Страница:
– То есть как? – пробормотал Евсей Наумович. – Я-то при чем?
– По ходу следствия, не имея возможности опровергнуть заключение экспертизы, Савельева призналась, что угробила младенца. При этом она утверждает, что отец младенца, а вернее, мужчина, не без участия которого младенец появился на свет, отказался помогать ей лечить дитя. А в дальнейшем отказался похоронить по-людски. Иными словами, Савельева пытается переквалифицировать сто третью статью – умышленное убийство – на статью о принуждении к убийству. А на вас, Евсей Наумович, повесить статью семнадцатую – о подстрекательстве к убийству. Тоже, я вам скажу, – не сахар, лет пять отхватить можно.
– Но позвольте! – ошарашенно вскрикнул Евсей Наумович. – Даже, даже. Ведь тот-то младенец – жив. И где-то с семейством живет. За бугром, как вы выразились. Убили же совсем другого новорожденного.
– На этом я и собираюсь строить свою защиту, – кивнул адвокат. – Но принуждение к убийству, отказ в помощи, все это остается, Евсей Наумович. И мне надо доказывать на суде обратное. Тем более вы и сами в какой-то степени в этом признались.
Евсей Наумович, набычившись, смотрел на своего адвоката – не ослышался ли он? В чем признался?!
– Да, да. Признались, любезный Евсей Наумович. Не в прямую, а косвенно. Почему вы дали подписку о невыезде?
– Не понял, – выдохнул Евсей Наумович.
– Вы дали Мурженко подписку о невыезде?
– Я?!
– Вы, вы. Евсей Наумович Дубровский! Дали подписку о невыезде. Тем самым вы, честно говоря, пошли на поводу следствия. Психологически. А могли бы и не дать. Мурженко, как говорится, взял вас на понт. У Мурженко не было никаких оснований применять к вам «меру пресечения» в виде подписки о невыезде.
– Никому ничего я не давал, – глухо произнес Евсей Наумович. – Я подписывал какие-то бумаги, верно. Хотел поскорее удрать с Почтамтской. Но подписку о невыезде.
– Вот, среди тех бумаг, что вы подписывали, и был пустой бланк подписки о невыезде. Мурженко его вам подмахнул, сославшись на какие-то формальности. Сказал, мол, чепуха, подпишите, а я, мол, потом сам заполню. Так бывает. Не хочу, мол, задерживать такого милого человека, как вы, Евсей Наумович, – ставьте подпись и бегите. А вы и рады были убежать из его кабинета, рожу его постылую не видеть. Да и раздражать следователя недоверием, восстанавливать против себя. Вот и подписали все чохом, не вникая в суть. Иное дело – зачем ему понадобился этот ход?!
– Ну и что? – пытался рассудить Евсей Наумович. – Я и так никуда не собираюсь уезжать.
– Так-то оно так. Но формально, Евсей Наумович, вы теперь привязаны к Мурженко. И уже не только психологически зависите от него. А что он там задумал – одному дъяволу известно.
В эти часы Евсей Наумович Дубровский, казалось, лишился физической плоти и целиком состоял из зрения и слуха. Пройдя Литейный на вялых бесчувственных ногах, он свернул на улицу Пестеля, добрался до Садовой, постоял в нерешительности на углу Михайловского сада и, вдоль канавки, вдоль Спаса-на-крови, миновав Мойку, дошел до Миллионной. Добравшись до безлюдной Зимней канавки, он, мерзлым каменным тротуаром вышел на Дворцовую набережную, выждал паузу между вылетающими на горбатый мосток автомобилями и перебежал к Неве.
Сваленные вдоль гранитных перил многотонные бетонные кругляши своими слоновьими телами изуродовали всю набережную. С какой целью их здесь понаставили, непонятно. Вообще с этим трехсотлетним юбилеем города весь центр перевернули вверх дном, повсюду копают, засыпают, ломают и строят. Грядет величайшее торжество, ожидается приезд глав чуть ли не всех государств мира.
Мятая банка из-под пива венчала ближайший бетонный кругляш, по периметру которого чья-то блудливая рука нарисовала мелом змееподобный пенис, пояснив рисунок для несмышленых – коротким трехбуквенным словцом с восклицательным знаком на конце. Евсей Наумович убрал с глаз пивную банку, уперся локтями о балюстраду и положил подбородок в раскрытые ковшиком ладони.
По Неве плыл последний ладожский лед, предвестник холодной весенней недели. Серые бесформенные глыбы то послушно тянулись гуськом, то налезали друг на друга, точно спаривались, или, оттолкнувшись, образовывали недолгий хоровод и, получив подзатыльник со стороны, вновь продолжали свое степенное движение к Финскому заливу. А на том берегу реки, справа, по далекой диагонали, за Троицким мостом, в дымке угадывался фаллический символ минаретов Татарской мечети. По более короткой, левой диагонали, за Дворцовым мостом, на стрелке Васильевского острова вздыбились Ростральные колонны. И тоже, как казалось Евсею Наумовичу, в виде фаллического символа, застывшего перед покорной вагиной Биржи. И весь мир сейчас представлялся Евсею Наумовичу общим свальным грехом, втянувшим его в свои сатанинские проказы под низким одеялом бесцветного неба. Еще эти присевшие строения другого берега реки со вздорным шпилем Петропавловской кутузки.
Он увидел чайку. Нарисовав в воздухе широкую синусоиду, чайка спланировала на пористую льдину. Брезгливо переступая черными лапками, чайка вертела головой. Порой она раскрывала черный клюв и издавала короткий крик. К ней присоединилась вторая чайка. И тоже принялась беспокойно вертеть головой и вторить подруге. Казалось, чайки приглашали Евсея Наумовича вступить на свою территорию, прошвырнуться по Неве на ледовом плотике.
Евсей Наумович стал спиной к реке. Состояние тревоги не утихало, наоборот, продолжало давить на грудь удушающей тяжестью подушки, огромные габариты которой запечатлелись с детства. Память о той подушке, набитой комками сырой ваты, довольно долго преследовала Евсея Наумовича в минуты обострения чувства одиночества. Жизнь – это цепь бесчисленных испытаний. И одиночество – одно из наиболее крепких звеньев цепи. Особенно когда одиночество совпадает с ситуацией, подобной той, в которой сейчас оказался Евсей Наумович. Одиночество не возникает неожиданно. Одиночество накапливается постепенно, неощутимо. Нередко проявляясь в самые светлые и беззаботные ранние годы, когда начинаешь ощущать свою самостоятельность. И в дальнейшем возникая все чаще и чаще, охватывает почти физической оболочкой, внутри которой мечется душа в поисках выхода. А не найдя, смиряется, становится покорной, принимая одиночество как естественное поле жизни, нередко находя в нем особое упоение. Однако в теперешней ситуации, после встречи с адвокатом, одиночество Евсея Наумовича проявлялось в острой, неудобной форме, точно натирающий ногу башмак. Хотелось избавиться от него, облегчить себе физическое самочувствие. Но не было никого – ни близких, ни родных, не было Эрика, верного друга.
