоняясь и спрашивая Наталью о самочувствии.
– Чудо, – в тихом рокоте воды голос Натальи, казалось, звучит несколько громче. – Спасибо, чудо.
Галя выпрямилась, обернулась к Евсею Наумовичу, протянула ему губку и вышла из комнаты.
Наталья приподняла голову и боком взглянула на место, где только что стояла невестка.
– А спину? – в ожидании произнесла Наталья. – Кто же мне спину помоет?
Евсей Наумович закатал сползающий рукав. Сквозь податливую губку он чувствовал проступившие бугорки позвоночника и ребер исхудавшего тела Натальи. Намыливал и смывал теплой водой из гибкого шланга душа. Намыливал и смывал. Намыливал и смывал. Тощие вытянутые мешочки кожи с твердыми серыми сосками. Впавший живот. Поредевший, почти лысый лобок. Выпирающие остовом ребра. Острые колени. Евсей Наумович отложил губку, изловчился и, просунув обе руки под мышки, поставил Наталью на ноги.
– Устоишь? – опасливо спросил Евсей Наумович.
– Постараюсь, – ответила Наталья. – Мне так хорошо сейчас. Водичка ласковая.
Голова Натальи оказалась вровень с лицом Евсея Наумовича.
– Сейка, я хочу тебя поцеловать.
– Если удастся, – Евсей Наумович ткнулся губами в мокрую щеку Натальи. – Считай, ты меня поцеловала.
– Какой ты хитрый, Сейка, – смирилась Наталья. – Теперь оботри меня.
Махровое полотенце жестким наждаком вдавливалось в вялую кожу. В ответ на опасения Евсея Наумовича, Наталья отвечала, что ей не больно, наоборот, очень приятно.
Скинув на пол полотенце, Евсей Наумович сдернул с рожка простыню, запеленал Наталью и, изловчившись, поднял ее на руки, как ребенка. Так и донес до спальни, до широкой деревянной кровати, убранной свежим постельным бельем.
Хотелось остаться одному. Лечь на старую скрипучую тахту, видимо, подобранную когда-то на гарбиче – где нередко попадались довольно приличные вещи, – положить голову на твердый валик, закрыть глаза, прогнать мысли и заснуть.
Но пока не удавалось.
Галя ушла – она спешила в банк. А Андрон, наоборот, недавно прикатил и теперь сидел, разъяснял отцу суть конфликта матери со стервозной румынской еврейкой.
После кончины Татьяны Саввишны администрация дома решила отобрать у Натальи трехкомнатную квартиру и дать взамен однокомнатную. Что, по мнению Андрона, отчасти и явилось для Натальи толчком к запуску генетически закодированной болезни Паркинсона. И хотя во время активного течения болезни обмен квартирами по закону проводиться не мог, стерва-администраторша настаивала на выполнении решения. Видимо, ее хорошо задобрили охочие до трехкомнатной квартиры. Эта история тянется почти четыре года.
– А сколько надо платить за однокомнатную? – спросил Евсей Наумович и пересел с кресла на скрипучую тахту.
– Гораздо больше, чем за трехкомнатную, обеспеченную Восьмой программой, – ответил Андрон. – Каждый раз в разговоре о квартирах мама вспоминает нашу, ту, что в Питере. Особенно библиотеку.
Слова Андрона, подобно камешкам, брошенным в воду, кругами, одно за другим, пробудили память о тех событиях, что предшествовали отъезду Евсея Наумовича.
Он вспомнил, как на площадке перед дверью увидел двух незнакомцев. Мужчины являли собой полную взаимную противоположность, точно образцовые экспонаты двух из четырех основных типажей конституции человека, которую Евсей Наумович изучал в институте на лекциях по психологии. Тот, что стоял слева – высокий, тощий, с опущенными плечами и вытянутой лошадиной физиономией – был типичным астеником. Второй, что справа – коренастый, с мягким широким лицом над сильной борцовской шеей и заметным брюшком – был законченный пикник.
Астеник протянул длинную руку и, слабо пожимая ладонь Евсея Наумовича, тихим жидким голосом представился как нотариус. Зато второй – громко хохотнув – ухватил руку Евсея Наумовича сильными короткими пальцами и потряс, словно сбивал термометр, сукин сын. Он оказался ростовщиком, о котором говорил Мурженко. От волнения Евсей Наумович не запомнил их имена, а переспрашивать не решился. Когда же эти двое вступили в прихожую, за ними увязался еще один субъект – мизерного росточка, кособокий, в мальчиковом кепаре с длинным козырьком над низким лобиком. Евсей Наумович, следуя за троицей, механически отнес кособокого к категории дипластиков, людей с ущербным телосложением. Тот, дипластик, и вовсе не представился. Но, как выяснилось впоследствии, он оказался библиографом, знатоком редких книг.
Оказавшись в кабинете, кособокий дипластик бросил беглый взгляд на книжные шкафы, присвистнул и достал из портфеля оценочный каталог. Почтительно сдернув с утлой башки кепарь, сунул его в портфель и приступил к работе, к оценке залогового заклада. С лицом завороженного ребенка он суетился у книжных полок. Он даже не казался теперь кособоким, наоборот, становясь на цыпочки, продемонстрировал удивительное перевоплощение внешности. Его урытое в морщины личико разгладилось, а сонные глазки фонариками брызгали в каждый том, извлеченный из шкафа.
