– Бред какой-то! – поежился Паша.
– Не бред, – сказал Редькин, вновь истово уверовавший в теорию Майкла.
– Давайте накатим еще по маленькой, – предложил Гольдштейн, – а то как-то вдруг холодно стало.
– Давайте, – согласился Вербицкий.
9
Разгонов вернулся в отстроенный дом в Берлине и спокойно продолжал писать свой роман, переводя его теперь на английский. На русском служба ИКС и вместе с нею Шактивенанда очень не рекомендовали издавать его даже за границей, а уж в Москве – тем более. Ну, и что оставалось делать? Доверить перевод кому-то Мишка не хотел, да и поупражняться в языке представлялось ему крайне интересным. Он вновь отошел от дел еще сильнее, чем прежде. Он совсем перестал понимать смысл этих дел. Ментальный бармалей выскользнул из рук как соленый грибок из-под вилки, выскользнул, упал на пол и закатился в какую-то грязную щель, из которой доставать его было не только лень, но и элементарно неаппетитно. Грейв действительно пропал напрочь. Залег на дно. Словно опять умер, только теперь уже по-настоящему.
Хотя с чего ему было умирать? Никто в него не стрелял серебряными пулями, осиновыми кольями никто не шпынял… Глупость какая-то! Разгонов не мог и уже не хотел понимать всей этой чертовщины. Он, например, так и не понял, почему ему не сообщили сразу в Дубай по телефону о мистически перелетевших из Берлина в Москву текстах. Тополь разводил руками на этот вопрос, Верба посылала очень далеко, а мудрец Анжей философски заявлял: «Так было надо».
«Да пошли вы все в баню!» – думал Разгонов. И для себя он решил, никого не пытаясь убедить в этом (какой смысл убеждать в чем-то сумасшедших?), что тетрадки было все-таки две. Первая оставалась в Москве. Вторую он взял с собою в Берлин, вписал в нее новые тексты, тетрадку выкрали, подбросили в тайник в квартире Редькина – тоже мне проблема! Ну и все. Белка, правда, утверждала, что тетрадка эта до самых последних дней перед отлетом в СНГ и Эмираты валялась в Айхвальде где-то в кладовке, аккурат рядом с обогревающим агрегатом. В общем, когда агрегат рванул, искать рядом с ним тетрадку было уже смешно, и эту гипотезу ни опровергнуть, ни доказать никто не мог. Разгонов на всех допросах-расспросах отвечал, что не писал своих текстов от руки дважды, однако теперь он уже и в этом не был уверен, просто предпочитал выкинуть все из головы, тем более, спустя время, когда острота проблемы ушла и, быть может, ушла навсегда…
Гуру Шактивенанда посокрушался некоторое время, мол, такой шанс упустили, идиоты! Кого он называл идиотами, оставалось не совсем понятным, сценарий-то всего действа был по большей части его собственный, значит, сам Анжей и получался центральным идиотом. Но, что поделать, не вышло – так не вышло, повезет в другой раз.
– А будет он, этот другой раз? – допытывалась Верба, все еще мечтающая прочесть дискету Сиропулоса.
– Будет, – уверенно говорил Анжей. – Только нескоро.
Однако ему уже не верили.
После всей этой мрачноватой истории в службе ИКС уже НИКТО НИКОМУ НЕ ВЕРИЛ.
Меж тем жизнь струилась себе потихонечку. Незаметно, неспешно даже, и так было до самого августа девяноста восьмого.
Потом грянуло нечто. Над просторами необъятной России зазвенело ранее незнакомое слово «дефолт». Ближе к середине сентября, когда рубль обвалился окончательно и бесповоротно, и над любимой частью суши вновь нависла угроза политического переворота и всеобщего хаоса, Разгонов позвонил Вербе. Не застал ее, пообщался с Тополем. Тот отмахнулся:
– Хочешь – следи за событиями, не хочешь – не следи, а индивидуальные политинформации мне проводить некогда, извини, дел по горло. Не обижайся.
Разгонов все равно обиделся, и Тополь, сбавил обороты:
– Слышь, у нас, правда, цейтнот. Позвони Стиву, он тебе все объяснит.
