Выручил полковник милиции. Только сели сразу спросил:
– Тимофей, выпить хотите?
– Не откажусь!
Радость была столь неприкрытой, что Павел Игнатьевич даже рассмеялся беззлобно, а Маринка зашипела:
– И как только не стыдно! Первый раз к человеку пришел!
А Редькин от этой фразы окончательно развеселился. К человеку-то, пожалуй, и впрямь – первый раз. А вот в дом к нему – уже второй.
Павел Игнатьевич меж тем объявил:
– Мы с вашим мужем, чай, не водку хлестать будем. Может, и вы с нами продегустируете, Марина?
С этими словами на свет Божий извлечена была фигурная бутылка французского коньяка «Гастон де Лягранж» весьма изрядной выдержки и три грамотных фужера «а ля тюльпан». Редькин вопросительно кивнул в сторону Юльки, но Пал Игнатич помотал головой:
– Она у меня таких крепких напитков не употребляет.
На этой фразе Редькины дружно спрятали глаза, а папаша спросил:
– Может, винца, дочка?
– Да нет, па, мне еще заниматься сегодня.
Вот какая образцовая девочка!
На папу Юлька была совсем не похожа, наверно, в маму целиком пошла. Пал Игнатич – росточка небольшого, коренастый круглолицый, русоволосый, нос картошкой, губы пухлые, и щеки, как шарики, глаза небольшие и светло-светло-серые. Откуда ж Юлька с такой библейской внешностью получилась, такая высокая, хрупкая, смуглая. Всяко выходило – от матери. А мать ее погибла в авиакатастрофе пять лет назад. Такие вот грустные дела. Мачехе на девчонку по большому счету наплевать было. Отец чуть больше заботился, но именно, что чуть. Особенно после того, как у новой пары родилась славная дочурка Сашенька, которой шел теперь уже четвертый год. И вся эта команда обитала на роскошной даче, а Юлька была фактически предоставлена сама себе. Периодически к ней наведывалась тетя – сорокапятилетняя сестра отца, да сам Павел Игнатьевич непредсказуемо появлялся днем или вечером – вроде как с проверками. Ночевал редко, и только если мачеха почему-либо решала остаться в городе. При таком образе жизни не то что крепкие напитки пьют, но как правило и очень быстро переходят на «колеса», а с «колес» – на иглу. Наблюдая отца и дочь рядом, Тимофей вдруг особенно остро осознал грозящую Юльке опасность и почувствовал свою личную, прямо-таки отцовскую ответственность за нее. Это было ново.
А сам разговор, как и следовало ожидать, вышел достаточно бестолковым. Пока полковник Соловьев раскачивался, Тимофей с Маринкой успели многие подробности той летней истории подзабыть. Злость и досаду растратили, машину починили, возврата денег всерьез ждали только от Вербицкого, о чем полковнику говорить, конечно, не следовало. Ну, и что они могли сегодня хорошего сделать за компанию с представителем власти? Проанализировали причины аварии. Уточнили свои права и обязанности. Провентилировали официальные пути давления на оставшихся в живых владельцев той «Волги». Де юре и де факто теперь за все отвечала фирма, и чисто теоретически как раз с фирмы получить деньги по суду было вполне реально. Ибо суд, как правило, отдает предпочтение физическим лицам. В общем, Павел Игнатьевич позвонил при них в несколько мест – и своим знакомым, и просто дежурным офицерам – в управлении ГАИ, в отделении, в РУВД, даже на Петровку, кажется, обращался. И несколько раз полковник Соловьев повторил, что сам он не по этой части. Экономического характера в совершенном преступлении, на его взгляд, не просматривалась, а Редькины благоразумно решили не переубеждать в этом опытного специалиста. На том и закончили. Только Юлька еще спросила вдруг:
– Па, а можно выяснить, кто на самом деле сидел за рулем «фолика»?
– Какого фолика? – не понял Павел Игнатьевич.
