Страница:
– Понимаю, – пробормотал Евсей Наумович. – Извини. Я вспомнил деда Муню. Но и, вправду, больные люди нередко бывают жестокими в отношении близких. Галя и Андрон так слушали оперу и вдруг домой. Извини.
Евсей Наумович корил себя за пространное объяснение. Не надо было этого касаться, Наталья и так переживала. Но уже сказал. Ничего не поделаешь.
Помолчали.
– Сейка, мне пора уходить.
– Куда уходить? – с размаху не понял Евсей Наумович.
– Вообще уходить. Пора.
– Брось молоть чепуху! – вскричал Евсей Наумович. Он испугался, он уловил в этих словах особый смысл.
Лично для себя. Пока не ясный. Но зловещий и тяжелый. Причину, ради которой она вызвала его сюда.
– Я, Сейка, не поеду в хоспис.
– Какой хоспис, – буркнул Евсей Наумович, все пребывая во власти своего зловещего предчувствия. – Какой там хоспис.
Недели две назад, при очередном отказе очередной хоматейки, Андрон – конечно, не без ведома Гали, – сказал Евсею Наумовичу, что надо попробовать поместить Наталью в пристанище безнадежно больных – хоспис. И надо подыскать подходящий. Он с Галей объездил с десяток заведений, не только в Нью-Йорке, но и в Олбани, и в Элизабете, где размещались комфортабельные хосписы. И сами же их отвергли – слишком далеко, не каждую неделю поедешь проведать. А тут подсказали хоспис неподалеку от Форт Ли. По ту сторону Гудзона, за мостом Вашингтон-бридж. К тому же это учреждение патронировала какая-то богатая еврейская община. Пригласили посмотреть и Евсея Наумовича. Хоспис произвел на него удручающее впечатление. Не само заведение – светлое, большое, сверкающее чистотой. Удручающее впечатление оставили его обитатели. Как раз наступило время обеда. И те, кто не остался в палате, выкатили в своих колясках к специально оборудованным столам. Это был сущий ад. Всю обратную дорогу Евсей Наумович, закрыв глаза, видел перед собой их лица, их фигуры, искореженные болезнью, старостью, одиночеством, ожиданием единственного избавления – ухода из жизни. И тогда, в машине, Евсей Наумович заявил: «Как хотите, но пока я здесь, Наталья будет со мной». Галя и Андрон удрученно молчали – на них тоже хоспис произвел тяжелое впечатление. Наталья встретила их дома каким-то жутким утробным мычанием сквозь стиснутые губы. И взглядом, полным ужаса и мольбы. Оказалось, испанка-волонтерша, которую оставили, за отдельную плату, присмотреть за Натальей, поведала ей, куда отправилось все семейство.
Казалось, Наталья уже забыла о том, что случилось две недели назад, но нет – вспомнила.
– Забудь о хосписе! – повторил Евсей Наумович. – Дура та испанка. Черт знает что тебе наплела. Мы ездили. – Евсей Наумович запнулся, он забыл, чем объясняли тогда Наталье отъезд всего семейства разом.
Наталья слабо шевельнула рукой, прося Евсея Наумовича помолчать. Она сейчас выглядела особенно неважно, какой-то раздавленной.
Евсей Наумович в отчаянии перекинул ногу на ногу и, сцепив замком пальцы, обхватил руками колено. Так, молча, он просидел несколько минут. Казалось, Наталья задремала. Наконец он решил подняться. Но едва разжал пальцы и опустил ногу, как Наталья заговорила, чуть шевеля сухими губами:
– Сейка, я хотела, чтобы ты приехал. И помог мне. – Она вновь умолкла, точно взбиралась на гору и у нее не хватало дыхания.
– В чем помог? – Евсей Наумович замер в ожидании.
– Я не могла это предложить детям… Только ты, Сейка. Ты должен мне помочь.
И едва слышно, через паузы, что тянулись вечность, Наталья рассказала, как в одно из пребываний в больнице, когда она была еще не так плоха, ее соседка по палате, родом с каких-то островов, проговорилась о том, что может достать снадобье, вызывающее глубокий сон, из которого нельзя выйти до самого конца. И Наталья купила это снадобье. И Евсей Наумович должен ей помочь. Только так, чтобы она не знала.
– И что?! Ты всякий раз будешь думать, что я тебе сегодня дал эту мерзость? – усмехнулся Евсей Наумович, еще не осознав до конца серьезность ситуации.
– Не знаю, Сейка. Просто ты единственный, кто должен знать об этом. Как дальше получится, не знаю. Только ты. Поэтому я тебя и ждала. Рано или поздно ребята отдадут меня в хоспис. И я могу их понять. Ты должен мне помочь, Сейка, пока ты здесь. – Наталья прикрыла глаза и, после долгой паузы, добавила: – Я очень виновата перед тобой, Сейка.
– Чем ты виновата? – тяжко обронил Евсей Наумович.
– Виновата, Сейка. Очень. И хочу это забыть. Ты многого не знаешь. Но я очень тебя люблю. Я даже не знала, как я тебя люблю.
– Вот еще. – пробормотал Евсей Наумович.
– Да, Сейка. Я сама не знала. Поняла это здесь, когда видела тебя рядом. Днем и ночью. Я поняла, что ты самый дорогой мне человек. Дороже всех, Сейка, я не лгу. Поэтому ты должен мне помочь ради моей любви. Ты не можешь допустить, чтобы я так мучилась, – Наталья чуть приподняла плечи. – Подними меня, Сейка.
– Поднять?
– Да. Отведи меня в туалет. Я покажу, где спрятала то самое снотворное.
– Не говори глупости! – в голос закричал Евсей Наумович.
