Страница:
Евсей Наумович поднял голову и замер.
– Ты сейчас похож на выглянувшего из норы сурка, – улыбнулся Эрик Михайлович.
Евсей Наумович поджал губы, шмыгнул носом и вновь уставился на Эрика Михайловича. И неожиданно икнул.
– Что это я? – едва пробормотал Евсей Наумович – и вновь икнул.
Тревожно огляделся. Самый раз сделать глоток воды, при икоте помогает.
– Что это со мной, – пробормотал Евсей Наумович в ожидании следующего приступа, но, кажется, отпустило.
Непонятно – то ли он смущен налетевшей вдруг икотой, то ли тем, что Эрик винится перед ним за свой поступок. А в чем, собственно, его, Эрика, вина?! Нет вины в том, что он хотел провести время с Лизой как нормальный, влекомый страстями мужчина.
Евсей Наумович протянул руку, тронул Эрика Михайловича за плечо, склонил голову и как-то низом заглянул в глаза своего друга.
– Что ты, Эрик, я понимаю, – мягко улыбнулся Евсей Наумович. – Понимаю. И рад твоему неукротимому мужскому пылу.
– Ладно, ладно, лицемер, – перебил Эрик Михайлович. – Только никакой любви из моего коварства не вышло. Луизу я не застал, не было ее там.
– Ну? – в искренности удивления Евсея Наумовича усомниться было нельзя. – А та, вторая… Жанна, кажется.
– Не знаю. Там вообще оказались другие дамочки, я особенно не вникал. Узнал, что нет Луизы, и ушел.
– Бедняга! – захохотал Евсей Наумович. Откинулся на высокую спинку стула и хохотал, благодушно поглядывая через стол.
– Понимаю, чему ты радуешься, понимаю, – скошенные веки Эрика Михайловича опустились еще ниже, почти наполовину прикрыв зрачки серых глаз. – Понимаю, Севка, понимаю.
Нет, не понимал Эрик Михайлович Оленин причин, из-за которых так смеялся его друг Евсей Наумович Дубровский, не понимал. И неизвестно, как отреагировал, если бы знал некоторые подробности жизни своего друга.
А Евсей Наумович радовался тому, что искреннее признание Эрика Михайловича возвращало ему испытанного временем друга. Вот он, рядом с ним, его добрый, старый Эрик. Конечно Евсей Наумович не расскажет ему о своих отношениях с Лизой, ни за что не расскажет, по крайней мере сейчас. Пусть едет во Францию без душевной досады на Евсея Наумовича. А за это время многое может измениться. И если образ Лизы выветрится из памяти Евсея Наумовича – как это не раз уже случалось в его отношениях с женщинами за его долгую жизнь, – то тем более не стоит посвящать Эрика в эту историю. А мог бы он сам поступить как Эрик? Признаться в визите на Садовую улицу именно к той женщине, с которой проводил время его друг? Тем более, если никто не тянул бы его за язык. Вряд ли! Нет, определенно бы не смог, не хватило бы силы воли. А Эрик смог. Потому он, Эрик Михайлович Оленин, достиг того, чего достиг, а Евсей Наумович Дубровский сидит, погруженный в воспоминания о прошлом, и «делает вид». Эти мысли метались сейчас в сознании Евсея Наумовича, подобно стае птиц, поднятых выстрелом. Пробудив своими крыльями другой зудящий душу вопрос, так возмутивший Лизу, – что заставило Эрика компрометировать его, Евсея, в глазах той девахи Жанны? Фрейдистский комплекс неудач как мужчины? Однако, если он попытается завести сейчас об этом разговор, то ничего не достигнет. Наоборот, стена отчуждения восстановится. Порой недомолвка наиболее крепкий канат, связывающий отношения. Не так и важно все расставлять по своим полкам, нужна какая-то тайна. Потому как ясность не всегда дорога к взаимопониманию. Нет горше обиды для мужчины, если укорить его в мужской несостоятельности. Чертов Фрейд, с его злой, а главное, бессмысленной теорией, которая больше ранит душу, а не тело.
Ветер остервенело гнал клочья облаков по темному небу. Облака, подобно рыбкам-пираньям, обгладывали луну и, продолжая неукротимый бег, оставляли ее для других таких же шустрых рыбешек.
Евсей Наумович стоял у ночного окна. В зеркальном отражении стекла он видел четкий контур Лизы. Молодая женщина сидела в глубине гостиной, взобравшись с ногами в кресло.
Ее приход явился сюрпризом для Евсея Наумовича. Они уговаривались по телефону о встрече, но согласие Лизы звучало как-то неопределенно. И Евсей Наумович решил, что его персона для тридцатидвухлетней женщины больше не представляет особого интереса – ни коммерческого, ни тем более как объект вожделения. Они были из разных миров, что могли пересечься лишь при соблюдении хотя бы одного из вышеназванных разумных условий. Но ни одно из них, увы, Евсей Наумович не мог соблюсти по вполне понятным причинам. А того любопытства, что проявляла Лиза к неведомой ей судьбе Евсея Наумовича, вряд ли было достаточно, чтобы удержать такую женщину, как Лиза, с ее опытом и понятием о жизненных ценностях.
И все же она пришла. Позвонила в дверь и в ответ на тревожный вопрос Евсея Наумовича: «Кто там?», – ответила громко, тоном доставщика телеграмм: «Сейка! Отвори дверь! Твоя возлюбленная пришла». Евсей Наумович, путаясь в замках, торопливо открыл дверь. Не потому, что страсть лихорадила его движения, а потому, что старался упредить повторное веселое и громкое объявление Лизы. Он помнил эпизод, когда Лиза, с дерзким легкомыслием своей профессии, поставила Евсея Наумовича в неловкое положение перед соседом, хозяином пса, из-за которого на Евсея Наумовича свалилось столько неприятностей. Недаром ему казалось, что теперь, при встрече, Аркаша-муравьед хитровато поглядывает на Евсея Наумовича, а в глазах пса вспыхивают кровавые фонарики презрения. Да и соседский сын Дима, студент-полиглот, забегая менять книги, стал как-то покрикивать на Евсея Наумовича.
Она возникла на пороге, и свежий запах снега, ворвавшись в теплую прихожую, на мгновение вскружил голову Евсея Наумовича. Синие глаза Лизы из-под козырька меховой шапочки лучились лукавым задором.
– Как ты справилась с кодовым замком подъезда? – Евсей Наумович перенял из рук Лизы тяжелый баул.
– А этот выходил с собакой, – Лиза, подпрыгивая, помогала себе выскользнуть из шубки. – Он и отрыл дверь.
– Как?! Опять он? – буркнул Евсей Наумович. – У многих соседей есть собаки.
– Здрасьте! Он еще меня спросил ехидно: «К Евсею идете?» – беззаботно продолжала Лиза. – Пришлось поставить его на место.
– Как это? – уныло вопросил Евсей Наумович.
– Сказала, чтобы не очень-то он. Для кого – Евсей, а для кого – Евсей Наумович! Он и прикусил губу.