– Ну, там же еще «фольксваген» долбанули, я хорошо помню. А парень этот забежал в отделение, расписался в отсутствии претензий и был таков. Странно, правда?
– Да ничего странного! Когда ущерб небольшой, многие так делают, тем более, если человек, скажем, на инофирме работает. Была ему охота с нашей волокитой связываться! Однако выяснить личность интересно. Ты молодец, Юлик!
«Юлик-то, конечно, молодец», – подумал Редькин. – А вот «фолик» нам на фиг не нужен».
Ничего интересного в личности того водителя он не видел. Вообще, все было скучно до оскомины и неутешительно. Кроме одного, пожалуй. Соловьев обещал со своей стороны навести справки о фирме покойного Игоря – той самой, что гоняла из Польши реэкспортные «Жигули».
Вербицкий ночью это известие воспринял с чувством глубокого удовлетворения и даже готов был разразиться «бурными и продолжительными».
– Это именно то, что нам нужно! – объявил он с неумеренной радостью. – Одно маленькое дополнительное звенышко – и все в ажуре! Ждите ответа. Благодаря твоему полковнику закончим все в три дня, вот клянусь тебе. Его нам просто Бог послал! Понимаешь?
Редькин понимал. Намного лучше Вербицкого понимал он это. Ведь он уже давно общался с Богом напрямую, без посредников.
По этому поводу стоило выпить. Французский коньяк – хорошо. Но мало. И дома он тихо добавил простым молдавским трехзвездочным. Тихо, но много, на бульвар-то как раз Маринка пошла, а ему велела звонить по всем делам, изрядно их что-то набежало. Ну а потом, жена и чаю толком не попила, почти сразу рухнула спать. А Тимофей до четырех сидел за компьютером, в игрушки играл и бесплатную порнуху листал в Интернете. Под это дело всю бутылочку свою и досадил, а там граммов четыреста оставалось.
«Не спится от заката до рассвета…»
В общем, наутро вставать было крайне тяжело. Он и не вставал.
– Все, – сказал сквозь сон часов в девять, когда вокруг суета какая-то началась, – вчера наработался. Сегодня сплю до полудня.
Маринка над ним сжалилась. А на улице опять развезло все, репетиция зимы получилась очень короткой. Нападавший с вечера обильный снег бежал теперь по всем мостовым и тротуарам бурными апрельскими потоками – градусов шесть или семь шарахнуло сразу в плюс. Это тяжело, не только для сердечницы Веры Афанасьевны, это даже для сорокалетнего Редькина – особенно с похмелья – невыносимо. Вместо головы – этакий здоровенный жбан с тормозной жидкостью. Пошевелить страшно – не дай Бог расплещешь – и тогда все, по тормозам… Бред.
До обеда Редькин страдал, в обед решил мужественно воздержаться от пива. Крепкие напитки тоже запретил себе, да и не было ничего открытого, кроме водки, а питье водки втихаря считал он делом презренным.
Весь день ничего не происходило. Астрал сжалился над больным Редькиным – теперь он вот так коротко называл своего безумного бога. Наконец, около восьми пополудни прозвонился-таки один из жрецов безумного бога – Майкл Вербицкий. Его сообщения напоминали теперь сводки о боевых действиях. Кого-то там замочили. Кого-то посадили. На кого-то наехали. Заместитель Мусика скрывается. Представители тибетской секты приезжают в Москву завтра утром. И зачем это все знать несчастному Редькину? Абсолютно непонятно. Но Майкл звонил еще несколько раз, настоятельно уговаривая все запомнить.