Он испугался. То, что еще скрывалось за словами, казалось отдаленным и нереальным, с требованием же Натальи «отвести в туалет» обрело вполне конкретный смысл.
– Никуда я тебя не отведу! – продолжал кричать Евсей Наумович. – Спи!
И он выскочил из спальни.
Евсей Наумович мерил гостиную широкими шагами. От прихожей до балкона и обратно. И так же метались в голове мысли: вразброс, недодумываясь, перехлестывая друг друга в сумбурном движении. О характере Натальи – решительном, жестком, как у покойного ее отца. О жуткой болезни, безысходной и мучительной. В некоторых странах уже узаконена эвтаназия как гуманный и естественный выход. Может, и вправду решиться и помочь ей, ведь она надеется только на него. Но почему?! Или в ее сознании он человек, который способен на подобный шаг? Прес-туп-ный шаг! Рассказать Андрону, Гале?! Нет, нельзя, Наталья права. Это будет самое тяжкое преступление в отношении собственных детей, они никогда ему этого не простят. Значит, ему одному нести этот груз? Неужели он готов?! А может быть, Наталью обманули, это просто снотворное, возможно, более крепкое, чем прочие, но снотворное. После приема которого ничего страшного не произойдет.
Так успокаивают совесть, когда просыпается уверенность в неотвратимости грядущего и вместе с тем пытаются его оправдать самообманом.
Пораженный этой мыслью, Евсей Наумович замер, как перед пропастью. И вновь двинулся, но уже вяло волоча ноги в старых, траченных молью тапках с рыжей опушкой из искусственного меха.
И как справиться с любовью, сразившей его в эти долгие, мучительные дни, с чувством, которое он никогда не испытывал за годы своей жизни, в которое он не верил, остывая после какого-то сердечного увлечения. Потому что эта любовь не физическое влечение, что истончается, пропадает, превращается в привычку, а иная, глубинная, сродни религиозному экстазу, так любят лишь детей и животных.
Евсей Наумович присел на тахту и откинулся к стене. Некоторое время он просидел в такой позе, вяло думая, что не мешало бы воспользоваться передышкой и поспать, но тело налилось чугунной ленью.
Стон из спальни он не услышал, он его почувствовал, как чувствуют дуновение ветерка. Лишь потом стон ворвался в его сознание, как сигнал беды.
Натальи в кровати не было. И коврик, кажется, пуст. Стон раздавался со стороны туалетной комнаты, не стон, а тихий хрип.
Евсей Наумович ударил ладонью по клавише выключателя. Яркий электрический свет на мгновение ослепил глаза.
Наталья лежала на пороге туалета.
– Как же ты сама, как же, – Евсей Наумович наклонился над ее, каким-то перемолотым телом.
Наталья продолжала хрипеть с долгими паузами перед каждым хрипом.
Как же она добралась до порога туалета, думалось Евсею Наумовичу. Еще он подумал, что Наталья, видимо, хотела достать то зловещее снотворное.
Евсей Наумович принялся шарить в складках ночной рубашки Натальи, чтобы поудобней было поднять ее с пола. И едва приноровился, как Наталья громко вскрикнула. От неожиданности Евсей Наумович ослабил руки.
– Что, Наташа? Больно? – Евсей Наумович наклонился к ее лицу.
– Нога, – едва слышно произнесла Наталья, – нога. Неужели сломала, с ужасом подумал Евсей Наумович.
Он вспомнил, что Галя опасалась именно перелома, у больных Паркинсоном очень хрупкие кости, перелом практически необратим. Надо было что-то делать, нельзя оставлять Наталью в таком положении и на холодном полу.
Евсей Наумович метнулся в комнату. Механически, в состоянии отупения, он принялся набирать номер телефона. Долгие звуки вызова уносились куда-то в предутренний Форт Ли. Наконец послышался чужой со сна голос. Галя все поняла с полуслова. Сказала, что приедет с Андроном через полчаса. Они и примчались через полчаса. А вскоре подъехал амбуланс – его, еще в пути, из машины, вызвал Андрон.
Подобно злой собаке, голод набросился на Евсея Наумовича тотчас, как захлопнулась дверь, оставив его одного в квартире. Голод ныл под ложечкой, спазмами подкрадывался к горлу.
Евсей Наумович открыл холодильник и выгреб на кухонный стол все подряд, что попалось на глаза. Куринные котлеты. Сыр. Колбасу. Соленые огурцы. Йогурт. Баночка с клубничным джемом таилась в глубине камеры. Выставил и баночку.
Присел на табурет и принялся есть, клацая американскими вставными зубами. Торопливо глотая, словно старался завалить какую-то яму. Сметая со стола по принципу – все, что ближе лежит. Временами он замирал и долго сидел в каком-то оцепенении. Свисток вскипевшего чайника согнал его с табурета. Наполнив стакан кипятком, Евсей Наумович погрузил в него кофейный пакетик и принялся помешивать ложечкой, дробя тишину кухни звонким пунктиром.
Жар кипятка все не отступал, а поместить стакан в подстаканник было лень. И Евсей Наумович продолжал есть, вперив неподвижный взгляд на просторную коробку. До верху наполненная лекарствами коробка походила на разворошенную цветочную клумбу.
Когда послышался телефонный звонок, Евсей Наумович сразу и не сообразил, приняв его за позвякивание чайной ложки о стенки стакана. А сообразив, встал и, тормозя каждый шаг в предчувствии недоброго, направился в комнату.
Он даже не услышал первых слов, а только уловил звук голоса сына – и даже не звук голоса, а вдох перед звуком – как уже все понял. И дальнейшее слушал в каком-то отупении. Что все закончилось. И что в госпиталь ее привезли уже мертвой.
