Штемлер Илья Петрович. Сезон дождей

   «Если бы можно было таким нехитрым способом оградить себя от сюрпризов, которые подбрасывает жизнь» – думалось Евсею Наумовичу.
   В проеме балконной двери фигуру Андрона на фоне сизого вечернего неба, обсыпали меленькие яркие точки звезд. А слова, что пора бы отправиться домой, в свой Форт Ли, что завтра рано вставать на работу, что надо еще просмотреть какие-то бумаги перед утренним митингом, казалось, доносились с небесных сфер. И еще этот нежный стрекот птахи с балкона соседа-араба.
   – Ты мог бы одолжить мне денег? – проговорил Евсей Наумович. – Только при условии, что не станешь спрашивать зачем?
   – Сколько? – спросил Андрон, тоном, уже согласным с просьбой отца.
   – Сорок пять тысяч долларов.
   – Сколько-сколько? – переспросил Андрон.
   – Сорок пять тысяч. Мне очень нужно.
   – Такая сумма, – дрогнул голос Андрона. – Зачем тебе столько?
   – Я сказал: не спрашивай зачем. Иначе – считай, что я ничего не просил, – и помедлив, Евсей Наумович добавил: – Поверь, мне очень нужны эти деньги. На три-четыре месяца.
   – Конечно, я тебе могу дать.
   – И еще! – перебил Евсей Наумович. – Это между нами. Не надо посвящать Галю.
   – Так не получится, – вставил Андрон. – Банк присылает отчет за каждый месяц. Галя может вскрыть конверт. Мне будет неловко, я ничего не скрываю от нее.
   – Как знаешь, – вздохнул Евсей Наумович.
   – Только она вряд ли поверит, что я не в курсе, зачем отцу понадобились такие деньги.
   Евсей Наумович молчал. Он не колебался, он твердо решил не рассказывать ничего сыну. Тем более если об этом должна узнать его жена.
   – Если тебе нужна такая сумма, так продай бабушкину квартиру, у Таврического сада. Наверняка еще и останется немало денег.
   – Вот еще! – вскричал Евсей Наумович. – Та квартира меня кормит. Даже не знаю, что бы я делал без нее.
   – Тогда продай что-нибудь из библиотеки.
   – Ни за что! – еще более яростно воскликнул Евсей Наумович. – Ты с ума сошел! К тому же самые ценные книги не мои.
   – Но дядя Сема давно умер.
   – Он завещал передать книги в Публичную библиотеку. Кстати, я так и не был на его могиле. Ни в тот раз и ни в этот. Нехорошо и стыдно.
   Фигура Андрона в проеме балконной двери – откинутая голова со светлой проплешью на темени, руки, глубоко утонувшие в карманах брюк – олицетворяла иронию и насмешку над условностями, которым привержен отец.
   Евсей Наумович повернулся на бок и уперся носом в прохладу стены. Ему было стыдно. Просить о помощи у своего ребенка – есть ли большее унижение! Этим стыдом природа мстит за нарушение своего мудрого закона, когда родители – если они еще в силе и здравии – должны сами опекать своих детей, а не наоборот. Или, в лучшем случае, жить своей жизнью. Возможно, он не прав, но Евсей Наумович ничего не мог с собой поделать – так он чувствовал. А с другой стороны, квартира у Таврического сада – разве она не помощь сына? Еще какая помощь! Однако Евсей Наумович ее принял без всякого угрызения совести, не испытывая никакого стыда, возможно от того, что квартира принадлежала покойной матери. Такие мысли – бессмысленные и пустые – мучительно пронеслись в сознании Евсея Наумовича. Сейчас он был противен сам себе.
   – Я что-нибудь придумаю, папа, – сказал Андрон, тронув его за плечо. – Непременно придумаю.
   – Всего на три-четыре месяца, – с трудом проговорил Евсей Наумович.
   – Мой друг работает в России над совместным космическим проектом. Он передаст тебе деньги, а я ему верну здесь.
   – На три-четыре месяца, – бормотал Евсей Наумович. – От силы на полгода, не более.