– Ах, ах, – лепетал дипластик, – так плотно сжимать «Приключения Телемака», это головотяпство, извините. Александрийская бумага должна дышать. Там же гравюры, раскрашенные вручную.
Зло поглядывая на Евсея Наумовича, библиограф листал страницы каталога Бернарда Кворичи, разыскивая номинальную стоимость раритета в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, изданном в 1785 году.
Астеник-нотариус аккуратно записывал – шесть тысяч долларов США.
– «История разорения Трои», автор Гвидо де Колумье, – продолжал диктовать кособокий, – год издания 1717. Переплет кожаный, на досках. Ориентировочная цена – пять тысяч долларов США.
Натариус записывал.
– Евангелие в серебряном окладе. На передней обложке – Вознесение Христа, на задней – Благовещение. Синодальная типография Петербурга. Даже и не знаю, как оценить, надо посмотреть в каталоге Зернова. Но, уверен, не менее восьми тысяч долларов США, – кособокий библиограф с подозрением тогда взглянул на Евсея Наумовича. – Интересно, как к вам попало Евангелие?
Вялым голосом, точно не на выдохе, а на вдохе, Евсей Наумович помянул дядю Сему, который оперировал когда-то генерала НКВД.
– Да, этим типам много чего в закрома перепало, – согласился библиограф, продолжая работу.
А Евсей Наумович ловил себя на том, что с интересом следит, как предметы его обожания обретают ценовое обличие в американской валюте. Он и не предполагал, что толстенный фолиант с металлическим корешком «Морской устав» 1720 года, может потянуть на такие деньжищи. Или третий том «Путешествия Лаперуза» из библиотеки Наполеона, с личным вензелем императора и гербом Франции на красней коже.
Нотариус все писал и писал, пожевывая блеклые астенические губы.
А ростовщик-пикник, откинувшись на спинку кресла, поглядывал на переходящий к нему заклад без всяких эмоций. Словно смотрел любимый кинофильм.
Оценив еще несколько раритетов, библиограф вопросительно взглянул на нотариуса.
Тот подсчитал сумму и объявил, что с учетом десяти процентов комиссионных до залоговой гарантии не хватает еще двух тысяч шестиста долларов. Библиограф вновь обратился к книжным рядам, бормоча что-то о Публичной библиотеке. Потом залез в свой портфель, достал кепарь с длинным козырьком, поискал взглядом и, видно, не найдя достойного места своему зачуханному кепарю в этом храме книг, прикрыл им свое утлое темечко. Извлек из портфеля другой каталог и повернулся к изданиям Серебряного века. Поочередно снимал с полок книги, ставил их на письменный стол и, выуживая из каталога стоимость, диктовал нотариусу.
«Соловьиный сад» Блока 1918 года издания он оценил в шестьсот долларов США. Сборник стихов Анны Ахматовой 1921 года, – в семьсот долларов США. Госиздатовского Бориса Пастернака за 1927 год – в шестьсот долларов. Гиппиус за 1927 год – в семьсот долларов.
– Все! Достаточно! – произнес нотариус. – Ровно две тысячи шестьсот долларов.
Тогда Евсей Наумович сидел в глубокой прострации, точно все происходящее видит во сне.
Нотариус попросил у него паспорт и составил закладную бумагу с подробным перечислением предметов залоговой гарантии. Ростовщик-пикник открыл чемоданчик и достал обандероленные пачки долларов – точно как в кинофильмах с ганстерским сюжетом. Сорок тонюсеньких пачек по тысяче долларов в каждой. И предложил Евсею Наумовичу пересчитать. Все подряд или на выбор. Евсей Наумович взял на выбор несколько пачек – все было в порядке: в каждой пачке по десять новеньких стодолларовых купюр с изображением великого американского ученого Франклина.
Нотариус ознакомил Евсея Наумовича с текстом залоговых бумаг и с распиской о получении сорока тысяч долларов США с условием возврата залога и десяти процентов комиссионных в течение двух месяцев со дня подписания. В случае несоблюдения срока возврата залоговой стоимости и комиссионных процентов залоговый гарант переходит в полное владение залогодателя. Евсей Наумович подписал все бумаги. Затем ростовщик-пикник извлек из чемоданчика цветную капроновую сумку-корзину, которой обычно пользуются рыночные коробейники-челноки. В такую сумку можно упрятать все, что угодно, а не то что с десяток книг.
После чего вся троица – астеник, пикник и дипластик – помогая друг другу, принялись бережно укладывать залог в цветную сумку. После ухода бригады Евсей Наумович со смятением в душе воротился в кабинет. Ему не хватало воздуха. Открыв форточку, он несколько минут простоял перед ней, вдыхая свежий упругий ветер. Боковым зрением он видел зияющие пустоты книжного шкафа, похожие на пробоины от прямого попадания снаряда. Перед отъездом Евсей Наумович не выдержал и зашел в букинистический магазин на Литейном. И узнал, что согласно каталогу Бернарда Кворичи и каталогу Зернова, кособокий библиограф произвел оценку по низшей границе. А учитывая отличную сохранность книг Евсея Наумовича, они стоили гораздо дороже.
Извинившись перед сыном, Евсей Наумович сбросил домашние тапки, уперся локтями в скрипучую спину тахты и опустил затылок на твердый валик.
– Дать подушку? – спросил Андрон.
– И так хорошо, – Евсей Наумович, не решался смежить усталые веки, дабы не обидеть сына. – Возможно, ты прав. Мама могла заболеть от конфликта из-за квартиры.
