Страница:
С некоторых пор отношения Евсея с сотрудниками Отдела использования дали трещину. И причин-то особенных не было – Евсей со всеми одинаково хорошо ладил. Не станут же причиной охлаждения газетные публикации Евсея, основанные на архивных находках? Да, именно так, считала Наталья. Но истинная причина была в другом – Евсей как бы упрекал остальных сотрудников в неумении проявить себя. Ведь многие попросту отупели от тишины и затхлости архива, от унылого вида бесконечных стеллажей хранилищ, от ничтожных окладов. Постепенно Евсей замкнулся в себе, стал скрывать свои архивные находки, даже когда выполнял чисто служебные обязанности. Эти факторы все больше расхолаживали Евсея в его стремлении продолжать научные исследования.
Комплект из «Коллекции Формулярных списков» лежал на потертом сукне старого канцелярского стола. В нос шибал запах пива, потому что стол этот частенько служил сотрудникам местом, за которым отмечалось какое-нибудь торжество. Этому в немалой степени способствовало расположение стола – в укромном закутке, в стороне от глаз начальства. Евсей пиво не выносил, его буквально воротило от одного кислого пивного запаха. Но здесь можно было уединиться для тихой работы, а противный запах Евсей старался задавить прочным картоном папок с документами «Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений на Высочайшее имя приносящих». Евсею казалось, что именно в этих документах он встретит что-нибудь, связанное с фамилией фон Майдель. Возможно, кто-нибудь из родичей или сам комендант Петропавловки обращался к царю с какой-нибудь просьбой. Канцелярия была образована при Государственном Совете еще в 1810 году и скопила множество прошений о пособиях, пенсиях, определении на учебу. Так, листая документы, Евсей наткнулся на прошение о пособии дочери и внучки Пушкина – Марии Гартунг и Александры Кондыревой. В другой раз – на прошение матери Пушкина о прощении «легкомысленных проступков» ее сына. Встретились также просьбы к царю родственников Гоголя.
Такие «внезапные» документы неминуемо отвлекали Евсея от цели его розысканий. И если не взять себя в руки, задуманное им исследование может растянуться на годы. К сожалению, и алфавитный порядок соблюдался не всегда. К примеру – как сюда попала переписка о состоянии мукомольного дела из фонда Продовольственного комитета? Наверняка кто-то работал с тем фондом и перепутал вложения.
Евсей подпер ладонью левой руки подбородок, а правой с раздражением откладывал в сторону приблудшие документы Особого совещания Продовольственного комитета.
«Так я утром и не побрился», – подумал Евсей, ощущая ладонью колкость щетины подбородка. Непонятное возбуждение охватило его от этой мысли. Казалось повод для душевного возбуждения чепуховый, ничтожный – ну так не побрился он утром. Но сознание кольнула совсем иная мысль.
Евсей оставил страницы с мукомольным отчетом и принялся торопливо листать уже просмотренные бумаги. Неужели ему показалось?! Мелькнуло и пропало? Нет, не показалось. Все верно. В алфавитном порядке на букву «М»… Только не «фон Майдель».
Прошение на Высочайшее Имя, приносимое Майзелем… нареченного Шапсой, сыном Лейбы-Боруха, первородного иудейского вероисповедания, купца Первой гильдии, Почетного гражданина города Витебска и принявшего христианство в 1860 году с просьбой на Высочайшее Имя о переложении фамилии на МАИДРЫГИНА, с именем-отчеством, согласно христианскому имяположению – Александра Васильевича.
Должно быть Евсей имел довольно забавный вид. Наталья смотрела на мужа и хохотала. Словно не было накануне никакого скандала, словно Евсей не ночевал у своей матери и вообще их семейные отношения складывались ровно во взаимном уважении и любви. А новость, что принес Евсей, являлась не более чем любопытной информацией.
Евсей искоса мазнул взглядом свое отражение в зеркале прихожей. Щетина наждачным компрессом прильнула к щекам и подбородку, волосы маленьким взрывом торчали на темени, глаза, окольцованные красноватой нитью усталости.
Конечно, если бы Евсей с порога не прокричал о своей находке в архиве, если бы переждал, выдержал приличествующую паузу, обычную, когда входишь с улицы в дом, даже в свой дом, умылся, привел себя в порядок, сел бы за стол – как это бывало в дни, не омраченные раздором – то, возможно, принесенная им новость, была бы принята Натальей соответственно своему значению в той жизни, что их окружала. Так нет, едва Евсей перешагнул порог прихожей, как оповестил жену о своем открытии, да еще противным голосом шталмейстера цирка.
– Поздравляю! Твой папаша, мой дорогой тесть – Сергей Алексеевич Майдрыгин – прямой потомок купца Первой гильдии Майзеля Шапсы Лейбовича!
А Наталья смотрела на мужа и смеялась. То ли от вида Евсея, то ли от того, что весть казалась настолько невероятной, что лишь смехом ее и можно оценить.
По тому, как она повернулась спиной к Евсею и пошла на кухню, поводя головой из стороны в сторону в знак несусветной глупости, услышанной от мужа, было ясно, что Наталья не желает вникать в детали столь сомнительного сообщения.
Наталья не особенно ладила со своим отцом. И отношения Евсея и ее отца Наталью не слишком тревожили, правда, и Евсей усердно пытался не давать повода для конфликта, стараясь пореже встречаться с тестем. Но иногда в Наталье просыпалась особая нервная строптивость. Она вдруг становилась яростной защитницей своего папаши, большого начальника на ниве социальной службы города. И Евсей физически чувствовал подобные всплески, такие, как сейчас: их можно было определить по приподнятым ее плечам, по изгибу спины под мятым атласом старого халата, по нарочитому смеху, похожему на частый стук деревянных колес по булыжной мостовой. В такие минуты Евсей испытывал яростную неприязнь к жене, загодя готовясь к отражению приступа ее гнева. Он говорил себе, что так больше жить нельзя, надо подать на развод, какого черта он должен терпеть причуды взбалмошной бабенки. Искренне веря в однозначность подобного решения. В такие минуты он ощущал приступы сердцебиения. Впервые это случилось во время стычки из-за той самой Зои, давней, но забытой подруги Натальи. Тогда Евсею показалось, что Наталья его ревнует, и в бессильной попытке разубедить жену в этой нелепице он раскачал свои обиды чуть ли не до состояния сердечного приступа. Помнится, он умолк, не договорив фразу, присел на табурет, прижимая пальцами ключицу – ему казалось, что так он сможет успокоить толчки сердца – редкие сильные стуки в груди напоминали важные удары большого колокола. Наталья испугалась, коротко, словно через самолюбие, бросив: «Что с тобой?!» Евсей не ответил, скорбно, со значением, отвернув лицо. Вскоре сердцебиение наладилось и забылось. Вот и сейчас Евсей почувствовал нечто похожее на то забытое состояние – сердце шевелилось в груди, как бы пытаясь найти удобное положение. Евсей сдержал шаг. Хотел было присесть, но почему-то застеснялся, словно находился не у себя дома, а в гостях.