Что ж, надо выбираться из этой ямы самому. Из этого бреда, жуткого навета, к которому он имеет отношение лишь по слабости, допущенной когда-то с особой, что ворвалась в его жизнь с котом в лукошке. И исчезнувшей из памяти навсегда. В конце-концов, кто он есть? Пятно? Собственная тень? Почему он должен идти на поводу Мурженко, на поводу Зуся, этого адвоката-абрека? Он! Человек, которого знают в этом городе, человек, у которого есть Имя – пусть сейчас несколько подзабытое, но есть Имя, и люди его поколения помнят очерки и статьи, привлекавшие интерес и споры. Сколько совершенно незнакомых людей вопрошало при встрече: «Вы тот самый Дубровский, известный журналист?» А он, «тот самый Дубровский», сейчас чувствует себя пылинкой на ветру. Между ним и возникшими обстоятельствами возведен забор из фаллосов, через который он никак не может перебраться. Он сам позволил возвести этот забор ретивому Мурженко, Гришке Зусю, помог своим нерешительным характером. А ведь известно: характер, это судьба.
Подобно голубям, вылетающим из шляпы фокусника, над горбатым мостком Зимней канавки один за другим показывались автомобили и, ошалело тараща фары, неслись вдоль набережной. Если десятый автомобиль будет российской марки, то в итоге все окончится благополучно, загадал Евсей Наумович. Десятыми на гребень мостка взлетели сразу две машины – иномарка и «Жигули». Кажется «Жигули» и был первачком, а иномарка его нахально прижала, решил Евсей Наумович. И с раздвоенным чувством поплелся вдоль набережной.
В который раз, сдвинув рукав куртки, Евсей Наумович выпрастывал руку с часами и считывал время. Механически, бесцельно, просто помечал расположение стрелок. А спохватился за двенадцать минут до оговоренного срока. Он условился встретиться с Лизой в четыре на Невском, у Елисеевского магазина. Почему именно у Елисеевского, непонятно. Просто Лиза предложила, и он согласился, рассчитывая до четырех освободиться.
Лизу он приметил сразу. Так мог стоять человек, решивший дождаться во что бы то ни стало и уверенный в том, что непременно дождется. При виде Евсея Наумовича она покачала головой и шагнула навстречу. Ухватила лацканы его куртки, вытянула шею и задрав подбородок, прильнула губами к колючей щеке Евсея Наумовича. Тем самым ввергнув его в смущение: он испытывал неловкость от публичного проявления нежности со стороны такой молодой женщины.
– Сейка, я уж думала, что тебя арестовали, – проговорила Лиза. – Ты опоздал почти на двадцать минут.
– Не рассчитал, понимаешь, – Евсей Наумович отстранился, желая избежать бурного проявления ликования.
– А я жду, жду… Трех мужиков отшила, – шутливо произнесла Лиза и запнулась, сообразив, что не то сболтнула. – Пошли в кафе, тут неподалеку, на углу. Я замерзла.
Евсей Наумович шел покорно, как-то неестественно – послав вперед плечи и откинув голову.
Булочная-кафе на углу Невского и Толмачева манила к себе еще со студенческих времен. Там всегда можно было купить бублик за девять копеек, что неизменно выручал при дневной суете. А в последнее время булочная вообще приосанилась – разместили столики, оформили со вкусом помещение, разнообразили ассортимент.
– Поговаривают, что ее скоро заграбастают москали под парфюмерный бутик, – буркнул Евсей Наумович. – Еще бы, такое место.
– Надеюсь, мы успеем выпить кофе, – ответила Лиза через плечо, поднимаясь по ступенькам.
Властно усадив Евсея Наумовича за столик у окна, Лиза по-хозяйски отошла к стойке заказов.
За стеклом, как в аквариуме, жил своей жизнью Невский проспект. Еще эта погода, водянистая, серая. Проплывали троллейбусы, шмыгали автомобили, исчезали и возникали прохожие.
– Тебе кофе черный или с молоком? – громко вопросила Лиза. – Можно каппучино со сливками.
– Лучше чай, – Евсей Наумович не отводил взгляд от окна.
Его распирала зависть к людям, мелькающим в абрисе окна – им наверняка незнаком человек по фамилии Мурженко. И Гришка Зусь им незнаком. Как мало надо для душевного покоя – не знать Мурженко, не знать Зуся. А еще не впускать в дом теток с котами, не поддаваться их желаниям. Возможно и эти посиделки в кафе на углу Невского и Толмачева завтра обернутся проблемой, выход из которой покажется бегством из ада.
Лиза наплывала в зеркальном отражении стекла, в руках она держала поднос.
– Осторожно, Сейка, – предупредила Лиза. – Я взяла бутерброды с сыром, ватрушки и вишневый пирог по-домашнему.
– Я просил только чай, – сварливо отозвался Евсей Наумович.
Лиза приподняла верхнюю губу. На мгновение белесая десна над крепко схваченными зубами придала ее лицу хищное выражение. Поставила поднос на мраморный столик и молча придвинула Евсею Наумовичу блюдце со стаканом темного чая.
– Извини, – пробормотал Евсей Наумович, подтянул блюдце поближе и принялся помешивать ложечкой, издавая пунктирное треньканье.
Лиза поднесла ко рту бутерброд, откусила и стала жевать, не размыкая губ.
Евсей Наумович оставил ложечку и упрятал стакан в ладонях. Тонкие стенки щедро отдавали жар, разливая тепло по кистям рук.
Несколько минут они молчали.
Лиза вернула огрызок бутерброда на тарелку, обернулась, оглядела помещение.
– В Перми, рядом с моим домом, стояла пивная палатка. А продавцом был Ленин. С виду самый настоящий. Лобастый, в кепаре, с галстуком в горошек, черном пиджачке. Усы с бородкой. Даже картавил. «Гхаждане алкаши! Не оставляйте кхушки на подоконнике, имейте классовое сознание. Несите кхушки Кхупской, она их помоет». Такой был артист, этот Ленин. Только в фартуке. Кстати, посудомойка, толстая, в очках, с буркатыми глазами, точно – Крупская.
– Знаешь, как выглядела Крупская? – усмехнулся Евсей Наумович.
– А то. Всю палатку оклеили их фотками. Ты, Сейка, что-то.
– Ну и что дальше? – перебил Евсей Наумович.
– Дальше? Старики подняли хай, писали письма.
– И что?
– А черт его знает. Я уехала.
Лиза принялась за кофе. Оттопыренный мизинец помечало малиновое пятнышко лака на ухоженном ногте.
Евсей Наумович приблизил нос к своему стакану и понюхал содержимое. А в ответ на удивленно вскинутые брови Лизы пробормотал о том, что нередко в общественных местах чай пахнет кухней, а то и рыбой – еще со студенческих лет запомнилось. Лиза передернула плечами, оставила чашку с кофе и взяла ватрушку. Полные ее губы подобно створкам раковины чувственно охватили край ватрушки, пробуждая у Евсея Наумовича мысли, далекие от его печальных забот.