И что перелом ноги ее доконал, непонятно, что ее понесло в туалет. И что они с Галей сейчас поедут домой, в Форт Ли, завтра ему на работу, а Галя с утра отправится в госпиталь оформлять бумаги.
Евсей Наумович положил трубку на рычаг и вернулся на кухню.
Стакан уже достаточно остыл. Можно было пить не обжигаясь.
От Тридцать четвертой улицы до Централ-парка ходу минут сорок. А обратно не более тридцати, потому что идти под уклон. Евсей Наумович об этом знал еще с прошлой поездки, когда ходил пешком, чтобы не тратиться на сабвей. Он приехал на Манхеттен – хотелось побыть одному, унять злость, которая на поминках по Наталье чуть ли не взорвалась истерикой.
После возвращения с кладбища он застал в квартире множество людей: знакомых Натальи, друзей и товарищей Андрона и Гали, соседей. Кто-то из них вернулся с кладбища раньше Евсея Наумовича, другие вообще отсутствовали на захоронении, им было удобней приехать прямо на квартиру, где поминальный стол собрала бывшая хоматейка-полька с испанкой-волонтером. Собственно, стола-то и не было. Просто расставили подносы с закуской – бутерброды, выпечку. Бутылки водки, коньяк, виски, соки, воду. Бумажную одноразовую посуду, пластмассовые вилки и ножи. Повсюду сидели, стояли, а то и пристроились прямо на полу.
Появление Евсея Наумовича, Андрона и Гали вызвало общее сочувствие. Несколько сдержанное у американцев и шумное – со вздохами и всхлипами – у наших. Особенно убивался какой-то тип, черные патлы волос которого дополняли усы и борода.
– Только подумайте! – тряс он руку Евсея Наумовича, словно поздравлял с невероятной удачей. – Раскрыл «Новое Русское слово» и глазам своим не поверил. Такая эффектная женщина и вдруг!
Подлец, думал тогда Евсей Наумович, пытаясь освободить руку, Наталья болела столько лет, а он «вдруг». Потом чернявый назвался Михаилом и оказался скорняком из Бруклина. Подходили какие-то разодетые не по делу тетки. Вздыхали, говорили с укоризной, поглядывая на окружающих мужчин, что знают, какой заботой окружал Евсей Наумович покойную. А вы? Стакана воды не принесете! Одна дама не удержалась и прямо заявила это своему мужу. И тот довольно громко буркнул в ответ:
– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.
Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.
Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные им, людям, которые ничего не сделали для этой страны. И в связи с этим говорили, как Наталья любила эту землю. Вспоминали каких-то незнакомых Евсею Наумовичу людей, связанных чем-то с Натальей. Потом вообще перестали поминать покойную. Под ногами уже хрустели оброненные бумажные тарелки, раздавленные бутерброды. Воздух густел от запаха алкоголя. Люди громко разговаривали, перебивая друг друга, и смеялись в голос. А прошло не более получаса.
Зачем я здесь, корил себя Евсей Наумович, протискиваясь между гостями по всем трем комнатам, высматривая Андрона и Галю. И боясь увидеть их среди безмятежных гостей. Как ему тогда реагировать на все это, не теряя своего лица? Делать вид, что ничего не замечает? Что и он такой же продвинутый, как все?…
Евсей Наумович выглянул в коридор. Там тоже кучковались незнакомые люди в облаке табачного дыма и с рюмками в руках. Спасибо, хоматейка надоумила, что Андрон с Галей, видимо, на балконе.
И верно. Андрон уложил локти на перила и втянул голову плечи. Галя стояла рядом. Они были одни, у гостей хватило такта оставить их вдвоем. На кладбище, когда православный священник приступил к отпеванию, Андрону стало нехорошо. И его отвели в сторону. А Галя, молодец, не только сама держалась стойко, но и опекала Евсея Наумовича.
В предвечерних сумерках, казалось, крест на церкви Святой Марии приблизился к балкону – протяни руку и коснешься. К тому же, крест как-то странно шевелился – мистика и только. Вглядевшись, Евсей Наумович увидел, что вся крестовина усижена голубями.
– Ну, как он? – Евсей Наумович кивнул на Андрона.
Галя пожала плечами.
Помолчав, Евсей Наумович не удержался и выразил Гале свое недоумение о странном поведении гостей на поминках. Галя ответила, что ничего нет удивительного. Американцы стараются не особенно навязывать окружающим свою печаль. А что касается «наших» – они подражают американцам. И еще они прошли такую школу унижения там, в Советском Союзе, что лезут вон из шкуры, чтобы выставить напоказ обретенную свободу, даже при самых неподходящих обстоятельствах. Тем более когда горе не касается их лично.
Евсей Наумович едва сдержался, чтобы не высказать Гале все, что он думает по этому поводу. И, предупредив, чтобы дети не беспокоились, взял ключи от квартиры. В зеркале лифта он видел на своем лице гримасу жалкой улыбки, которую так и пронес сквозь толпу гостей, как маску. И эта маска наполнила Евсея Наумовича еще большей злостью и презрением к себе. Желанием поскорее выбраться из чужого для него мира.
И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.
На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.
Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.
Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.
В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.
Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.
Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.
Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.
Слова некролога поплыли перед глазами. Евсей Наумович согнал с ресниц слезу и напряг зрение. Короткий, теплый текст подбивала подпись – «Муж Евсей Наумович и дети – Галина и Андрон».
«Муж», – перечитал Евсей Наумович с благодарностью к своей невестке. Наверняка многие знали, что они давно в разводе, а вот, поди же ты, снова муж. Вернее – вдовствующий муж. И таким, вероятно, он останется до конца своих дней.