Наталья остановилась на пороге кухни и обернулась. Она молчала, пристально глядя на мужа. Не обнаружив признаков беспокойства, облегченно вздохнула.
– Мелко, Сейка, мелко, – произнесла Наталья, так и не уняв свою строптивость. – Ты столько лет не можешь простить моему отцу. С каким упоением ты объявил свою дурацкую новость! Даже не успел снять пальто.
– Что я не могу простить твоему отцу? – слабо вопросил Евсей, принимаясь стаскивать с плеч пальто.
– То, что он помогал нам, подкидывал деньжат, продукты. Что все лето на его даче торчит Андронка. Гордыня тебя душит. Не знаешь, как и чем уделать моего отца. Разыскал в архиве какую-то сплетню, идиот.
– При чем тут это? И какая сплетня? Это архивная запись, – потерянно лепетал Евсей через плечо. – Все в одну кучу.
– Не все еще! – Наталья словно сбегала с горы, не в силах остановиться. – Ты не можешь простить ему свои неудачи. Что он первым усомнился в твоих литературных способностях. И оказался прав. Этого ты ему никогда не простишь.
Евсей повесил пальто на крючок вешалки, размотал шарф, забросил его на полку и еще какое-то время закидывал свисающий конец, но, так и не закинув, оставил его болтаться. Он раздевался. Зачем?! Наоборот, надо одеться и бежать отсюда, бежать сломя голову. Он ей чужой! Бежать! Но не к матери, та на стороне Натальи, она его больше не примет, отошлет домой, у матери решительный характер. Может быть, к Эрику податься? Тот сейчас живет один – его отец и сестра за городом. Самое необъяснимое было то, что Евсей твердо знал – никуда он не уйдет. Вчера он мог так поступить, но сегодня подобное бы выглядело фарсом, ни к чему тогда было возвращаться. Он играл с собой в какую-то игру, словно сражался с собственной тенью. И это происходило уже не в первый раз.
Наталья вздохнула. Так вздыхают, когда все уже позади, путь окончен, можно передохнуть, оглянуться.
– Спички есть? – спросила Наталья.
– Спички? – почему-то растерялся Евсей.
– Да. Спички. Коробок-копейка. Я забыла купить.
Высокие стены «сталинского» дома были уставлены четкими рядами стеклянных книжных секций чехословацкого производства, от пола и до потолка, ряд за рядом. Подобно патронташам, вместо пуль набитых книгами, чьи корешки с собачьей преданностью сейчас следили за движениями Евсея. Как и лампа под зеленым беретом. И письменный прибор с двумя тяжеленными кубами чернильниц под литыми колпаками, выполняющих обязанности хранилищ всякого канцелярского хлама. И пресс-папье с ручкой в виде бронзового Зевса, раззявившего рот в немом крике – давней памяти первых дней семейной жизни.
Аура кабинета неизменно наполняла Евсея умиротворением. Как родная гавань, принимающая корабль после океанского перехода.
Евсей выдвинул ящик просторного стола, нашарил спичечный коробок и вернулся на кухню.
Наталья осматривала содержимое распахнутого кухонного шкафчика. Выложила на стол пачку макарон. Евсей любил макароны, заправленные острым сыром. Именно такой польский сыр в яркой упаковке подарила ей мама, когда на прошлой неделе Наталья привела Андронку «на побывку» в дом родителей. Накануне отец приволок продуктовый набор, что выдавали номенклатурным работникам два раза в месяц. Набор оказался весьма обильным, потому как задержали предыдущую выдачу по причине открытого ропота рабочих – не то завода «Электросила», не то Кировского завода, – до которых дошла весть о «большом корыте» начальства, в то время как в обычных магазинах, как говорится, «шаром покати». Впрочем, возможно и не было никакого перерыва – просто отец передал предыдущий набор своей молодой секретарше, с которой он нередко отправлялся в «местную командировку». Мать на это закрывала глаза и даже радовалась, оставаясь с внуком Андронкой.
– Ты только что пришла? – Евсей поднес горящую спичку к конфорке и зажег газ. – Я звонил с работы, тебя не было.
– Да. Заходила к маме проведать Андронку, – быстро ответила Наталья.
Врет, подумал Евсей, он Татьяне Саввишне звонил, чтобы поболтать с сыном, которого не видел с прошлой недели. И в разговоре узнал, что Наталья не показывалась у родителей с того дня, как привела к ним сына. Но сказать об этом значило начать новый раунд скандала.
– Зачем ты звонил домой? Сообщить Благую весть? – не удержалась Наталья и, не дождавшись ответа мужа, добавила: – Так в чем там дело, поясни.
– Ладно, ладно. Забыли, – буркнул Евсей. – Не хочу об этом, забыли. – Он смотрел, как в руках Натальи алюминиевая кастрюля наполнялась водой.
Полнеющие в запястьях нежной влекущей пухлостью руки Натальи стали как-то мягче. Это какая-то усталость, словно из упругого шарика приспустили воздух. После рождения сына, Наталья несколько лет не работала. Но вот уже два года как отец пристроил ее инспектором сберегательных касс. Должность не очень хлопотная и предполагала определенную свободу, без жесткого служебного графика. Являясь в Управление к девяти часам утра, инспектор, предоставленный сам себе, мог отправиться по объектам, без необходимости строгого отчета, своеобразная синекура. Ходили слухи о ликвидации этой служебной единицы.
– Ну как, пока спокойно? – произнес Евсей, имея в виду эти слухи.
– Пока все тихо, – ответила Наталья. – Говорят, до осени не тронут.
– Ну и ладно, – мирно заключил Евсей. – Проходил мимо филармонии. В субботу фортепианный вечер какого-то англичанина.
– Джон Огдан, я видела афишу, – кивнула Наталья. – Лауреат конкурса Чайковского. И дирижирует Арвид Янсон. Можно пойти. Я бы и Андронку взяла.
– Ему будет скучно.
– Высидит. И с нами побудет. А то все у родителей околачивается, то у моих, то у Антонины Николаевны. Кстати, как она? Ты ведь у нее ночевал вчера?
– Не имеет значения.
– Хочешь разбудить во мне ревность?
– Вряд ли мне это удастся.
– Ну вот еще, – подзадорила Наталья. – А вчера?
– Что вчера? – вскинул голову Евсей. – Ты что-то путаешь. Вчера мы схватились из-за Эрика. Ты почему-то отказалась идти со мной на его день рождения.