– Почему ты ни о чем не спрашиваешь? – Евсей Наумович не сводил глаз с губ Лизы.
– Жду, когда сам расскажешь, – свободной рукой Лиза подперла щеку. – Если найдешь нужным.
– Твой Зусь оказался не так уж и бескорыстен, – Евсей Наумович продолжал сжимать стакан. – Хоть и хваткий адвокат, как мне кажется.
– Почему он должен быть бескорыстен? – перебила Лиза. – Это его заработок.
– Он твой приятель. А мы с тобой, вроде, знакомы. Лиза засмеялась и покачала головой.
– Так ты что ж? На чужой кобыле хочешь в рай въехать? Ай да Сейка! Не думала.
Евсей Наумович почувствовал неловкость.
– Так вот, он не мой приятель, – продолжала Лиза, – я даже не помню его лица. А с тобой мы не только «вроде знакомы»… И что за намеки, Сейка? У тебя плохое настроение? Тогда лучше помолчим.
Лиза ссутулила плечи и склонилась над столом. В светлых прямых волосах мелькнул язычок шпильки-амулета. «Как она проводит свое время, чем занимается, когда не рядом? Хлопочет о своей новой квартире?» Евсей Наумович не впервые задавался этим вопросом. Не слишком ли далеко зашли их отношения? Но потеряй он сейчас Лизу, одиночество окончательно поглотит его, приведет к депрессии.
Страх и нервное возбуждение развязали язык Евсея Наумовича. «Ну что… ну что… я ждал этого Зуся часа два, не меньше, наконец он заявился». Евсей Наумович сжимал остывший стакан, точно тот прирос к поверхности столика и сдвинуть его не представлялось возможным. А темный пушок на пальцах вздыбился как металлическая стружка в магнитном поле. Лизе так и хотелось дотронуться до них, пригладить, уложить. Но любое прикосновение могло сейчас быть истолковано как фальшивое сочувствие. Однако именно этого внимания, пусть фальшивого, и не хватало сейчас Евсею Наумовичу, одинокому мужчине преклонного возраста. Он пересказывал разговор с адвокатом со всеми подробностями. Помянул даже помощницу Зуся с тощими ногами и ямочкой на щеке. Как, вернувшись в офис, помощница долго искала бланк договора. А заполнив, перепутала какие-то данные и вызвала недовольство Зуся.
Лиза с удивлением поглядывала на Евсея Наумовича – неужели так важно останавливаться на такой чепухе? Евсей Наумович нервно пояснил, что важна каждая деталь. Вдруг возникнет неожиданная идея.
По мере рассказа Евсей Наумович физически чувствовал успокоение, точно перекладывал на Лизу часть своей ноши. А умолкнув, наклонился к столу, приблизил губы к стакану и сделал глоток.
– Совсем холодный, – пробормотал он.
– Ты бы еще полчаса проволынил.
– Я не волынил. Я рассказывал о важных для меня…
– Принести другой стакан? – перебила Лиза.
– Нет, не надо.
– И какую сумму надо вручить для начала адвокату?
– Пятнадцать тысяч рублей, – вздохнул Евсей Наумович. – Это аванс. Четверть всего гонорара.
– А если адвокат не выиграет дело? Если тебя засудят?
– Не знаю, – почему-то шепотом ответил Евсей Наумович и добавил усмехнувшись: – Тогда я сэкономлю сорок пять тысяч.
– Тоже неплохо. Пригодятся на первое время, когда выйдешь на свободу.
Евсей Наумович в тревоге поднял голову.
– Чушь какая-то, – пробормотал он. – И вообще, найденный в баке младенец вообще не был ребенком той женщины. Формально я не обязан оказывать ей материальную помощь, а именно в этом она меня обвиняет.
Евсей Наумович хлопнул ладонями по столу. Резкий звук привлек внимание посторонних.
– Чушь! Бредятина! – выкрикнул Евсей Наумович и резко умолк.
Лиза молчала.
К соседнему столику подошел молодой человек в берете набекрень. Евсей Наумович услышал голос девушки: «Наконец-то… Как дела?» – «Херово», – ответил молодой человек и, сорвав с головы берет, подсел к столу.
Евсей Наумович криво усмехнулся, наклонился к Лизе и проговорил:
– Неужели есть дела более херовые, чем идти под суд?
– Есть, – ответила Лиза. – Когда вместо тюрьмы попадаешь в морг.
– Ну это уж крайности, – вновь усмехнулся Евсей Наумович.
– Кстати, как там твой товарищ?
– Какой товарищ?
– Тот, что звонил тебе, обещал вернуть какую-то книгу. У него еще обнаружили болезнь крови.
– Рунич? Не знаю. Я так и не навестил его в больнице.
– Думаю, он с радостью бы поменялся с тобой местами, – произнесла Лиза. – Так что не бздите, полковник. Еще не все потеряно.
– Что?! – изумленно переспросил Евсей Наумович.
– Не бздите, – с готовностью повторила Лиза.
– Но почему «полковник»?
– На генерала, Сейка, ты не тянешь. – серьезно ответила Лиза. – Признаться, и на полковника не очень. Так, скорее, старшина сверхсрочник. Как мой дядя, мамин брат, большой мудак был, извини.
– Вот еще, – ответил Евсей Наумович.
Странное состояние. Когда никаким оскорблением нельзя обидеть. Об этом Евсей Наумович подумает позже. А пока он произнес:
– Между тем, я капитан. Еще в институте присвоили звание. Капитан от инфантерии. В запасе.
– Капитан от чего?
– От инфантерии. Пехоты!
Лиза расхохоталась и встряхнула головой. Красная пластмассовая заколка выглянула из гущи волос на светлой пряди, подобно красному кузнечику. Лиза тронула пальцами амулет, пытаясь упрятать его обратно в прическу, она не любила выставлять напоказ дешевую заколку, стеснялась. Амулет, по ее признанию, хранил Лизу от «сволочеватых мужчин». И это предназначение дешевой пластмассовой шпильки вдруг повергло Евсея Наумовича в хаос тягостных размышлений, от которых он как-то устранялся с тех пор, как приблизил к себе эту женщину. Копеечная пластмассовая полоска предстала сейчас символом другой жизни Лизы. Полоска насыщалась кроваво-красным цветом, набухала, вытягивалась, обретая какое-то одушевленное состояние, напоминающее контуром кота. Зловещего красного кота. Того самого котяру, что выскочил из лукошка, когда бойкая бабенка затевала свою забаву. И тут, словно ярким блицем, в воображении Евсея Наумовича возник внешний облик женщины с котом. Удивительно – за все время после необычной встречи Евсей Наумович не мог восстановить в памяти ее образ, а тут.