Евсей Наумович сложил газету, протиснул во внутренний карман куртки и вышел на конечной станции, в двух кварталах от дома.
Дверь балконную не закрыли. Видно, забыли. А так, квартира выглядела опрятно. И не подумаешь, что весь вечер здесь топталось множество людей. И на кухне – все перемыто, разложено по местам. Даже в мусорном бачке не забыли сменить пластиковый мешок.
Евсей Наумович дозором обошел квартиру, оставив без внимания лишь «тещину крепость» – небольшую комнатенку, которую при жизни занимала Татьяна Саввишна – вряд ли туда заглядывали гости.
Спать не хотелось. Его привычка последних лет – ложиться в постель не позже десяти вечера – нередко нарушаемая в той жизни, в Петербурге, здесь, в Америке, совершенно не выдерживалась по известной причине.
Евсей Наумович сдвинул гармошкой ширму стенного шкафа, достал постельные принадлежности и бросил их на тахту. Между валиком и спинкой тахты белел вдавленный бумажный стаканчик, видно его проглядели при уборке. Наверно, стаканчик задвинул субъект, что на поминках вязался к Евсею Наумовичу с назойливым разговором. Он держал в руке стаканчик с виски. Субъект интересовался жизнью в России. «Кто мог знать, что там все поставят с ног на голову? – вопрошал он Евсея Наумовича, прихлебывая виски. – Должен вам сказать, что таких чудаков, как ваш Горбачев, свет не видывал! Будучи царем всея Руси, сам все поломал и отошел от власти. Без крови, без гражданской войны. А все его жена! Другая бы его узлом связала, а власть не отдала. И кому? Алкашу Ельцину! А что этот, нынешний президент? У него же глаза, как двустволка!» Вообще-то, субъект оказался человеком доброжелательным и неглупым. Не в пример тому мудаку, которого Евсей Наумович встретил на Брайтоне в свой первый приезд в конце восьмидесятых, когда только-только приподняли шлагбаум и разрешили навестить уехавших родственников. Тот мудак продавал с лотка какую-то дребедень. А в ленинградской жизни был журналистом-хроникером. Увидев Евсея Наумовича, бывший журналист позеленел в полном смысле этого слова. Стал зеленым от ярости, точно вынырнул из болота. «Что?! – прошипел он. – Выпустили вас! Прибежали за барахлом, пылесосы!» Вернувшись домой, Евсей Наумович поведал о той встрече Генке Руничу. «Все просто, старик, – ответил Рунич. – Многие из них держали форс. Мол, мы, уехав в эмиграцию, схватили бога за яйца. А тут появляешься ты и видишь, что он торгует с лотка всякой парашей, концы едва сводит. Удар под самый дых!»
Евсей Наумович выковырял из щели тахты бумажный стаканчик с остатками виски и вышел на балкон, к мусорному бачку.
С соседнего балкона доносился слабый, с долгими паузами, посвист птахи. Она словно раздумывала – затевать свое ночное соло или нет. Лиловое небо покалывали габаритные огоньки нескольких барражирующих самолетов в ожидании разрешения аэропорта на посадку. То ли на Ла Гвардиа, то ли на Нью-Арк. Евсей Наумович, к сожалению, вылетал из аэропорта имени Кеннеди, а это довольно далеко, часа два на машине. Кстати, надо заведомо подтвердить дату обратного полета, а то в прошлый раз – Евсей Наумович помнил – во время регистрации почему-то возникла щекотливая ситуация и Андрон бегал, улаживал.
Паспорт и авиабилет Евсей Наумович хранил в тихой «тещиной крепости», в среднем ящике бюро под большим овальным зеркалом. В пакет с документами он положил еще и двести пятьдесят долларов своих денег. Хотя Андрон, по приезде, и снабдил отца нестыдной суммой на текущие расходы, все равно двести пятьдесят долларов не помешают. Евсей Наумович наметил купить себе плащ, ходить осенью в куртке в его возрасте как-то неприлично, а старый плащ поизносился.
С этими мыслями Евсей Наумович и направился в «тещину крепость».
Маленькая комната была завалена всяким хламом – старыми чемоданами еще советского образца, неисправной радиоаппаратурой, каким-то матрацами, учебниками английского языка. Евсей Наумович полагал, что хотя бы сюда не сунутся гости во время поминок. Ан – нет. Глухо закрытое единственное окно хранило в комнате плотный запах алкоголя. А во вмятине продавленного кресла лежала бумажная тарелка с объедками и порожняя бутылка. На полу стояла пепельница со следами помады на окурках и рядом валялась зажигалка.
Тревога торкнула сердце Евсея Наумовича. Он шагнул к бюро и рывком выдвинул средний ящик.
Кровь хлынула в голову – пакета не было. Или он ошибся, положил его в другой ящик?! Выдвинул и остальные два. Верхний был доверху набит коробками с бижутерией, нижний – весь в лоскутах цветной материи. Евсей Наумович, уговаривая себя не волноваться, вернулся к среднему ящику и принялся ворошить содержимое – бумаги, конверты, ломаные плееры, кассеты.
Пакета не было. Евсей Наумович почувствовал тяжесть в ногах и присел на край кресла, едва успев отбросить в сторону тарелку с объедками.
Кому мог понадобиться его паспорт, его обратный билет?! Надо еще раз осмотреть содержимое ящика спокойно, не торопясь.
Евсей Наумович вытянул ящик из пазов и поспешил в гостиную, к более яркому свету. Опрокинул ящик над тахтой.
Вывалился ворох бумажного хлама, часть его свалилась на пол. Пакета не было. Ни паспорта, ни билета. Украли. Позарились на несчастные двести пятьдесят долларов. Конечно, напустили в квартиру всякую шваль.
