Юлька встретила его в тонком шелковом халатике, очевидно, накинутом на голое тело и подпоясанном скользкой шелковой ленточкой, которая так легко спадает. Тимофей обнял, прижал к себе, впился губами в губы. Нет, не угадал – трусики все-таки обтягивали ее плотную круглую попку. И в этом она была права – так романтичнее. На столике в комнате уже стояли давешние фужеры с давешним, надо полагать, коньяком, а рядом – два узких бокала с шампанским. Бульварная любовь к коктейлям оказалась неистребима. Но этим не назюзюкаешься – не страшно. От такой благородной смеси только заведешься, как дикий зверь. Редькин знал наверняка. И нисколько не сомневался в своих возможностях.
Пили медленно, вдумчиво, и в меру – по бокалу игристого и граммов по сто божественного коньяка. Столь символической дозы хватило за глаза, и пока пили, Юлька без особого мастерства, но все же очень изящно приспускала с плеч халатик и гладила себе груди, пощипывая соски, и облизывала губы, с томительной неторопливостью двигая языком. Тимофею не позволяла даже притрагиваться к себе. И, наконец, опрокинув последний глоток, заявила:
– А теперь я хочу сделать тебе это.
И встала перед ним на колени.
– Нет, – решительно возразил Тимофей на правах старшего, – я уже слишком возбужден. Не сейчас. Будет просто не интересно.
– Тогда ты меня! – застонала Юлька, отбрасывая в сторону халат, усаживаясь на диван, медленно стаскивая кружевные белые трусики и, наконец, раскрываясь перед ним, как розовый бутон, снятый цейтраферной камерой.
Глаза девчонки закатились в экстазе, она их прикрыла, чтобы не так кружилась голова, и перестала видеть, что там делает партнер, ей было уже неважно, она только пальчиками, пальчиками показывала, куда следует целовать, и пальчики работали…
– Нет, – еще решительнее сказал Тимофей, – тебя, милая, тоже целовать поздно.
А может быть, он только подумал об этом, всякая грань между словами и мыслями, между фантазией и реальностью как будто растворилась, и уже в следующую секунду они соединились.
Тимофею показалось, будто дом задрожал от гигантского взрыва, а с неба сквозь дневную голубизну и все перекрытия посыпались звезды. Такого чувства он не испытывал еще ни разу в жизни. Сладчайшая дрожь началась почти мгновенно. Но длилась долго-долго, накатывая и накатывая вновь мощными волнами…
Удивительно, что расслабление после этого было далеко не полным. Вдоволь накричавшаяся Юлька тут же захотела еще и в нетерпении ласкала его одними руками, вдруг напрочь забыв про все свои мечты о французской любви. Но и этого хватило, он был готов уже, наверное, через минуту, но она все продолжала и продолжала, и требовала взаимности, а потом игриво вывернулась из его рук, приняла недвусмысленную позу и для полной ясности медленно и томно показала одним пальчиком, куда хочет теперь.
«Ничего себе девственница! – подумал Тимофей, со смехом вспоминая свои недавние предположения. – Она уже и это освоила в полном объеме!»
О, как идеально они подходили друг другу! О, как сказочно хорош был их второй раунд!..
И после уже потребовался отдых. Недолгий, так им показалось, но с легкой добавкой коньяка и шампанского, с душем, где они почему-то не стали мыть друг друга, а просто постояли рядом под тугими горячими струями. А вот потом… И что ей такое в голову пришло? Едва вышли из ванной Юлька опрокинула Тимофея на мягкий ворсистый ковер, благо в холле было просторно и чисто (Патрику после каждой прогулки вообще-то полагалось мыть лапы, что Юлька и делала, не ленясь). В общем, Редькин упал на спину, а девушка села верхом ему на лицо, после чего быстро наклонилась жадным ртом ко вновь набирающему силу мускулу любви – настало время для самого сладостного из запланированных развлечений…
А события меж тем развивались следующим образом.