Стиву Чиньо? Чушь какая-то. Разгонов вспомнил этого надутого хлыща – дядю Степу из Гамбурга, ну, то есть он откуда-то из Америки, просто познакомились они в Гамбурге – и почувствовал, что не хочет со Стивом говорить. Подумал еще минутку и накрутил номер Лешки Кречета.
Тот оказался у себя в Киеве и весьма любезно, даже неторопливо, все объяснил. На дурацкий вопрос «В Москве у власти уже коммунисты, что ли?» ответил в лучших своих традициях.
– Сам ты коммунист, о чем я тебе и говорил не далее, как год назад. Успокойся. Идет обычное политическое варево. Президент в отключке – у всех предвыборный фальстарт. Понятно излагаю? Глупостей русские наделали кучу, но страшного, то есть необратимого, ничего не случилось. Так что успокойся. Стрелять не будут. Просто в ближайшие годы народ в России будет жить очень плохо.
– Господи, как это скучно и противно! – вздохнул Разгонов.
– Ну, так и не думай об этом. Живешь в Берлине. Денег – куры не клюют. Сиди, пиши и не дергайся. Сейчас время прекрасное для литературы. Правда, хороших книг никто не читает и в обозримом будущем читать не собирается. Но писать их надо именно сегодня. Я, например, пишу.
Год назад Разгонов не поверил, что Кречет действительно пишет, а сейчас поверил и сразу. Лешка был, безусловно, прав на все сто и информацией владел в полном объеме. Вот только остался в душе неприятный осадок от того, как он сказал «русские» в третьем лице. А кем же он себя считает? Украинцем? Гражданином Вселенной? Представителем высшей расы?
Разгонов же наоборот чем выше летал, чем дольше жил вне России, тем все сильнее чувствовал себя частью своей страны.
В марте девяносто девятого опять начались напряги. Бомбили Сербию, и Разгонов не выдержал во второй раз. Теперь уже Верба материлась в трубку и чуть ли не рвалась на фронт, вспоминая годы юности. Оставалось не совсем понятным, на чьей стороне она собирается воевать. Политически Татьяна могла быть с НАТО и только с НАТО, но чисто по-человечески стремилась защищать от натовских бомб ни в чем не повинных людей. В общем, от Вербы толку было мало, и Разгонов вдруг вспомнил совет Тополя полугодичной давности.
Он позвонил Стиву Чиньо.
– Приезжайте, Михаил, – любезно предложил тот, – это не телефонный разговор.
– Куда?
– Ко мне, в Неаполь.
– Хорошо, – согласился Разгонов.
Адрес он записывал чисто машинально и только уже в такси по дороге от аэропорта сообразил, куда его везут, – на виллу старика Базотти, где в восемьдесят втором году, в декабре, Сергей Малин знакомился с Дедушкой, а Машу Чистякову к этому моменту уже похоронили…
Такие виллы не занимают случайно, типа как Редькин квартиру в Лушином переулке. Впрочем, и с Редькиным все вышло далеко не случайно, только об этом почему-то не хотелось думать, это была лишняя информация, перегруз, он ехал сюда поговорить о судьбах мира, а о личной судьбе – как-нибудь в другой раз.
Стив принял его великолепно: камин, вино, легкие закуски, огромное пустое помещение – слуги, если и были, Разгонов их не увидел. И сидели они оба, наверно, в тех самых старинных креслах, в каких семнадцать лет назад общались кровавый гангстер Фернандо, вставший на праведный путь спасения цивилизации, и его несостоявшийся преемник – московский паренек Сережа Малин. В этом ощущалась настоящая мистическая жуть. Но Разгонов уже не столько ужасался, сколько наслаждался всеми этими многократными совпадениями. (С шизами жить – с ума сходить – такая получалась незамысловатая поговорочка).
– А можно я буду говорить по-итальянски?
– Можно, – разрешил Разгонов.
– Не поймете – спрашивайте, переведу, просто о самых важных вещах я привык рассказывать на родном.
Перевода не потребовалось. Самые важные вещи оказались и самыми простыми. Все было примитивно. Просто, как репа. Кажется, Майкл еще давно-давно придумал, что весь мир – это компьютер, а на самом-то деле весь мир – это просто репа. Можно порезать ее на кусочки. Можно съесть, можно поставить в печку и парить там. А можно просто оставить на грядке. Последнее лучше всего.