Лиза прошла в гостиную, взобралась с ногами в кресло, вытянула руки вдоль подлокотников. Евсей Наумович приблизился к окну.
Так он и простоял несколько минут.
Вечерняя темень падала от оконного стекла на его расстроенное лицо. Взгляд понуро следил за рваными белесыми облачками, что жадно облизывали испуганную Луну.
– Ты расстроился? – спросила Лиза.
– Да, немного, – ответил Евсей Наумович. – Даже не знаю и почему.
– Мне не надо было разговаривать с хозяином той собаки? – спросил Лиза.
Евсей Наумович пожал плечами и промолчал.
– Напрасно ты так, Сейка. К тебе, к мужчине в возрасте приходит молодая женщина. И не в первый раз. Стало быть, ты пользуешься успехом у молодой и красивой. Он тебе завидует, Сейка. А ты сейчас стоишь, как мальчик, которого застукали со спущенными штанами у окон девчоночьей спальни.
– Как, как? – улыбнулся Евсей Наумович.
И верно – чего это он так расстроился? Подчинить общественному мнению свое поведение – есть ли что-нибудь более унизительное! Он, который к месту и не к месту позиционировал в прошлом свою независимость. Неужели годы так его укротили? А должно быть наоборот. Правда, бывает, что с годами гордость перевоплощается в упрямство. Но ему всегда хватало ума избежать подобного. Нет, на этот раз все иначе – просто ему неловко перед посторонними за свою гостью, неловко и стыдно. И дело вовсе не в разнице в возрасте. Вероятно, как бы ни выглядела эта молодая женщина внешне, как бы ни вела себя – а все равно проявляется ее профессия, вызывающая у мужчин чувство спесивого превосходства, любопытства и желания – у всех мужчин, без исключения. Но почему-то, если мужчина в годах, подобное желание выглядит смешным даже в глазах самых отпетых циников. Евсей Наумович боялся выглядеть смешным.
– Знаешь, Сейка, – проговорила Лиза. – у тебя сейчас спина, как у моего деда.
– То есть? – Евсей Наумович обернулся.
– Какая-то испуганная. В прошлый раз у тебя была другая спина. Что-то случилось? Или на тебя подействовала моя встреча с тем соседом? – Лиза откинулась на спинку кресла. – Если я тебя напрягаю, Сейка, я могу уйти. Хотя, честно говоря, уходить не хочется. Я и еды прихватила из Елисеевского.
Простодушная интонация Лизы пристыдила Евсея Наумовича.
– Уходить не хочется? – переспросил он, мягко улыбаясь.
– Да и некуда, – ответила Лиза. – Вообще-то есть куда. Но не хочется.
Евсей Наумович приблизился к креслу и опустился на корточки. Он видел над собой нежно округленный подбородок Лизы с мягкой ямочкой, подпирающий пухлые губы, видел кончик носа и локон светлых волос.
Все было предопределено. А разговор, состоящий из незначительных фраз, вопросов-ответов, восклицаний, шутливых колкостей и моментальных прощений, разговор этот являлся подступом к упоению близостью, потому как все было предопределено. Только не надо торопить события. Тогда само ожидание превращается в чувственное наслаждение.
Казалось, профессия Лизы должна отвратить рассудочного, не склонного к экзальтации Евсея Наумовича. А мысль, что до него этой дорогой, наверняка, проходило множество мужчин, не только не усмиряла его пыл, а наоборот, возбуждала и обостряла желание. Возможно оттого, что в глубине своей натуры Евсей Наумович был не столько порочен, а, скорее, безволен перед искушением.
Поэтому он и в голову не брал все, чем жила Лиза до встречи с ним. А если и брал, то не в укор себе, а наоборот, с еще большим азартом, как бы доказывая, что рано его списывать со счетов, что он еще не все потерял в этой жизни, несмотря на годы, неурядицы и одиночество.
Лиза подобрала вялую руку Евсея Наумовича, перенесла на свое колено, расправила пальцы и накрыла теплой ладонью. Евсей Наумович благодарно кивнул, не сводя глаз с ее лица.
– Сейка, в прошлый раз ты читал мне какие-то красивые стихи, – проговорила Лиза. – Я все хотела спросить, что такое этот Серебряный век, а так и не спросила.
– Серебряный век? Жил такой древнеримский поэт Овидий. Он делил жизнь человечества на четыре стадии – Золотой век, Серебряный, Медный и Железный. В русской культуре Золотой век – это эпоха Пушкина и его современников. У них свои признаки, особенно в вопросах этики художника. Где творчество и личная жизнь как бы не пересекаются, живут отдельно. У Пушкина есть такие строчки: «Пока не требует поэта/ К священной жертве Апполон,/ В заботах суетного света/ Он малодушно погружен…» В то время как представители Серебряного века свою личную жизнь делали предметом искусства наряду с творчеством. Отсюда разные течения – декаданс, символизм, акмеизм, футуризм. Рядились в разные смешные одежды, эпатировали, манерно читали стихи.
– Короче – выпендривались, – заключила Лиза.
– Отчасти так, – серьезно согласился Евсей Наумович. – Однако поэтика их была тонка, чувственна и красива. Заставляла думать, а главное, сопереживать.
– А сейчас какой век? – перебила Лиза.
– Сейчас? Деревянный. Конечно, и сейчас много замечательной литературы. Но век – Деревянный. – Евсей Наумович поднялся. – Не могу объяснить, сам не очень понимаю.
– Сейчас век – Говенный, – определила Лиза.
– Вот еще! – шутливо воскликнул Евсей Наумович.
– А что хорошего, Сейка? Одни жируют, не знают, куда шальные деньги деть, другие бедствуют.
– Так всегда было, – уклончиво ответил Евсей Наумович, ему не хотелось ввязываться в бессмысленный разговор.
– Повидал бы ты с мое.
Лиза осеклась, поднялась с кресла и отправилась на кухню, прихватив из прихожей баул.
Евсей Наумович собрался было последовать за ней, как его отвлек звонок телефона.
Голос Рунича звучал отчетливо и резко, словно Рунич каким-то образом очутился в гостиной.
– Севка, привет! Какой у тебя почтовый индекс? Отправлю тебе твоего Монтеня, оба тома, академическое издание.
– Куда проще занести книги мне домой, – вдруг растерялся Евсей Наумович. – Давай договоримся.
– Нет времени, Севка. И, честно говоря, ты так меня достал с этим Монтенем, что видеть тебя лишний раз нет никакого удовольствия. Какой у тебя почтовый индекс?
– Слушай, Генка, ты всерьез? И таким тоном?
– Каким таким тоном, хрен ты старый! – взъярился Рунич. – Скажешь ты мне свой чертов индекс или нет?!
– Не скажу, – сдерживал себя Евсей Наумович. – Хочу тебя видеть. Посидим, выпьем-закусим.
– Не валяй дурака, Севка, – Рунич сделал паузу. – У меня врачи нашли какую-то заразу, срочно кладут на операцию. Мне надо отдать долги. Какой у тебя почтовый индекс?