– Или другой случай, – проговорил Андрон. – Как-то поздно, в метро, к ней подскочил черный, приставил отвертку к виску и потребовал денег. Пригрозил выколоть глаза. Мама перепугалась, сунула ему сумку. Черный схватил деньги и убежал. Как раз года четыре назад, вскоре после смерти бабы Тани, когда началась вся эта свистопляска с квартирой.
– И много было денег? – проговорил Евсей Наумович, сердясь на себя за неуместность вопроса.
– Нет, чепуха. Долларов двадцать. Главное, документы. Паспорт, медикейт, банковские бумаги. Хорошо, черный бросил сумку, видимо, хотел избавиться от улики. Мало ли – вдруг полиция.
– Да, не просто тут у вас, – буркнул Евсей Наумович.
– А у вас просто? – не удержался Андрон.
Он дал себе слово не сравнивать при отце здешнюю жизнь с той жизнью, в России. Как правило подобный разговор всегда заканчивается на повышенных тонах. Даже самые рьяные антисоветчики, приезжая в Америку, становятся отчаянными патриотами России.
– Да. И у нас не просто, – вздохнул Евсей Наумович.
В который раз он поборол искушение обо всем рассказать сыну. Но настанет время, когда он вынужден будет начать этот разговор. Где ему взять сорок четыре тысячи долларов? Где? Может быть, Эрик бы наскреб, да он за границей. И, честно говоря, неудобно обращаться к нему с подобной просьбой. Только и остается, что попросить у сына до возвращения залоговой суммы. Иного выхода не было. Не расставаться же с книгами, тем более так несправедливо оцененными кособоким библиографом.
И в который раз, вместо откровенного разговора с сыном, Евсей Наумович выдавил из себя вопрос:
– Не пойму, зачем мама просила меня приехать?
– Не знаю, папа, – в который раз отвечал Андрон.
– Неужели для того, чтобы я заботился о ней, больной, – раздумчиво, без вопроса, произнес Евсей Наумович.
– Не знаю, папа. Но если так, это – глупо. Я и Галя вполне справляемся.
– Она болеет так долго.
– Во-первых, несколько лет она вполне обходилась без нас. Это в последний год ее подкосило. Во-вторых, социальная помощь – ее обслуживали две домработницы. Это же Америка, папа, – проговорил Андрон. – Думаю, ей хотелось увидеть тебя. Чувствует, что все скоро окончится.
– Никто не знает, когда все окончится, – помолчав, произнес Евсей Наумович. – К тому же, я должен буду вернуться домой. – Евсей Наумович резко умолк и, пересилив себя, добавил вяло: – Дела дома, сам понимаешь.
– Я так мало знаю о твоей жизни, папа.
Евсей Наумович подумал, что Андрон совершенно перестал заикаться. Он с детства заикался – от чего, неизвестно. Где-то в пятилетнем возрасте вдруг начал заикаться. И в школе заикался. И в институте – правда, немного меньше.
– Слушай, Андронка, все хотел тебя спросить: куда подевалось твое заикание? – произнес Евсей Наумович. – В прошлый мой приезд ты еще заикался, я помню.
Андрон улыбнулся. Когда он улыбался, его узкое, несколько вытянутое лицо становилось короче и шире, четко проявляя ямочки на щеках и подбородке.
Он приблизился к отцу и присел на край тахты.
– Мой босс сказал: «Мистер Дубровски! Пока вы договорите команду, космический аппарат проскочит объект и вместо Марса захерачит на Сатурн!» Пришлось найти хорошего логопеда.
– Ты, что, отдаешь команды? – недоверчиво спросил Евсей Наумович.
– Какое там! Я – теоретик. Старший сотрудник аналитической группы.
Просто мой босс родом из Харькова, чистый украинец, блестяще образованный специалист, с тонким чувством юмора. Он как-то сказал мне: «Бог пометил всех умников мужского пола своей персональной кипой». Высший пилотаж!
– Не понял, – проговорил Евсей Наумович.
– Известно, что мужчина, если лысеет, то начинает почему-то с макушки.
– Он что, антисемит, твой босс?
– Ни в коем случае. Нормальный мужик. Просто он так шутит.
– Да, плешь у тебя, Андронка, и впрямь, точно кипа. Рановато что-то.
– Я, папа, обычно ложусь под, поэтому и лысею. А надо бы – над.
Евсей Наумович с изумлением посмотрел на сына. Шутка Андрона его обескуражила.
– Фи, парень. Такие сальности! – фыркнул Евсей Наумович и улыбнулся. – Тебе эмиграция пошла на пользу. Становишься мужчиной.
– Папа, мне сорок три года! – расхохотался Андрон.
– И ты меня воспринимаешь как приятеля, а не как отца. А такой был тихий, послушный мальчик. – Евсей Наумович тронул колено сына, мол все в порядке, все в порядке.
Андрон поднялся и подошел к двери на балкон. В приоткрытый проем хлынул сумбур уличных звуков, то и дело прошиваемых резкими сигналами спецтранспорта – амбуланса, полиции и хулиганскими хриплыми вскриками пожарных машин. Их особенно не выносил Евсей Наумович. Такое впечатление, что весь Джерси-Сити полыхает огнем.
Но когда, бывало, вдруг разом обрываются все звуки улицы, подаренную тишину наполняет пенье неизвестных птах. Сосед-араб уставил балкон клетками птиц. И те истово выполняют свою миссию, вплоть до полной темноты. А одна, шалунья, солировала и до глубокой ночи. Евсей Наумович уже знал, что тех птиц для любителей птичьего пения специально привозили откуда-то из Южной Америки и что стоили они немалых денег. А вначале Евсей Наумович решил, что это магнитофонная запись, которую включают, когда хотят отдохнуть от уличной какофонии.