Черт возьми, она и впрямь выглядела соблазнительной, несмотря на явные признаки второй, а то и третьей молодости. Дряблая смуглая кожа на какой-то переспелой груди и шее, паутина мелких морщин, стянутых к уголкам серых глаз, запавших в глубокие глазницы. Мягкие мятые губы. Высокие азиатские скулы подпирали аккуратные уши, мочки которых оттягивали сережки. Всякие раз, когда нежданная гостья, нависнув над распластанным хозяином квартиры, поворачивала свою голову, длинные сережки попадали в рот хихикающему Евсею Наумовичу. Пришлось даже поменять позу. Еще ее лицо украшали брови. Сросшиеся на переносице, они крутым изгибом прикрывали глубокие глазницы. Такая форма глазниц почему-то всегда возбуждала Евсея Наумовича. Несомненно, эта Савельева обладала притягательностью и подчинила себе Евсея Наумовича без его особого нежелания, и даже наоборот. Стремительно, как появилась, гостья и ушла. Исчезла, испарилась. Евсей Наумович едва уловил этот момент. Он в ленивом блаженстве, наблюдал, как она оправляет складки своей легкой летней блузки, подравнивает холщевую короткую юбчонку. Тепловатый с кислинкой запах ее кожи перебила волна прелого запаха ношенной одежды. И раз – ухватила за шкирку кота, пихнула в лукошко, перекинула через плечо сумку с бумагами. И крикнув обомлевшему Евсею Наумовичу какую-то пошлятину, вроде: «Считайте, что вы уже ПРОГОЛОСУВАЛИ», исчезла с глаз, точно ее и не было. Еще в то утро Евсей Наумович долго стоял под душем, отчаянно коря себя за безвольную уступчивость и мальчишество. Несколько дней он прислушивался к своему организму в тревоге обнаружить какой-то непорядок. Но все как всегда – повышенное давление, приступы сердцебиения, укрощаемые валокордином, тяжесть в желудке и пощипывание печени после жареного и острого, но на это он внимания не обращал. И Евсей Наумович успокоился. Впрочем, нет – ему хотелось еще раз встретиться с той женщиной, он даже отправился на избирательный участок в надежде увидеть ее. А в день выборов так вообще раза три заглядывал, но тщетно, особа как сквозь землю провалилась. Тут еще разнесся слух, что под видом агитаторов по квартирам шастали самозванцы, высматривали где чем поживиться. Но слава богу с ним лично никаких историй не приключилось.
«Кажется я не очень вежлив сейчас», – подумал Евсей Наумович. Но отвести взгляд от пластмассовой заколки просто не хватало сил, она его точно околдовала. Незримой нитью связав Лизу с той дикой Савельевой и ее котярой. Возможно, от того, что внимание Евсея Наумовича привлекала безуспешная попытка Лизы упрятать в волосы непослушный амулет.
– Да оставь ты его в покое, – Евсею Наумовичу не удавалось справиться со своим паршивым настроением. – Не выпадет эта дурацкая заколка. А выпадет, не велика потеря.
Лиза зыркнула через плечо на Евсея Наумовича, зрачки ее глаз сузились. Евсей Наумович охватил ладонями голову и приглаживал сизую поросль, остаток некогда пышной черной шевелюры. Пальцы его мелко подрагивали, Евсей Наумович чувствовал эту дрожь, но унять не мог.
Лиза отстранилась от стола, взяла стакан и поднялась. «Мечется со своим дурацким чаем», – подумал Евсей Наумович.
Он не сводил глаз с прохожих, утюживших новый тротуар перед окнами кафе. Поговаривали, что подряд на каменные плиты тротуара держала супруга бывшего градоначальника, владевшая бетонными заводами. Такая ей выпала синекура за счет несметных денег, выделенных государством в год трехсотлетия Северной столицы. Вот кому гонорар, что Евсей Наумович должен отвалить адвокату, как слону дробина.
Разваливая толпу, на тротуар въехал серебристый грузовичок с надписью «Торты и Пирожные», видимо, в кафе подвезли товар. Грузовичок медленно пересек экран оконного проема и следом, в образованную промоину, хлынула толпа подростков. Поэтому Евсей Наумович и пометил взглядом фигуру женщины в сером пальто. На фоне подростков женщина выделялась более высоким ростом.
Евсей Наумович сразу и не сообразил, чем его внимание привлекла эта женщина. Лишь когда женщина обернулась лицом к окну кафе и помахала рукой, он понял.
Это была Лиза.
Каким неудобным для жизни характером наградила его судьба. Другой бы плюнул и растер, Эрик например. А он. Уже в том отчаянном самоубеждении относительно абсурдности их отношений Евсей Наумович определенно знал, что не выдержит и позвонит Лизе. Его характер, как горб, который всегда давит – поначалу осложняя самые простые вопросы, а с годами окончательно ломая жизнь.
Как она тогда сказала по телефону: «Мужчина с бабским характером невыносимей женщины с мужским. Потому как женщиной быть гораздо труднее. Но не мне судить тебя, Сейка. Просто мы разные люди. И я не злюсь на тебя, поверь. Понимаю, сейчас не самый удачный момент твоей жизни, но я и в дальнейшем буду тебя бесить. Сейчас тебе надо быть самим с собой, доверять только собственной интуиции, не перекладывать на другого свои проблемы. Чувство облегчения от общения с кем-то – это самообман, Сейка». Так она сказала или другими словами, но по смыслу именно так. И повесила трубку. Евсей Наумович тупо разглядывал дырочки микрофона, куда провалился голос Лизы. Он хотел перезвонить ей, сказать недосказанное. Но медлил. Он тогда испытывал необъяснимую стеснительность, смешную и нелепую после того, что между ними было. Сознание Евсея Наумовича как-то приоткрыло более глубокий смысл ее слов, о котором, возможно, Лиза и не догадывалась, произнеся их по наитию. В сложные минуты жизни именно одиночество наиболее верный советчик. Неспроста многие озарения ума проявлялись в одиночестве.
Бледно-лимонный свет впечатал в стену контур оконной рамы. При порыве ветра контур колебался, выхватывая из темноты фотографии. Сосед из какой-то верхней квартиры купил дорогущий автомобиль и держал его во дворе. А для устрашения угонщиков протянул от балкона шест, на который подвесил на крюке мощный фонарь, вызвав протест тех, чьи окна попадали под свет фонаря. Мало того что ночь превращалась в день, крюк на шесте противно скрипел при порывах ветра. Аркадий-муравьед бегал по квартирам, собирая подписи возмущенных соседей. Евсей Наумович подписался без особой охоты – ни к чему ему связываться с тем бандитоподобным соседом, – но пришлось уступить ерническому намеку Аркадия, мол, зачем вам лишнее освещение. Евсей Наумович кисло усмехнулся и подписал. И вправду, тогда свет фонаря вызывал недовольство Лизы. Теперь-то бледно-лимонный свет мог сколько угодно колотиться в стену спальни, пробуждая лишь воспоминания при виде фотографий.