– Именно, – подхватила Наталья, – потому что я ревную.
– К кому? К Эрику?
– Ты уделяешь Эрику больше внимания, чем мне, – вывернулась Наталья с лукавой усмешкой.
– Я почти полгода Эрика не видел. День рождения самый подходящий повод повидаться. Твой отказ меня огорчил.
В кипящей воде суетились ломаные макароны. Наталья сняла с крючка старый, с отбитой эмалью дуршлаг, опрокинула в него содержимое кастрюли. Пар разнес по кухне сырой запах прачечной. Оставалось перемешать макароны с польским сыром и прибавить немного кетчупа.
Евсей подсел к столу и смиренно сложил руки в ожидании еды. В последнее время не так уж и часто приходилось им ужинать вместе, тем более в отсутствие сына, о чем и сказала Наталья. Евсей поддел вилкой скользкую макаронину и добавил насмешливо, что в последнее время не только за столом, но и в спальне они реже встречаются – то он, Евсей, раньше ложится и засыпает, то Наталья.
– Ну, эту вину мы делим поровну, – заметила она. – Лучше расскажи мне теперь, за столом, в семейном кругу, что ты там раскопал в архиве, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями.
– Что раскопал? – с готовностью подхватил Евсей и рассказал о своей находке.
Наталья слушала внимательно, даже отодвинула тарелку. И, переждав, спросила:
– Почему ты решил, что этот. Шапса Майзель наш предок?
– Во-первых, фамилия Майдрыгин довольно редкая. Во-вторых, вспомни, как Сергей Алексеевич хвастал, что его род знаменит купцами Первой гильдии. А купцы Майдрыгины, пошли от принявшего христианство Почетного гражданина города Витебска – Шапсы Лейбовича Майзеля. О чем свидетельствует еще и запись из фонда Министерства финансов по Департаменту мануфактуры и внутренней торговли. Бывший Шапса торговал паровыми машинами, а также текстилем и какой-то штофной материей. Видно, не бедным был твой пращур Шапса, отставной иудей. Такие вот дела. Теперь твой папаша не отвертится.
– Да-а, – протянула Наталья. – Влип Сергей Алексеевич, бедолага, – и засмеялась. – Выходит, мы с тобой, Сейка, единокровники, – добавила она сквозь хохот. – Это ж надо, узнать после стольких лет замужества.
– Выходит, да, – подхватил Евсей смех жены.
На какое-то мгновенье вернувшись в прошлое, Евсей расчувствовался, размяк.
– Это ж надо так подсуропить Сергею Алексеевичу, – продолжала ликовать Наталья. – Знай он о твоем открытии, он бы с лестницы тебя спустил шесть лет назад. Заодно со мной, новообращенной иудейкой. Ну а с мамами у нас все в порядке?
– С мамами – полный ажур, не подкопаться, – согласился Евсей. – Тут мы с тобой чисты.
– Это надо отметить!
Наталья вышла из кухни и вскоре вернулась с пузатой бутылкой коньяка цвета мокрого асфальта. Конфет под закуску в доме не было, последнюю коробку унес с собой Андронка, хотя родители Натальи внука конфетами не обделяли.
– За пять тысяч лет мой народ и не из таких ситуаций выкручивался, правда, Сейка? – Наталья извлекла из шкафа банку с вареньем.
В прошлом году мама Натальи собрала на даче малину, а мать Евсея сварила варенье. Она как-то особенно варила – ягоды сохранили свою форму в прозрачном и густом нежно-гранатовом соке, распространявшем стойкий аромат свежей малины. Евсей с удовольствием созерцал нежный свет варенья в глубине хрустальной розетки, вспоминая вчерашний визит к матери, ее изумительные оладьи с вареньем клюквенным.
– Звонил дядя Сема, – проговорил Евсей.
– Ну? Из Америки? – Наталья поставила на стол две рюмки.
– Купил дом с бассейном. Спрашивал, не собираемся ли мы приехать к нему?
– Спрашивал об этом по телефону?! Он что, забыл, в какую страну звонит?
– Мама тоже так сказала. Конечно не ему, мне.
– Он бы еще моему отцу позвонил. Вот был бы номер! Евсей тесно сдвинул обе рюмки и принялся разливать коньяк.
– Между прочим, дядя Сема вычислил твоего отца еще на нашей свадьбе.
– А меня твой дядя Сема не вычислил? – раздраженно произнесла Наталья. – Должен был и меня вычислить, в свете твоих архивных изысканий.
– Тебя нет. Ты внешне вне подозрений. Не то, что я, хотя и у меня мать без изъяна, васнецовская православная из самой российской глубинки, с Вологодчины.
Наталья придвинула рюмку и принялась покручивать, держа за тонкую хрустальную ножку.
– Когда мы познакомились, ты со своими усами и шляпой походил на мушкетера, ты был неотразим. Почему ты их сбрил, Сейка? Помнишь, как я испугалась?
Евсей кивнул. Еще бы ему не помнить. Как-то ему взбрендило – то ли настроение подвело, то ли во время бритья форму усов нарушил. Но он, сбрив их, появился на кухне. Наталья выронила чашку и закричала в голос: «Другой, другой! Не мой! Ненавижу! Уйди! Чужой!» Евсей испугался, он не ожидал подобной истерики. Месяц Наталья с ним не разговаривала, не подпускала к себе. Возможно, тогда и возникла между ними какая-то преграда. Евсей решил вновь отпустить усы, но Наталья опять устроила скандал. Что совсем не поддавалось объяснению.
– Именно с тех пор ты и стал похож на того, на кого и должен быть похожим, – Наталья поднесла ладонь к лицу и погладила свои впавшие щеки. – Даже нос у тебя вытянулся и повис.
– Ну, – усмехнулся Евсей, – мне давно кажется, что внешне ты меня видишь шекспировским Шейлоком.
– О, если бы! – серьезно произнесла Наталья – С этим можно было мириться. К сожалению, ты кое в чем проигрываешь Шейлоку. Думаю, его жена не бегала на работу, чтобы свести концы с концами. И не стреляла денег до зарплаты.
– У тебя тоже нос далеко не римский, – буркнул Евсей, он всегда терялся, болезненно воспринимая намек на его скромные доходы.
– У меня профиль Анны Ахматовой! А ее не заподозришь в нечистоте крови! – Наталья тронула пальцем маленькую горбинку на переносице. – Ладно, Сейка, давай выпьем за моего далекого пращура, Почетного гражданина какого города?
– Витебска.
– Витебска! Купца Первой гильдии и православного христианина Шапсу Лейбовича, который вернул меня в племя избранных Богом. Надо сказать, Сейка, я ощущаю эту отметину довольно давно, лет пятнадцать как.