Именно так он прокричал в телефонную трубку, едва услышав голос Андрона.
Евсей Наумович корил себя за пространное объяснение. Не надо было этого касаться, Наталья и так переживала. Но уже сказал. Ничего не поделаешь.
Помолчали.
– Сейка, мне пора уходить.
– Куда уходить? – с размаху не понял Евсей Наумович.
– Вообще уходить. Пора.
– Брось молоть чепуху! – вскричал Евсей Наумович. Он испугался, он уловил в этих словах особый смысл.
Лично для себя. Пока не ясный. Но зловещий и тяжелый. Причину, ради которой она вызвала его сюда.
– Я, Сейка, не поеду в хоспис.
– Какой хоспис, – буркнул Евсей Наумович, все пребывая во власти своего зловещего предчувствия. – Какой там хоспис.
Недели две назад, при очередном отказе очередной хоматейки, Андрон – конечно, не без ведома Гали, – сказал Евсею Наумовичу, что надо попробовать поместить Наталью в пристанище безнадежно больных – хоспис. И надо подыскать подходящий. Он с Галей объездил с десяток заведений, не только в Нью-Йорке, но и в Олбани, и в Элизабете, где размещались комфортабельные хосписы. И сами же их отвергли – слишком далеко, не каждую неделю поедешь проведать. А тут подсказали хоспис неподалеку от Форт Ли. По ту сторону Гудзона, за мостом Вашингтон-бридж. К тому же это учреждение патронировала какая-то богатая еврейская община. Пригласили посмотреть и Евсея Наумовича. Хоспис произвел на него удручающее впечатление. Не само заведение – светлое, большое, сверкающее чистотой. Удручающее впечатление оставили его обитатели. Как раз наступило время обеда. И те, кто не остался в палате, выкатили в своих колясках к специально оборудованным столам. Это был сущий ад. Всю обратную дорогу Евсей Наумович, закрыв глаза, видел перед собой их лица, их фигуры, искореженные болезнью, старостью, одиночеством, ожиданием единственного избавления – ухода из жизни. И тогда, в машине, Евсей Наумович заявил: «Как хотите, но пока я здесь, Наталья будет со мной». Галя и Андрон удрученно молчали – на них тоже хоспис произвел тяжелое впечатление. Наталья встретила их дома каким-то жутким утробным мычанием сквозь стиснутые губы. И взглядом, полным ужаса и мольбы. Оказалось, испанка-волонтерша, которую оставили, за отдельную плату, присмотреть за Натальей, поведала ей, куда отправилось все семейство.
Казалось, Наталья уже забыла о том, что случилось две недели назад, но нет – вспомнила.
– Забудь о хосписе! – повторил Евсей Наумович. – Дура та испанка. Черт знает что тебе наплела. Мы ездили. – Евсей Наумович запнулся, он забыл, чем объясняли тогда Наталье отъезд всего семейства разом.
Наталья слабо шевельнула рукой, прося Евсея Наумовича помолчать. Она сейчас выглядела особенно неважно, какой-то раздавленной.
Евсей Наумович в отчаянии перекинул ногу на ногу и, сцепив замком пальцы, обхватил руками колено. Так, молча, он просидел несколько минут. Казалось, Наталья задремала. Наконец он решил подняться. Но едва разжал пальцы и опустил ногу, как Наталья заговорила, чуть шевеля сухими губами:
– Сейка, я хотела, чтобы ты приехал. И помог мне. – Она вновь умолкла, точно взбиралась на гору и у нее не хватало дыхания.
– В чем помог? – Евсей Наумович замер в ожидании.
– Я не могла это предложить детям… Только ты, Сейка. Ты должен мне помочь.
И едва слышно, через паузы, что тянулись вечность, Наталья рассказала, как в одно из пребываний в больнице, когда она была еще не так плоха, ее соседка по палате, родом с каких-то островов, проговорилась о том, что может достать снадобье, вызывающее глубокий сон, из которого нельзя выйти до самого конца. И Наталья купила это снадобье. И Евсей Наумович должен ей помочь. Только так, чтобы она не знала.
– И что?! Ты всякий раз будешь думать, что я тебе сегодня дал эту мерзость? – усмехнулся Евсей Наумович, еще не осознав до конца серьезность ситуации.
– Не знаю, Сейка. Просто ты единственный, кто должен знать об этом. Как дальше получится, не знаю. Только ты. Поэтому я тебя и ждала. Рано или поздно ребята отдадут меня в хоспис. И я могу их понять. Ты должен мне помочь, Сейка, пока ты здесь. – Наталья прикрыла глаза и, после долгой паузы, добавила: – Я очень виновата перед тобой, Сейка.
– Чем ты виновата? – тяжко обронил Евсей Наумович.
– Виновата, Сейка. Очень. И хочу это забыть. Ты многого не знаешь. Но я очень тебя люблю. Я даже не знала, как я тебя люблю.
– Вот еще. – пробормотал Евсей Наумович.
– Да, Сейка. Я сама не знала. Поняла это здесь, когда видела тебя рядом. Днем и ночью. Я поняла, что ты самый дорогой мне человек. Дороже всех, Сейка, я не лгу. Поэтому ты должен мне помочь ради моей любви. Ты не можешь допустить, чтобы я так мучилась, – Наталья чуть приподняла плечи. – Подними меня, Сейка.
– Поднять?
– Да. Отведи меня в туалет. Я покажу, где спрятала то самое снотворное.
– Не говори глупости! – в голос закричал Евсей Наумович.
Он испугался. То, что еще скрывалось за словами, казалось отдаленным и нереальным, с требованием же Натальи «отвести в туалет» обрело вполне конкретный смысл.