– Ты серьезно, Генка?
– Серьезно, Севка, – голос Рунича упал, стал глуше. – Кстати, у тебя нет телефона Зои?
– Какой Зои?
– Зои. Подруги твоей жены. Я должен ей кое-что вернуть, а телефон куда-то запропастился.
– Зоя мне давала свою визитку после похорон Левки Моженова, давно, – засуетился Евсей Наумович. – Подожди, мне надо ее найти. Подождешь?
– Подожду.
Евсей Наумович прошел в кабинет. Лихорадочно переворошил несколько мест на столе, куда бы могла запасть визитка. Вспомнил, что недавно, случайно, он видел визитку, но где? Всегда так – когда надо, никогда сразу не отыщешь – закон подлости. А в голове все звучал голос Рунича. Конечно, в нашем возрасте срочная госпитализация ничего хорошего не сулит. Ай да Генка Рунич – как он тогда паясничал на похоронах Левы Моженова, своего кумира-джазиста, выследил какого-то зайца в ногах покойника, дуралей! Вот и дошутился. Впрочем, что это я забегаю вперед, попрекнул себя Евсей Наумович. И тут взгляд его упал на визитку Зои Романовны Поповой, что лежала в нижнем ящике письменного стола. Интересно, что Рунич должен вернуть «Эксперту-консультанту по бухгалтерскому учету»?
– Нашел! Записывай! – поднял телефонную трубку Евсей Наумович.
– Что ты так долго? – попрекнул Рунич. – Женщина в тебя влюблена, как Пенелопа, а ты ее телефон ищешь целый час!
– Кто – влюблена?
– Не прикидывайся, Севка. Не знаешь, что Зойка в тебя влюблена? Поэтому и жена твоя психовала, Наталья.
– Слушай, тебе в больницу ложиться, а ты все сплетничаешь, – не удержался Евсей Наумович и, упреждая язвительный ответ Рунича, продиктовал индекс своего ближайшего почтового отделения и номер телефона Зои Романовны, эксперта-консультанта по бухучету.
Новый стеклянный чайник стоял на решетке газовой камфорки, прихваченный ласковыми голубыми пальчиками огня. Пузырьки закипающей воды наперегонки тянулись вверх, точно играли между собой в пятнашки.
– А старую твою банку я вынесу в мусорный ящик, – Лиза повела подбородком в сторону мятого чайника с бурым налетом гари.
– Вот еще! Он может еще отлично послужить. И потом, у меня есть электрический чайник, – слабо возразил Евсей Наумович.
Лиза усмехнулась и пожала плечами, продолжая хлопотать у плиты.
– И сковородку в следующий раз выброшу. На ней только чертей поджаривать, – проворчала она. – Все болезни, Сейка, от старой посуды.
Евсей Наумович выдвинул из-под стола табурет и присел.
– Согласен, – наконец сказал он, вдыхая терпкий запах стряпни, – но при условии.
– Разберемся, – решительно прервала Лиза. – Я заплатила за чайник, а ты заплати за сковородку.
– Вот и хорошо, – хмуро кивнул Евсей Наумович и вздохнул.
– Что тебя еще печалит?
– Товарищ звонил. В больницу его укладывают. Что-то срочное.
– Это кто? Не Эрик твой?
– Нет, не Эрик, слава богу, другой. В институте вместе учились. На моей свадьбе свидетелем был. А что ты опять Эрика вспомнила? Между прочим, он признался, что захаживал на Садовую. Сам признался, я его за язык не тянул.
– Ну? Благородный мэн, – Лиза отошла от плиты и принялась собирать на стол. – И довольно об этом, я жалею, что начала тот разговор, извини.
Тарелки с золотистым орнаментом по кайме, видимо, годами не извлекались из глубины шкафа – Евсей Наумович вполне обходился фаянсовой посудой, что грудилась на сушильной решетке.
– Для кого ты хранишь такую красоту, Сейка? – приговаривала Лиза, расставляя на столе тарелки с золотистым орнаментом.
– Ну, вообще, для гостей, – пояснил Евсей Наумович.
– А я кто, не гость? – Лиза мазнула Евсея Наумовича лукавым взглядом. – Гость я, Сейка. Уйду, ты и спрячешь свои тарелки, как Плюшкин. А пока. Кстати, и ножи-вилки. У тебя их на целую свадьбу. Серебряные?
– Есть и серебряные. Где ты нашла, я их век не видел.
– Ты ведь только свои книги видишь.
Закончив сервировку, Лиза выставила на стол содержимое принесенных с собой банок. Селедочка, винегрет, два салата – с крабами и с овощами, бутылку рябины на коньяке, вишневый сок, нарезку семги.
Евсей Наумович не скрывал растерянности, чувствуя укор себе в этом изобилии.
– Сегодня, Сейка, день смерти моего деда. Жил бы дед, наверно, все в моей жизни сложилось по-другому.
– А родители?
– Мне было годика четыре, когда родители пропали в горах. Сквозь землю провалились, в полном смысле слова, они были альпинистами. Я осталась с дедом и стервой-теткой – сестрой отца.
Лиза подняла бутылку и протянула Евсею Наумовичу, приглашая к действию. Он с каким-то недоверием взглянул на рюмки – его ли они, эти рюмки? О вилках и ножах он что-то припоминал, их оставил перед таможней кто-то из друзей-эмигрантов. А вот рюмки. Обычно он пользовался тяжелыми стопками в черненом окладе, что стояли в той же бездонной сушилке. Или, действительно, у него что-то с головой, или рюмки принесла Лиза, вместе с чайником?
– Где ты их взяла? – осторожно спросил Евсей Наумович.
Лиза с досадой хлопнула ладонями по столу.
– Сейка, ты как киношный чудак-профессор, честное слово. Чем занимается твоя работница? – Лиза покачала головой. – Лучше возьми меня в прислуги.
– Надо подумать, – улыбнулся Евсей Наумович, наполняя рюмки. – А если меня привлекут за злоупотребление служебным положением?
– Не привлекут, Сейка. На работе я вольностей не позволю.
– Тогда в прислуги не возьму.
– Бабник ты, Сейка, и сластолюбец! – Лиза подняла рюмку. – Помянем моего дедушку Витю, раба божьего Виктора. Трудную жизнь он прожил. И со мной, и со своей долбаной дочкой, моей теткой. – Лиза сделала глоток, поставила рюмку на тарелку.
Евсей Наумович последовал за Лизой, а поставив рюмку, потянулся к семге.
– Кем он был, твой дед, чем занимался? – Евсей Наумович вывалил на тарелку пластинку семги – розовую, с темным жирком у шкурки.
– Дед работал экономистом на заводе. Его тюкнули по голове битой. Так убивают в деревнях корову, кувалдой.
В девяноста четвертом году на приватизированный кем-то завод ворвалась банда молодчиков с требованием очистить помещение, завод переходит другим людям. В тот день, в пятницу, в конце рабочего дня, из большого начальства уже никого не было, только старший экономист засиделся, дед Лизы. Молодчики потребовали всю документацию, бухгалтерские отчеты, ключи от сейфов и кассы. Дед, сославшись на отсутствие дирекции, отказался выполнить их требование, да он и не знал, где что лежит, его забота – экономический отдел.