Евсей удивленно вскинул брови. Наталья приблизила рюмку к губам, макнула кончик языка в коньяк, точно кошка, сморщилась и, пересилив себя, сделала короткий глоток.
– Я буду помнить это всю жизнь, – закончила она фразу.
Евсей выжидательно смотрел на жену. Маленькие, несколько оттопыренные уши Евсея покраснели от любопытства, если поверить замечанию Натальи.
– «Дело врачей» помнишь? – проговорила Наталья. – Когда это было?
– В январе 1953 года, – подсказал Евсей.
– Верно. Помнишь.
– Еще бы. Мать не выпускала отца из квартиры. С его шнобелем он тогда мог не вернуться домой.
– Мне тогда было четырнадцать лет. Мы жили на Охте, в однокомнатной квартире, отец еще не был начальником. За мной приударял один подонок, сосед по двору. Я его не замечала, он страшно злился и устраивал мне всякие козни. А тут началась история с врачами-евреями, задумавшими извести наших вождей в угоду мировому сионизму. Газеты, радио только об этом и вопили. Народ озверел. Как-то я возвращалась из школы. На мне была мутоновая шубка и мутоновая шапочка, из-под которой я выпускала волосы. Среди девчонок было модно – длинные волосы, схваченные в хвост бантом. Во дворе меня окружили три пацана, среди них был и тот подонок. «А, жидовка! – заорали они. – Жид – по веревочке бежит, за копеечку дрожит». Я размахнулась и врезала кому-то портфелем. Они вырвали портфель, схватили за руки. А тот, подонок, зашел за спину и зажигалкой поджег мне волосы. Они вспыхнули, как солома. Я почувствовала страшный жар в затылке и дико закричала. Пацаны перепугались и бросили меня. Если бы не шапочка, они бы всю гриву сожгли, сволочи. – Наталья помолчала и добавила: – Но самое страшное, Сейка. Пришла мать того подонка, принесла деньги за испорченную шубку, просила моих родителей не раздувать скандал. И знаешь, что сказала? «Он же не знал, что ваша девочка русская».
Наталья умолкла и усмехнулась. Беды минувших лет, даже самые горькие, с течением времени превращаются в заурядные эпизоды из детства. Даже самые отчаянные, порой хулиганские проступки со временем обретают ореол невинной бесшабашности, находят оправдание, вызывают снисходительную улыбку и понимание. Почти все, кроме тех, в основе которых лежит обида, замешанная на расовых или национальных чувствах. Вероятно, Всевышний, поделив свое стадо по национальным признакам, придумал наказание в случае нарушения Его заповедей взаимным человеческим уничтожением. Мотивами национальной принадлежности можно оправдать любой проступок. Маленький Евсейка это познал в далекие годы детства. Когда его собирались наказать за учиненную им драку, он выкрикивал в свое оправдание, что «задели его нацию», хотя толком и не знал, что это такое. И наказание значительно смягчалось.
Давняя, казалось, «доисторическая» история, происшедшая с маленькой Наташей, глухой обидой охватила Евсея, словно все произошло на его глазах и он не смог ее защитить. Он нервно, до побелевших косточек, прижал к столу пальцы.
В груди теснило и жгло. Нить, единящая их как мужа и жену, в представлении Евсея теперь тянулась не с момента их знакомства и женитьбы, и даже не с момента рождения сына, а, властно пронзая время, ворвалась из далекого детства Наташи, становясь куда прочнее и надежней – стальной канат, а не нить. Как бы ему – драчливому, ловкому и сильному мальчишке – хотелось перенестись в те годы к подъезду дома на Охте и раскидать ту дворовую шваль. С каким бы упоением приложил бы он свой тренированный кулак гимнаста и боксера к их сопливым курносым физиономиям! С абсолютной уверенностью в своей победе по праву школьного атамана – титула, который он завоевал во многих дворовых и школьных потасовках. Получая от матери взбучку после каждого родительского собрания. «Если бы рядом была вырыта могила, я бы прыгнула туда от стыда, – кричала Антонина Николаевна, тряся тощее, но мускулистое плечо сына-драчуна. – Ты – позор семьи, атаман сопливый. И не говори мне, что они первыми начали, что нацию твою задели. Больше на тренировки тебя не отпущу, боксер хренов!» Но отпускала. И синяки примочками выводила.
Наталья оставила рюмку, завела руку за шею и провела ладонью по затылку.
– Вот здесь долго оставался след от ожога, – проговорила она.
Евсей поднялся со стула, зашел за спину жены, отвел в сторону теплую кисть ее руки. Мягкий локон темным завитком скрывал ямку затылка. Евсей наклонился, прикрыл глаза и приблизил губы к месту, когда-то помеченному следом от ожога. Но не коснулся. Он вдруг уловил запах табачного дыма. Это было столь неожиданно, что Евсей открыл глаза. Наталья никогда не курила. К запаху табака примешался другой, стойкий и резкий запах мускуса, сильный мужской запах. Именно в это мгновение Евсей впервые ощутил свой необъяснимый дар распознавать в запахе Образ. Затуманенный, неясный, но, главное – чужой, незнакомый, вызывающий тревогу, как предчувствие.
Наталья чуть повернула голову и боком, по-птичьи, взглянула на мужа.
В холодном овале зеркала Евсей рассматривал лицо, принадлежащее некоему существу по имени Евсей Наумович Дубровский. И чем дольше он смотрел в темные глаза, на взъерошенную шевелюру, венчавшую невысокий широкий лоб, на пухлые безвольные губы, которые некогда украшали дерзкие усы, тем стремительнее он удалялся от себя, молодого человека по имени Евсей. Он как бы перестал ощущать физическое единение зеркальной фотографии с собственным эго. Эффект от пристального созерцания своей внешности коварен, и если безмолвно и долго этим заниматься – особенно в тишине, – можно от себя отречься. Возможно, подобное ощущение происходит под воздействием самогипноза, но в том, что такой эффект присутствует, что он может привести к непредсказуемым результатам, Евсей был убежден. И это пугало. Так же как и чаша ванны, что своей формой походила на белый гроб.
Самое действенное избавление от тягостных мыслей – заняться каким-нибудь делом, например, сесть на край ванны и, не глядя в зеркало, начать умываться и бриться. И лучше открыть кран, заглушить мысли шумом падающей воды.
А дел особенных не было, какие могут быть дела утром в субботу? Впрочем, утра как такового тоже не было, потому как утро предполагает переход от ночного сна к бдению, а заснуть в ту ночь Евсею не удалось: так, были какие-то короткие провалы в небытие и долгая маята на сбитой, измученной тахте в кабинете. Несколько раз слух улавливал возню в спальне с последующим стуком двери туалета и ванной комнаты – Наталья также плохо спала той ночью. Каждый раз, видя быстрые и какие-то вороватые блики света на потолке, Евсей надеялся, что Наталья заглянет в кабинет, поинтересуется, чем вызвана столь резкая перемена настроения мужа. Но щелкал выключатель, блики на потолке пропадали и скрипнувшая дверь спальни прятала за собой Наталью.