Вербицкий, наконец, разобрался во всем и выехал на стрелку, специально перенеся ее на два часа пораньше.
Маринка забыла самое главное лекарство в пепельнице на фортепьяне и, чертыхаясь, вернулась домой в неурочное время.
Разгонов летел из Новосибирска во Внуково, чтобы затем промчать через всю Москву в спецмашине с затемненными стеклами в Шереметьево-2, где его ждал рейс на Дубай.
Константин Полозов совершал очередную, но необычайно удачную сделку по купле-продаже с одним из помощников депутата Мосгордумы госпожи Хвалевской.
Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды – у того был непрерывно занят мобильный телефон, – а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.
Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания – это в генеральском-то кабинете! – поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей «фольксваген» так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.
«Эх, Юлик, Юлик! – думал Павел Игнатьевич – Что же ты раньше про битый «фолик» мне не подсказала? Ищи теперь свищи этого Гансика по всему Земному шарику!»
Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался – с чего бы это?
А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку еще и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.
– Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, – таков был приказ. – Арестовывать нельзя! – подчеркнул Комаров еще раз и добавил зачем-то: – Это личное указание самого…
Соловьев – человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил еще из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу – нет проблем! – отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома – все это не располагало к серьезным разговорам.
– Пойдемте ко мне, – предложил Павел Игнатьевич. – Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.
У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.
Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом – кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали – рты-то были заняты у обоих.
В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс еще ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: «Make love – not war!»[2]
– Это кто? – спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.
– Это мой муж, – тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.
– А это кто? – брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.
– А это ваша дочь, – объявила Маринка уже громко.
Дальнейшее – неописуемо.
Занавес.
Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы. В конце концов, у него была старушка-мать, к которой в принципе можно переехать. Но Маринка держалась индифферентно, похоже, даже Верунчику еще ничего не сказала. Неужели все так и сойдет ему с рук?
А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя – ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев еще успеет спросить – а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.
Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…
Все сгорело дотла
в мимолетном, но страшном пожаре.
Ну, зачем ты пришла?
Что посеяли, то и пожали…
Он в ужасе обнаружил, что думает стихами, и когда вышел на улицу, возникло дикое ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дурной сон.
Дома это чувство еще больше усилилось. Неужели все так и сойдет ему с рук? Задавать прямые вопросы казалось немыслимо, молчать – тем более невыносимо. Зачем он вообще вернулся домой? Вот придурок! Но теперь повернуться и уйти – совсем глупо. Его же пустили в дом, и он не намерен бросать жену ради какой-то девчонки. Собственно, об этом и хотелось сказать, но как?
Жутким образом разболелась голова – понятное дело, не допил. Добавить бы! Он всегда искал повода, или укромного местечка, или оправдания. Но сегодня-то зачем? Когда и так все плохо. Хуже не будет, хуже просто некуда. С циничной радостью, на глазах у Маринки извлек из кухонного шкафа бутылку «Белого аиста», открыл и налил себе стаканчик – ничего так стаканчик – граммов сто семьдесят. Выпил залпом.
– Мне бы хоть предложил! – буркнула супруга.
Ничего себе реакция! Да это ж просто настоящая победа, это родственное понимание, это мир и дружба на долгие годы! Он налил ей вполовину от своей дозы, но Маринка сама добавила до краев и тоже опрокинула полностью, правда, закашлялась под конец, и он стучал ей по спине и отпаивал соком. Господи, она ему позволяла трогать себя, она разговаривала с ним, она с ним пила! С горя? Конечно, с горя! Но с общего горя…
И вот тогда он допустил непростительную ошибку – он решил поговорить об этом. А об этом не говорят через полчаса после. Ну, не говорят – и все! Ежу понятно, а он еще удумал оправдываться. В мигом запьяневшую голову пришла безумная мысль: ведь Маринка видела только минет и ничего другого, значит, не пойман – не вор, ничего другого и не было, может быть, это лучше, может, ей легче станет от этого, может, легче будет простить, если сейчас наврать, если так и сказать: «Не было больше ничего, ну, какая ерунда, ну, вот решил с симпатичной девчонкой оральным сексом позабавиться, ведь не трахались же, значит, не измена, а так интрижка, что-то среднее между стриптизом и пьяными ласками – к чему тут ревновать?»