– Так и убили деда Витю, – Лиза вернулась к плите, к посудине, исходящей вкусным запахом какого-то варева. – Эти бандюги раздобыли решение суда, с ним и ворвались на завод. До сих пор там распоряжаются, что-то выпускают. Или просто деньги отмывают.
– Ну а убийца?
– О чем ты говоришь, Сейка. Какой убийца? Концы в воду! Сунули тетке деньги, чтобы не рыпалась, не то отправят за дедом. Она и затихарилась. Из-за нее я и уехала из Перьми. С тех пор моя жизнь и покатилась. Особенно после замужества.
– Ты замужем была?
– Даже два раза. Правда, неофициально, так, любительски. Раз я ушла. Второй раз меня ушли. Хорошо, детей нет. Собственно говоря, из-за этого все рушилось. И один, и второй раз. Из-за отсутствия детей. Бог за что-то на меня рассердился после первого аборта.
– Зачем же ты сделала аборт? – невольно вырвалось у Евсея Наумовича.
Но Лиза не рассердилась, наоборот, голос ее прозвучал мягче, доверительней:
– Краснухой заболела во время беременности. Сказали, что может родиться урод. Я и сделала аборт. А теперь думаю – напрасно, может и пронесло бы. Так что за грех свой расплачиваюсь.
– А потом что? – Евсей Наумович пользовался моментом откровения – он хорошо запомнил, что Лиза оценила его сдержанность в любопытстве к ее судьбе.
– Потом? – Лиза погасила огонь под посудиной. – Потом, Сейка, и начались мои похождения. Поехала в Турцию за товаром, решила стать челноком. Раз съездила, второй. И залетела в той Турции в веселую компанию. Их, четверых, специально привезли из Питера, вербанули. Ну и я постепенно втянулась, стала подрабатывать. Польстилась на быстрые деньги. А что?! Молодая, красивая, блондинка. Истории разные случались: одна девчонка из Петрозаводска повесилась, другая, из Москвы, отравилась. Надоели мне турецкие бани, решила завязать с Турцией и уехала – паспорт-то был при мне, на руках, не то, что у тех, завербованных.
Лиза хлопотала у плиты, не прерывая нахлынувших воспоминаний, точно ее прорвало. Перенесла исходившую паром посудину от плиты к столу и принялась раскладывать по тарелкам какое-то нежно-розовое варево. Аппетитный приятный запах вытеснил привычный дух кухни.
Прервав, к досаде Евсея Наумовича, свои автобиографические откровения, Лиза принялась описывать содержимое в тарелках с золотистой каймой: мясо, филейная часть, красный перец, лук-порей, болгарские специи, оливковое масло, стакан белого вина.
Евсей Наумович кивал в такт, словно внимал каждому ингредиенту в отдельности, понимая важность его в общей композиции. На самом деле он хотел, чтобы она продолжила рассказывать о себе. Но Лиза расценила кивки Евсея Наумовича как заинтересованное внимание к ее кулинарным талантам и еще пуще расходилась.
Закончив с особенностями содержимого тарелок, она перешла к изложению познаний турецкой кухни. Оказывается, у них, у турок, все вертится вокруг баранины, кинзы, фиолетовых листьев рейхана, сушеной алычи, овечьего сыра. Наиболее важна алыча, которая своей кислинкой придает блюду особый вкус.
«О Господи!» – про себя восклицал Евсей Наумович.
Кромка выреза серого платья молодой женщины то отделялась от тугой груди цвета парного молока, то вновь льнула, пряча глубокую темную щелку. Такую знакомую – теплую и влажную на ощупь, пахнувшую тонкими духами. Евсей Наумович помнил этот запах с тех пор, как впервые, на Садовой улице, ткнулся носом в эту манящую щелку и пересохшими губами ощутил солоноватый вкус кожи. Еще он знал, что цвет парного молока, вблизи, скрывает на ее груди множество меленьких пятнышек-веснушек.
Темная щелка притягивала Евсея Наумовича, точно водоворот. В далеком детстве, он, Евсейка, мальчишка, рожденный у моря, однажды попал в водоворот, в одну из морских дыр, чем был славен коварный Каспий. Вода затягивала его с неотвратимостью рока, единственным спасением было отдаться воде, набраться мужества и нырнуть в пучину. Центробежная сила водоворота вытолкнула его, спасла.
И сейчас ему хотелось нырнуть в этот чувственный водоворот, ощутить губами жаркий ток ее груди. По мере того как Лиза рассказывала о своих злоключениях в Турции, желание это крепло все сильнее и сильнее. Казалось, подобные злоключения должны охладить мужчину, оттолкнуть, а Евсей Наумович, наоборот, просто исходил сейчас от вожделения.
Не поднимая глаз от тарелки, он, вяло орудуя ножом и вилкой, слушал долгий рассказ Лизы.
О том, как Лиза приехала в Петербург в прошлом, две тысячи втором году, как и куда пыталась устроиться на работу, но неудачно, нужна было протекция. Как случайно встретила свою подругу по Турции – Женьку Симыгину и та свела ее с мамкой. Все пошло по-прежнему. Но деньги появились, и неплохие деньги. К лету, возможно – тьфу-тьфу, – она въедет в новую однокомнатную квартиру на Васильевском острове, уже все оплачено.
– Сейка, ты так скучно ешь, – запнулась Лиза. – Не вкусно?
– Очень вкусно. Но боюсь, – поднял глаза от тарелки Евсей Наумович, – что-то у меня с желудком не очень в последнее время.
– Все от жареных пельменей, – решила Лиза. – Но мое угощение можешь есть смело. Это не жареное, а тушеное. А вот семгу, может быть и не надо – соленая. И вообще, мы сейчас будем пить чай.
Лиза протянула руку и потрепала Евсея Наумовича по волосам.
Серые глаза Евсея Наумовича смотрели на приоткрытые пухлые губы молодой женщины. Крупные зубы под розовой верхней десной, казалось, сдерживают смех. Какой-то беззвучный смех.
– Сейка, что, невтерпеж? – проговорила Лиза.
– Да, – признался Евсей Наумович и отложил опостылевшую вилку.
– Иди в спальню. Я сейчас приду, – просто и по-деловому заявила Лиза. – Иди, Сейка. Чай подождет. И остыть не успеет.
Тень от поднятой руки Лизы – длинная, изогнутая – упала на настенный ковер. Дымок сигареты тянулся к приоткрытой форточке и, вильнув на прощанье сизым локоном, исчезал в ночи.
Евсей Наумович подтянул одеяло к подбородку. Невесомым его телом овладела ленивая истома. «Надо бы шевельнуться, показать, что ты не умер от блаженства вожделения, что ты жив и счастлив, – думалось Евсею Наумовичу. – И какая она умница! Не кокетничала, не хихикала, не изрекала глупости, набивая себе цену. Поняла мое состояние. Умница, умница».