Комплект из «Коллекции Формулярных списков» лежал на потертом сукне старого канцелярского стола. В нос шибал запах пива, потому что стол этот частенько служил сотрудникам местом, за которым отмечалось какое-нибудь торжество. Этому в немалой степени способствовало расположение стола – в укромном закутке, в стороне от глаз начальства. Евсей пиво не выносил, его буквально воротило от одного кислого пивного запаха. Но здесь можно было уединиться для тихой работы, а противный запах Евсей старался задавить прочным картоном папок с документами «Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений на Высочайшее имя приносящих». Евсею казалось, что именно в этих документах он встретит что-нибудь, связанное с фамилией фон Майдель. Возможно, кто-нибудь из родичей или сам комендант Петропавловки обращался к царю с какой-нибудь просьбой. Канцелярия была образована при Государственном Совете еще в 1810 году и скопила множество прошений о пособиях, пенсиях, определении на учебу. Так, листая документы, Евсей наткнулся на прошение о пособии дочери и внучки Пушкина – Марии Гартунг и Александры Кондыревой. В другой раз – на прошение матери Пушкина о прощении «легкомысленных проступков» ее сына. Встретились также просьбы к царю родственников Гоголя.
Такие «внезапные» документы неминуемо отвлекали Евсея от цели его розысканий. И если не взять себя в руки, задуманное им исследование может растянуться на годы. К сожалению, и алфавитный порядок соблюдался не всегда. К примеру – как сюда попала переписка о состоянии мукомольного дела из фонда Продовольственного комитета? Наверняка кто-то работал с тем фондом и перепутал вложения.
Евсей подпер ладонью левой руки подбородок, а правой с раздражением откладывал в сторону приблудшие документы Особого совещания Продовольственного комитета.
«Так я утром и не побрился», – подумал Евсей, ощущая ладонью колкость щетины подбородка. Непонятное возбуждение охватило его от этой мысли. Казалось повод для душевного возбуждения чепуховый, ничтожный – ну так не побрился он утром. Но сознание кольнула совсем иная мысль.
Евсей оставил страницы с мукомольным отчетом и принялся торопливо листать уже просмотренные бумаги. Неужели ему показалось?! Мелькнуло и пропало? Нет, не показалось. Все верно. В алфавитном порядке на букву «М»… Только не «фон Майдель».
Прошение на Высочайшее Имя, приносимое Майзелем… нареченного Шапсой, сыном Лейбы-Боруха, первородного иудейского вероисповедания, купца Первой гильдии, Почетного гражданина города Витебска и принявшего христианство в 1860 году с просьбой на Высочайшее Имя о переложении фамилии на МАИДРЫГИНА, с именем-отчеством, согласно христианскому имяположению – Александра Васильевича.
Должно быть Евсей имел довольно забавный вид. Наталья смотрела на мужа и хохотала. Словно не было накануне никакого скандала, словно Евсей не ночевал у своей матери и вообще их семейные отношения складывались ровно во взаимном уважении и любви. А новость, что принес Евсей, являлась не более чем любопытной информацией.
Евсей искоса мазнул взглядом свое отражение в зеркале прихожей. Щетина наждачным компрессом прильнула к щекам и подбородку, волосы маленьким взрывом торчали на темени, глаза, окольцованные красноватой нитью усталости.
Конечно, если бы Евсей с порога не прокричал о своей находке в архиве, если бы переждал, выдержал приличествующую паузу, обычную, когда входишь с улицы в дом, даже в свой дом, умылся, привел себя в порядок, сел бы за стол – как это бывало в дни, не омраченные раздором – то, возможно, принесенная им новость, была бы принята Натальей соответственно своему значению в той жизни, что их окружала. Так нет, едва Евсей перешагнул порог прихожей, как оповестил жену о своем открытии, да еще противным голосом шталмейстера цирка.
– Поздравляю! Твой папаша, мой дорогой тесть – Сергей Алексеевич Майдрыгин – прямой потомок купца Первой гильдии Майзеля Шапсы Лейбовича!
А Наталья смотрела на мужа и смеялась. То ли от вида Евсея, то ли от того, что весть казалась настолько невероятной, что лишь смехом ее и можно оценить.
По тому, как она повернулась спиной к Евсею и пошла на кухню, поводя головой из стороны в сторону в знак несусветной глупости, услышанной от мужа, было ясно, что Наталья не желает вникать в детали столь сомнительного сообщения.
Наталья не особенно ладила со своим отцом. И отношения Евсея и ее отца Наталью не слишком тревожили, правда, и Евсей усердно пытался не давать повода для конфликта, стараясь пореже встречаться с тестем. Но иногда в Наталье просыпалась особая нервная строптивость. Она вдруг становилась яростной защитницей своего папаши, большого начальника на ниве социальной службы города. И Евсей физически чувствовал подобные всплески, такие, как сейчас: их можно было определить по приподнятым ее плечам, по изгибу спины под мятым атласом старого халата, по нарочитому смеху, похожему на частый стук деревянных колес по булыжной мостовой. В такие минуты Евсей испытывал яростную неприязнь к жене, загодя готовясь к отражению приступа ее гнева. Он говорил себе, что так больше жить нельзя, надо подать на развод, какого черта он должен терпеть причуды взбалмошной бабенки. Искренне веря в однозначность подобного решения. В такие минуты он ощущал приступы сердцебиения. Впервые это случилось во время стычки из-за той самой Зои, давней, но забытой подруги Натальи. Тогда Евсею показалось, что Наталья его ревнует, и в бессильной попытке разубедить жену в этой нелепице он раскачал свои обиды чуть ли не до состояния сердечного приступа. Помнится, он умолк, не договорив фразу, присел на табурет, прижимая пальцами ключицу – ему казалось, что так он сможет успокоить толчки сердца – редкие сильные стуки в груди напоминали важные удары большого колокола. Наталья испугалась, коротко, словно через самолюбие, бросив: «Что с тобой?!» Евсей не ответил, скорбно, со значением, отвернув лицо. Вскоре сердцебиение наладилось и забылось. Вот и сейчас Евсей почувствовал нечто похожее на то забытое состояние – сердце шевелилось в груди, как бы пытаясь найти удобное положение. Евсей сдержал шаг. Хотел было присесть, но почему-то застеснялся, словно находился не у себя дома, а в гостях.