Стив Чиньо как раз и призывал к естественному ходу течения событий. В его концепции все травы, все злаки и плоды должны были произрастать без малейшего ущемления прав. Он напомнил Михаилу о Бомбейской конференции, о том кратком ликбезе, что преподал еще в Гамбурге, о ментальном равновесии и перекрестном контроле. Здесь мысли его трогательно совпадали с идеями Кречета о политике как искусстве сдержек и противовесов, о вреде большевизма в любых его проявлениях. Все было банально до оскомины. Неужели и последние – дикие, трагические, невероятные события так запросто укладываются в эти проклятые схемы?
– Ну, конечно, укладываются, – снисходительно улыбнулся Чиньо. – Судите сами. Традиционный оплот тоталитаризма, великая – учтите, я не иронизирую – действительно великая Россия вдруг окончательно распоясалась, твердо встала на путь демократических реформ и рыночной экономики, курс рубля стабилизировался до безобразия, уровень жизни вырос необычайно, каждая мелкая шелупонь стала себя средним классом называть, автомобили менять чуть ли не каждый год и в отпуска ездить на зарубежные курорты. Еще чуть-чуть, и Россия влилась бы в мировое сообщество, уничтожив напрочь всякие воспоминания о коммунизме и превратив мусульманскую угрозу в смешную детскую страшилку. Ну, сами подумайте, что такое какой-нибудь жалкий Ирак вместе со всеми ливиями супротив НАТО с присоединенной к нему Россией и Украиной? Можно ли такую ситуацию называть равновесной. Ну, нет, конечно! Это как автомобиль с полностью разбалансированными колесами. Знаете, что получается, да? Колеса сначала ходят ходуном, а потом отваливаются. То есть в нашем с вами случае планета, на которой нет баланса сил, может просто сорваться с орбиты и улететь куда-нибудь в район Юпитера.
– Шутите?
– Нисколько. Это ж вы писатель. Вспомните, какая эйфория царила в Москве в начале лета девяносто восьмого! Ах, ну да! Вы же сидели в Берлине, и ничего этого не видели. Так поверьте мне: средний класс так увлеченно зарабатывал деньги и возрождал из грязи великую Россию, что когда мы сделали легкое, еле заметное вливание в эту ситуацию, они поначалу и кризиса не заметили. Заметили только семнадцатого августа, когда эффект от лекарства проступил внешними симптомами по всему телу…
– То есть вы хотите сказать, что все это – преднамеренные действия. Да еще и на благо цивилизации?! – почти по-детски наивно удивился Разгонов.
– Вы удивительно понятливы, мой юный друг, хоть и прикидывались, что не знаете итальянского! – не удержался от иронии Чиньо.
– А как же Сербия? Войну на Балканах тоже вы спровоцировали?
– Не совсем так. И вообще, третья мировая война у них не получится, – уверенно сказал Чиньо, а потом зачем-то добавил, все испортив: – Я надеюсь.
– То есть как это: вы надеетесь?! – вскинулся Разгонов несколько по-женски заполошно.
Он вдруг понял, какой вопрос давно уже свербит у него на кончике языка:
– Вы от чьего имени вообще говорите? Я бы сказал, вещаете. Вы же всю планету контролируете. Правильно я понимаю? На кого еще вам надеяться? Вы издеваетесь надо мною, что ли?
– Контролируем. К сожалению, – грустно покивал Стив Чиньо. – А надеемся на вас, дураков. Вы же не машины все-таки – живые люди. Вот и ведете себя всякий раз непредсказуемо.
– А вы, значит, машины! – с вызовом бросил Разгонов.
– Нет. Мы тоже люди, но другие. Совсем другие. Об этом как-нибудь расскажу вам, но не сегодня…
– Третья сила, значит, – пробормотал Разгонов.
– Кречета наслушались? Третья сила – это не более чем слова. А слова – всего лишь пустой звук в тишине.
– Постойте, а Кречет действительно с вами?
– Да, – сказал Чиньо серьезно, – у него и фамилия подходящая.
– Не понял. В каком смысле?
– Ну, вы там, в вашем ИКСе все – деревья, а мы все – птички: Фогель, то есть просто птица, Лебедь, то есть я, Кречет, Орел, Воробей, последних вам еще предстоит узнать…
– Погодите, а Леша говорил мне, что и Базотти…
– Да и Базотти – тоже птица. Его же настоящая фамилия Бацотти, а это такая маленькая экваториальная птичка на языке какого-то племени в Африке, но звучит очень по-итальянски, согласитесь.