   В глубине души Евсей Наумович был уверен, что Андрон не откажет, выручит. Но сейчас, когда разговор завершился, благодарность к сыну обратилась благодарностью к. Наталье. Кто, как не она уберегла Андрона от неприязни к отцу! Несмотря на все странности их отношений. И душа Евсея Наумовича через благодарность к своей бывшей жене, через сострадание к ее беде, к ее обреченности и близкому уходу, обретала чувство, никогда по своей силе не испытанное Евсеем Наумовичем в их прошлой жизни, даже в молодые годы – чувство любви…
   Дни шли за днями неукротимо и печально. Словно стремились к особо намеченному сроку, когда Евсею Наумовичу приоткроется истинная причина вызова его в Америку. Слишком уж простым выглядело объяснение: тяжело больной Наталье захотелось увидеть человека, с которым прожила столько лет, от которого родился сын. Евсей Наумович не верил этому, слишком чужими они когда-то стали друг для друга. Да и в прошлые свои два приезда она не выказала особой радости, когда они встретились. Евсей Наумович чувствовал какую-то недомолвку, какой-то скрытый интерес.
   За повседневными заботами загадка постепенно затерлась и даже затерялась. Как затерялось и реальное ощущение дня и ночи – все перепуталось. Сколько раз приходилось ночью вскакивать с тахты на каждый подозрительный звук и спешить в спальню! Или, наоборот, встревоженный стойкой тишиной, он осторожно приоткрывал дверь и, напрягая слух, пытался уловить дыхание спящей.
   Точно как сейчас.
   Тишина осязаемой массой повисла под блеклым ночным потолком, сползала со стен, поднималась с пола.
   Было половина четвертого утра, время глубокого сна и самых сладких сновидений. Но сновидения, скрашивавшие жизнь Евсея Наумовича и разгадкой которых он нередко занимал себя в минуты пробуждения, его не посещали. Точнее, настолько перемешивались с тем, что происходило с ним здесь, что приходилось спрашивать себя: сон это или явь?
   В эти минуты утро несомненно представлялось явью – мебель комнаты подернулась белесой плотью воздуха, оставляя на обозрение особо яркие детали – телевизор, музыкальную установку с набором секций для дисков, кассет и пластинок, массивный стол, тоже, видимо, унесенный с гарбича. Четыре стула вдоль стены напоминали четырех раззявивших рты участников маленького хора. Да, это определенно не сон.
   Евсей Наумович изловчился под одеялом и, привычным движением, коснулся ногой трусов, стянутых перед сном к лодыжке ноги. Обычно, забравшись на ночь в постель, он вовсе избавлялся от трусов и спал голым – так быстрее засыпалось. Но здесь, в тревожной обстановке, он оставлял трусы в положении армейской команды «Товсь!» – продетыми на одну ногу. С тем, чтобы в какое-то мгновенье поддеть их пальцами свободной ноги и, проводя трусы навстречу вытянутым рукам, натянуть на себя. Свершив эту манипуляцию, Евсей Наумович откинул одеяло, спустил ноги на пол, нащупал тапочки и поднялся.
   Стылая комната приняла его, как будто он окунулся в прохладную воду бассейна. И движения его были замедленными, точно в анабиозе, чтобы, ненароком, не наткнуться в полутьме на препятствие, не произвести шум.
   У двери спальни Евсей Наумович остановился, прислушался. Обеспокоившись тишиной, он мягко тронул дверь, в который раз злясь на себя за то, что не смазал скрипучие дверные петли, сколько раз собирался. Но на сей раз дверь почему-то не скрипнула.
   Быстрым взглядом Евсей Наумович приметил сбитое к стене одеяло и скомканную простынь. Натальи в постели не было. Не было ее и рядом с кроватью, на мягком напольном коврике с которого несколько раз приходилось Евсею Наумовичу поднимать беднягу – Наталья, пытаясь самостоятельно встать, падала, хорошо у коврика был длинный и мягкий ворс.