Наталья остановилась на пороге кухни и обернулась. Она молчала, пристально глядя на мужа. Не обнаружив признаков беспокойства, облегченно вздохнула.
– Мелко, Сейка, мелко, – произнесла Наталья, так и не уняв свою строптивость. – Ты столько лет не можешь простить моему отцу. С каким упоением ты объявил свою дурацкую новость! Даже не успел снять пальто.
– Что я не могу простить твоему отцу? – слабо вопросил Евсей, принимаясь стаскивать с плеч пальто.
– То, что он помогал нам, подкидывал деньжат, продукты. Что все лето на его даче торчит Андронка. Гордыня тебя душит. Не знаешь, как и чем уделать моего отца. Разыскал в архиве какую-то сплетню, идиот.
– При чем тут это? И какая сплетня? Это архивная запись, – потерянно лепетал Евсей через плечо. – Все в одну кучу.
– Не все еще! – Наталья словно сбегала с горы, не в силах остановиться. – Ты не можешь простить ему свои неудачи. Что он первым усомнился в твоих литературных способностях. И оказался прав. Этого ты ему никогда не простишь.
Евсей повесил пальто на крючок вешалки, размотал шарф, забросил его на полку и еще какое-то время закидывал свисающий конец, но, так и не закинув, оставил его болтаться. Он раздевался. Зачем?! Наоборот, надо одеться и бежать отсюда, бежать сломя голову. Он ей чужой! Бежать! Но не к матери, та на стороне Натальи, она его больше не примет, отошлет домой, у матери решительный характер. Может быть, к Эрику податься? Тот сейчас живет один – его отец и сестра за городом. Самое необъяснимое было то, что Евсей твердо знал – никуда он не уйдет. Вчера он мог так поступить, но сегодня подобное бы выглядело фарсом, ни к чему тогда было возвращаться. Он играл с собой в какую-то игру, словно сражался с собственной тенью. И это происходило уже не в первый раз.
Наталья вздохнула. Так вздыхают, когда все уже позади, путь окончен, можно передохнуть, оглянуться.
– Спички есть? – спросила Наталья.
– Спички? – почему-то растерялся Евсей.
– Да. Спички. Коробок-копейка. Я забыла купить.
Высокие стены «сталинского» дома были уставлены четкими рядами стеклянных книжных секций чехословацкого производства, от пола и до потолка, ряд за рядом. Подобно патронташам, вместо пуль набитых книгами, чьи корешки с собачьей преданностью сейчас следили за движениями Евсея. Как и лампа под зеленым беретом. И письменный прибор с двумя тяжеленными кубами чернильниц под литыми колпаками, выполняющих обязанности хранилищ всякого канцелярского хлама. И пресс-папье с ручкой в виде бронзового Зевса, раззявившего рот в немом крике – давней памяти первых дней семейной жизни.
Аура кабинета неизменно наполняла Евсея умиротворением. Как родная гавань, принимающая корабль после океанского перехода.
Евсей выдвинул ящик просторного стола, нашарил спичечный коробок и вернулся на кухню.
Наталья осматривала содержимое распахнутого кухонного шкафчика. Выложила на стол пачку макарон. Евсей любил макароны, заправленные острым сыром. Именно такой польский сыр в яркой упаковке подарила ей мама, когда на прошлой неделе Наталья привела Андронку «на побывку» в дом родителей. Накануне отец приволок продуктовый набор, что выдавали номенклатурным работникам два раза в месяц. Набор оказался весьма обильным, потому как задержали предыдущую выдачу по причине открытого ропота рабочих – не то завода «Электросила», не то Кировского завода, – до которых дошла весть о «большом корыте» начальства, в то время как в обычных магазинах, как говорится, «шаром покати». Впрочем, возможно и не было никакого перерыва – просто отец передал предыдущий набор своей молодой секретарше, с которой он нередко отправлялся в «местную командировку». Мать на это закрывала глаза и даже радовалась, оставаясь с внуком Андронкой.
– Ты только что пришла? – Евсей поднес горящую спичку к конфорке и зажег газ. – Я звонил с работы, тебя не было.
– Да. Заходила к маме проведать Андронку, – быстро ответила Наталья.
Врет, подумал Евсей, он Татьяне Саввишне звонил, чтобы поболтать с сыном, которого не видел с прошлой недели. И в разговоре узнал, что Наталья не показывалась у родителей с того дня, как привела к ним сына. Но сказать об этом значило начать новый раунд скандала.
– Зачем ты звонил домой? Сообщить Благую весть? – не удержалась Наталья и, не дождавшись ответа мужа, добавила: – Так в чем там дело, поясни.
– Ладно, ладно. Забыли, – буркнул Евсей. – Не хочу об этом, забыли. – Он смотрел, как в руках Натальи алюминиевая кастрюля наполнялась водой.
Полнеющие в запястьях нежной влекущей пухлостью руки Натальи стали как-то мягче. Это какая-то усталость, словно из упругого шарика приспустили воздух. После рождения сына, Наталья несколько лет не работала. Но вот уже два года как отец пристроил ее инспектором сберегательных касс. Должность не очень хлопотная и предполагала определенную свободу, без жесткого служебного графика. Являясь в Управление к девяти часам утра, инспектор, предоставленный сам себе, мог отправиться по объектам, без необходимости строгого отчета, своеобразная синекура. Ходили слухи о ликвидации этой служебной единицы.
– Ну как, пока спокойно? – произнес Евсей, имея в виду эти слухи.
– Пока все тихо, – ответила Наталья. – Говорят, до осени не тронут.
– Ну и ладно, – мирно заключил Евсей. – Проходил мимо филармонии. В субботу фортепианный вечер какого-то англичанина.
– Джон Огдан, я видела афишу, – кивнула Наталья. – Лауреат конкурса Чайковского. И дирижирует Арвид Янсон. Можно пойти. Я бы и Андронку взяла.
– Ему будет скучно.
– Высидит. И с нами побудет. А то все у родителей околачивается, то у моих, то у Антонины Николаевны. Кстати, как она? Ты ведь у нее ночевал вчера?
– Не имеет значения.
– Хочешь разбудить во мне ревность?
– Вряд ли мне это удастся.
– Ну вот еще, – подзадорила Наталья. – А вчера?
– Что вчера? – вскинул голову Евсей. – Ты что-то путаешь. Вчера мы схватились из-за Эрика. Ты почему-то отказалась идти со мной на его день рождения.
– Именно, – подхватила Наталья, – потому что я ревную.
– К кому? К Эрику?
– Ты уделяешь Эрику больше внимания, чем мне, – вывернулась Наталья с лукавой усмешкой.
– Я почти полгода Эрика не видел. День рождения самый подходящий повод повидаться. Твой отказ меня огорчил.