Он примерно так и сказал ей, чуть короче, но так же сбивчиво, жалобно, бестолково, а потом переспросил еще нерешительней, уже читая полную ошарашенность на лице жены:
– Мариш, ну ведь, правда, ничего серьезного между нами и не было. Ведь правда?
Когда он понял, что ошибся, было уже поздно. Кровь ударила Маринке в лицо, она сделалась похожей на истеричного орущего младенца и поначалу квартиру огласил нечеловечески истошный вопль:
– Что?!! Что ты сказал?!!!
А потом… Редькин, конечно, знал, что его Маринка за словом в карман не полезет. Чтобы изящно и весьма оригинально формулировать мысли, у нее хватало всего: и эрудиции, и жизненного опыта, и даже известные филологические способности имелись. Ненормативной лексики женушка его тоже никогда не чуралась, опять же употребление мата в узком кругу друзей и родных грехом у них не считалось. Так что ввернуть иной раз в скучную речь какое-нибудь неожиданное пикантное словечко было для Маринки делом обычным. Но то, что Тимофей услышал теперь в ответ на свою робкую реплику, превзошло все мыслимые и немыслимые ожидания. Повторять этого не хотелось даже в мыслях, и он автоматически перевел поток ее брани на более или менее цивилизованный язык, словно готовил текст для какого-нибудь жеманно-православного натужно нравственного издательства:
– Что, ты сказал, блин?! – то ли взревела то ли взвизгнула его жена совершенно чужим, неузнаваемым голосом. – Это ты мне говоришь, что ничего между вами не было! Ой, как ты брешешь, милый! А то я тебя, вонючего козла, не знаю! Да если эта зараза у тебя хрен сосла, значит, вы уже перетрахались во все дыры как минимум дважды. И это называется, ничего между ними не было, твою мать! Да я ж сама видела, ты в ее дырку зарылся по самые уши, как поганый кобель в кусок тухлого мяса на помойке! Какая же ты, сволочь, блин!..
И когда первый шок от этого монолога миновал, Тимофей начал осознавать, что особенно сильно покоробил его не смысл сказанного, а форма, еще точнее – некоторые детали, например, это просторечное «сосла» вместо «сосала» или гадкое и нелюбимое ими обоими слово «вонючий», и особенно омерзительное «тухлое мясо»… Это были совсем чужие, не Маринкины слова, от них веяло потусторонней жутью и дремучей бабской ненавистью, которая, завладевая мозгом, превращает женщину в чудовище, в фурию, в зверье, охваченное бессмысленными и садистскими желаниями.
Тимофею захотелось спрятаться куда-нибудь подальше от такой Маринки и такого себя. Прятаться было в общем некуда, разве что недопитая треть бутылки манила последней спасительной дозой, и он успел схватить ее, присосаться к горлышку и вытянуть все до дна, до последней капли, пока не отняли. Вот тут его зашатало, Тимофей добрел до дивана, свернулся калачиком и быстро уснул.
«Прощай, осень! – подумал он мимолетно, уже проваливаясь в тяжелый липкий сон, и наконец-то понял смысл последних разгоновских строк:
Вторая жизнь приходит к нам сама,
И наступает вечная зима.
Он все перепутал: после осени не бывает опять осень, после осени наступает именно зима. Так уж заведено на этой планете.
Глава одиннадцатая
НАСЕКОМЫХ МОРИТЬ ЗАКАЗЫВАЛИ?