Редькин запоминал плохо. До самого вечера он мужественно боролся со своей алкогольной зависимостью, но на бульваре по случаю резкого потепления народ устроил проводы русской зимы, причем Ланка Маленькая до того расхулиганилась, что даже блинов напекла. Ну, скажите, где еще в самом конце ноября празднуют масленицу? Только на Собачьем Бульваре! Рыжикова принесла огурцов и грибов, Гоша – отличной копченой рыбы, Олег – помидоров. Водка текла рекой, кто-то уже и за пивом сбегал (понятно кто – Ваня Бухтияров), в общем гудеж пошел капитальный. И главное было – вовремя остановиться. Редькин бы, конечно, не сумел, тем более, что ему хотелось нажраться. В эйфорическом состоянии он слишком сильно возбуждался, глядя на Юльку, а это было не просто неуместно, но и опасно. Расшалившаяся после водки с пивом девушка могла себе позволить что-нибудь экстравагантное. В общем, Редькин спешил набрать дозу, и спас его от этого не кто-нибудь, а ненавистный Пахомыч.
– Ты мне нужен сегодня, – сказал Мурашенко неожиданно серьезным голосом, отозвав Редькина в сторону.
– В каком смысле? – опешил Тимофей.
– Давай зайдем ко мне домой, и я тебе все объясню.
– Без Маринки? – почему-то догадался он.
– Да. И без собаки. Сугубо мужской разговор.
А разговор-то получился не просто мужской. Пили они только боржоми, и Тимофей стремительно трезвел, мобилизуя все силы на последнюю отчаянную попытку понять происходящее.
– Значит, так, – сказал Пахомыч, усаживаясь поудобнее в своем любимом кресле. – Первое. Я работал с твоим тесчимом.
«Вот тебе и трепло! – мелькнуло в голове у Тимофея. – Стало быть, все-таки ГРУ. А я-то еще думал, откуда он мое отчество слышал. Что отчество, когда он знает, как я Петра Васильевича прозвал! И что же дальше?»
– Второе, – продолжал Пахомыч, будто Редькин пришел к нему на инструктаж.
А так оно и получалось, вот только что-то уж слишком много инструкторов у него возникло, особенно за последние дни: Вербицкий, Разгонов, Соловьев, теперь вот Мурашенко. Перебор, ребята.
– Второе, – сказал Пахомыч еще раз с нажимом, заметив, что Редькин улетает куда-то мыслями. – Петр Васильевич велел мне не бросать тебя. Когда мы расставались. Третье. В твоей жизни настал трудный момент, тебя сегодня пасут одновременно очень серьезные дяди из разных спецслужб. Если я не помогу, ты просто пропадешь. Четвертое. Если ты уже нашел рукопись, а ты должен был ее найти, отдай мне. И как можно скорее. В целях собственной безопасности. Подумай о семье, о детях.
– О какой рукописи вы говорите? – сдавленным голосом поинтересовался Редькин.
– Не торопись с вопросами, – спокойно отреагировал Пахомыч. – Лучше подумай сначала. И, наконец, пятое. Времени тебе осталось на все про все двое суток.
– А потом что будет? – спросил Редькин, бледнея.
– Если рукопись мне отдашь, ничего не будет. Все. Иди, гуляй.
Потом добавил уже в спину:
– А Юлька Соловьева завтра вечером дома одна сидит, будет ждать тебя.
Этим он доканал его, Тимофей развернулся резко, чуть ли не к драке готовый, но вовремя сообразил, что не на того напал. Какая, к черту, драка? Редькин и глазом моргнуть не успеет, как уже будет валяться без сознания.
– Да! – словно только что вспомнил Пахомыч. – Знаешь, зачем ты ко мне приходил? Я тебе книжку свою надумал подарить. С автографом. На вот, держи, полезная книжка, пригодится. И думаю, не стоит жене ничего рассказывать.
На книжку Тимофей взглянул уже только на улице. Г.П.Мурашенко, «Взрывные работы в горном деле» – страсть, какая полезная книжка! На что он намекает, зараза? Взорвать всех и все к чертовой матери?