– Господи, – взмолился Разгонов. – Как это все уныло и мерзко! Добро и зло, единство и борьба противоположностей, монолог Воланда из «Мастера и Маргариты», или из «Фауста» какая-то банальщина вспоминается. Библия, наконец, в голову лезет… Неужели нельзя иначе? Ведь по сути-то выходит абсурд: если тебе слишком приятно, сделай сам себе больно, а то еще от удовольствия обкакаешься. Нельзя, выходит, лопать слишком вкусную пищу, надо в нее обязательно дерьма подмешивать.
– Дерьма – не обязательно, – поправил Чиньо, – а горькой хины для здоровья – непременно, а то ведь вашу вкусную пищу вместе с вами и страшные болезнетворные бактерии жрут.
– Но вы-то своей хиной не бактерии убиваете. А людей! – взвился Разгонов.
– А какая разница? – спокойно спросил Стив. – Вот и видно сразу, что ваш ум отравлен христианской идеологией. Мы все живые – и бактерии, и люди. А убийство – грех, но грех – неотъемлемая часть жизни. Вечно убивать и вечно спасать, вечно умирать и вечно производить на свет. То и другое во грехе – в этом и состоит равновесие. А вы как-то иначе хотели, Михаил?
– Конечно! – воскликнул Разгонов с жаром.
– Вот уж действительно фантаст! Оставьте это для романов, умоляю! Не тащите вы в реальную действительность жутких монстров вашего сознания. В основе человеческой цивилизации лежит грех – отношения между мужчиной и женщиной. Секс был незыблем на протяжении всей истории. Вы хотите и здесь предложить что-то новое? Тоже, всплеснув руками, воскликнуть: «О, как скучно и неаппетитно опять все тот же пенис пихать все в ту же вагину!» Мой юный друг, люди с древнейших времен знали, что продолжение рода возможно и без секса, но жизнь социума без секса немыслима, и точно так же она не мыслима без убийств – хотите вы этого или нет.
Тихо горели свечи. Потрескивали поленья в камине. Чиньо смотрел на дрожащий язычок пламени сквозь рубиново-красное вино в высоком тонком бокале. Разгонов загрустил. Говорить больше ни о чем не хотелось. Он поднялся и картинно откланялся.
– Спасибо вам за все разъяснения, мой пожилой друг!
– Зря иронизируете, я вдвое старше вас.
– А вы меня не удивили, – бросил Разгонов небрежно, – старик Базотти тоже до самого маразма выглядел огурцом.
Почему-то его все сильнее раздражала эта театральная обстановка и этот самоуверенный человек.
10
В беседе со Стивом Чиньо там, в Неаполе промелькнул туманный намек на довольно высокую вероятность нового шанса в самом ближайшем будущем. То есть где-то опять должна была сгуститься точка сингулярности, и, хотел этого Разгонов или нет, а он туда попадет и будет читать с таинственной дискеты всякую чумную информацию, за которую не то что убить могут, – за которую целые звездные системы пускают козлу под хвост. Он не хотел этой информации, но, видно, информация хотела его. Так уж вышло.
Ощущение тревоги росло не по дням, а по часам. Однако что ему советовал все тот же мудрый Чиньо еще тогда, при первом знакомстве в Гамбурге? Если судьба загоняет в угол, надо не бегать от нее, а противостоять активно. Ну, что же? Самое активное – это сделать нечто недозволенное, например взять и полететь в Россию. Вопрос – куда. В Москву с Белкой и Рюшиком? Нет, не годится, жену и ребенка жаль, они тут ни при чем… О, придумал! Он полетит один и опять в Сибирь, к Булкину, а уж там они вместе посмотрят, как дальше жить. Разгонов вложит огромные деньги в раскрутку нового эстрадного имени, станет натуральным импресарио для старого друга – то-то обалдеют все эти птицы и деревья во главе с мрачным Грейвом, залегшим на самое дно!
Был конец апреля, Булкин еще не уехал на традиционную майскую тусовку фантастов в Питер, и Михаил должен был застать его дома. Но дома оказалась лишь Зина.