– По ходу следствия, не имея возможности опровергнуть заключение экспертизы, Савельева призналась, что угробила младенца. При этом она утверждает, что отец младенца, а вернее, мужчина, не без участия которого младенец появился на свет, отказался помогать ей лечить дитя. А в дальнейшем отказался похоронить по-людски. Иными словами, Савельева пытается переквалифицировать сто третью статью – умышленное убийство – на статью о принуждении к убийству. А на вас, Евсей Наумович, повесить статью семнадцатую – о подстрекательстве к убийству. Тоже, я вам скажу, – не сахар, лет пять отхватить можно.
– Но позвольте! – ошарашенно вскрикнул Евсей Наумович. – Даже, даже. Ведь тот-то младенец – жив. И где-то с семейством живет. За бугром, как вы выразились. Убили же совсем другого новорожденного.
– На этом я и собираюсь строить свою защиту, – кивнул адвокат. – Но принуждение к убийству, отказ в помощи, все это остается, Евсей Наумович. И мне надо доказывать на суде обратное. Тем более вы и сами в какой-то степени в этом признались.
Евсей Наумович, набычившись, смотрел на своего адвоката – не ослышался ли он? В чем признался?!
– Да, да. Признались, любезный Евсей Наумович. Не в прямую, а косвенно. Почему вы дали подписку о невыезде?
– Не понял, – выдохнул Евсей Наумович.
– Вы дали Мурженко подписку о невыезде?
– Я?!
– Вы, вы. Евсей Наумович Дубровский! Дали подписку о невыезде. Тем самым вы, честно говоря, пошли на поводу следствия. Психологически. А могли бы и не дать. Мурженко, как говорится, взял вас на понт. У Мурженко не было никаких оснований применять к вам «меру пресечения» в виде подписки о невыезде.
– Никому ничего я не давал, – глухо произнес Евсей Наумович. – Я подписывал какие-то бумаги, верно. Хотел поскорее удрать с Почтамтской. Но подписку о невыезде.
– Вот, среди тех бумаг, что вы подписывали, и был пустой бланк подписки о невыезде. Мурженко его вам подмахнул, сославшись на какие-то формальности. Сказал, мол, чепуха, подпишите, а я, мол, потом сам заполню. Так бывает. Не хочу, мол, задерживать такого милого человека, как вы, Евсей Наумович, – ставьте подпись и бегите. А вы и рады были убежать из его кабинета, рожу его постылую не видеть. Да и раздражать следователя недоверием, восстанавливать против себя. Вот и подписали все чохом, не вникая в суть. Иное дело – зачем ему понадобился этот ход?!
– Ну и что? – пытался рассудить Евсей Наумович. – Я и так никуда не собираюсь уезжать.
– Так-то оно так. Но формально, Евсей Наумович, вы теперь привязаны к Мурженко. И уже не только психологически зависите от него. А что он там задумал – одному дъяволу известно.
В эти часы Евсей Наумович Дубровский, казалось, лишился физической плоти и целиком состоял из зрения и слуха. Пройдя Литейный на вялых бесчувственных ногах, он свернул на улицу Пестеля, добрался до Садовой, постоял в нерешительности на углу Михайловского сада и, вдоль канавки, вдоль Спаса-на-крови, миновав Мойку, дошел до Миллионной. Добравшись до безлюдной Зимней канавки, он, мерзлым каменным тротуаром вышел на Дворцовую набережную, выждал паузу между вылетающими на горбатый мосток автомобилями и перебежал к Неве.
Сваленные вдоль гранитных перил многотонные бетонные кругляши своими слоновьими телами изуродовали всю набережную. С какой целью их здесь понаставили, непонятно. Вообще с этим трехсотлетним юбилеем города весь центр перевернули вверх дном, повсюду копают, засыпают, ломают и строят. Грядет величайшее торжество, ожидается приезд глав чуть ли не всех государств мира.
Мятая банка из-под пива венчала ближайший бетонный кругляш, по периметру которого чья-то блудливая рука нарисовала мелом змееподобный пенис, пояснив рисунок для несмышленых – коротким трехбуквенным словцом с восклицательным знаком на конце. Евсей Наумович убрал с глаз пивную банку, уперся локтями о балюстраду и положил подбородок в раскрытые ковшиком ладони.
По Неве плыл последний ладожский лед, предвестник холодной весенней недели. Серые бесформенные глыбы то послушно тянулись гуськом, то налезали друг на друга, точно спаривались, или, оттолкнувшись, образовывали недолгий хоровод и, получив подзатыльник со стороны, вновь продолжали свое степенное движение к Финскому заливу. А на том берегу реки, справа, по далекой диагонали, за Троицким мостом, в дымке угадывался фаллический символ минаретов Татарской мечети. По более короткой, левой диагонали, за Дворцовым мостом, на стрелке Васильевского острова вздыбились Ростральные колонны. И тоже, как казалось Евсею Наумовичу, в виде фаллического символа, застывшего перед покорной вагиной Биржи. И весь мир сейчас представлялся Евсею Наумовичу общим свальным грехом, втянувшим его в свои сатанинские проказы под низким одеялом бесцветного неба. Еще эти присевшие строения другого берега реки со вздорным шпилем Петропавловской кутузки.
Он увидел чайку. Нарисовав в воздухе широкую синусоиду, чайка спланировала на пористую льдину. Брезгливо переступая черными лапками, чайка вертела головой. Порой она раскрывала черный клюв и издавала короткий крик. К ней присоединилась вторая чайка. И тоже принялась беспокойно вертеть головой и вторить подруге. Казалось, чайки приглашали Евсея Наумовича вступить на свою территорию, прошвырнуться по Неве на ледовом плотике.
Евсей Наумович стал спиной к реке. Состояние тревоги не утихало, наоборот, продолжало давить на грудь удушающей тяжестью подушки, огромные габариты которой запечатлелись с детства. Память о той подушке, набитой комками сырой ваты, довольно долго преследовала Евсея Наумовича в минуты обострения чувства одиночества. Жизнь – это цепь бесчисленных испытаний. И одиночество – одно из наиболее крепких звеньев цепи. Особенно когда одиночество совпадает с ситуацией, подобной той, в которой сейчас оказался Евсей Наумович. Одиночество не возникает неожиданно. Одиночество накапливается постепенно, неощутимо. Нередко проявляясь в самые светлые и беззаботные ранние годы, когда начинаешь ощущать свою самостоятельность. И в дальнейшем возникая все чаще и чаще, охватывает почти физической оболочкой, внутри которой мечется душа в поисках выхода. А не найдя, смиряется, становится покорной, принимая одиночество как естественное поле жизни, нередко находя в нем особое упоение. Однако в теперешней ситуации, после встречи с адвокатом, одиночество Евсея Наумовича проявлялось в острой, неудобной форме, точно натирающий ногу башмак. Хотелось избавиться от него, облегчить себе физическое самочувствие. Но не было никого – ни близких, ни родных, не было Эрика, верного друга.