Галя сосредоточенно забрасывала двадцатипятицентовые монеты в щель счетчика стоянки. Один квотер гарантировал тридцать минут стоянки. А в прошлый приезд – Евсей Наумович хорошо помнил – за квотер можно было стоять сорок пять минут.
– Бросила три квотера, – воротившись, проговорила Галя. – Сегодня приемный день в домовой конторе. С квартирой мамы возникли проблемы. Вот и пригодятся ваши ленинградские конфеты. Там начальница румынская еврейка только и смотрит, кто что принес.
Евсей Наумович отпустил тормоз и направил коляску к подъезду дома.
Галя вернулась минут через двадцать. Ее кукольное лицо пылало.
– Сволочи! – проговорила она, едва захлопнув дверь. – Самые сволочные люди – это румынские евреи.
Евсей Наумович молчал. Ждал, когда Галя сама расскажет, в чем дело.
– А как мама? – невестка плеснула в чашку сок из пакета.
– Кажется, уснула, – ответил Евсей Наумович.
– Андрон не звонил?
– Нет.
– Значит, скоро появится. Ах ты, сволочь румынская, это ж надо.
– А в чем дело? – осторожно спросил Евсей Наумович.
– И хоматейка не звонила?
– Нет. Никто не звонил.
– Тоже хорошая штучка. Она должна была убрать квартиру – сегодня ее день. «Матка боска, матка боска»… Хотя бы памперсы распихала, убрала с глаз. А то стоят на виду, точно в аптеке.
Галя сложила гармошкой створки раздвижного стенного шкафа. Глубокое его чрево таило несметное количество красочного тряпья. Платья, костюмы, плащи, несколько шуб. Одни полки были заваленные шляпами, зонтами, цветными лентами. Другие – сплошь уставлены женской обувью на все времена года, разных стилей и фасонов. Ну, точно развалы уличных торговцев секонд-хенд, что охватили в последнее время Петербург. При том, что в прошлый свой приезд, по просьбе Натальи, Евсей Наумович снес несколько мешков барахла на сборный пункт Армии спасения.
– Столько тряпок, а простого халата нет, – ворчала Галя, перебирая содержимое шкафа. – Вот этот, кажется, еще от бабки остался.
Галя выволокла красный халат с кистями.
Евсей Наумович узнал халат – он и вправду принадлежал Татьяне Саввишне, еще из ленинградской жизни.
Галя влезла в халат, обмотала вокруг талии длиннющий пояс, взглянула в зеркало и, видимо, осталась довольна.
Ее маленькая голова на тонкой шее возвышалась над широким воротом халата, точно бутон водяной лилии.
Обстоятельно и неторопливо Галя принялась расставлять картонные коробки с памперсами во все углы, лишь бы с глаз долой. Утром их доставил посыльный из организации медицинской помощи русским эмигрантам. И несмотря на заверение Евсея Наумовича, что квартира завалена памперсами, салфетками и одноразовыми простынями, посыльный оставил коробки и убежал.
– Пригодятся. При состоянии мамы памперсы – первейшая вещь, – проговорила Галя. – А вы что-нибудь ели днем?
– Да. Перехватил в больнице, – солгал Евсей Наумович, не желая обременять невестку просьбами. Пусть она уйдет, тогда он что-нибудь придумает.
– Сейчас отварю пельмени, – решительно объявила Галя. – Да и я сегодня не ланчевала. Кстати, после Пейсаха еще кое-что осталось. Фаршированная щука. Мацеболы в курином соку. Я обожаю эти мацеболы.
Евсей Наумович усмехнулся. В устах волгоградской девицы со стилизованным крестиком на груди название еврейской еды звучало довольно забавно.
– С Пейсаха, говоришь, осталось? Когда он был, тот Пейсах?
– Неважно. Продукты годами хранятся в специальной упаковке. Может, готовятся к еще одному бегству из Египта.
Евсей Наумович засмеялся в голос и с одобрением взглянул на невестку, подобного чувства юмора он не ожидал.
– Им на двоих присылали воз таких банок, – продолжала Галя. – Хоть Татьяна Саввишна когда-а-а умерла.
– Кто присылал?
– Кто, кто. Синагога и присылала.
– И Татьяне Саввишне?
– А что? Раз эмигрантка, значит еврейка. В их синагоге не особенно делили. Не то, что в нашей. Нам с Андронкой ни черта не перепадает. Хотя нам и не нужно. А от мацебола или фаршированной щуки я не откажусь.
– Сходили бы в свою синагогу, стукнули кулаком.
– Да-а-а. Андрон стукнет, ждите. Когда мы приехали, ходили без работы, думали, синагога поможет – многим они помогли. А нас почему-то раввин не взлюбил. Из-за меня.
– Почему из-за тебя?
– А кто его знает. Может, во внешности моей что-то есть. Почему не взлюбила меня ваша мама, Антонины Николаевна, андронкина вторая бабушка? Пусть земля ей будет пухом, – Галя мельком взглянула на Евсея Наумовича.
– С чего ты взяла? – растерялся Евсей Наумович.