В кипящей воде суетились ломаные макароны. Наталья сняла с крючка старый, с отбитой эмалью дуршлаг, опрокинула в него содержимое кастрюли. Пар разнес по кухне сырой запах прачечной. Оставалось перемешать макароны с польским сыром и прибавить немного кетчупа.
Евсей подсел к столу и смиренно сложил руки в ожидании еды. В последнее время не так уж и часто приходилось им ужинать вместе, тем более в отсутствие сына, о чем и сказала Наталья. Евсей поддел вилкой скользкую макаронину и добавил насмешливо, что в последнее время не только за столом, но и в спальне они реже встречаются – то он, Евсей, раньше ложится и засыпает, то Наталья.
– Ну, эту вину мы делим поровну, – заметила она. – Лучше расскажи мне теперь, за столом, в семейном кругу, что ты там раскопал в архиве, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями.
– Что раскопал? – с готовностью подхватил Евсей и рассказал о своей находке.
Наталья слушала внимательно, даже отодвинула тарелку. И, переждав, спросила:
– Почему ты решил, что этот. Шапса Майзель наш предок?
– Во-первых, фамилия Майдрыгин довольно редкая. Во-вторых, вспомни, как Сергей Алексеевич хвастал, что его род знаменит купцами Первой гильдии. А купцы Майдрыгины, пошли от принявшего христианство Почетного гражданина города Витебска – Шапсы Лейбовича Майзеля. О чем свидетельствует еще и запись из фонда Министерства финансов по Департаменту мануфактуры и внутренней торговли. Бывший Шапса торговал паровыми машинами, а также текстилем и какой-то штофной материей. Видно, не бедным был твой пращур Шапса, отставной иудей. Такие вот дела. Теперь твой папаша не отвертится.
– Да-а, – протянула Наталья. – Влип Сергей Алексеевич, бедолага, – и засмеялась. – Выходит, мы с тобой, Сейка, единокровники, – добавила она сквозь хохот. – Это ж надо, узнать после стольких лет замужества.
– Выходит, да, – подхватил Евсей смех жены.
На какое-то мгновенье вернувшись в прошлое, Евсей расчувствовался, размяк.
– Это ж надо так подсуропить Сергею Алексеевичу, – продолжала ликовать Наталья. – Знай он о твоем открытии, он бы с лестницы тебя спустил шесть лет назад. Заодно со мной, новообращенной иудейкой. Ну а с мамами у нас все в порядке?
– С мамами – полный ажур, не подкопаться, – согласился Евсей. – Тут мы с тобой чисты.
– Это надо отметить!
Наталья вышла из кухни и вскоре вернулась с пузатой бутылкой коньяка цвета мокрого асфальта. Конфет под закуску в доме не было, последнюю коробку унес с собой Андронка, хотя родители Натальи внука конфетами не обделяли.
– За пять тысяч лет мой народ и не из таких ситуаций выкручивался, правда, Сейка? – Наталья извлекла из шкафа банку с вареньем.
В прошлом году мама Натальи собрала на даче малину, а мать Евсея сварила варенье. Она как-то особенно варила – ягоды сохранили свою форму в прозрачном и густом нежно-гранатовом соке, распространявшем стойкий аромат свежей малины. Евсей с удовольствием созерцал нежный свет варенья в глубине хрустальной розетки, вспоминая вчерашний визит к матери, ее изумительные оладьи с вареньем клюквенным.
– Звонил дядя Сема, – проговорил Евсей.
– Ну? Из Америки? – Наталья поставила на стол две рюмки.
– Купил дом с бассейном. Спрашивал, не собираемся ли мы приехать к нему?
– Спрашивал об этом по телефону?! Он что, забыл, в какую страну звонит?
– Мама тоже так сказала. Конечно не ему, мне.
– Он бы еще моему отцу позвонил. Вот был бы номер! Евсей тесно сдвинул обе рюмки и принялся разливать коньяк.
– Между прочим, дядя Сема вычислил твоего отца еще на нашей свадьбе.
– А меня твой дядя Сема не вычислил? – раздраженно произнесла Наталья. – Должен был и меня вычислить, в свете твоих архивных изысканий.
– Тебя нет. Ты внешне вне подозрений. Не то, что я, хотя и у меня мать без изъяна, васнецовская православная из самой российской глубинки, с Вологодчины.
Наталья придвинула рюмку и принялась покручивать, держа за тонкую хрустальную ножку.
– Когда мы познакомились, ты со своими усами и шляпой походил на мушкетера, ты был неотразим. Почему ты их сбрил, Сейка? Помнишь, как я испугалась?
Евсей кивнул. Еще бы ему не помнить. Как-то ему взбрендило – то ли настроение подвело, то ли во время бритья форму усов нарушил. Но он, сбрив их, появился на кухне. Наталья выронила чашку и закричала в голос: «Другой, другой! Не мой! Ненавижу! Уйди! Чужой!» Евсей испугался, он не ожидал подобной истерики. Месяц Наталья с ним не разговаривала, не подпускала к себе. Возможно, тогда и возникла между ними какая-то преграда. Евсей решил вновь отпустить усы, но Наталья опять устроила скандал. Что совсем не поддавалось объяснению.
– Именно с тех пор ты и стал похож на того, на кого и должен быть похожим, – Наталья поднесла ладонь к лицу и погладила свои впавшие щеки. – Даже нос у тебя вытянулся и повис.
– Ну, – усмехнулся Евсей, – мне давно кажется, что внешне ты меня видишь шекспировским Шейлоком.
– О, если бы! – серьезно произнесла Наталья – С этим можно было мириться. К сожалению, ты кое в чем проигрываешь Шейлоку. Думаю, его жена не бегала на работу, чтобы свести концы с концами. И не стреляла денег до зарплаты.
– У тебя тоже нос далеко не римский, – буркнул Евсей, он всегда терялся, болезненно воспринимая намек на его скромные доходы.
– У меня профиль Анны Ахматовой! А ее не заподозришь в нечистоте крови! – Наталья тронула пальцем маленькую горбинку на переносице. – Ладно, Сейка, давай выпьем за моего далекого пращура, Почетного гражданина какого города?
– Витебска.
– Витебска! Купца Первой гильдии и православного христианина Шапсу Лейбовича, который вернул меня в племя избранных Богом. Надо сказать, Сейка, я ощущаю эту отметину довольно давно, лет пятнадцать как.
Евсей удивленно вскинул брови. Наталья приблизила рюмку к губам, макнула кончик языка в коньяк, точно кошка, сморщилась и, пересилив себя, сделала короткий глоток.
– Я буду помнить это всю жизнь, – закончила она фразу.
Евсей выжидательно смотрел на жену. Маленькие, несколько оттопыренные уши Евсея покраснели от любопытства, если поверить замечанию Натальи.