Что ж, надо выбираться из этой ямы самому. Из этого бреда, жуткого навета, к которому он имеет отношение лишь по слабости, допущенной когда-то с особой, что ворвалась в его жизнь с котом в лукошке. И исчезнувшей из памяти навсегда. В конце-концов, кто он есть? Пятно? Собственная тень? Почему он должен идти на поводу Мурженко, на поводу Зуся, этого адвоката-абрека? Он! Человек, которого знают в этом городе, человек, у которого есть Имя – пусть сейчас несколько подзабытое, но есть Имя, и люди его поколения помнят очерки и статьи, привлекавшие интерес и споры. Сколько совершенно незнакомых людей вопрошало при встрече: «Вы тот самый Дубровский, известный журналист?» А он, «тот самый Дубровский», сейчас чувствует себя пылинкой на ветру. Между ним и возникшими обстоятельствами возведен забор из фаллосов, через который он никак не может перебраться. Он сам позволил возвести этот забор ретивому Мурженко, Гришке Зусю, помог своим нерешительным характером. А ведь известно: характер, это судьба.
Подобно голубям, вылетающим из шляпы фокусника, над горбатым мостком Зимней канавки один за другим показывались автомобили и, ошалело тараща фары, неслись вдоль набережной. Если десятый автомобиль будет российской марки, то в итоге все окончится благополучно, загадал Евсей Наумович. Десятыми на гребень мостка взлетели сразу две машины – иномарка и «Жигули». Кажется «Жигули» и был первачком, а иномарка его нахально прижала, решил Евсей Наумович. И с раздвоенным чувством поплелся вдоль набережной.
В который раз, сдвинув рукав куртки, Евсей Наумович выпрастывал руку с часами и считывал время. Механически, бесцельно, просто помечал расположение стрелок. А спохватился за двенадцать минут до оговоренного срока. Он условился встретиться с Лизой в четыре на Невском, у Елисеевского магазина. Почему именно у Елисеевского, непонятно. Просто Лиза предложила, и он согласился, рассчитывая до четырех освободиться.
Лизу он приметил сразу. Так мог стоять человек, решивший дождаться во что бы то ни стало и уверенный в том, что непременно дождется. При виде Евсея Наумовича она покачала головой и шагнула навстречу. Ухватила лацканы его куртки, вытянула шею и задрав подбородок, прильнула губами к колючей щеке Евсея Наумовича. Тем самым ввергнув его в смущение: он испытывал неловкость от публичного проявления нежности со стороны такой молодой женщины.
– Сейка, я уж думала, что тебя арестовали, – проговорила Лиза. – Ты опоздал почти на двадцать минут.
– Не рассчитал, понимаешь, – Евсей Наумович отстранился, желая избежать бурного проявления ликования.
– А я жду, жду… Трех мужиков отшила, – шутливо произнесла Лиза и запнулась, сообразив, что не то сболтнула. – Пошли в кафе, тут неподалеку, на углу. Я замерзла.
Евсей Наумович шел покорно, как-то неестественно – послав вперед плечи и откинув голову.
Булочная-кафе на углу Невского и Толмачева манила к себе еще со студенческих времен. Там всегда можно было купить бублик за девять копеек, что неизменно выручал при дневной суете. А в последнее время булочная вообще приосанилась – разместили столики, оформили со вкусом помещение, разнообразили ассортимент.
– Поговаривают, что ее скоро заграбастают москали под парфюмерный бутик, – буркнул Евсей Наумович. – Еще бы, такое место.
– Надеюсь, мы успеем выпить кофе, – ответила Лиза через плечо, поднимаясь по ступенькам.
Властно усадив Евсея Наумовича за столик у окна, Лиза по-хозяйски отошла к стойке заказов.
За стеклом, как в аквариуме, жил своей жизнью Невский проспект. Еще эта погода, водянистая, серая. Проплывали троллейбусы, шмыгали автомобили, исчезали и возникали прохожие.
– Тебе кофе черный или с молоком? – громко вопросила Лиза. – Можно каппучино со сливками.
– Лучше чай, – Евсей Наумович не отводил взгляд от окна.
Его распирала зависть к людям, мелькающим в абрисе окна – им наверняка незнаком человек по фамилии Мурженко. И Гришка Зусь им незнаком. Как мало надо для душевного покоя – не знать Мурженко, не знать Зуся. А еще не впускать в дом теток с котами, не поддаваться их желаниям. Возможно и эти посиделки в кафе на углу Невского и Толмачева завтра обернутся проблемой, выход из которой покажется бегством из ада.
Лиза наплывала в зеркальном отражении стекла, в руках она держала поднос.
– Осторожно, Сейка, – предупредила Лиза. – Я взяла бутерброды с сыром, ватрушки и вишневый пирог по-домашнему.
– Я просил только чай, – сварливо отозвался Евсей Наумович.
Лиза приподняла верхнюю губу. На мгновение белесая десна над крепко схваченными зубами придала ее лицу хищное выражение. Поставила поднос на мраморный столик и молча придвинула Евсею Наумовичу блюдце со стаканом темного чая.
– Извини, – пробормотал Евсей Наумович, подтянул блюдце поближе и принялся помешивать ложечкой, издавая пунктирное треньканье.
Лиза поднесла ко рту бутерброд, откусила и стала жевать, не размыкая губ.
Евсей Наумович оставил ложечку и упрятал стакан в ладонях. Тонкие стенки щедро отдавали жар, разливая тепло по кистям рук.
Несколько минут они молчали.
Лиза вернула огрызок бутерброда на тарелку, обернулась, оглядела помещение.
– В Перми, рядом с моим домом, стояла пивная палатка. А продавцом был Ленин. С виду самый настоящий. Лобастый, в кепаре, с галстуком в горошек, черном пиджачке. Усы с бородкой. Даже картавил. «Гхаждане алкаши! Не оставляйте кхушки на подоконнике, имейте классовое сознание. Несите кхушки Кхупской, она их помоет». Такой был артист, этот Ленин. Только в фартуке. Кстати, посудомойка, толстая, в очках, с буркатыми глазами, точно – Крупская.
– Знаешь, как выглядела Крупская? – усмехнулся Евсей Наумович.
– А то. Всю палатку оклеили их фотками. Ты, Сейка, что-то.
– Ну и что дальше? – перебил Евсей Наумович.
– Дальше? Старики подняли хай, писали письма.
– И что?
– А черт его знает. Я уехала.
Лиза принялась за кофе. Оттопыренный мизинец помечало малиновое пятнышко лака на ухоженном ногте.
Евсей Наумович приблизил нос к своему стакану и понюхал содержимое. А в ответ на удивленно вскинутые брови Лизы пробормотал о том, что нередко в общественных местах чай пахнет кухней, а то и рыбой – еще со студенческих лет запомнилось. Лиза передернула плечами, оставила чашку с кофе и взяла ватрушку. Полные ее губы подобно створкам раковины чувственно охватили край ватрушки, пробуждая у Евсея Наумовича мысли, далекие от его печальных забот.