– Ты сейчас похож на выглянувшего из норы сурка, – улыбнулся Эрик Михайлович.
Евсей Наумович поджал губы, шмыгнул носом и вновь уставился на Эрика Михайловича. И неожиданно икнул.
– Что это я? – едва пробормотал Евсей Наумович – и вновь икнул.
Тревожно огляделся. Самый раз сделать глоток воды, при икоте помогает.
– Что это со мной, – пробормотал Евсей Наумович в ожидании следующего приступа, но, кажется, отпустило.
Непонятно – то ли он смущен налетевшей вдруг икотой, то ли тем, что Эрик винится перед ним за свой поступок. А в чем, собственно, его, Эрика, вина?! Нет вины в том, что он хотел провести время с Лизой как нормальный, влекомый страстями мужчина.
Евсей Наумович протянул руку, тронул Эрика Михайловича за плечо, склонил голову и как-то низом заглянул в глаза своего друга.
– Что ты, Эрик, я понимаю, – мягко улыбнулся Евсей Наумович. – Понимаю. И рад твоему неукротимому мужскому пылу.
– Ладно, ладно, лицемер, – перебил Эрик Михайлович. – Только никакой любви из моего коварства не вышло. Луизу я не застал, не было ее там.
– Ну? – в искренности удивления Евсея Наумовича усомниться было нельзя. – А та, вторая… Жанна, кажется.
– Не знаю. Там вообще оказались другие дамочки, я особенно не вникал. Узнал, что нет Луизы, и ушел.
– Бедняга! – захохотал Евсей Наумович. Откинулся на высокую спинку стула и хохотал, благодушно поглядывая через стол.
– Понимаю, чему ты радуешься, понимаю, – скошенные веки Эрика Михайловича опустились еще ниже, почти наполовину прикрыв зрачки серых глаз. – Понимаю, Севка, понимаю.
Нет, не понимал Эрик Михайлович Оленин причин, из-за которых так смеялся его друг Евсей Наумович Дубровский, не понимал. И неизвестно, как отреагировал, если бы знал некоторые подробности жизни своего друга.
А Евсей Наумович радовался тому, что искреннее признание Эрика Михайловича возвращало ему испытанного временем друга. Вот он, рядом с ним, его добрый, старый Эрик. Конечно Евсей Наумович не расскажет ему о своих отношениях с Лизой, ни за что не расскажет, по крайней мере сейчас. Пусть едет во Францию без душевной досады на Евсея Наумовича. А за это время многое может измениться. И если образ Лизы выветрится из памяти Евсея Наумовича – как это не раз уже случалось в его отношениях с женщинами за его долгую жизнь, – то тем более не стоит посвящать Эрика в эту историю. А мог бы он сам поступить как Эрик? Признаться в визите на Садовую улицу именно к той женщине, с которой проводил время его друг? Тем более, если никто не тянул бы его за язык. Вряд ли! Нет, определенно бы не смог, не хватило бы силы воли. А Эрик смог. Потому он, Эрик Михайлович Оленин, достиг того, чего достиг, а Евсей Наумович Дубровский сидит, погруженный в воспоминания о прошлом, и «делает вид». Эти мысли метались сейчас в сознании Евсея Наумовича, подобно стае птиц, поднятых выстрелом. Пробудив своими крыльями другой зудящий душу вопрос, так возмутивший Лизу, – что заставило Эрика компрометировать его, Евсея, в глазах той девахи Жанны? Фрейдистский комплекс неудач как мужчины? Однако, если он попытается завести сейчас об этом разговор, то ничего не достигнет. Наоборот, стена отчуждения восстановится. Порой недомолвка наиболее крепкий канат, связывающий отношения. Не так и важно все расставлять по своим полкам, нужна какая-то тайна. Потому как ясность не всегда дорога к взаимопониманию. Нет горше обиды для мужчины, если укорить его в мужской несостоятельности. Чертов Фрейд, с его злой, а главное, бессмысленной теорией, которая больше ранит душу, а не тело.
Ветер остервенело гнал клочья облаков по темному небу. Облака, подобно рыбкам-пираньям, обгладывали луну и, продолжая неукротимый бег, оставляли ее для других таких же шустрых рыбешек.
Евсей Наумович стоял у ночного окна. В зеркальном отражении стекла он видел четкий контур Лизы. Молодая женщина сидела в глубине гостиной, взобравшись с ногами в кресло.
Ее приход явился сюрпризом для Евсея Наумовича. Они уговаривались по телефону о встрече, но согласие Лизы звучало как-то неопределенно. И Евсей Наумович решил, что его персона для тридцатидвухлетней женщины больше не представляет особого интереса – ни коммерческого, ни тем более как объект вожделения. Они были из разных миров, что могли пересечься лишь при соблюдении хотя бы одного из вышеназванных разумных условий. Но ни одно из них, увы, Евсей Наумович не мог соблюсти по вполне понятным причинам. А того любопытства, что проявляла Лиза к неведомой ей судьбе Евсея Наумовича, вряд ли было достаточно, чтобы удержать такую женщину, как Лиза, с ее опытом и понятием о жизненных ценностях.
И все же она пришла. Позвонила в дверь и в ответ на тревожный вопрос Евсея Наумовича: «Кто там?», – ответила громко, тоном доставщика телеграмм: «Сейка! Отвори дверь! Твоя возлюбленная пришла». Евсей Наумович, путаясь в замках, торопливо открыл дверь. Не потому, что страсть лихорадила его движения, а потому, что старался упредить повторное веселое и громкое объявление Лизы. Он помнил эпизод, когда Лиза, с дерзким легкомыслием своей профессии, поставила Евсея Наумовича в неловкое положение перед соседом, хозяином пса, из-за которого на Евсея Наумовича свалилось столько неприятностей. Недаром ему казалось, что теперь, при встрече, Аркаша-муравьед хитровато поглядывает на Евсея Наумовича, а в глазах пса вспыхивают кровавые фонарики презрения. Да и соседский сын Дима, студент-полиглот, забегая менять книги, стал как-то покрикивать на Евсея Наумовича.
Она возникла на пороге, и свежий запах снега, ворвавшись в теплую прихожую, на мгновение вскружил голову Евсея Наумовича. Синие глаза Лизы из-под козырька меховой шапочки лучились лукавым задором.
– Как ты справилась с кодовым замком подъезда? – Евсей Наумович перенял из рук Лизы тяжелый баул.
– А этот выходил с собакой, – Лиза, подпрыгивая, помогала себе выскользнуть из шубки. – Он и отрыл дверь.
– Как?! Опять он? – буркнул Евсей Наумович. – У многих соседей есть собаки.
– Здрасьте! Он еще меня спросил ехидно: «К Евсею идете?» – беззаботно продолжала Лиза. – Пришлось поставить его на место.
– Как это? – уныло вопросил Евсей Наумович.
– Сказала, чтобы не очень-то он. Для кого – Евсей, а для кого – Евсей Наумович! Он и прикусил губу.