Тимофей очнулся в темноте и поначалу не понял, где он. В гортани пересохло, а язык и губы еще помнили восхитительный вкус ее нежных, трепетных складочек и пьянящих глубин, увлекающих в бесконечность. Неужели так и заснул у Юльки в прихожей, прямо на ковре? Да нет, вроде одетый он, вроде на кровати лежит… Но что было после? Что? Боже! Как тяжело вспоминать! Вот открывается дверь, вот входит Маринка и за нею полковник Соловьев, они так запросто входят и смотрят на Тимофея, а Тимофей, запрокинув голову, смотрит на них поверх восхитительно правильных, тугих и гладких Юлькиных ягодиц, и вроде надо встать, надо вскочить, но нет же сил оторваться от этой сладости! И девчонка уже ничего не видит, не слышит, она уже не здесь, ее колотит крупная дрожь – это потрясающе! – еще совсем чуть-чуть, мизерную капельку, и у него тоже подступит самое оно, однако эти двое входят, как смерть с косой, и Тимофей понимает, что Юлька-то успеет, просто не сможет остановиться, а у него уже ничего не выйдет, ничего… И потом опускается мрак.
Что же было после? Он вспоминает медленно и трудно. Допился, старый дурак, дотрахался с молоденькими девочками…
Так, понятно, он дома, на диване. За окном темно. Ага, вон часы на видюшнике – самое начало первого. Почему все спят в такую рань? Бывало с Верой Афанасьевной чаи гоняли и до двух, и до трех, иной раз и Верунчик с Никитой засиживались. А уж Маринка-то! Когда она в последний раз телевизор раньше половины третьего выключала? Господи, да где же она – Маринка?
И все-таки сначала он дошел до кухни и выпил два стакана холодной воды. А уж потом проверил первую пришедшую в голову гипотезу: действительно жена ушла спать к матери. Так уже было пару раз, когда он слишком сильно надирался, и Маринке было неприятно ложиться рядом. А сейчас – тем более, постель-то свободна.
Вода, конечно, помогла немного очухаться, но Тимофей уже догадался: чтобы вернуть ясность мысли полностью, ему придется глотнуть не воды. Стал напряженно вспоминать, что осталось в доме из благородных напитков. Шотландского виски ординарного в шкафу на донышке, джина чуть-чуть в холодильнике – все не то… Ага! Есть же еще маленькая ни разу не открытая бутылочка «Курвуазье», хранимая почти как реликвия уже лет пятнадцать. Ее еще Маринкиному отцу кто-то подарил, привезя из Франции в советские годы. Тогда это настоящая экзотика была, ни с того ни с сего пить грех, всё ждали достойного повода. Дождались. На поминках, понятно, такой коньяк смотрелся бы странно, потом – вообще, словно забыли, что это можно пить: стоит себе красивая бутылочка – и пусть стоит. Наконец, шикарных коньяков кругом стало море. Кого теперь удивишь довольно простеньким «Курвуазье» с выдержкой лет восемь? Да и емкость действительно маленькая – 0,35 – даже на двоих разлил и, как говорится, ни в голове, ни в жопе…
Одним словом, Тимофей загорелся выпить именно французского коньяка, именно из неприкосновенного запаса, ситуация того стоила: уж беспредел, так беспредел. А главное еще, что находилась заветная коробочка как раз в комнате тещи, то есть там, где сейчас спала Маринка. Редькин любил преодолевать собственноручно возведенные препятствия – риск быть застуканным сладко щекотал нервы и в итоге добавлял кайфа.
И сейчас ему с блеском удалось, подсветив себе зажигалкой, тихо-тихо отодвинуть большое стекло у хельги, потом уже практически на ощупь, двумя руками, извлечь матовую пузатую бутылочку из фирменной коробки и медленно протащить ее меж хрусталя и фарфора, практически ни за что не задев. Иным и не понять, как сладок после этого любой напиток!
И в голове действительно прояснело. Все проблемы выстроились по росту, как на параде.