   Евсей Наумович повернул голову и обомлел. В прямоугольнике просторного окна он увидел фигурку Натальи. Казалось, еще секунда – и она перешагнет низкий, почти на уровне пола подоконник и шагнет в бездну с одиннадцатого этажа. Но в следующее мгновение он догадался, что чистое-пречистое толстенное оконное стекло создавало иллюзию свободного пространства – накануне добросердечная испанка, что приходила готовить обед, изъявила желание убрать квартиру и вымыла окно в спальне.
   Смягчая поступь, Евсей Наумович приблизился к Наталье. Теперь он видел – Наталья смотрит на крест, что венчал церковь Святой Марии. Освещенный прожектором, он, казалось, плывет сам по себе в сине-сером поднебесье.
   Евсей Наумович наклонился и посмотрел на Наталью. Ее изможденное лицо было напряжено, глаза потемнели и расширились.
   – Наташа, – тихонечко выдохнул он. – Ты не спишь.
   – Сейка, – произнесла Наталья. – Смотри, там ангелы летают.
   – Что ты, это бортовые огни самолетов. Из Нью-Арка или с Ла-Гвардиа.
   – Нет, Сейка, это ангелы. Уже меня зовут.
   – Скорее уж меня, – пошутил Евсей Наумович. – С моим обратным билетом.
   Наталья повернула голову и пристально посмотрела на него. Помолчала. И слабым движением изъявила желание вернуться в кровать. Евсей Наумович обнял ее за талию. Не торопясь, вымеряя каждый шаг, он привычно направлял ее к постели. Хотел было воспользоваться ситуацией и сменить ей памперсы, но решил повременить. Да и Наталья не выказывала к этому желания.
   Осторожно, как укладывал в детстве в вату елочную игрушку, Евсей Наумович посадил Наталью на кровать, занес ее ноги и, придерживая спину, опустил на матрац. От того, как удачно ляжет на подушку голова, зависело, скоро ли уснет Наталья. Это Евсей Наумович усвоил за более чем месяц ухода.
   Проделывая все манипуляции, Евсей Наумович корил себя за невольную шутку с «обратным билетом». И не ошибся.
   – Сейка, – прошептала Наталья. – Ты уже хочешь уехать?
   – Ну, видишь ли, – еще раз ругнул себя Евсей Наумович, – у меня обратный билет. И дела, понимаешь.
   – У тебя, что, там женщина?
   – Нет, нет. Клянусь тебе! – воскликнул Евсей Наумович. – Никого у меня нет, честное слово. Клянусь Андронкой, сейчас у меня никого нет.
   – Сейка, – меленькие морщинки пиками стянулись к уголкам губ Натальи, выражая улыбку. – Хочу кекс.
   – Что?! – Евсею Наумовичу показалось, что он ослышался.
   – Хочу кекс. Вчера не доела кусочек, я помню. Если ты его не съел, дай, пожалуйста.
   – С ума сойти, – пробормотал Евсей Наумович и вышел из спальни.
   Кекс, творожный с изюмом, легкий, как вата, принесла накануне Галя из итальянской кондитерской. Наталья, с трудом – ей, временами, стало больно глотать – съела мизерный кусочек. И на тебе – вспомнила! Чертыхаясь, Евсей Наумович прошел на кухню и принялся искать в шкафу, в холодильнике, осмотрел и гостиную. Кекс как провалился. Или Галя увезла к себе, в Форт Ли?! Наверняка, увезла, ведь Наталья есть не смогла, а Евсею Наумовичу тот кекс, как рыбе шашлык, он вообще не очень большой любитель сладкого.
   Евсей Наумович вернулся в спальню.
   – Нет кекса! – объявил он с порога. – Вероятно, Галя увезла с собой.
   – Хочу кекс! – настойчиво повторила Наталья.
   – Нет кекса. И ночь сейчас, – старался унять раздражение Евсей Наумович. – Спи. Завтра я спущусь к итальянцам и куплю этот чертов кекс.
   – Хочу кекс! – голос Натальи даже окреп.