– Мишка? Как приятно! А ты еще не знаешь? Юрик уже три месяца живет в Киеве. Скоро поедет в Питер, наверно, через Москву – вот и повидаетесь.
– А что он там делает, в Киеве? – осторожно спросил Разгонов.
– Как, ты и этого не знаешь?! Ну, совсем вы там в своей Москве забурели! Его же Лешка Кречет раскручивает на тамошнем телевидении, уже два диска вышло, группу ему классную подобрали, скоро куда-то в Европу на гастроли поедут…
Она еще продолжала рассказывать, а Разгонов уже не слышал.
«Вот черт! Тополя, как всегда, «гэбуха обскакала», а меня эти, орнитологи из тайного общества всемирного контроля! Все надо делать вовремя. Особенно – добрые дела. Грустно», – подумал он.
И только отключился от Томска, как запел телефонный вызов.
– Мишук, – прошелестело в трубке, – это твоя Танюшка. Я страшно, безумно, чудовищно соскучилась без тебя!..
– А ты где?
– Я встречу тебя в аэропорту Сан-Франциско, в главном, только вылетай прямо сегодня…
– Ты с ума сошла!
В этом была вся Верба – придумать какой-нибудь бред и настаивать на нем со всей страстью. Но он уже хотел увидеться с ней, он жаждал, он уже ощущал на себе ее руки и губы.
Детали обговорили быстро. А Белке он зачем-то наврал (понятно зачем – так романтичнее!):
– Бельчонок, я срочно вылетаю к Булкину в Киев. Он теперь в Киеве живет.
– Ох, и нажретесь вы там втроем с Кречетом! – грустно вздохнула Ольга.
СОБСТВЕННО ЭПИЛОГ
(Из романа Михаила Разгонова «Точка сингулярности»)
Я оглянулся назад и понял, что купаться действительно не получится. Негде было купаться. Были там волны Индийского или Тихого океана, теперь уже не имело значения. Потому что море исчезло совсем. Песок под моими ногами плавно переходил в каменистое крошево, за которым начинались островки жухлой травы, а еще дальше – асфальт, и над ним лениво клубился желтовато-белесый туман, он постепенно рассеивался, и на заднем плане проступали очертания улиц и домов – нормальная московская новостройка. Я и раньше-то путал подобные пейзажи, а теперь, после трехлетнего отсутствия в родном городе, не узнал бы, даже если б очень старался. Но Верба вдруг сказала:
– Это Чертаново.
– А-а-а, – протянул я, словно понял нечто важное, потом вдруг вспомнил, что именно в Чертанове раньше жил Редькин, собственно, мы туда к нему и ездили, но было дело ночью, в спешке и все на нервах. Разве узнаешь теперь эти обычные бело-голубые панельные дома. Тем более, когда с ними почему-то соседствуют странные здания сталинской постройки и совсем не московского вида.
Я скосил взгляд чуть вправо и сквозь редеющую дымку разглядел набережную широкой реки, вдоль которой гуляли не обращавшие на нас внимания люди, а по ту сторону водяной ряби стоял какой-то знакомый с детства памятник. Ба, да это же Афанасий Никитин! Тверь. Волга. Наконец, слева прочертился Берлин в виде любимой Кедром станции Цоо со всеми небоскребами и огрызком храма Кайзера Вильгельма. И это уже не удивляло, а только добавляло в картину элемент законченности. Нет, я не прав, элементом законченности стал на самом деле Андреевский спуск и дом президента Кучмы еще левее Берлина и Чертанова.
Стрелять в подобной ситуации казалось не менее глупо, чем идти купаться в Волгу в апреле месяце. Впрочем, кто мне сказал, что у них там апрель? Точка сингулярности, понимаешь, – понятие не только пространственное, но и временное!
Я стыдливо спрятал пистолет и заметил, как Верба делает то же самое, потому что к нам уже шли.
Из Берлина – Белка вместе с Андрюшкой и котом Степаном.
Из Киева – Лешка Кречет с Юркой Булкиным.
Из Москвы – все безумное семейство Редькиных, включая собаку далматина. И следом спешили два совершенно незнакомых мне парня, но с удивительно располагающей к себе внешностью. Одного из них явно и очень хорошо знала Марина Редькина, я даже посмел предположить, что это ее новый муж.