Но ничего не говорить Маринке ума хватило. Тут даже не в уме дело – в заботе: она же с нарезки слетит от страха и, конечно, первая побежит отдавать рукопись зловещему Мурашенке. А Тимофею Разгонов симпатичнее, намного причем, и вообще, он первый позвонил. Редькин чуть не расхохотался вслух, когда родил такой аргумент. Детский сад, младшая группа! Но прозвучало сильно. На самом деле он верил, что от проклятого ГРУ, доставшегося их семье по наследству, его таки смогут защитить – не при советской власти живем! Может, даже Вербицкий сегодня посильнее военной разведки будет, а уж воскресший писатель Разгонов – точно. Да там еще и тибетская мафия, то есть, тьфу, секта, на подходе – прорвемся! Два года назад я и от дедушки ушел и от бабушки ушел, а ведь двух человек кокнул, сейчас вообще – мухи не обидел, мне же машину разбили, а я только рукопись какую-то прячу, но я не брал ее у чужих, я в своем доме нашел… Пошли все в баню! Разгонову она по праву принадлежит, остальным – нет!
Наверно, он все-таки хорошо успел нагрузиться, раз так весело рассуждал об очень страшных вещах. Впрочем, все самое страшное он от себя отталкивал. А особенно хорошо сделалось Редькину, когда он повторил сначала про себя, а потом вслух:
Когда в году всего четыре дня,
Весна сменяет зиму, осень лето,
И без любви темно, как без огня…
Вот оно! Он все понял. Каждый день – это время года! Так уже было когда-то, Разгонов написал об этом, допустим, в восемьдесят втором, а теперь повторяется вновь: неожиданная зима среди осени уже была, сегодня наступила весна, значит завтра – условно говоря, лето, а послезавтра – опять осень. И именно за эти четыре дня я должен успеть главное. Успею! Обязательно успею, Ведь Разгонов все про меня знает. Может быть, Разгонов – это я и есть?..
Когда он додумался до такого, то даже немножко испугался за собственное психическое здоровье и решил вернуться с небес на землю. На земле-то было еще лучше, завтра его ждала Юлька, будет жарко, как летом, на улице вряд ли, а вот с Юлькой – обязательно… Черт, только как ему от Маринки удрать? Ладно, это еще успеем решить.
А жену домой, что называется, привела собака. На самом деле до подъезда помог дойти Олег, ему все равно по дороге, ну а дома уж Тимофей ее раздел и уложил. Он любил, когда Маринка напивалась сильнее него. Во-первых, это поднимало в собственных глазах, во-вторых, давало возможность лишний раз отбрехаться от упреков. Ну а то, что секс опять не получится – это не беда, у него теперь главный секс впереди, и совсем не здесь…
Вот только Мурашенко, сволочь, обманул, и уж наверняка не случайно.
Следующий день ноября был самым теплым за всю историю метеорологических исследований. Кажется, где-то в центре Москвы зафиксировали температуру четырнадцать градусов выше нуля. Для июня – холодновато, конечно, но для почти зимнего месяца – действительно лето. На улице можно было встретить людей как в дубленках, так и в майках, как в зимних сапогах, так и в легких туфельках. Снег сошел весь, до последней крупинки, даже асфальт сделался почти сухим, хоть велосипед доставай или ролики. Рассказывали потом, что на деревьях кое-где стали набухать почки.
Работать в такой день было просто невозможно. Звонки шли исключительно дурацкие, количество пьяных на улице резко увеличилось уже к середине дня, а к вечеру можно было подумать, что весь народ встречает как минимум первое мая, хотя была обыкновенная рабочая среда.
После Редькин никогда не мог вспомнить, чем занимался в этот день, куда мотался – по существу, он просто убивал время. Однако поездить точно пришлось – и на метро и на машине. Разгонов не объяснил ему точно, что означает надолго уйти из дома, поэтому Редькин весь день таскал с собою рукопись, завернутую в два пакета. И от этого устал жутко, в транспорте вцеплялся в ручку дипломата, как бешеный, а в разных конторах боялся поставить кейс на пол или потерять из виду. И в итоге в какой-то момент, зайдя в сортир, перепрятал пакет под одежду – так спокойнее.