– «Дело врачей» помнишь? – проговорила Наталья. – Когда это было?
– В январе 1953 года, – подсказал Евсей.
– Верно. Помнишь.
– Еще бы. Мать не выпускала отца из квартиры. С его шнобелем он тогда мог не вернуться домой.
– Мне тогда было четырнадцать лет. Мы жили на Охте, в однокомнатной квартире, отец еще не был начальником. За мной приударял один подонок, сосед по двору. Я его не замечала, он страшно злился и устраивал мне всякие козни. А тут началась история с врачами-евреями, задумавшими извести наших вождей в угоду мировому сионизму. Газеты, радио только об этом и вопили. Народ озверел. Как-то я возвращалась из школы. На мне была мутоновая шубка и мутоновая шапочка, из-под которой я выпускала волосы. Среди девчонок было модно – длинные волосы, схваченные в хвост бантом. Во дворе меня окружили три пацана, среди них был и тот подонок. «А, жидовка! – заорали они. – Жид – по веревочке бежит, за копеечку дрожит». Я размахнулась и врезала кому-то портфелем. Они вырвали портфель, схватили за руки. А тот, подонок, зашел за спину и зажигалкой поджег мне волосы. Они вспыхнули, как солома. Я почувствовала страшный жар в затылке и дико закричала. Пацаны перепугались и бросили меня. Если бы не шапочка, они бы всю гриву сожгли, сволочи. – Наталья помолчала и добавила: – Но самое страшное, Сейка. Пришла мать того подонка, принесла деньги за испорченную шубку, просила моих родителей не раздувать скандал. И знаешь, что сказала? «Он же не знал, что ваша девочка русская».
Наталья умолкла и усмехнулась. Беды минувших лет, даже самые горькие, с течением времени превращаются в заурядные эпизоды из детства. Даже самые отчаянные, порой хулиганские проступки со временем обретают ореол невинной бесшабашности, находят оправдание, вызывают снисходительную улыбку и понимание. Почти все, кроме тех, в основе которых лежит обида, замешанная на расовых или национальных чувствах. Вероятно, Всевышний, поделив свое стадо по национальным признакам, придумал наказание в случае нарушения Его заповедей взаимным человеческим уничтожением. Мотивами национальной принадлежности можно оправдать любой проступок. Маленький Евсейка это познал в далекие годы детства. Когда его собирались наказать за учиненную им драку, он выкрикивал в свое оправдание, что «задели его нацию», хотя толком и не знал, что это такое. И наказание значительно смягчалось.
Давняя, казалось, «доисторическая» история, происшедшая с маленькой Наташей, глухой обидой охватила Евсея, словно все произошло на его глазах и он не смог ее защитить. Он нервно, до побелевших косточек, прижал к столу пальцы.
В груди теснило и жгло. Нить, единящая их как мужа и жену, в представлении Евсея теперь тянулась не с момента их знакомства и женитьбы, и даже не с момента рождения сына, а, властно пронзая время, ворвалась из далекого детства Наташи, становясь куда прочнее и надежней – стальной канат, а не нить. Как бы ему – драчливому, ловкому и сильному мальчишке – хотелось перенестись в те годы к подъезду дома на Охте и раскидать ту дворовую шваль. С каким бы упоением приложил бы он свой тренированный кулак гимнаста и боксера к их сопливым курносым физиономиям! С абсолютной уверенностью в своей победе по праву школьного атамана – титула, который он завоевал во многих дворовых и школьных потасовках. Получая от матери взбучку после каждого родительского собрания. «Если бы рядом была вырыта могила, я бы прыгнула туда от стыда, – кричала Антонина Николаевна, тряся тощее, но мускулистое плечо сына-драчуна. – Ты – позор семьи, атаман сопливый. И не говори мне, что они первыми начали, что нацию твою задели. Больше на тренировки тебя не отпущу, боксер хренов!» Но отпускала. И синяки примочками выводила.
Наталья оставила рюмку, завела руку за шею и провела ладонью по затылку.
– Вот здесь долго оставался след от ожога, – проговорила она.
Евсей поднялся со стула, зашел за спину жены, отвел в сторону теплую кисть ее руки. Мягкий локон темным завитком скрывал ямку затылка. Евсей наклонился, прикрыл глаза и приблизил губы к месту, когда-то помеченному следом от ожога. Но не коснулся. Он вдруг уловил запах табачного дыма. Это было столь неожиданно, что Евсей открыл глаза. Наталья никогда не курила. К запаху табака примешался другой, стойкий и резкий запах мускуса, сильный мужской запах. Именно в это мгновение Евсей впервые ощутил свой необъяснимый дар распознавать в запахе Образ. Затуманенный, неясный, но, главное – чужой, незнакомый, вызывающий тревогу, как предчувствие.
Наталья чуть повернула голову и боком, по-птичьи, взглянула на мужа.
В холодном овале зеркала Евсей рассматривал лицо, принадлежащее некоему существу по имени Евсей Наумович Дубровский. И чем дольше он смотрел в темные глаза, на взъерошенную шевелюру, венчавшую невысокий широкий лоб, на пухлые безвольные губы, которые некогда украшали дерзкие усы, тем стремительнее он удалялся от себя, молодого человека по имени Евсей. Он как бы перестал ощущать физическое единение зеркальной фотографии с собственным эго. Эффект от пристального созерцания своей внешности коварен, и если безмолвно и долго этим заниматься – особенно в тишине, – можно от себя отречься. Возможно, подобное ощущение происходит под воздействием самогипноза, но в том, что такой эффект присутствует, что он может привести к непредсказуемым результатам, Евсей был убежден. И это пугало. Так же как и чаша ванны, что своей формой походила на белый гроб.
Самое действенное избавление от тягостных мыслей – заняться каким-нибудь делом, например, сесть на край ванны и, не глядя в зеркало, начать умываться и бриться. И лучше открыть кран, заглушить мысли шумом падающей воды.
А дел особенных не было, какие могут быть дела утром в субботу? Впрочем, утра как такового тоже не было, потому как утро предполагает переход от ночного сна к бдению, а заснуть в ту ночь Евсею не удалось: так, были какие-то короткие провалы в небытие и долгая маята на сбитой, измученной тахте в кабинете. Несколько раз слух улавливал возню в спальне с последующим стуком двери туалета и ванной комнаты – Наталья также плохо спала той ночью. Каждый раз, видя быстрые и какие-то вороватые блики света на потолке, Евсей надеялся, что Наталья заглянет в кабинет, поинтересуется, чем вызвана столь резкая перемена настроения мужа. Но щелкал выключатель, блики на потолке пропадали и скрипнувшая дверь спальни прятала за собой Наталью.