Из Твери в нашу сторону двигалась еще более славная компания: Тимофей Редькин, Майкл Вербицкий и Паша Гольдштейн – все с бутылками пива в руках.
Наконец, из Колорадского Центра (я его как-то сразу не разглядел – секретный все-таки объект, вот и замаскировался) – едва ли не в обнимку прибыли Тимоти Спрингер и Грейв. И какая была теперь разница, кто из них кого завербовал? Ясно же было, что здесь и сейчас даже враги будут делать одно общее дело.
Последним на этом празднике жизни появился, как всегда, гуру Свами Шактивенанда. Он прилетел (зараза!) в голубом вертолете, и все, конечно, сразу поняли намек: сейчас будут бесплатно показывать кино. Кого он собирался поздравлять с днем рождения, осталось не до конца ясным, но ящик с эскимо на песок выставлен был. Я не стал считать, но ни минуты не сомневался, что их там ровно пятьсот.
Андрюшка был просто на седьмом небе от счастья, однако Шактивенанда решил до кучи порадовать и взрослых своими инсценировками. Выпустив на волю из вертолетного чрева, как всегда, с иголочки одетого Чиньо и жеваного Тополя в кожаных штанах и мятой курточке – Леня был у них за пилота, – Шактивенанда извлек из футляра красивую и, похоже, дорогую гитару.
– Я обещал? – задал он риторический вопрос. – Так вот, Михаил, слушайте.
И он исполнил одну из лучших и самых знаменитых песен Леннона и Маккартни – «Girl». Исполнил почему-то по-русски, только рефрен пел по-английски, – негоже в названии и припеве число слогов умножать – но прозвучало это очень здорово и к месту.
– Перевод с английского Юрия Булкина! – объявил Анжей.
И Юрка профессионально поклонился публике, он уже с третьей строчки подыгрывал Шактивенанде на своей гитаре и подпевал.
– А почему именно «Girl»? – спросил я.
– А потому что нет на свете ничего важнее любви, – ответил гуру до смешного просто. Но с необычайной серьезностью.
И все замолчали. Словно оценивая глубину его мудрости.
В наступившей тишине взоры собравшихся обратились к Вербе, и нетерпеливый Тимоти Спрингер с чисто научным жадным любопытством поинтересовался:
– Ну, что там, когда наконец будет готово?
Прозвучало смешно. Как будто изголодавшийся за день рыбак спрашивает о готовности вкуснейшей ухи, висящей над костром в котелке и распространяющей вокруг умопомрачительные запахи.
– Скоро! – буркнула Верба, погруженная в себя, и продолжила сосредоточенное шелестение клавишами.
А Грейв тихо-тихо стоял у нее за спиной и трогательно вытягивал шею, желая разглядеть хоть что-нибудь. Но жидкокристаллический дисплей под таким углом отчаянно отсвечивал, и потому не видел этот кровопийца, похоже, ни черта.
– Постойте! – воскликнул заводной и общительный Паша Гольдшетйн. – Мы же далеко не все знакомы между собой. Это не порядок!
– И то верно! – согласился я.
– Так давайте за знакомство. За встречу! – наседал Паша. – По этому поводу полагается. У нас еще пиво есть, а там и за водочкой сбегаем.
И началась какая-то вакханалия знакомств.
Белка очень быстро нашла общий язык с Мариной Редькиной. По-моему, они говорили о тонких различиях между московской и берлинской модами.
Тополь увлеченно беседовал с Марининой мамой Верой Афанасьевной – люди примерно одного поколения, они нашарили много общих тем, а к тому же вдова, оказавшаяся вдруг соломенной, суеверно пряталась, за не слишком широкой, но весьма надежной спиной Горбовского от своего восставшего из мертвых мужа – Пети Чуханова, он же Игнат Никулин, он же Грейв.
Майкл и Лешка Кречет неожиданно прониклись друг к другу. Впрочем, чего ж тут неожиданного: оба в некотором роде политические технологи, каждый на своем уровне.
Юрка Булкин и Анжей Ковальский погрязли в музыкальных спорах.