– Никуда я тебя не отведу! – продолжал кричать Евсей Наумович. – Спи!
И он выскочил из спальни.
Евсей Наумович мерил гостиную широкими шагами. От прихожей до балкона и обратно. И так же метались в голове мысли: вразброс, недодумываясь, перехлестывая друг друга в сумбурном движении. О характере Натальи – решительном, жестком, как у покойного ее отца. О жуткой болезни, безысходной и мучительной. В некоторых странах уже узаконена эвтаназия как гуманный и естественный выход. Может, и вправду решиться и помочь ей, ведь она надеется только на него. Но почему?! Или в ее сознании он человек, который способен на подобный шаг? Прес-туп-ный шаг! Рассказать Андрону, Гале?! Нет, нельзя, Наталья права. Это будет самое тяжкое преступление в отношении собственных детей, они никогда ему этого не простят. Значит, ему одному нести этот груз? Неужели он готов?! А может быть, Наталью обманули, это просто снотворное, возможно, более крепкое, чем прочие, но снотворное. После приема которого ничего страшного не произойдет.
Так успокаивают совесть, когда просыпается уверенность в неотвратимости грядущего и вместе с тем пытаются его оправдать самообманом.
Пораженный этой мыслью, Евсей Наумович замер, как перед пропастью. И вновь двинулся, но уже вяло волоча ноги в старых, траченных молью тапках с рыжей опушкой из искусственного меха.
И как справиться с любовью, сразившей его в эти долгие, мучительные дни, с чувством, которое он никогда не испытывал за годы своей жизни, в которое он не верил, остывая после какого-то сердечного увлечения. Потому что эта любовь не физическое влечение, что истончается, пропадает, превращается в привычку, а иная, глубинная, сродни религиозному экстазу, так любят лишь детей и животных.
Евсей Наумович присел на тахту и откинулся к стене. Некоторое время он просидел в такой позе, вяло думая, что не мешало бы воспользоваться передышкой и поспать, но тело налилось чугунной ленью.
Стон из спальни он не услышал, он его почувствовал, как чувствуют дуновение ветерка. Лишь потом стон ворвался в его сознание, как сигнал беды.
Натальи в кровати не было. И коврик, кажется, пуст. Стон раздавался со стороны туалетной комнаты, не стон, а тихий хрип.
Евсей Наумович ударил ладонью по клавише выключателя. Яркий электрический свет на мгновение ослепил глаза.
Наталья лежала на пороге туалета.
– Как же ты сама, как же, – Евсей Наумович наклонился над ее, каким-то перемолотым телом.
Наталья продолжала хрипеть с долгими паузами перед каждым хрипом.
Как же она добралась до порога туалета, думалось Евсею Наумовичу. Еще он подумал, что Наталья, видимо, хотела достать то зловещее снотворное.
Евсей Наумович принялся шарить в складках ночной рубашки Натальи, чтобы поудобней было поднять ее с пола. И едва приноровился, как Наталья громко вскрикнула. От неожиданности Евсей Наумович ослабил руки.
– Что, Наташа? Больно? – Евсей Наумович наклонился к ее лицу.
– Нога, – едва слышно произнесла Наталья, – нога. Неужели сломала, с ужасом подумал Евсей Наумович.
Он вспомнил, что Галя опасалась именно перелома, у больных Паркинсоном очень хрупкие кости, перелом практически необратим. Надо было что-то делать, нельзя оставлять Наталью в таком положении и на холодном полу.
Евсей Наумович метнулся в комнату. Механически, в состоянии отупения, он принялся набирать номер телефона. Долгие звуки вызова уносились куда-то в предутренний Форт Ли. Наконец послышался чужой со сна голос. Галя все поняла с полуслова. Сказала, что приедет с Андроном через полчаса. Они и примчались через полчаса. А вскоре подъехал амбуланс – его, еще в пути, из машины, вызвал Андрон.
Подобно злой собаке, голод набросился на Евсея Наумовича тотчас, как захлопнулась дверь, оставив его одного в квартире. Голод ныл под ложечкой, спазмами подкрадывался к горлу.
Евсей Наумович открыл холодильник и выгреб на кухонный стол все подряд, что попалось на глаза. Куринные котлеты. Сыр. Колбасу. Соленые огурцы. Йогурт. Баночка с клубничным джемом таилась в глубине камеры. Выставил и баночку.
Присел на табурет и принялся есть, клацая американскими вставными зубами. Торопливо глотая, словно старался завалить какую-то яму. Сметая со стола по принципу – все, что ближе лежит. Временами он замирал и долго сидел в каком-то оцепенении. Свисток вскипевшего чайника согнал его с табурета. Наполнив стакан кипятком, Евсей Наумович погрузил в него кофейный пакетик и принялся помешивать ложечкой, дробя тишину кухни звонким пунктиром.
Жар кипятка все не отступал, а поместить стакан в подстаканник было лень. И Евсей Наумович продолжал есть, вперив неподвижный взгляд на просторную коробку. До верху наполненная лекарствами коробка походила на разворошенную цветочную клумбу.
Когда послышался телефонный звонок, Евсей Наумович сразу и не сообразил, приняв его за позвякивание чайной ложки о стенки стакана. А сообразив, встал и, тормозя каждый шаг в предчувствии недоброго, направился в комнату.
Он даже не услышал первых слов, а только уловил звук голоса сына – и даже не звук голоса, а вдох перед звуком – как уже все понял. И дальнейшее слушал в каком-то отупении. Что все закончилось. И что в госпиталь ее привезли уже мертвой.