– Да знаю я. А вы? Вы ведь тоже меня… не очень жаловали. И если бы не мама, Наталья Сергеевна, вряд ли мы с Андронкой поженились – продолжала Галя ровным тоном. – Не взлюбил – и все! Он сразу так и заявил Андронке.
– Кто?
– Да раввин тот, из нашей синагоги. Он так и заявил Андронке, что тот привез шиксу.
– Кого?
Галя подозрительно покосилась на Евсея Наумовича. Придуривается или действительно не знает значение этого слова?
Евсей Наумович хихикнул, его смутил разговор, принявший вдруг неожиданный и малоприятный оборот, уходящий корнями в прошлую жизнь.
– Потом я встретила того раввина на ботвоке, в Бруклине, – беспечно продолжала Галя, словно великодушно выручив Евсея Наумовича из затруднительного положения. – Сидит паскуда в белой праздничной кипе, пьет кофе и зыркает на девчонок в купальниках. Я подошла и говорю: «Не желает ли сэр расслабиться?» Раввин, видимо, узнал меня. Глазенки его поплыли, улыбается. Я плюнула ему в чашку и ушла. Хорошо, никто не видел, иначе бы мне не сдобровать.
– Как – плюнула? В чашку с кофе?
– Ну, не точно в чашку. Как бы символически.
– А потом что?
– Потом мы получили ответ на разосланные резюме. Андронку взяли в Космический институт. Я получила место в Сити-банке. Переехали из этого гадюшника в Бруклине в Форт Ли. А маме с бабушкой Таней дали квартиру по Восьмой программе.
Галя умолкла и, вытянув шею, прислушалась. Прислушался и Евсей Наумович.
Галя приоткрыла дверь и заглянула в спальню. Евсей Наумович встал позади нее.
Наталья издавала странные горловые звуки и пыталась сползти с кровати на пол.
Галя распахнула дверь и поспешила к ней. Следом метнулся Евсей Наумович.
– Мама, мама, в туалет, да? Сейчас, сейчас. Движения Гали были точны и расчетливы, видимо, она уже не раз оказывалась в подобной ситуации. И присутствие Евсея Наумовича было весьма кстати.
Надо не только успеть добраться с Натальей до туалета, но и подготовить ее на ходу. Убрать все, что мешало. Особое неудобство доставляли набухшие памперсы. Что до одури удручали запахом чувствительное обаяние Евсея Наумовича.
Подхватив Наталью под мышки с обеих сторон, они широкими шагами устремились в ванную комнату, сметая с пути мелкие предметы.
Хорошо, предусмотрительная Галя, перед визитом к румынской еврейке, водрузила на унитаз специальное инвалидное приспособление.
Так они и поместили Наталью в кресло.
– Я выйду, – пробормотал Евсей Наумович.
– Останьтесь! – коротко бросила Галя. – Присмотритесь как и что. Вам придется самому управляться. Пока не найдем новую хоматейку.
Евсей Наумович уже знал об этой проблеме. Домработница-полька, которую присылал Домашний уход, наотрез отказалась от работы у Натальи, даже за дополнительную плату. А найти нового человека не просто. Одна надежда на тех, кто полулегально приехал на заработки и согласится на присмотр за тяжелобольным. Деньги здесь отступали на второй план. Единственно, чем можно привлечь к такой работе, это – жилье. Правда, к Наталье была прикреплена еще одна волонтерка-испанка из Дома Свидетелей Иеговы, что на Кеннеди-бульваре. Но она являлась на два часа в день приготовить обед. Рассчитывать на испанку не приходилось. У нее была своя квартира и семья. Она приходила к Наталье из сострадания, а не для того, чтобы взять на себя заботы по уходу за больной.
– Вы, Евсей Наумович, приглядите за мамой, – произнесла Галя, – а я постельное белье у нее поменяю.
И прежде чем Евсей Наумович отреагировал на предложение невестки, Галя вышла из ванной комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Евсей Наумович растерянно глядел на бывшую жену. Наталья отрешенно сидела на инвалидном стульчаке. Ночная рубашка, перекосившись, сползла, обнажив тощее острое плечико, похожее на куриное бедрышко.
Евсей Наумович выжидательно присел на борт ванны. Казалось, Наталья задремала. Надо бы прикрыть ее оголенное плечо, подтянуть рубашку. Но едва он коснулся сухой прохладной кожи, как Наталья подняла голову.
– Сейка, – проговорила она, – помоги мне… искупаться.
– Как – искупаться? – всполошился Евсей Наумович. – Я Галю позову.
– Не надо. Ей и так достается со мной. Я пересяду в ванну, а ты польешь меня теплой водой.
Наталья опустила руки на подлокотники стульчака, но приподнять себя не хватило сил. Евсей Наумович встал перед ней, намериваясь принять Наталью себе на грудь. Что и сделал. А приняв, медленно повернулся, наровясь приблизить Наталью вплотную к ванне.
На шум в помещение заглянула Галя и тут же стала помогать. Вскоре Наталья уже сидела на деревянной скамейке в глубине ванны.
Галя наладила подходящую температуру воды, сняла с полки шампунь и губку. Пометила темя свекрови голубым жгутиком шампуни, приставила ладонь к затылку и принялась свободной рукой осторожно поглаживать голову под обильной бахромой мыльной пены, то и дело наклоняясь и спрашивая Наталью о самочувствии.
– Чудо, – в тихом рокоте воды голос Натальи, казалось, звучит несколько громче. – Спасибо, чудо.
Галя выпрямилась, обернулась к Евсею Наумовичу, протянула ему губку и вышла из комнаты.