   – Честное слово, я сейчас стукну тебя! – в сердцах завопил Евсей Наумович. – Заладила «кекс-кекс»… А печенье? Есть конфеты. «Мишка на Севере».
   – Ленинградские? – заинтересовалась Наталья после паузы.
   – А какие же еще?!
   Наталья примолкла, потом проговорила с упрямым подъемом:
   – Хочу кекс.
   – А писать? Писать не хочешь? – сдерживал себя Евсей Наумович.
   – Хочу.
   – Это другое дело. – Евсей Наумович принялся поднимать Наталью из постели.
   – Трусы подтяни, – посоветовала Наталья.
   В ночных хлопотах трусы Евсея Наумовича сползли и держались из последних сил на самой границе приличия.
   – Черт с ними, – проворчал он, – не видела ты меня без трусов. Лучше подумай о своих памперсах.
   – Ну, с ними ты ловко управляешься, молодец, – хихикнула Наталья, прижимая к нему свое тощее тельце.
   По опыту Евсей Наумович знал, что медлить нельзя, памперсы тоже имеют предел возможного накопления. Ему не раз приходилось замывать следы. Хорошо еще, если жидкие. Поначалу Наталью это страшно смущало. Но постепенно она привыкла и относилась к заботам бывшего мужа с некоторым юмором и злорадством.
   – Гляди, Сейка, у плинтуса еще кусочек какашки, – говорила она.
   – И откуда столько дерьма? – страдая от запаха и брезгливости, как-то буркнул Евсей Наумович, – И ешь, как птичка.
   – Это из прошлой жизни, Сейка, – быстро ответила Наталья.
   Та фраза запала в память и, бывало, вытирая пол, он говорил: опять следы прошлой жизни. Но однажды Наталья осадила бывшего мужа. Она сказала, что в ее жизни были страницы, о которых она старается забыть, а Евсей Наумович своим брюзжанием ей этого не дает. С тех пор он вытирал пол молча, без комментариев.
   Толкнув ногой дверь, Евсей Наумович внес Наталью в туалетную комнату. Сейчас все решали секунды. И он справился со своей задачей, доказал, что секунда не такая уж короткая часть времени, если распоряжаться умело.
   Проделав все, Евсей Наумович присел на свое место с краю ванны и, в ожидании, сомкнул тяжелые веки.
   И Наталья сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку инвалидного стульчака над унитазом.
   Так они просидели довольно долго в согласии и полной тишине.
   С верхнего этажа послышался шум падающей воды. Евсей Наумович знал – это Борька, эмигрант из Москвы, бывший официант ресторана «Прага», принимает душ перед уходом на работу. Борька продавал с лотка хот доги – горячие сосиски с булочкой, жареные каштаны, засахаренные орехи и прочую чепуху. Он стоял со своим латаным грузовичком на Манхеттене, у Си-Порта. К шести утра, когда в Си-Порте заканчиваются рыбные торги и, накричавшись, маклеры станут развозить свой живой товар по магазинам, Борьке выпадал шанс распродаться, заработать копейку.
   Наталья приподняла голову.
   – Борька уже на ногах, – проговорила она.
   – И нам пора, – встрепенулся Евсей Наумович, сгоняя дрему. – Ты готова?
   – Нет. Посижу еще, – ответила Наталья.
   – Мне хочется спать, – Евсей Наумович не скрывал раздражения.
   – Еще немного, – упрямо повторила Наталья. – Сейка, скажи Борьке, пусть купит мне свежую рыбу в своем Си-Порте.
   – Тебе только рыбы не хватает с ее костями, – сварливо произнес Евсей Наумович. – Вставай, пошли в постель. Мне надо еще тебя подмыть.
   – Не надо подмывать, – запротестовала Наталья. – Я ничего не сделала.
   – Как? Ты же сидела чуть ли не час, – плаксиво вопросил Евсей Наумович.
   – Откуда час, Сейка. Ну ты даешь, врун.
   – Какая ты жестокая. Я с ног валюсь за день. Могу я хотя бы немного поспать?
   – Извини, Сейка, – помолчав, проговорила Наталья. – Так ничего и не получается с хоматейками?