Вечером Вере Афанасьевне стало по-настоящему плохо. Вызвали скорую и увезли в больницу. И было уже почти десять, Маринка и даже Верунчик поехали с нею вместе, Никита остался дома с Дашенькой, а совершенно счастливый Редькин (черт, как стыдно радоваться чужому горю!) отправился один на Бульвар имея в запасе верняковых минут сорок, то есть в три раза больше, чем потребовалось на все радости в прошлый раз. Тут уже можно не то что по-оклахомски – тут и по-французски развернуться не грех!
Погуляли хорошо, мило, на глазах у публики не уединялись. Зачем? Просто потом Тимофей проводил Юльку, это уже была некая традиция, которую никто, кроме Пахомыча и замечать не должен был, а от Пахомыча, один хрен, ничего не скроешь. Короче, как только свернули за угол и сделались недоступны случайным взорам, немедленно начали целоваться. Боже, как они соскучились друг без друга!
– Пошли в подъезд, – шепнула Юлька в перерыве, предназначенном для глубокого вдоха.
В подъезде было несколько душновато, и Редькин сразу спросил, почему они не идут в квартиру. Тут-то и выплыла на поверхность коварная ложь старого шпиона. Юлька была не уверена, но подозревала, что за время ее отсутствия домой могла возвратиться тетушка,
– А нельзя на окошки с улицы посмотреть? – предложил Тимофей.
– Она в такое время уже ложится, зараза, свет гасит, а спит очень чутко. Я боюсь идти в квартиру.
В общем, секс у них получился совсем убогий, пуговицы и молнии расстегнули на джинсах, руки в трусы, насколько позы позволяли, обнялись тесно и то неистово сражались языками, то нежно покусывали друг другу губы. Предусмотрительная Юлька на лестничной клетке за лифтом спряталась, так что, когда дверь внизу скрипнула, они оба запаковаться успели, дескать, просто стоят, болтают. И оказалась очень кстати.
– Ой, тетя Зин! – не растерялась Юлька. – А это Тимофей. Помнишь, я тебе про него и Марину рассказывала, что они дед с бабкой, что у них еще девчурка прикольная, а собака видишь какая – просто класс! Слушай, мы мигом. Пять минут договорим, и я приду.
Последние поцелуи были совсем торопливыми, зато Юлька сказала:
– Завтра днем есть прекрасная возможность. Приходи ко мне ровно в час, позвони откуда-нибудь минут за двадцать или раньше. Ладно? Я буду тебя ждать. Кто сказал, что сексом можно заниматься только под покровом ночи. Чушь собачья! По-моему, французской любовью особенно важно заниматься при свете. Ты согласен?
Редькин был согласен на все, он уже любил ее. Но почему-то вдруг захотелось спросить:
– Юльк, а скажи честно, я-то тебе на хрена нужен?
Она улыбнулась обворожительно и секундочку подумала (говорить – не говорить?):
– Ну, во-первых, у меня такого, как ты, никогда не было.
– Какого? – поинтересовался Редькин.
– Умного, взрослого, нежного, смешного.
Это ж надо, сколько слов нашла!
– Спасибо. А во-вторых? – продолжал он допытываться.
– А во-вторых, – она улыбнулась еще хитрее. – Знаешь, как говорят? Любовь зла – полюбишь и козла.
Другая бы ограничилась первой частью пословицы и многоточием, но не Юлька – эта проста была, как грабли. Но ведь и мила чертовски! Тимофею не сделалось обидно.
– Еще раз спасибо, – сказал он ей.
И летел домой, как на крыльях. Он и раньше знал, что похож на козла, но теперь этого козла любили. Ведь она – двадцатилетняя девчонка! – незатейливо, прямо, грубо призналась ему в любви.