Наталья приподняла голову и боком взглянула на место, где только что стояла невестка.
– А спину? – в ожидании произнесла Наталья. – Кто же мне спину помоет?
Евсей Наумович закатал сползающий рукав. Сквозь податливую губку он чувствовал проступившие бугорки позвоночника и ребер исхудавшего тела Натальи. Намыливал и смывал теплой водой из гибкого шланга душа. Намыливал и смывал. Намыливал и смывал. Тощие вытянутые мешочки кожи с твердыми серыми сосками. Впавший живот. Поредевший, почти лысый лобок. Выпирающие остовом ребра. Острые колени. Евсей Наумович отложил губку, изловчился и, просунув обе руки под мышки, поставил Наталью на ноги.
– Устоишь? – опасливо спросил Евсей Наумович.
– Постараюсь, – ответила Наталья. – Мне так хорошо сейчас. Водичка ласковая.
Голова Натальи оказалась вровень с лицом Евсея Наумовича.
– Сейка, я хочу тебя поцеловать.
– Если удастся, – Евсей Наумович ткнулся губами в мокрую щеку Натальи. – Считай, ты меня поцеловала.
– Какой ты хитрый, Сейка, – смирилась Наталья. – Теперь оботри меня.
Махровое полотенце жестким наждаком вдавливалось в вялую кожу. В ответ на опасения Евсея Наумовича, Наталья отвечала, что ей не больно, наоборот, очень приятно.
Скинув на пол полотенце, Евсей Наумович сдернул с рожка простыню, запеленал Наталью и, изловчившись, поднял ее на руки, как ребенка. Так и донес до спальни, до широкой деревянной кровати, убранной свежим постельным бельем.
Хотелось остаться одному. Лечь на старую скрипучую тахту, видимо, подобранную когда-то на гарбиче – где нередко попадались довольно приличные вещи, – положить голову на твердый валик, закрыть глаза, прогнать мысли и заснуть.
Но пока не удавалось.
Галя ушла – она спешила в банк. А Андрон, наоборот, недавно прикатил и теперь сидел, разъяснял отцу суть конфликта матери со стервозной румынской еврейкой.
После кончины Татьяны Саввишны администрация дома решила отобрать у Натальи трехкомнатную квартиру и дать взамен однокомнатную. Что, по мнению Андрона, отчасти и явилось для Натальи толчком к запуску генетически закодированной болезни Паркинсона. И хотя во время активного течения болезни обмен квартирами по закону проводиться не мог, стерва-администраторша настаивала на выполнении решения. Видимо, ее хорошо задобрили охочие до трехкомнатной квартиры. Эта история тянется почти четыре года.
– А сколько надо платить за однокомнатную? – спросил Евсей Наумович и пересел с кресла на скрипучую тахту.
– Гораздо больше, чем за трехкомнатную, обеспеченную Восьмой программой, – ответил Андрон. – Каждый раз в разговоре о квартирах мама вспоминает нашу, ту, что в Питере. Особенно библиотеку.
Слова Андрона, подобно камешкам, брошенным в воду, кругами, одно за другим, пробудили память о тех событиях, что предшествовали отъезду Евсея Наумовича.
Он вспомнил, как на площадке перед дверью увидел двух незнакомцев. Мужчины являли собой полную взаимную противоположность, точно образцовые экспонаты двух из четырех основных типажей конституции человека, которую Евсей Наумович изучал в институте на лекциях по психологии. Тот, что стоял слева – высокий, тощий, с опущенными плечами и вытянутой лошадиной физиономией – был типичным астеником. Второй, что справа – коренастый, с мягким широким лицом над сильной борцовской шеей и заметным брюшком – был законченный пикник.
Астеник протянул длинную руку и, слабо пожимая ладонь Евсея Наумовича, тихим жидким голосом представился как нотариус. Зато второй – громко хохотнув – ухватил руку Евсея Наумовича сильными короткими пальцами и потряс, словно сбивал термометр, сукин сын. Он оказался ростовщиком, о котором говорил Мурженко. От волнения Евсей Наумович не запомнил их имена, а переспрашивать не решился. Когда же эти двое вступили в прихожую, за ними увязался еще один субъект – мизерного росточка, кособокий, в мальчиковом кепаре с длинным козырьком над низким лобиком. Евсей Наумович, следуя за троицей, механически отнес кособокого к категории дипластиков, людей с ущербным телосложением. Тот, дипластик, и вовсе не представился. Но, как выяснилось впоследствии, он оказался библиографом, знатоком редких книг.
Оказавшись в кабинете, кособокий дипластик бросил беглый взгляд на книжные шкафы, присвистнул и достал из портфеля оценочный каталог. Почтительно сдернув с утлой башки кепарь, сунул его в портфель и приступил к работе, к оценке залогового заклада. С лицом завороженного ребенка он суетился у книжных полок. Он даже не казался теперь кособоким, наоборот, становясь на цыпочки, продемонстрировал удивительное перевоплощение внешности. Его урытое в морщины личико разгладилось, а сонные глазки фонариками брызгали в каждый том, извлеченный из шкафа.
– Ах, ах, – лепетал дипластик, – так плотно сжимать «Приключения Телемака», это головотяпство, извините. Александрийская бумага должна дышать. Там же гравюры, раскрашенные вручную.
Зло поглядывая на Евсея Наумовича, библиограф листал страницы каталога Бернарда Кворичи, разыскивая номинальную стоимость раритета в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, изданном в 1785 году.