   – Никто не хочет.
   – Да. Со мной не просто, – согласилась Наталья и вновь закрыла глаза.
   Это окончательно вывело Евсея Наумовича из себя. Он решительно поднялся на ноги и принялся вызволять Наталью со стульчака. Наталья не сопротивлялась. Кажется, и вправду ее не надо подмывать.
   Хотя бы в этом сейчас повезло, с каким-то сожалением подумал Евсей Наумович. С каждым разом он все больше и больше ощущал желание проявить нежность и заботу, несмотря на тяжесть общения. И он точно знал, что когда Наталья спрячется под просторное, как поле, одеяло, а он уйдет к себе, он долго будет лежать в безмолвии комнаты, испытывая изнуряющую, сбивающую дыхание любовь к несчастной бывшей жене. Не физическое влечение – смешно об этом даже подумать – это нечто иное, выворачивающее душу чувство вины за какие-то свои прошлые проступки перед ней. Нежность и любовь с роковой силой разрывали сердце Евсея Наумовича впервые за долгие годы.
   Вообще-то не так просто было правильно и надежно уложить Наталью в постель. Ее одеревеневшие конечности, как и само туловище, подчинялись только определенной и немалой силе. Хорошо еще не проявлялся тремор, эта тяжкая стадия болезни Паркинсона, когда все конечности подвергались сильному дрожанию.
   Уложив, наконец, Наталью в постель, Евсей Наумович вернулся в гостиную, сбросил тапки и лег на тахту.
   Не спалось и не думалось – он лежал, подобно большой грелке, из которой выпустили воду. Это были те минуты, когда безысходность положения оборачивалась тупым и безмерным равнодушием. Когда даже жалость и любовь растворялись в бездонной прострации, выход из которой только во сне. А сна все не было.
   Из-за стены донесся стук.
   Евсей Наумович поднял голову. Он знал – это упал колокольчик. Евсей Наумович специально держал колокольчик на тумбе, но Наталья редко им пользовалась, ей трудно было дотянуть непослушную руку.
   Евсей Наумович вернулся в спальню. Колокольчик валялся в проходе между кроватью и стеной. Он поднял его и положил на тумбу.
   – Тебе что-нибудь нужно? – Евсей Наумович видел распахнутые немигающие глаза Натальи.
   – Сейка, – губы Натальи слипались и голос шелестел, точно папиросная бумага. – Я хочу оперу, хочу послушать «Богему».
   – Вот еще, – фыркнул Евсей Наумович. – Шесть утра. Ты всполошишь соседей.
   – Нет, не пластинку. Хочу поехать в «Метрополитен».
   – Как – в «Метрополитен»?! – ошарашено воскликнул Евсей Наумович и, не выдержав, добавил: – В туалет я тебя еще донесу.
   – Хочу в оперу, – не приняла шутку Наталья.
   – Ты, мать, реши, чего больше хочешь, – все держался за шутку Евсей Наумович. – Кекс или оперу?
   – Хочу кекс, – вспомнила Наталья. – И оперу… «Богему»…
   – Спи! И не швыряй больше колокольчик.
   В район Линкольн-центра – где единый ансамбль собрал знаменитые «Метрополитен опера», «Нью-Йорк Сити балет» и филармонию «Фишер-холл» – можно подъехать по Восьмой авеню. Но там непросто припарковаться. Разумней проскочить по Десятой авеню и, свернув на Шестьдесят вторую, добраться до подземной стоянки центра. И заплатив за охрану долларов тридцать, прямо со стоянки подняться лифтом чуть ли не в вестибюль оперы.
   Поначалу Наталья возроптала, ей хотелось проехать на своей колеснице мимо фонтана на театральной площади, мимо знаменитых витражей Шагала, миновать вращающиеся двери. Словом, пройти путем, которым она проходила много раз до болезни. Но ропот был жестко подавлен Галей. Не из строптивости характера, а потому что путь этот был неудобен из-за коляски, куда с ней сквозь крылья дверей! Наталья смирилась и робко поглядывала то в окно автомобиля, то на затылки Гали и Андрона, то на сидящего рядом бывшего мужа.