– Почему ты ни о чем не спрашиваешь? – Евсей Наумович не сводил глаз с губ Лизы.
– Жду, когда сам расскажешь, – свободной рукой Лиза подперла щеку. – Если найдешь нужным.
– Твой Зусь оказался не так уж и бескорыстен, – Евсей Наумович продолжал сжимать стакан. – Хоть и хваткий адвокат, как мне кажется.
– Почему он должен быть бескорыстен? – перебила Лиза. – Это его заработок.
– Он твой приятель. А мы с тобой, вроде, знакомы. Лиза засмеялась и покачала головой.
– Так ты что ж? На чужой кобыле хочешь в рай въехать? Ай да Сейка! Не думала.
Евсей Наумович почувствовал неловкость.
– Так вот, он не мой приятель, – продолжала Лиза, – я даже не помню его лица. А с тобой мы не только «вроде знакомы»… И что за намеки, Сейка? У тебя плохое настроение? Тогда лучше помолчим.
Лиза ссутулила плечи и склонилась над столом. В светлых прямых волосах мелькнул язычок шпильки-амулета. «Как она проводит свое время, чем занимается, когда не рядом? Хлопочет о своей новой квартире?» Евсей Наумович не впервые задавался этим вопросом. Не слишком ли далеко зашли их отношения? Но потеряй он сейчас Лизу, одиночество окончательно поглотит его, приведет к депрессии.
Страх и нервное возбуждение развязали язык Евсея Наумовича. «Ну что… ну что… я ждал этого Зуся часа два, не меньше, наконец он заявился». Евсей Наумович сжимал остывший стакан, точно тот прирос к поверхности столика и сдвинуть его не представлялось возможным. А темный пушок на пальцах вздыбился как металлическая стружка в магнитном поле. Лизе так и хотелось дотронуться до них, пригладить, уложить. Но любое прикосновение могло сейчас быть истолковано как фальшивое сочувствие. Однако именно этого внимания, пусть фальшивого, и не хватало сейчас Евсею Наумовичу, одинокому мужчине преклонного возраста. Он пересказывал разговор с адвокатом со всеми подробностями. Помянул даже помощницу Зуся с тощими ногами и ямочкой на щеке. Как, вернувшись в офис, помощница долго искала бланк договора. А заполнив, перепутала какие-то данные и вызвала недовольство Зуся.
Лиза с удивлением поглядывала на Евсея Наумовича – неужели так важно останавливаться на такой чепухе? Евсей Наумович нервно пояснил, что важна каждая деталь. Вдруг возникнет неожиданная идея.
По мере рассказа Евсей Наумович физически чувствовал успокоение, точно перекладывал на Лизу часть своей ноши. А умолкнув, наклонился к столу, приблизил губы к стакану и сделал глоток.
– Совсем холодный, – пробормотал он.
– Ты бы еще полчаса проволынил.
– Я не волынил. Я рассказывал о важных для меня…
– Принести другой стакан? – перебила Лиза.
– Нет, не надо.
– И какую сумму надо вручить для начала адвокату?
– Пятнадцать тысяч рублей, – вздохнул Евсей Наумович. – Это аванс. Четверть всего гонорара.
– А если адвокат не выиграет дело? Если тебя засудят?
– Не знаю, – почему-то шепотом ответил Евсей Наумович и добавил усмехнувшись: – Тогда я сэкономлю сорок пять тысяч.
– Тоже неплохо. Пригодятся на первое время, когда выйдешь на свободу.
Евсей Наумович в тревоге поднял голову.
– Чушь какая-то, – пробормотал он. – И вообще, найденный в баке младенец вообще не был ребенком той женщины. Формально я не обязан оказывать ей материальную помощь, а именно в этом она меня обвиняет.
Евсей Наумович хлопнул ладонями по столу. Резкий звук привлек внимание посторонних.
– Чушь! Бредятина! – выкрикнул Евсей Наумович и резко умолк.
Лиза молчала.
К соседнему столику подошел молодой человек в берете набекрень. Евсей Наумович услышал голос девушки: «Наконец-то… Как дела?» – «Херово», – ответил молодой человек и, сорвав с головы берет, подсел к столу.
Евсей Наумович криво усмехнулся, наклонился к Лизе и проговорил:
– Неужели есть дела более херовые, чем идти под суд?
– Есть, – ответила Лиза. – Когда вместо тюрьмы попадаешь в морг.
– Ну это уж крайности, – вновь усмехнулся Евсей Наумович.
– Кстати, как там твой товарищ?
– Какой товарищ?
– Тот, что звонил тебе, обещал вернуть какую-то книгу. У него еще обнаружили болезнь крови.
– Рунич? Не знаю. Я так и не навестил его в больнице.
– Думаю, он с радостью бы поменялся с тобой местами, – произнесла Лиза. – Так что не бздите, полковник. Еще не все потеряно.
– Что?! – изумленно переспросил Евсей Наумович.
– Не бздите, – с готовностью повторила Лиза.
– Но почему «полковник»?
– На генерала, Сейка, ты не тянешь. – серьезно ответила Лиза. – Признаться, и на полковника не очень. Так, скорее, старшина сверхсрочник. Как мой дядя, мамин брат, большой мудак был, извини.
– Вот еще, – ответил Евсей Наумович.
Странное состояние. Когда никаким оскорблением нельзя обидеть. Об этом Евсей Наумович подумает позже. А пока он произнес:
– Между тем, я капитан. Еще в институте присвоили звание. Капитан от инфантерии. В запасе.
– Капитан от чего?
– От инфантерии. Пехоты!
Лиза расхохоталась и встряхнула головой. Красная пластмассовая заколка выглянула из гущи волос на светлой пряди, подобно красному кузнечику. Лиза тронула пальцами амулет, пытаясь упрятать его обратно в прическу, она не любила выставлять напоказ дешевую заколку, стеснялась. Амулет, по ее признанию, хранил Лизу от «сволочеватых мужчин». И это предназначение дешевой пластмассовой шпильки вдруг повергло Евсея Наумовича в хаос тягостных размышлений, от которых он как-то устранялся с тех пор, как приблизил к себе эту женщину. Копеечная пластмассовая полоска предстала сейчас символом другой жизни Лизы. Полоска насыщалась кроваво-красным цветом, набухала, вытягивалась, обретая какое-то одушевленное состояние, напоминающее контуром кота. Зловещего красного кота. Того самого котяру, что выскочил из лукошка, когда бойкая бабенка затевала свою забаву. И тут, словно ярким блицем, в воображении Евсея Наумовича возник внешний облик женщины с котом. Удивительно – за все время после необычной встречи Евсей Наумович не мог восстановить в памяти ее образ, а тут.