Лиза прошла в гостиную, взобралась с ногами в кресло, вытянула руки вдоль подлокотников. Евсей Наумович приблизился к окну.
Так он и простоял несколько минут.
Вечерняя темень падала от оконного стекла на его расстроенное лицо. Взгляд понуро следил за рваными белесыми облачками, что жадно облизывали испуганную Луну.
– Ты расстроился? – спросила Лиза.
– Да, немного, – ответил Евсей Наумович. – Даже не знаю и почему.
– Мне не надо было разговаривать с хозяином той собаки? – спросил Лиза.
Евсей Наумович пожал плечами и промолчал.
– Напрасно ты так, Сейка. К тебе, к мужчине в возрасте приходит молодая женщина. И не в первый раз. Стало быть, ты пользуешься успехом у молодой и красивой. Он тебе завидует, Сейка. А ты сейчас стоишь, как мальчик, которого застукали со спущенными штанами у окон девчоночьей спальни.
– Как, как? – улыбнулся Евсей Наумович.
И верно – чего это он так расстроился? Подчинить общественному мнению свое поведение – есть ли что-нибудь более унизительное! Он, который к месту и не к месту позиционировал в прошлом свою независимость. Неужели годы так его укротили? А должно быть наоборот. Правда, бывает, что с годами гордость перевоплощается в упрямство. Но ему всегда хватало ума избежать подобного. Нет, на этот раз все иначе – просто ему неловко перед посторонними за свою гостью, неловко и стыдно. И дело вовсе не в разнице в возрасте. Вероятно, как бы ни выглядела эта молодая женщина внешне, как бы ни вела себя – а все равно проявляется ее профессия, вызывающая у мужчин чувство спесивого превосходства, любопытства и желания – у всех мужчин, без исключения. Но почему-то, если мужчина в годах, подобное желание выглядит смешным даже в глазах самых отпетых циников. Евсей Наумович боялся выглядеть смешным.
– Знаешь, Сейка, – проговорила Лиза. – у тебя сейчас спина, как у моего деда.
– То есть? – Евсей Наумович обернулся.
– Какая-то испуганная. В прошлый раз у тебя была другая спина. Что-то случилось? Или на тебя подействовала моя встреча с тем соседом? – Лиза откинулась на спинку кресла. – Если я тебя напрягаю, Сейка, я могу уйти. Хотя, честно говоря, уходить не хочется. Я и еды прихватила из Елисеевского.
Простодушная интонация Лизы пристыдила Евсея Наумовича.
– Уходить не хочется? – переспросил он, мягко улыбаясь.
– Да и некуда, – ответила Лиза. – Вообще-то есть куда. Но не хочется.
Евсей Наумович приблизился к креслу и опустился на корточки. Он видел над собой нежно округленный подбородок Лизы с мягкой ямочкой, подпирающий пухлые губы, видел кончик носа и локон светлых волос.
Все было предопределено. А разговор, состоящий из незначительных фраз, вопросов-ответов, восклицаний, шутливых колкостей и моментальных прощений, разговор этот являлся подступом к упоению близостью, потому как все было предопределено. Только не надо торопить события. Тогда само ожидание превращается в чувственное наслаждение.
Казалось, профессия Лизы должна отвратить рассудочного, не склонного к экзальтации Евсея Наумовича. А мысль, что до него этой дорогой, наверняка, проходило множество мужчин, не только не усмиряла его пыл, а наоборот, возбуждала и обостряла желание. Возможно оттого, что в глубине своей натуры Евсей Наумович был не столько порочен, а, скорее, безволен перед искушением.
Поэтому он и в голову не брал все, чем жила Лиза до встречи с ним. А если и брал, то не в укор себе, а наоборот, с еще большим азартом, как бы доказывая, что рано его списывать со счетов, что он еще не все потерял в этой жизни, несмотря на годы, неурядицы и одиночество.
Лиза подобрала вялую руку Евсея Наумовича, перенесла на свое колено, расправила пальцы и накрыла теплой ладонью. Евсей Наумович благодарно кивнул, не сводя глаз с ее лица.
– Сейка, в прошлый раз ты читал мне какие-то красивые стихи, – проговорила Лиза. – Я все хотела спросить, что такое этот Серебряный век, а так и не спросила.
– Серебряный век? Жил такой древнеримский поэт Овидий. Он делил жизнь человечества на четыре стадии – Золотой век, Серебряный, Медный и Железный. В русской культуре Золотой век – это эпоха Пушкина и его современников. У них свои признаки, особенно в вопросах этики художника. Где творчество и личная жизнь как бы не пересекаются, живут отдельно. У Пушкина есть такие строчки: «Пока не требует поэта/ К священной жертве Апполон,/ В заботах суетного света/ Он малодушно погружен…» В то время как представители Серебряного века свою личную жизнь делали предметом искусства наряду с творчеством. Отсюда разные течения – декаданс, символизм, акмеизм, футуризм. Рядились в разные смешные одежды, эпатировали, манерно читали стихи.
– Короче – выпендривались, – заключила Лиза.
– Отчасти так, – серьезно согласился Евсей Наумович. – Однако поэтика их была тонка, чувственна и красива. Заставляла думать, а главное, сопереживать.
– А сейчас какой век? – перебила Лиза.
– Сейчас? Деревянный. Конечно, и сейчас много замечательной литературы. Но век – Деревянный. – Евсей Наумович поднялся. – Не могу объяснить, сам не очень понимаю.
– Сейчас век – Говенный, – определила Лиза.
– Вот еще! – шутливо воскликнул Евсей Наумович.
– А что хорошего, Сейка? Одни жируют, не знают, куда шальные деньги деть, другие бедствуют.
– Так всегда было, – уклончиво ответил Евсей Наумович, ему не хотелось ввязываться в бессмысленный разговор.
– Повидал бы ты с мое.
Лиза осеклась, поднялась с кресла и отправилась на кухню, прихватив из прихожей баул.
Евсей Наумович собрался было последовать за ней, как его отвлек звонок телефона.
Голос Рунича звучал отчетливо и резко, словно Рунич каким-то образом очутился в гостиной.
– Севка, привет! Какой у тебя почтовый индекс? Отправлю тебе твоего Монтеня, оба тома, академическое издание.
– Куда проще занести книги мне домой, – вдруг растерялся Евсей Наумович. – Давай договоримся.
– Нет времени, Севка. И, честно говоря, ты так меня достал с этим Монтенем, что видеть тебя лишний раз нет никакого удовольствия. Какой у тебя почтовый индекс?
– Слушай, Генка, ты всерьез? И таким тоном?
– Каким таким тоном, хрен ты старый! – взъярился Рунич. – Скажешь ты мне свой чертов индекс или нет?!
– Не скажу, – сдерживал себя Евсей Наумович. – Хочу тебя видеть. Посидим, выпьем-закусим.
– Не валяй дурака, Севка, – Рунич сделал паузу. – У меня врачи нашли какую-то заразу, срочно кладут на операцию. Мне надо отдать долги. Какой у тебя почтовый индекс?
– Ты серьезно, Генка?