   – Сегодня партию Мими поет какая-то Елена Евсеева, – смилостивилась Галя через плечо. – Солистка московского Большого театра.
   – Двойная радость, – пролепетала Наталья. – А кто ее партнер?
   – Рудольфа поет. Ахиллес Макадо. – Галя, как обычно, была досконально в курсе того, что делала.
   – Японец? – спросил Андрон.
   – Макадо, а не Микадо, – пояснила Галя. – При том – Ахиллес! Наверно, грек. Впрочем, не знаю. Знаю главное.
   – А что главное? – поинтересовался сквозь дрему Евсей Наумович. Он порядком ухайдакался во время сборов Натальи в театр.
   – Главное, что оперу поставил Дзефирелли. Видели фильм «Ромео и Джульетта»? Его!
   Евсей Наумович прекрасно помнил фамилию режиссера, одного из основоположников классического итальянского кино. Но говорить не хотелось. Лишь удивился – откуда Галя знает эту фамилию – сегодня уже никто не сходит с ума от итальянского кино.
   Галя заказала билеты по Интернету. Дорогие. В партере. Но с краю, у стены зала, где можно будет поместить коляску, никому не мешая. «Досадно, я не увижу как поднимут люстры, – тогда капризно заявила Наталья. – А с ярусов бы увидела». – «Увидите и из партера!» – отрезала Галя.
   Наверно, она и сейчас думает о том, что не увидит подъема люстры к потолку, размышлял Евсей Наумович, поглядывая на птичий профиль бывшей жены с раздражением и жалостью.
   Они въехали в тоннель подземной стоянки и вскоре притормозили. Выбрались из автомобиля, собрали коляску, усадили Наталью. Негр-смотритель вручил квитанцию, взял ключи зажигания и погнал автомобиль куда-то вглубь подвала. А они, подчиняясь указателям, направились к лифту – впереди Галя и Андрон с инвалидной коляской, позади, едва поспевая за стремительной кавалькадой, – Евсей Наумович. Идти пришлось довольно долго. И потому после лифта сверкающий вестибюль оперы показался Евсею Наумовичу более желанным и уютным.
   Разноречивая толпа зрителей мощной воронкой затягивала Дубровских вглубь фойе, к важным контролерам в коричневой униформе с золотыми галунами.
   Многие задерживали взгляд на коляске с Натальей. Лица их теплели, улыбки выражали сочувствие и доброту. И Наталья старалась улыбаться – сказывалась привычка жизни в этой стране.
   Лучше бы она не улыбалась, досадовал Евсей Наумович, искоса поглядывая на искаженную маску ее лица. Он хотел поскорее попасть в зал, пристроить коляску и, наконец, сесть в кресло.
   Блистательный колодец оперного зала, уходящий ввысь пятью поясами ярусов, помечали восемь центральных люстр, точно восемь опрокинутых новогодних елок. В прошлый свой приезд Евсей Наумович уже побывал здесь. Правда, по входным билетам, в надежде пристроиться на случайное свободное место. Но не удалось. Только он высмотрел незанятое местечко, как к нему подошла какая-то ехидна в униформе и предложила вернуться в стойло за последними рядами амфитеатра.
   И сейчас Евсей Наумович с мстительным чувством крутил головой, поглядывая из дорогого партера в темнеющую даль амфитеатра, где его когда-то шуганули с жалкого приставного стрефантена. Он даже хотел рассказать об этом Наталье и, было, потянулся к притулившейся к стене инвалидной коляске. Но не успел.
   Люстры начали плавно подниматься к потолку, оставляя зал открытым для звуков пространством. Дирижер занял свое место, а световая бегущая строка в спинке переднего кресла сообщила, что фамилия дирижера Даниэль Орен. О чем Евсей Наумович тоже хотел сообщить Наталье.
   – Перестаньте ерзать! – процедила сидящая рядом Галя. – Дождитесь антракта.