Уход от жены – это вопрос второй, точнее третий. Да-да! На первом месте по степени срочности – вне всяких сомнений, Майкл и деньги. На втором – КГБ, ГРУ, тибетские мафиози, сумасшедший Разгонов с рукописью – короче, проблема личной безопасности. Маринка действительно на третьем. А Юлька и вовсе на десятом. Или нет? Черт, как же здорово было! И как же тяжело теперь вспоминать! …Кусок тухлого мяса на помойке – это ж надо такое сказать! Стоило вспомнить, и будто настоящей гнилью ударило в ноздри, аж затошнило. Пришлось еще пропустить граммчиков сто.
«Вот что, родной, – сказал себе Редькин, медленно и упорно смывая всю эту грязь ароматнейшим коньяком, – ты сейчас полной херней занимаешься! Вербицкий не позвонил. Или ты проспал звонок, и с ним успела договориться Маринка, только тебе не сказала. Так или иначе, но сейчас ты должен найти Майкла и все выяснить».
Тимофей позвонил прямо с кухни, со старого дискового аппарата. Номер не отвечал, то есть совсем не отвечал – ни коротких гудков, ни длинных. Такое бывало. Московская телефонная сеть давно и безнадежно перегружена, сейчас с этим худо-бедно борются, но процесс затянулся. В центре города особенно ощущается. Вот одна из дежурных ситуаций: хронически не прозванивается какая-нибудь первая цифра. И все абоненты, номера которых начинаются, скажем, с тройки, становятся вам недоступны.
Сегодня зависла четверка. Покрутить еще минут пять можно было, но скорее всего – это безнадега. Придется идти на улицу, в автомат, или к кому-нибудь в гости, где номер, хоть на одну цифирь из первых трех отличается. Но для гостей-то время поздноватое… Впрочем, есть еще один способ – звонить общим знакомым, подключенным к другим АТС. Но вот беда: с Майклом у них всего один общий знакомый – Полозов, а Косте так поздно не звонят. Раиса съест с потрохами обоих – и своего благоверного, и Редькина. Но делать нечего – случай уж больно важный! Тимофей решился и все-таки накрутил Константину.
Зря он так долго мучился: хитрый Полозов, замученный, надо думать, беспардонными клиентами, стал свой телефон на ночь отключать. Значит, все, хана. Больше вариантов не осталось.
Для очистки совести он набрал номер Майкла еще раз, и еще, и еще. На третий, вместо обычного шороха, раздался легкий щелчок, и мрачный утробный голос вопросил:
– Насекомых морить заказывали?
Редькин покрылся холодным потом. Ему очень хотелось бросить трубку, показавшуюся в тот миг огромным скорпионом, впившимся в ухо, но рука вмиг окостенела, и пальцы не сумели разжаться.
– Насекомых морить заказывали? – угрюмо повторили с того конца провода.
«Я жив пока! – мелькнула у Редькина идиотская мысль, – Значит, надо ему что-то ответить. Но что?»
– Насекомых морить заказывали? – еще раз поинтересовались оттуда с монотонностью автомата.
– В такое время?! – выпалил Редькин.
– Меня просили звонить именно после полуночи, – обиженно оправдывался тараканоморильщик.
– А вы какой номер набираете? – Редькин, наконец, сообразил, какой задать принципиальный вопрос.
И номер оказался ошибочный, причем на все цифры сразу. Полная бредятина! Да и звонка никакого не было. Как это могло быть? Теоретически – да, возможно: соединение уже произошло, но сигнал не успел сработать, а вы как раз в этот момент снимаете трубку… Практически – такое происходило с Тимофеем впервые. И экспериментировать больше он не стал. Вспомнил, что есть еще компьютер. Если Майкл сидит сейчас перед своим дисплеем, они сумеют пообщаться. Но Редькину даже не удалось выяснить этого. Машина повисла еще при запуске «Интернет-эксплорера». И это так напугало, что Тимофей, едва перезагрузившись, сразу выключил питание. Какой же он дурак, что не записал номер мобильного телефона Майкла. Тот давно предлагал – на всякий случай. Тимофей плохо себе представлял, что это за случай такой, да и неудобно было как-то вводить человека в расход: абонентская плата там немаленькая. А теперь… Ну все, все совпало!