– Серьезно, Севка, – голос Рунича упал, стал глуше. – Кстати, у тебя нет телефона Зои?
– Какой Зои?
– Зои. Подруги твоей жены. Я должен ей кое-что вернуть, а телефон куда-то запропастился.
– Зоя мне давала свою визитку после похорон Левки Моженова, давно, – засуетился Евсей Наумович. – Подожди, мне надо ее найти. Подождешь?
– Подожду.
Евсей Наумович прошел в кабинет. Лихорадочно переворошил несколько мест на столе, куда бы могла запасть визитка. Вспомнил, что недавно, случайно, он видел визитку, но где? Всегда так – когда надо, никогда сразу не отыщешь – закон подлости. А в голове все звучал голос Рунича. Конечно, в нашем возрасте срочная госпитализация ничего хорошего не сулит. Ай да Генка Рунич – как он тогда паясничал на похоронах Левы Моженова, своего кумира-джазиста, выследил какого-то зайца в ногах покойника, дуралей! Вот и дошутился. Впрочем, что это я забегаю вперед, попрекнул себя Евсей Наумович. И тут взгляд его упал на визитку Зои Романовны Поповой, что лежала в нижнем ящике письменного стола. Интересно, что Рунич должен вернуть «Эксперту-консультанту по бухгалтерскому учету»?
– Нашел! Записывай! – поднял телефонную трубку Евсей Наумович.
– Что ты так долго? – попрекнул Рунич. – Женщина в тебя влюблена, как Пенелопа, а ты ее телефон ищешь целый час!
– Кто – влюблена?
– Не прикидывайся, Севка. Не знаешь, что Зойка в тебя влюблена? Поэтому и жена твоя психовала, Наталья.
– Слушай, тебе в больницу ложиться, а ты все сплетничаешь, – не удержался Евсей Наумович и, упреждая язвительный ответ Рунича, продиктовал индекс своего ближайшего почтового отделения и номер телефона Зои Романовны, эксперта-консультанта по бухучету.
Новый стеклянный чайник стоял на решетке газовой камфорки, прихваченный ласковыми голубыми пальчиками огня. Пузырьки закипающей воды наперегонки тянулись вверх, точно играли между собой в пятнашки.
– А старую твою банку я вынесу в мусорный ящик, – Лиза повела подбородком в сторону мятого чайника с бурым налетом гари.
– Вот еще! Он может еще отлично послужить. И потом, у меня есть электрический чайник, – слабо возразил Евсей Наумович.
Лиза усмехнулась и пожала плечами, продолжая хлопотать у плиты.
– И сковородку в следующий раз выброшу. На ней только чертей поджаривать, – проворчала она. – Все болезни, Сейка, от старой посуды.
Евсей Наумович выдвинул из-под стола табурет и присел.
– Согласен, – наконец сказал он, вдыхая терпкий запах стряпни, – но при условии.
– Разберемся, – решительно прервала Лиза. – Я заплатила за чайник, а ты заплати за сковородку.
– Вот и хорошо, – хмуро кивнул Евсей Наумович и вздохнул.
– Что тебя еще печалит?
– Товарищ звонил. В больницу его укладывают. Что-то срочное.
– Это кто? Не Эрик твой?
– Нет, не Эрик, слава богу, другой. В институте вместе учились. На моей свадьбе свидетелем был. А что ты опять Эрика вспомнила? Между прочим, он признался, что захаживал на Садовую. Сам признался, я его за язык не тянул.
– Ну? Благородный мэн, – Лиза отошла от плиты и принялась собирать на стол. – И довольно об этом, я жалею, что начала тот разговор, извини.
Тарелки с золотистым орнаментом по кайме, видимо, годами не извлекались из глубины шкафа – Евсей Наумович вполне обходился фаянсовой посудой, что грудилась на сушильной решетке.
– Для кого ты хранишь такую красоту, Сейка? – приговаривала Лиза, расставляя на столе тарелки с золотистым орнаментом.
– Ну, вообще, для гостей, – пояснил Евсей Наумович.
– А я кто, не гость? – Лиза мазнула Евсея Наумовича лукавым взглядом. – Гость я, Сейка. Уйду, ты и спрячешь свои тарелки, как Плюшкин. А пока. Кстати, и ножи-вилки. У тебя их на целую свадьбу. Серебряные?
– Есть и серебряные. Где ты нашла, я их век не видел.
– Ты ведь только свои книги видишь.
Закончив сервировку, Лиза выставила на стол содержимое принесенных с собой банок. Селедочка, винегрет, два салата – с крабами и с овощами, бутылку рябины на коньяке, вишневый сок, нарезку семги.
Евсей Наумович не скрывал растерянности, чувствуя укор себе в этом изобилии.
– Сегодня, Сейка, день смерти моего деда. Жил бы дед, наверно, все в моей жизни сложилось по-другому.
– А родители?
– Мне было годика четыре, когда родители пропали в горах. Сквозь землю провалились, в полном смысле слова, они были альпинистами. Я осталась с дедом и стервой-теткой – сестрой отца.
Лиза подняла бутылку и протянула Евсею Наумовичу, приглашая к действию. Он с каким-то недоверием взглянул на рюмки – его ли они, эти рюмки? О вилках и ножах он что-то припоминал, их оставил перед таможней кто-то из друзей-эмигрантов. А вот рюмки. Обычно он пользовался тяжелыми стопками в черненом окладе, что стояли в той же бездонной сушилке. Или, действительно, у него что-то с головой, или рюмки принесла Лиза, вместе с чайником?
– Где ты их взяла? – осторожно спросил Евсей Наумович.
Лиза с досадой хлопнула ладонями по столу.
– Сейка, ты как киношный чудак-профессор, честное слово. Чем занимается твоя работница? – Лиза покачала головой. – Лучше возьми меня в прислуги.
– Надо подумать, – улыбнулся Евсей Наумович, наполняя рюмки. – А если меня привлекут за злоупотребление служебным положением?
– Не привлекут, Сейка. На работе я вольностей не позволю.
– Тогда в прислуги не возьму.
– Бабник ты, Сейка, и сластолюбец! – Лиза подняла рюмку. – Помянем моего дедушку Витю, раба божьего Виктора. Трудную жизнь он прожил. И со мной, и со своей долбаной дочкой, моей теткой. – Лиза сделала глоток, поставила рюмку на тарелку.
Евсей Наумович последовал за Лизой, а поставив рюмку, потянулся к семге.
– Кем он был, твой дед, чем занимался? – Евсей Наумович вывалил на тарелку пластинку семги – розовую, с темным жирком у шкурки.
– Дед работал экономистом на заводе. Его тюкнули по голове битой. Так убивают в деревнях корову, кувалдой.
В девяноста четвертом году на приватизированный кем-то завод ворвалась банда молодчиков с требованием очистить помещение, завод переходит другим людям. В тот день, в пятницу, в конце рабочего дня, из большого начальства уже никого не было, только старший экономист засиделся, дед Лизы. Молодчики потребовали всю документацию, бухгалтерские отчеты, ключи от сейфов и кассы. Дед, сославшись на отсутствие дирекции, отказался выполнить их требование, да он и не знал, где что лежит, его забота – экономический отдел.