   «Почему именно „Богема“? – вдруг подумал Евсей Наумович, удерживая Наталью в поле бокового зрения. – Судьба покинутой смертельно больной женщины. Мазохизм и только. Да и Галя хороша, потакает ее желаниям».
   Он искоса окинул взглядом острый профиль невестки.
   – Что случилось? – шепнула Галя.
   – Почему «Богема»? – шепотом спросил Евсей Наумович. – Это для нее самобичевание.
   – Вы ничего не понимаете, – Галя коснулась ладонью колена Евсея Наумовича, мол, успокойтесь, не мешайте слушать.
   Андрон наклонился и повернул голову – что происходит? Не получив ответ, отвернулся к сцене. К великолепным декорациям, к изумительным голосам, к волшебной музыке великого итальянца.
   Наталья чуть подалась вперед. Кровь отхлынула от ее лица, на котором сейчас небыло и тени болезни. Это превращение поразило Евсея Наумовича. Казалось, вдохновенная музыка маэстро Пуччини материализованным потоком проявляла – как в фотореактиве – давно утраченные черты ее лица. Подобного не могло быть, но это было!
   Беспокойное дергание головы Евсея Наумовича вызвало недовольство и за спиной послышалось раздраженное мужское ворчание.
   – Что опять? – шепотом спросила Галя.
   – Посмотри на маму, – ответил шепотом Евсей Наумович.
   Галя наклонилась, взглянула на Наталью и, не найдя ничего, достойного удивления, окинула его испепеляющим взглядом.
   Ворчание за спиной усилилось.
   Галя обернулась, извинилась и укоризненно покачала головой.
   В антракте Наталья, к досаде Гали и Андрона, настойчиво пожелала вернуться домой.
   Часть пути в салоне автомобиля царило молчание, нарушаемое рокотом двигателя и шумом улицы. Минут через десять, на повороте с Риверсайд-драйв в Голланд-тунель, что соединял Манхеттен с Джерси-Сити, как обычно, их ждал плотный автомобильный затор.
   – Поехали бы позже, проскочили без помех, – не удержалась Галя.
   – Сколько же лет Дзефирелли? – Андрон с укоризной посмотрел на жену, ему не хотелось возвращаться к тому разговору.
   – Это довольно старая постановка, – примирительно поддержала Галя. – Может, Дзефирелли уже умер.
   – Тогда скоро повидаемся, – произнесла Наталья.
   – А может, он и жив, – Галя словно не расслышала фразу тещи.
   По глянцу сухой кожи щеки Натальи скользили блики светильников Голланд-тунеля.
   Спрашивается, кому нужна была поездка в оперу, думал Евсей Наумович, если все так нелепо оборвалось?
   Именно этот вопрос он и задал Наталье, когда они остались вдвоем. После рутинного приготовления ко сну, долгого, нудного туалета, приема множества лекарств, суеты у кровати.
   Евсей Наумович собрался вернуться в гостиную, но задержался в дверях и спросил. Вернее, не спросил, а проговорил безадресно, в спальню.
   – Мой дед, брючник Самуил, слыл неплохим человеком. Но когда болел, он считал день потерянным, если не доводил до слез свою невестку, мою мать. По разным пустякам. Такая у него была натура. А после того, как доведет, вновь становился добрейшим стариком. Немощь и бессилие нередко рождают жестокость.
   Евсей Наумович прикрыл за собой дверь.
   Треньканье колокольчика он услышал на кухне. Оставив чашку с соком, Евсей Наумович торопливо воротился в спальню и приблизился к кровати. Наталья не мигая смотрела в потолок. Подле тощей, как куриная лапка, ее руки лежал колокольчик.
   Евсей Наумович вернул его на тумбу.
   Наталья молчала.
   Он присел на край кровати.
   Прошло несколько минут.
   – Сейка, – наконец произнесла Наталья. – Мне надо тебе сказать.
   – Ну. Я слушаю.
   – В опере… было столько, сразу, счастливых людей… здоровых. Я не выдержала, Сейка. Еще та божественная певица. Я не выдержала.