А Вере Афанасьевне было, конечно, паршиво, но ей сделали все необходимые уколы, кажется, даже капельницу ставили, и кризис миновал. Умученная вконец Маринка, ничего вокруг не замечала и поведала, что завтра днем опять поедет к матери в больницу.
«И что ж они все меня так провоцируют? – недоумевал Редькин. – Но хоть бы что-то помешало этим хитрым планам!»
Так нет. Даже Артем сам позвонил при Маринке и назначил встречу на час дня(!). А ведь Артем – это как раз тот человек, с которым любую встречу можно безболезненно перенести на другое время. Куча причин найдется у обеих сторон.
Итак, перебор вариантов закончен, как пишут некоторые программы в компьютере. Остался только один путь – вперед, к грехопадению!
Из всех времен года Тимофей сильнее всего обожал осень. И не только по-пушкински – золотую, красивую, теплую осень с фруктами и грибами – кто ж ей не радуется? Тимофей любил всякую осень – даже самые поздние со слякотью и заморозками денечки, когда все уже голо, а настоящий снег еще не выпал, когда воздух прозрачен, холоден и чист, как пустота, деревья становятся изящными черными силуэтами, и пахнет повсюду предморозной свежестью, грустью и новизной. Именно так. Для Редькина все новое рождалось осенью – может, еще со школы так повелось. А весной, когда другие ощущали пробуждение сил, для него, как правило, светлое, живое и радостное умирало, догнивая на прошлогодних помойках. И сейчас было очень символично, что лучшим днем из этих четырех он назначил для себя именно последний – правильный, по-честному осенний, переходящий обратно во всеобщую своевременную осень.
Итак, четвертый день финального безумия. Начался он неважно.
Не было еще восьми утра, когда ему позвонил тесчим.
«Вот и еще один оживший мертвец», – спокойно констатировал Тимофей. Голос старого разведчика перепутать было не с кем, если, конечно, актер Безруков не решил переквалифицироваться с Бориса Ельцина на Петра Чуханова.
– Здравствуй, Тим. Мы давно не виделись, но сейчас послушай меня внимательно.
– Здравствуйте, Петр Васильевич. Почему в такую рань звоните?
Это, конечно, был самый главный вопрос в подобной ситуации. Но тесчим нашел и на него достойный ответ:
– А у меня тут уже девять.
– Где – у вас?
Теперь уже сработало элементарное любопытство, а вовсе не попытка выведать военную тайну. Но тесчим не попался:
– В другом часовом поясе, – сообщил он деловито.
«В Самаре? – подумал Тимофей. – В Грозном? В Баку? Какая разница?!»
На Йемен, Мадагаскар или Антарктиду фантазии явно не хватало, хотя это было бы ближе к истине.
– Вообще, у меня времени мало, – пожаловался Петр Васильевич. – Мне очень важно, чтобы ты подъехал в Шереметьево-2. Сумеешь?
– В общем-то… сумею, конечно, – чуть замялся Редькин. – А когда?
– Скоро. Я еще позвоню тебе. Главное, чтобы ты был готов.
– А я, как пионер, всегда готов, – неуместно и глупо пошутил Тимофей.
– Вот и славно, Тим. Жди.
И связь прервалась.
Абсолютно идиотский разговор. Но главное – ни слова о Пахомыче и даже о рукописи! Значит, и про тесчима Мурашенко врал. Сволочь в квадрате! Оба они, выходит, из ГРУ, но каждый ведет свою игру. Неожиданно вышел стишок – простенький, как на детском утреннике.
Заснуть уже не получилось. Он включил компьютер, пострелял монстров в мрачном подземелье, посмотрел электронную почту, нового ничего не поступило. Долго думал обо всем сразу и неожиданно додумался до очень странной мысли: все-таки надо рассказать Вербицкому о Разгонове. Очередной, уже пятый по счету инструктор ему особенно не понравился. Редькин хотел играть только с Разгоновым и Вербицким. Значит, пора их познакомить…
Ну, разумеется, эти двое тоже оказались давно и хорошо знакомы.