Некие страшные вселенские дезинфекторы морили отнюдь не насекомых, а его, Редькина, и ему подобных. Вариантов не осталось. Он оделся, бросил в карман горсть жетонов, потом вдруг вспомнил и, вернувшись в комнату, взял набрюшник с документами и деньгами, а заодно и пакет с рукописями Разгонова. Задал себе риторический вопрос: «Разве я надолго ухожу из дома?», но рукопись все-таки бережно засунул под ремень и прикрыл свитером. Наконец, вышел на улицу. И только там, уже затворив за собою внешнюю металлическую дверь, вспомнил, какие опасности могут его поджидать. Надо же было хоть в окошко для начала выглянуть, или дубину какую-нибудь прихватить с собой, или… А что или? Что еще мог он сделать?
Ни-че-го.
Однако на улице оказалось тихо и пусто. Невозможно тихо и невозможно пусто. В час ночи в переулках возле Курского так не бывает. Должны же люди какие-то ходить, машины должны ездить, а тут – ни души, словно вымерли все. Впрочем, сейчас не стоило об этом думать, самого себя накручивать. У него и так времени нет.
Редькин рванулся к ближайшему телефону – через дорогу наискосок, возле отделения милиции, и тут же обнаружил, что улица не совсем пуста: под колпаком автомата стояла совершенно неподвижная черная фигура. Трудно было даже понять, мужчина или женщина. Человек прижимал к уху трубку и молчал. Тимофей некоторое время смотрел на этого персонажа с расстояния метров пяти, а потом резко развернулся на каблуках и пошел в сторону Покровки – там автоматов существенно больше. И вообще, что если это за ним так грубо следят? Да нет, собственно, даже не грубо – за ним следили как-то шизоидно!
Кабинка телефона на другом углу была залеплена точно таким же чернильным пятном недвижной фигуры. И новый гражданин просто держал трубку, ровным счетом ничего не говоря.
Чувство, охватившее Редькина в тот момент, было сравнимо разве что с мертвящим столбняком ночного кошмара, когда невыносимо хочется бежать, а ноги врастают в землю. Проснуться теперь было бы в самый раз, но такого шанса Редькину явно не дали, и он ощутил жгучее желание уйти назад, – нет! – убежать назад, закрыв глаза и обхватив руками голову. Но неистовым, выдавленным из глубины усилием воли он заставил себя шагать вперед, к следующему аппарату. И уже знал: там тоже будет стоять черный человек, молча и торжественно, словно эсэсовец в почетном карауле, а больше вокруг не окажется никого, ни единой живой души.
Он уже знал, что будет так и никак иначе.
Поэтому, поравнявшись с третьим автоматом, в котором все так и было, даже не испугался, даже не вздрогнул, а медленно и упорно продолжил свой путь к Покровке. Ну, не может же на большой шумной улице, по которой в это время еще троллейбусы ходят, происходить такая же чертовщина, как в переулках?! «Не может»,– сказал он себе строго. А потом вдруг представил, как находит, наконец свободный аппарат, берет в руки трубку, прикладывает к уху, а оттуда вместо гудка:
– Насекомых морить заказывали?
И он таки вышел на Покровку, и там маячили какие-то люди, и машины проносились, и была свободная будка, то есть не будка, а этакий козырек, как принято теперь, в эпоху терроризма. И все бы хорошо, но Редькин вдруг вспомнил в ужасе, что не уверен в двух средних цифрах Майклова номера. Но звонить все равно было надо, в конце концов, жетонов – целых шесть штук, можно и комбинаторикой заняться.