– Так и убили деда Витю, – Лиза вернулась к плите, к посудине, исходящей вкусным запахом какого-то варева. – Эти бандюги раздобыли решение суда, с ним и ворвались на завод. До сих пор там распоряжаются, что-то выпускают. Или просто деньги отмывают.
– Ну а убийца?
– О чем ты говоришь, Сейка. Какой убийца? Концы в воду! Сунули тетке деньги, чтобы не рыпалась, не то отправят за дедом. Она и затихарилась. Из-за нее я и уехала из Перьми. С тех пор моя жизнь и покатилась. Особенно после замужества.
– Ты замужем была?
– Даже два раза. Правда, неофициально, так, любительски. Раз я ушла. Второй раз меня ушли. Хорошо, детей нет. Собственно говоря, из-за этого все рушилось. И один, и второй раз. Из-за отсутствия детей. Бог за что-то на меня рассердился после первого аборта.
– Зачем же ты сделала аборт? – невольно вырвалось у Евсея Наумовича.
Но Лиза не рассердилась, наоборот, голос ее прозвучал мягче, доверительней:
– Краснухой заболела во время беременности. Сказали, что может родиться урод. Я и сделала аборт. А теперь думаю – напрасно, может и пронесло бы. Так что за грех свой расплачиваюсь.
– А потом что? – Евсей Наумович пользовался моментом откровения – он хорошо запомнил, что Лиза оценила его сдержанность в любопытстве к ее судьбе.
– Потом? – Лиза погасила огонь под посудиной. – Потом, Сейка, и начались мои похождения. Поехала в Турцию за товаром, решила стать челноком. Раз съездила, второй. И залетела в той Турции в веселую компанию. Их, четверых, специально привезли из Питера, вербанули. Ну и я постепенно втянулась, стала подрабатывать. Польстилась на быстрые деньги. А что?! Молодая, красивая, блондинка. Истории разные случались: одна девчонка из Петрозаводска повесилась, другая, из Москвы, отравилась. Надоели мне турецкие бани, решила завязать с Турцией и уехала – паспорт-то был при мне, на руках, не то, что у тех, завербованных.
Лиза хлопотала у плиты, не прерывая нахлынувших воспоминаний, точно ее прорвало. Перенесла исходившую паром посудину от плиты к столу и принялась раскладывать по тарелкам какое-то нежно-розовое варево. Аппетитный приятный запах вытеснил привычный дух кухни.
Прервав, к досаде Евсея Наумовича, свои автобиографические откровения, Лиза принялась описывать содержимое в тарелках с золотистой каймой: мясо, филейная часть, красный перец, лук-порей, болгарские специи, оливковое масло, стакан белого вина.
Евсей Наумович кивал в такт, словно внимал каждому ингредиенту в отдельности, понимая важность его в общей композиции. На самом деле он хотел, чтобы она продолжила рассказывать о себе. Но Лиза расценила кивки Евсея Наумовича как заинтересованное внимание к ее кулинарным талантам и еще пуще расходилась.
Закончив с особенностями содержимого тарелок, она перешла к изложению познаний турецкой кухни. Оказывается, у них, у турок, все вертится вокруг баранины, кинзы, фиолетовых листьев рейхана, сушеной алычи, овечьего сыра. Наиболее важна алыча, которая своей кислинкой придает блюду особый вкус.
«О Господи!» – про себя восклицал Евсей Наумович.
Кромка выреза серого платья молодой женщины то отделялась от тугой груди цвета парного молока, то вновь льнула, пряча глубокую темную щелку. Такую знакомую – теплую и влажную на ощупь, пахнувшую тонкими духами. Евсей Наумович помнил этот запах с тех пор, как впервые, на Садовой улице, ткнулся носом в эту манящую щелку и пересохшими губами ощутил солоноватый вкус кожи. Еще он знал, что цвет парного молока, вблизи, скрывает на ее груди множество меленьких пятнышек-веснушек.
Темная щелка притягивала Евсея Наумовича, точно водоворот. В далеком детстве, он, Евсейка, мальчишка, рожденный у моря, однажды попал в водоворот, в одну из морских дыр, чем был славен коварный Каспий. Вода затягивала его с неотвратимостью рока, единственным спасением было отдаться воде, набраться мужества и нырнуть в пучину. Центробежная сила водоворота вытолкнула его, спасла.
И сейчас ему хотелось нырнуть в этот чувственный водоворот, ощутить губами жаркий ток ее груди. По мере того как Лиза рассказывала о своих злоключениях в Турции, желание это крепло все сильнее и сильнее. Казалось, подобные злоключения должны охладить мужчину, оттолкнуть, а Евсей Наумович, наоборот, просто исходил сейчас от вожделения.
Не поднимая глаз от тарелки, он, вяло орудуя ножом и вилкой, слушал долгий рассказ Лизы.
О том, как Лиза приехала в Петербург в прошлом, две тысячи втором году, как и куда пыталась устроиться на работу, но неудачно, нужна было протекция. Как случайно встретила свою подругу по Турции – Женьку Симыгину и та свела ее с мамкой. Все пошло по-прежнему. Но деньги появились, и неплохие деньги. К лету, возможно – тьфу-тьфу, – она въедет в новую однокомнатную квартиру на Васильевском острове, уже все оплачено.
– Сейка, ты так скучно ешь, – запнулась Лиза. – Не вкусно?
– Очень вкусно. Но боюсь, – поднял глаза от тарелки Евсей Наумович, – что-то у меня с желудком не очень в последнее время.
– Все от жареных пельменей, – решила Лиза. – Но мое угощение можешь есть смело. Это не жареное, а тушеное. А вот семгу, может быть и не надо – соленая. И вообще, мы сейчас будем пить чай.
Лиза протянула руку и потрепала Евсея Наумовича по волосам.
Серые глаза Евсея Наумовича смотрели на приоткрытые пухлые губы молодой женщины. Крупные зубы под розовой верхней десной, казалось, сдерживают смех. Какой-то беззвучный смех.
– Сейка, что, невтерпеж? – проговорила Лиза.
– Да, – признался Евсей Наумович и отложил опостылевшую вилку.
– Иди в спальню. Я сейчас приду, – просто и по-деловому заявила Лиза. – Иди, Сейка. Чай подождет. И остыть не успеет.
Тень от поднятой руки Лизы – длинная, изогнутая – упала на настенный ковер. Дымок сигареты тянулся к приоткрытой форточке и, вильнув на прощанье сизым локоном, исчезал в ночи.
Евсей Наумович подтянул одеяло к подбородку. Невесомым его телом овладела ленивая истома. «Надо бы шевельнуться, показать, что ты не умер от блаженства вожделения, что ты жив и счастлив, – думалось Евсею Наумовичу. – И какая она умница! Не кокетничала, не хихикала, не изрекала глупости, набивая себе цену. Поняла мое состояние. Умница, умница».