И что перелом ноги ее доконал, непонятно, что ее понесло в туалет. И что они с Галей сейчас поедут домой, в Форт Ли, завтра ему на работу, а Галя с утра отправится в госпиталь оформлять бумаги.
Евсей Наумович положил трубку на рычаг и вернулся на кухню.
Стакан уже достаточно остыл. Можно было пить не обжигаясь.
От Тридцать четвертой улицы до Централ-парка ходу минут сорок. А обратно не более тридцати, потому что идти под уклон. Евсей Наумович об этом знал еще с прошлой поездки, когда ходил пешком, чтобы не тратиться на сабвей. Он приехал на Манхеттен – хотелось побыть одному, унять злость, которая на поминках по Наталье чуть ли не взорвалась истерикой.
После возвращения с кладбища он застал в квартире множество людей: знакомых Натальи, друзей и товарищей Андрона и Гали, соседей. Кто-то из них вернулся с кладбища раньше Евсея Наумовича, другие вообще отсутствовали на захоронении, им было удобней приехать прямо на квартиру, где поминальный стол собрала бывшая хоматейка-полька с испанкой-волонтером. Собственно, стола-то и не было. Просто расставили подносы с закуской – бутерброды, выпечку. Бутылки водки, коньяк, виски, соки, воду. Бумажную одноразовую посуду, пластмассовые вилки и ножи. Повсюду сидели, стояли, а то и пристроились прямо на полу.
Появление Евсея Наумовича, Андрона и Гали вызвало общее сочувствие. Несколько сдержанное у американцев и шумное – со вздохами и всхлипами – у наших. Особенно убивался какой-то тип, черные патлы волос которого дополняли усы и борода.
– Только подумайте! – тряс он руку Евсея Наумовича, словно поздравлял с невероятной удачей. – Раскрыл «Новое Русское слово» и глазам своим не поверил. Такая эффектная женщина и вдруг!
Подлец, думал тогда Евсей Наумович, пытаясь освободить руку, Наталья болела столько лет, а он «вдруг». Потом чернявый назвался Михаилом и оказался скорняком из Бруклина. Подходили какие-то разодетые не по делу тетки. Вздыхали, говорили с укоризной, поглядывая на окружающих мужчин, что знают, какой заботой окружал Евсей Наумович покойную. А вы? Стакана воды не принесете! Одна дама не удержалась и прямо заявила это своему мужу. И тот довольно громко буркнул в ответ:
– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.
Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.
Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные им, людям, которые ничего не сделали для этой страны. И в связи с этим говорили, как Наталья любила эту землю. Вспоминали каких-то незнакомых Евсею Наумовичу людей, связанных чем-то с Натальей. Потом вообще перестали поминать покойную. Под ногами уже хрустели оброненные бумажные тарелки, раздавленные бутерброды. Воздух густел от запаха алкоголя. Люди громко разговаривали, перебивая друг друга, и смеялись в голос. А прошло не более получаса.
Зачем я здесь, корил себя Евсей Наумович, протискиваясь между гостями по всем трем комнатам, высматривая Андрона и Галю. И боясь увидеть их среди безмятежных гостей. Как ему тогда реагировать на все это, не теряя своего лица? Делать вид, что ничего не замечает? Что и он такой же продвинутый, как все?…
Евсей Наумович выглянул в коридор. Там тоже кучковались незнакомые люди в облаке табачного дыма и с рюмками в руках. Спасибо, хоматейка надоумила, что Андрон с Галей, видимо, на балконе.
И верно. Андрон уложил локти на перила и втянул голову плечи. Галя стояла рядом. Они были одни, у гостей хватило такта оставить их вдвоем. На кладбище, когда православный священник приступил к отпеванию, Андрону стало нехорошо. И его отвели в сторону. А Галя, молодец, не только сама держалась стойко, но и опекала Евсея Наумовича.
В предвечерних сумерках, казалось, крест на церкви Святой Марии приблизился к балкону – протяни руку и коснешься. К тому же, крест как-то странно шевелился – мистика и только. Вглядевшись, Евсей Наумович увидел, что вся крестовина усижена голубями.
– Ну, как он? – Евсей Наумович кивнул на Андрона.
Галя пожала плечами.
Помолчав, Евсей Наумович не удержался и выразил Гале свое недоумение о странном поведении гостей на поминках. Галя ответила, что ничего нет удивительного. Американцы стараются не особенно навязывать окружающим свою печаль. А что касается «наших» – они подражают американцам. И еще они прошли такую школу унижения там, в Советском Союзе, что лезут вон из шкуры, чтобы выставить напоказ обретенную свободу, даже при самых неподходящих обстоятельствах. Тем более когда горе не касается их лично.
Евсей Наумович едва сдержался, чтобы не высказать Гале все, что он думает по этому поводу. И, предупредив, чтобы дети не беспокоились, взял ключи от квартиры. В зеркале лифта он видел на своем лице гримасу жалкой улыбки, которую так и пронес сквозь толпу гостей, как маску. И эта маска наполнила Евсея Наумовича еще большей злостью и презрением к себе. Желанием поскорее выбраться из чужого для него мира.
И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.
На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.
Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.
Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.
В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.
Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.
Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.
Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.
Слова некролога поплыли перед глазами. Евсей Наумович согнал с ресниц слезу и напряг зрение. Короткий, теплый текст подбивала подпись – «Муж Евсей Наумович и дети – Галина и Андрон».
«Муж», – перечитал Евсей Наумович с благодарностью к своей невестке. Наверняка многие знали, что они давно в разводе, а вот, поди же ты, снова муж. Вернее – вдовствующий муж. И таким, вероятно, он останется до конца своих дней.
Евсей Наумович сложил газету, протиснул во внутренний карман куртки и вышел на конечной станции, в двух кварталах от дома.