Астеник-нотариус аккуратно записывал – шесть тысяч долларов США.
– «История разорения Трои», автор Гвидо де Колумье, – продолжал диктовать кособокий, – год издания 1717. Переплет кожаный, на досках. Ориентировочная цена – пять тысяч долларов США.
Натариус записывал.
– Евангелие в серебряном окладе. На передней обложке – Вознесение Христа, на задней – Благовещение. Синодальная типография Петербурга. Даже и не знаю, как оценить, надо посмотреть в каталоге Зернова. Но, уверен, не менее восьми тысяч долларов США, – кособокий библиограф с подозрением тогда взглянул на Евсея Наумовича. – Интересно, как к вам попало Евангелие?
Вялым голосом, точно не на выдохе, а на вдохе, Евсей Наумович помянул дядю Сему, который оперировал когда-то генерала НКВД.
– Да, этим типам много чего в закрома перепало, – согласился библиограф, продолжая работу.
А Евсей Наумович ловил себя на том, что с интересом следит, как предметы его обожания обретают ценовое обличие в американской валюте. Он и не предполагал, что толстенный фолиант с металлическим корешком «Морской устав» 1720 года, может потянуть на такие деньжищи. Или третий том «Путешествия Лаперуза» из библиотеки Наполеона, с личным вензелем императора и гербом Франции на красней коже.
Нотариус все писал и писал, пожевывая блеклые астенические губы.
А ростовщик-пикник, откинувшись на спинку кресла, поглядывал на переходящий к нему заклад без всяких эмоций. Словно смотрел любимый кинофильм.
Оценив еще несколько раритетов, библиограф вопросительно взглянул на нотариуса.
Тот подсчитал сумму и объявил, что с учетом десяти процентов комиссионных до залоговой гарантии не хватает еще двух тысяч шестиста долларов. Библиограф вновь обратился к книжным рядам, бормоча что-то о Публичной библиотеке. Потом залез в свой портфель, достал кепарь с длинным козырьком, поискал взглядом и, видно, не найдя достойного места своему зачуханному кепарю в этом храме книг, прикрыл им свое утлое темечко. Извлек из портфеля другой каталог и повернулся к изданиям Серебряного века. Поочередно снимал с полок книги, ставил их на письменный стол и, выуживая из каталога стоимость, диктовал нотариусу.
«Соловьиный сад» Блока 1918 года издания он оценил в шестьсот долларов США. Сборник стихов Анны Ахматовой 1921 года, – в семьсот долларов США. Госиздатовского Бориса Пастернака за 1927 год – в шестьсот долларов. Гиппиус за 1927 год – в семьсот долларов.
– Все! Достаточно! – произнес нотариус. – Ровно две тысячи шестьсот долларов.
Тогда Евсей Наумович сидел в глубокой прострации, точно все происходящее видит во сне.
Нотариус попросил у него паспорт и составил закладную бумагу с подробным перечислением предметов залоговой гарантии. Ростовщик-пикник открыл чемоданчик и достал обандероленные пачки долларов – точно как в кинофильмах с ганстерским сюжетом. Сорок тонюсеньких пачек по тысяче долларов в каждой. И предложил Евсею Наумовичу пересчитать. Все подряд или на выбор. Евсей Наумович взял на выбор несколько пачек – все было в порядке: в каждой пачке по десять новеньких стодолларовых купюр с изображением великого американского ученого Франклина.
Нотариус ознакомил Евсея Наумовича с текстом залоговых бумаг и с распиской о получении сорока тысяч долларов США с условием возврата залога и десяти процентов комиссионных в течение двух месяцев со дня подписания. В случае несоблюдения срока возврата залоговой стоимости и комиссионных процентов залоговый гарант переходит в полное владение залогодателя. Евсей Наумович подписал все бумаги. Затем ростовщик-пикник извлек из чемоданчика цветную капроновую сумку-корзину, которой обычно пользуются рыночные коробейники-челноки. В такую сумку можно упрятать все, что угодно, а не то что с десяток книг.
После чего вся троица – астеник, пикник и дипластик – помогая друг другу, принялись бережно укладывать залог в цветную сумку. После ухода бригады Евсей Наумович со смятением в душе воротился в кабинет. Ему не хватало воздуха. Открыв форточку, он несколько минут простоял перед ней, вдыхая свежий упругий ветер. Боковым зрением он видел зияющие пустоты книжного шкафа, похожие на пробоины от прямого попадания снаряда. Перед отъездом Евсей Наумович не выдержал и зашел в букинистический магазин на Литейном. И узнал, что согласно каталогу Бернарда Кворичи и каталогу Зернова, кособокий библиограф произвел оценку по низшей границе. А учитывая отличную сохранность книг Евсея Наумовича, они стоили гораздо дороже.
Извинившись перед сыном, Евсей Наумович сбросил домашние тапки, уперся локтями в скрипучую спину тахты и опустил затылок на твердый валик.
– Дать подушку? – спросил Андрон.
– И так хорошо, – Евсей Наумович, не решался смежить усталые веки, дабы не обидеть сына. – Возможно, ты прав. Мама могла заболеть от конфликта из-за квартиры.
– Или другой случай, – проговорил Андрон. – Как-то поздно, в метро, к ней подскочил черный, приставил отвертку к виску и потребовал денег. Пригрозил выколоть глаза. Мама перепугалась, сунула ему сумку. Черный схватил деньги и убежал. Как раз года четыре назад, вскоре после смерти бабы Тани, когда началась вся эта свистопляска с квартирой.