–…твою мать! – заорал в трубку Майкл, узнав голос и посмотрев на часы, но еще громче и разнообразнее заорал он, когда Тимофей рассказал, почему звонит.
– А раньше ты не мог мне всего этого рассказать? – к такому вопросу сводилась суть долгой и абсолютно нецензурной тирады.
– Почему-то не мог, – тихим растерянным голосом откликнулся Редькин.
Совершенно искренне, между прочим. И Майкл враз успокоился.
– А ведь наверно, ты прав. Если б я раньше узнал, все бы только запуталось. А теперь очень многое вырисовывается.
Потом печально добавил:
– Эх, зря мы с тобой об этом по телефону говорим. Впрочем, уже все равно.
Редькину тем более было все равно. Гораздо больше увлекали биографические подробности.
Оказалось, что Майкл Вербицкий и Мишка Разгонов стали друзьями и деловыми партнерами уже лет десять с лишним назад. И о таинственной истории якобы убийства молодого писателя-фантаста Вербицкий знал больше, чем кто-нибудь, он специально занимался ею тогда. Впрочем, без особого успеха. Что ж, пошла вторая попытка. На подробности размениваться было некогда. Майкл обещал звонить вечером в любом случае: во-первых, деньги будут именно сегодня. А во-вторых, он как раз успеет осмыслить новую информацию.
Вот и все. Потом Редькин выключил компьютер и, кажется, все же немного подремал, решив, что к часу дня должен быть в хорошей форме. Потом был завтрак и прогулка с Лаймой. Юльке он звонил из автомата рядом с домом, но такого, чтоб из окна не видать. Конспиратор хренов! Одной рукой накручивал диск, другой удерживал туго натянутый поводок. Лайма не любила подобных остановок.
– Все нормально! – зашептала Юлька со сладострастными вздохами, дурашливо копируя голоса девушек из службы «Секс по телефону». – Приходи ко мне! И я разрешу тебе… ВСЕ!
Сердце Тимофея забилось в сладостном предвкушении.
А возле подъезда стоял одетый не по погоде кришнаит – в этакой легкой ярко-оранжевой тунике, в сандалиях на босу ногу, очень смуглый, лысый и с красным кружочком во лбу. А рожа у него была до смешного русская. Ну, прямо тебе Александр Остужев в роли венецианского мавра – забыл грим стереть и вышел на улицу.
– Здравствуйте, – повинуясь неведомому чувству, решил поприветствовать кришнаита Тимофей.
А Лайма принюхалась к экзотическим ароматам и вопреки всем ожиданиям приветливо завиляла хвостом.
– Здравствуйте, – ответил кришнаит на чистом русском без малейшего акцента. – Меня зовут гуру Свами Шактивенанда.
– А меня просто Тимофей Редькин.
– Очень приятно, Тимофей. Вы главное, работайте, работайте. Вам же на работу пора. Правильно?
– Правильно, – не возражал Тимофей. – А вы из тибетской мафии?
– Ну да, – спокойно согласился кришнаит.
Или кто он там был? Далай-лама? Дзэн-буддист? Раз из тибетской… тьфу! Редькин же опять сказал «мафия» вместо «секта», а этот, с непроизносимым именем даже не поправил.
Лайма настоятельно тянула в дом. Юлька ждала у себя. Маринка в чудовищной спешке собиралась в больницу. Некогда было разговоры разговаривать. Тимофей только оглянулся и поймал еще на какую-то секунду таинственный взгляд пришельца – мудрый, добрый, ласковый, даже страстный, как у Юльки – во, какое идиотское сравнение получилось!
Артему перезванивать не стал – все потом! Только Маринка за дверь – и он туда же. Кришнаита перед подъездом и след простыл. Может, не было его вовсе. В сущности, уже вполне пора появляться глюкам. И все это не страшно, не страшно! Все это весело!!