Дверь балконную не закрыли. Видно, забыли. А так, квартира выглядела опрятно. И не подумаешь, что весь вечер здесь топталось множество людей. И на кухне – все перемыто, разложено по местам. Даже в мусорном бачке не забыли сменить пластиковый мешок.
Евсей Наумович дозором обошел квартиру, оставив без внимания лишь «тещину крепость» – небольшую комнатенку, которую при жизни занимала Татьяна Саввишна – вряд ли туда заглядывали гости.
Спать не хотелось. Его привычка последних лет – ложиться в постель не позже десяти вечера – нередко нарушаемая в той жизни, в Петербурге, здесь, в Америке, совершенно не выдерживалась по известной причине.
Евсей Наумович сдвинул гармошкой ширму стенного шкафа, достал постельные принадлежности и бросил их на тахту. Между валиком и спинкой тахты белел вдавленный бумажный стаканчик, видно его проглядели при уборке. Наверно, стаканчик задвинул субъект, что на поминках вязался к Евсею Наумовичу с назойливым разговором. Он держал в руке стаканчик с виски. Субъект интересовался жизнью в России. «Кто мог знать, что там все поставят с ног на голову? – вопрошал он Евсея Наумовича, прихлебывая виски. – Должен вам сказать, что таких чудаков, как ваш Горбачев, свет не видывал! Будучи царем всея Руси, сам все поломал и отошел от власти. Без крови, без гражданской войны. А все его жена! Другая бы его узлом связала, а власть не отдала. И кому? Алкашу Ельцину! А что этот, нынешний президент? У него же глаза, как двустволка!» Вообще-то, субъект оказался человеком доброжелательным и неглупым. Не в пример тому мудаку, которого Евсей Наумович встретил на Брайтоне в свой первый приезд в конце восьмидесятых, когда только-только приподняли шлагбаум и разрешили навестить уехавших родственников. Тот мудак продавал с лотка какую-то дребедень. А в ленинградской жизни был журналистом-хроникером. Увидев Евсея Наумовича, бывший журналист позеленел в полном смысле этого слова. Стал зеленым от ярости, точно вынырнул из болота. «Что?! – прошипел он. – Выпустили вас! Прибежали за барахлом, пылесосы!» Вернувшись домой, Евсей Наумович поведал о той встрече Генке Руничу. «Все просто, старик, – ответил Рунич. – Многие из них держали форс. Мол, мы, уехав в эмиграцию, схватили бога за яйца. А тут появляешься ты и видишь, что он торгует с лотка всякой парашей, концы едва сводит. Удар под самый дых!»
Евсей Наумович выковырял из щели тахты бумажный стаканчик с остатками виски и вышел на балкон, к мусорному бачку.
С соседнего балкона доносился слабый, с долгими паузами, посвист птахи. Она словно раздумывала – затевать свое ночное соло или нет. Лиловое небо покалывали габаритные огоньки нескольких барражирующих самолетов в ожидании разрешения аэропорта на посадку. То ли на Ла Гвардиа, то ли на Нью-Арк. Евсей Наумович, к сожалению, вылетал из аэропорта имени Кеннеди, а это довольно далеко, часа два на машине. Кстати, надо заведомо подтвердить дату обратного полета, а то в прошлый раз – Евсей Наумович помнил – во время регистрации почему-то возникла щекотливая ситуация и Андрон бегал, улаживал.
Паспорт и авиабилет Евсей Наумович хранил в тихой «тещиной крепости», в среднем ящике бюро под большим овальным зеркалом. В пакет с документами он положил еще и двести пятьдесят долларов своих денег. Хотя Андрон, по приезде, и снабдил отца нестыдной суммой на текущие расходы, все равно двести пятьдесят долларов не помешают. Евсей Наумович наметил купить себе плащ, ходить осенью в куртке в его возрасте как-то неприлично, а старый плащ поизносился.
С этими мыслями Евсей Наумович и направился в «тещину крепость».
Маленькая комната была завалена всяким хламом – старыми чемоданами еще советского образца, неисправной радиоаппаратурой, каким-то матрацами, учебниками английского языка. Евсей Наумович полагал, что хотя бы сюда не сунутся гости во время поминок. Ан – нет. Глухо закрытое единственное окно хранило в комнате плотный запах алкоголя. А во вмятине продавленного кресла лежала бумажная тарелка с объедками и порожняя бутылка. На полу стояла пепельница со следами помады на окурках и рядом валялась зажигалка.
Тревога торкнула сердце Евсея Наумовича. Он шагнул к бюро и рывком выдвинул средний ящик.
Кровь хлынула в голову – пакета не было. Или он ошибся, положил его в другой ящик?! Выдвинул и остальные два. Верхний был доверху набит коробками с бижутерией, нижний – весь в лоскутах цветной материи. Евсей Наумович, уговаривая себя не волноваться, вернулся к среднему ящику и принялся ворошить содержимое – бумаги, конверты, ломаные плееры, кассеты.
Пакета не было. Евсей Наумович почувствовал тяжесть в ногах и присел на край кресла, едва успев отбросить в сторону тарелку с объедками.
Кому мог понадобиться его паспорт, его обратный билет?! Надо еще раз осмотреть содержимое ящика спокойно, не торопясь.
Евсей Наумович вытянул ящик из пазов и поспешил в гостиную, к более яркому свету. Опрокинул ящик над тахтой.
Вывалился ворох бумажного хлама, часть его свалилась на пол. Пакета не было. Ни паспорта, ни билета. Украли. Позарились на несчастные двести пятьдесят долларов. Конечно, напустили в квартиру всякую шваль.
Именно так он прокричал в телефонную трубку, едва услышав голос Андрона.