– И много было денег? – проговорил Евсей Наумович, сердясь на себя за неуместность вопроса.
– Нет, чепуха. Долларов двадцать. Главное, документы. Паспорт, медикейт, банковские бумаги. Хорошо, черный бросил сумку, видимо, хотел избавиться от улики. Мало ли – вдруг полиция.
– Да, не просто тут у вас, – буркнул Евсей Наумович.
– А у вас просто? – не удержался Андрон.
Он дал себе слово не сравнивать при отце здешнюю жизнь с той жизнью, в России. Как правило подобный разговор всегда заканчивается на повышенных тонах. Даже самые рьяные антисоветчики, приезжая в Америку, становятся отчаянными патриотами России.
– Да. И у нас не просто, – вздохнул Евсей Наумович.
В который раз он поборол искушение обо всем рассказать сыну. Но настанет время, когда он вынужден будет начать этот разговор. Где ему взять сорок четыре тысячи долларов? Где? Может быть, Эрик бы наскреб, да он за границей. И, честно говоря, неудобно обращаться к нему с подобной просьбой. Только и остается, что попросить у сына до возвращения залоговой суммы. Иного выхода не было. Не расставаться же с книгами, тем более так несправедливо оцененными кособоким библиографом.
И в который раз, вместо откровенного разговора с сыном, Евсей Наумович выдавил из себя вопрос:
– Не пойму, зачем мама просила меня приехать?
– Не знаю, папа, – в который раз отвечал Андрон.
– Неужели для того, чтобы я заботился о ней, больной, – раздумчиво, без вопроса, произнес Евсей Наумович.
– Не знаю, папа. Но если так, это – глупо. Я и Галя вполне справляемся.
– Она болеет так долго.
– Во-первых, несколько лет она вполне обходилась без нас. Это в последний год ее подкосило. Во-вторых, социальная помощь – ее обслуживали две домработницы. Это же Америка, папа, – проговорил Андрон. – Думаю, ей хотелось увидеть тебя. Чувствует, что все скоро окончится.
– Никто не знает, когда все окончится, – помолчав, произнес Евсей Наумович. – К тому же, я должен буду вернуться домой. – Евсей Наумович резко умолк и, пересилив себя, добавил вяло: – Дела дома, сам понимаешь.
– Я так мало знаю о твоей жизни, папа.
Евсей Наумович подумал, что Андрон совершенно перестал заикаться. Он с детства заикался – от чего, неизвестно. Где-то в пятилетнем возрасте вдруг начал заикаться. И в школе заикался. И в институте – правда, немного меньше.
– Слушай, Андронка, все хотел тебя спросить: куда подевалось твое заикание? – произнес Евсей Наумович. – В прошлый мой приезд ты еще заикался, я помню.
Андрон улыбнулся. Когда он улыбался, его узкое, несколько вытянутое лицо становилось короче и шире, четко проявляя ямочки на щеках и подбородке.
Он приблизился к отцу и присел на край тахты.
– Мой босс сказал: «Мистер Дубровски! Пока вы договорите команду, космический аппарат проскочит объект и вместо Марса захерачит на Сатурн!» Пришлось найти хорошего логопеда.
– Ты, что, отдаешь команды? – недоверчиво спросил Евсей Наумович.
– Какое там! Я – теоретик. Старший сотрудник аналитической группы.
Просто мой босс родом из Харькова, чистый украинец, блестяще образованный специалист, с тонким чувством юмора. Он как-то сказал мне: «Бог пометил всех умников мужского пола своей персональной кипой». Высший пилотаж!
– Не понял, – проговорил Евсей Наумович.
– Известно, что мужчина, если лысеет, то начинает почему-то с макушки.
– Он что, антисемит, твой босс?
– Ни в коем случае. Нормальный мужик. Просто он так шутит.
– Да, плешь у тебя, Андронка, и впрямь, точно кипа. Рановато что-то.
– Я, папа, обычно ложусь под, поэтому и лысею. А надо бы – над.
Евсей Наумович с изумлением посмотрел на сына. Шутка Андрона его обескуражила.
– Фи, парень. Такие сальности! – фыркнул Евсей Наумович и улыбнулся. – Тебе эмиграция пошла на пользу. Становишься мужчиной.
– Папа, мне сорок три года! – расхохотался Андрон.
– И ты меня воспринимаешь как приятеля, а не как отца. А такой был тихий, послушный мальчик. – Евсей Наумович тронул колено сына, мол все в порядке, все в порядке.
Андрон поднялся и подошел к двери на балкон. В приоткрытый проем хлынул сумбур уличных звуков, то и дело прошиваемых резкими сигналами спецтранспорта – амбуланса, полиции и хулиганскими хриплыми вскриками пожарных машин. Их особенно не выносил Евсей Наумович. Такое впечатление, что весь Джерси-Сити полыхает огнем.
Но когда, бывало, вдруг разом обрываются все звуки улицы, подаренную тишину наполняет пенье неизвестных птах. Сосед-араб уставил балкон клетками птиц. И те истово выполняют свою миссию, вплоть до полной темноты. А одна, шалунья, солировала и до глубокой ночи. Евсей Наумович уже знал, что тех птиц для любителей птичьего пения специально привозили откуда-то из Южной Америки и что стоили они немалых денег. А вначале Евсей Наумович решил, что это магнитофонная запись, которую включают, когда хотят отдохнуть от уличной какофонии.