Черт возьми, она и впрямь выглядела соблазнительной, несмотря на явные признаки второй, а то и третьей молодости. Дряблая смуглая кожа на какой-то переспелой груди и шее, паутина мелких морщин, стянутых к уголкам серых глаз, запавших в глубокие глазницы. Мягкие мятые губы. Высокие азиатские скулы подпирали аккуратные уши, мочки которых оттягивали сережки. Всякие раз, когда нежданная гостья, нависнув над распластанным хозяином квартиры, поворачивала свою голову, длинные сережки попадали в рот хихикающему Евсею Наумовичу. Пришлось даже поменять позу. Еще ее лицо украшали брови. Сросшиеся на переносице, они крутым изгибом прикрывали глубокие глазницы. Такая форма глазниц почему-то всегда возбуждала Евсея Наумовича. Несомненно, эта Савельева обладала притягательностью и подчинила себе Евсея Наумовича без его особого нежелания, и даже наоборот. Стремительно, как появилась, гостья и ушла. Исчезла, испарилась. Евсей Наумович едва уловил этот момент. Он в ленивом блаженстве, наблюдал, как она оправляет складки своей легкой летней блузки, подравнивает холщевую короткую юбчонку. Тепловатый с кислинкой запах ее кожи перебила волна прелого запаха ношенной одежды. И раз – ухватила за шкирку кота, пихнула в лукошко, перекинула через плечо сумку с бумагами. И крикнув обомлевшему Евсею Наумовичу какую-то пошлятину, вроде: «Считайте, что вы уже ПРОГОЛОСУВАЛИ», исчезла с глаз, точно ее и не было. Еще в то утро Евсей Наумович долго стоял под душем, отчаянно коря себя за безвольную уступчивость и мальчишество. Несколько дней он прислушивался к своему организму в тревоге обнаружить какой-то непорядок. Но все как всегда – повышенное давление, приступы сердцебиения, укрощаемые валокордином, тяжесть в желудке и пощипывание печени после жареного и острого, но на это он внимания не обращал. И Евсей Наумович успокоился. Впрочем, нет – ему хотелось еще раз встретиться с той женщиной, он даже отправился на избирательный участок в надежде увидеть ее. А в день выборов так вообще раза три заглядывал, но тщетно, особа как сквозь землю провалилась. Тут еще разнесся слух, что под видом агитаторов по квартирам шастали самозванцы, высматривали где чем поживиться. Но слава богу с ним лично никаких историй не приключилось.
«Кажется я не очень вежлив сейчас», – подумал Евсей Наумович. Но отвести взгляд от пластмассовой заколки просто не хватало сил, она его точно околдовала. Незримой нитью связав Лизу с той дикой Савельевой и ее котярой. Возможно, от того, что внимание Евсея Наумовича привлекала безуспешная попытка Лизы упрятать в волосы непослушный амулет.
– Да оставь ты его в покое, – Евсею Наумовичу не удавалось справиться со своим паршивым настроением. – Не выпадет эта дурацкая заколка. А выпадет, не велика потеря.
Лиза зыркнула через плечо на Евсея Наумовича, зрачки ее глаз сузились. Евсей Наумович охватил ладонями голову и приглаживал сизую поросль, остаток некогда пышной черной шевелюры. Пальцы его мелко подрагивали, Евсей Наумович чувствовал эту дрожь, но унять не мог.
Лиза отстранилась от стола, взяла стакан и поднялась. «Мечется со своим дурацким чаем», – подумал Евсей Наумович.
Он не сводил глаз с прохожих, утюживших новый тротуар перед окнами кафе. Поговаривали, что подряд на каменные плиты тротуара держала супруга бывшего градоначальника, владевшая бетонными заводами. Такая ей выпала синекура за счет несметных денег, выделенных государством в год трехсотлетия Северной столицы. Вот кому гонорар, что Евсей Наумович должен отвалить адвокату, как слону дробина.
Разваливая толпу, на тротуар въехал серебристый грузовичок с надписью «Торты и Пирожные», видимо, в кафе подвезли товар. Грузовичок медленно пересек экран оконного проема и следом, в образованную промоину, хлынула толпа подростков. Поэтому Евсей Наумович и пометил взглядом фигуру женщины в сером пальто. На фоне подростков женщина выделялась более высоким ростом.
Евсей Наумович сразу и не сообразил, чем его внимание привлекла эта женщина. Лишь когда женщина обернулась лицом к окну кафе и помахала рукой, он понял.
Это была Лиза.
Каким неудобным для жизни характером наградила его судьба. Другой бы плюнул и растер, Эрик например. А он. Уже в том отчаянном самоубеждении относительно абсурдности их отношений Евсей Наумович определенно знал, что не выдержит и позвонит Лизе. Его характер, как горб, который всегда давит – поначалу осложняя самые простые вопросы, а с годами окончательно ломая жизнь.
Как она тогда сказала по телефону: «Мужчина с бабским характером невыносимей женщины с мужским. Потому как женщиной быть гораздо труднее. Но не мне судить тебя, Сейка. Просто мы разные люди. И я не злюсь на тебя, поверь. Понимаю, сейчас не самый удачный момент твоей жизни, но я и в дальнейшем буду тебя бесить. Сейчас тебе надо быть самим с собой, доверять только собственной интуиции, не перекладывать на другого свои проблемы. Чувство облегчения от общения с кем-то – это самообман, Сейка». Так она сказала или другими словами, но по смыслу именно так. И повесила трубку. Евсей Наумович тупо разглядывал дырочки микрофона, куда провалился голос Лизы. Он хотел перезвонить ей, сказать недосказанное. Но медлил. Он тогда испытывал необъяснимую стеснительность, смешную и нелепую после того, что между ними было. Сознание Евсея Наумовича как-то приоткрыло более глубокий смысл ее слов, о котором, возможно, Лиза и не догадывалась, произнеся их по наитию. В сложные минуты жизни именно одиночество наиболее верный советчик. Неспроста многие озарения ума проявлялись в одиночестве.
Бледно-лимонный свет впечатал в стену контур оконной рамы. При порыве ветра контур колебался, выхватывая из темноты фотографии. Сосед из какой-то верхней квартиры купил дорогущий автомобиль и держал его во дворе. А для устрашения угонщиков протянул от балкона шест, на который подвесил на крюке мощный фонарь, вызвав протест тех, чьи окна попадали под свет фонаря. Мало того что ночь превращалась в день, крюк на шесте противно скрипел при порывах ветра. Аркадий-муравьед бегал по квартирам, собирая подписи возмущенных соседей. Евсей Наумович подписался без особой охоты – ни к чему ему связываться с тем бандитоподобным соседом, – но пришлось уступить ерническому намеку Аркадия, мол, зачем вам лишнее освещение. Евсей Наумович кисло усмехнулся и подписал. И вправду, тогда свет фонаря вызывал недовольство Лизы. Теперь-то бледно-лимонный свет мог сколько угодно колотиться в стену спальни, пробуждая лишь воспоминания при виде фотографий.