Стив Чиньо, неожиданно хорошо заговоривший по-русски, (а со мной прикидывался, зараза!) пудрил мозги в очередной раз беременной дочке Тимофея. Называл ее по-семейному – Верунчик. И мужу ее Никите тоже древнеиндийскую философию преподавал. Похоже, Стив даже собаку Лайму окучивал – буддист, он и есть буддист, собак любит наравне с людьми – вот далматиница на него и пялилась влюбленными глазами и уши домиком ставила.
Я же выбрал себе объектом для общения самого Редькина. Давно ведь мечтал познакомиться. Мистическая связь двух личностей – так я это объяснял подсознательно. И откуда только вылезла подобная ересь?
Но он действительно оказался очень похож на меня чисто внешне. Только – как пишут в детских журналах – найдите десять отличий в этих картинках. Я нашел штук пять: он оброс бородой, был сутул, неспортивен, очень небрежно одет, с лысиной на башке, и еще – в хитро прищуренных глазах ясно читался непрерывный поиск выгоды лично для себя. Он словно был моей худшей половиной… Господи! Что это за глупость я сморозил?
А говорить нам с Тимофеем оказалось практически не о чем. И тогда, как это ни странно, он решил меня познакомить со своим другом – Валькой Бурцевым, прекрасным автомехаником и вообще замечательным человеком. Вот Валька располагал к себе в момент. Ощущение было такое, что мы уже тысячу лет знаем друг друга. Но в какой-то прежней жизни. Мы даже пытались вспоминать общих знакомых. Долго перебирали имена. Безрезультатно. И тогда он представил мне еще одного участника мероприятия.
– Маревич, Давид. Его в девяносто первом гэбэшники убили, и я его с тех пор не видел. А теперь – вот. Сюда приехал…
Валька Бурцев не пытался ничего объяснять, и я сразу понял, что это правда.
– Давид, я очень рад познакомиться. Вы мне после еще расскажите, как вернулись оттуда. Договорились? – спросил я его и добавил. – Между прочим, я и сам в некотором роде однажды убитый…
– Обязательно расскажу, – улыбнулся Давид просто и вместе с тем загадочно.
Он тоже был похож на меня внешне. И уж это было чересчур. Явный перегруз.
Наконец, Верба громко объявила:
– Внимание. Вы не сможете все одновременно смотреть на экран. Поэтому слушайте. Я буду читать громко. То, что мне сейчас откроется, должны знать все присутствующие. Кто оказался в точке сингулярности, тому и положено это знать. Все слышали?
– Все, все! – загалдел народ, словно пьяные гости на свадьбе.
– Так вот, вначале я ввела в компьютер ключевые коды, спрятанные, как выяснилось, в старых текстах Разгонова – именно это предписывала нам инструкция.
Никто уже не спрашивал, кем спрятанные, чья инструкция – не важно было, не важно! Когда с неба голубые вертолеты прилетают, какая, на фиг, разница, за чей счет гуляем – кино-то бесплатное!
– Потом, – продолжала Верба, – я вставила в обычный дисковод нашу дискету, так называемую «дискету Сиропулоса», а в зип-драйв – то, что принес нам Грейв. И вот, слушайте, какая тут петрушка получилась: «На этой древней дискете хранится тайное знание, передаваемое из поколения в поколение веками и тысячелетиями. Меняется мир вокруг, и меняется смысл этого знания. Сегодня, здесь и для вас – оно означает следующее: история человечества неумолимо приближается к своему концу…»
Через пару минут я не выдержал и крикнул:
– Татьяна, прекрати! Я не могу этого больше слушать! Ты же знаешь, мы, писатели-фантасты, всяких чудес на дух не переносим. Какой, к ядрене матери, конец света? О чем ты? Тим, но скажите хоть вы им, что это невозможно!
– Это невозможно, – с тупой покорностью и сильным акцентом повторил по-русски великий американский физик Тимоти Спрингер.
И над песками повисла гробовая тишина, словно мы со Спрингером сказали какую-то ужасную бестактность. Да нет, хуже – словно мы ворвались во время торжественной мессы в храм и начали материться в Бога!
Мне стало ужасающе неловко. Я вспомнил, что обещал молчать. Всем причастным обещал. Даже если будут спрашивать. Потому что все равно ни черта не понимаю и не готов отвечать на вопросы.
Я должен был молчать.
А начал орать. Даже в тот момент, когда меня вообще ни о чем не спрашивали. И теперь я понял свою ошибку. И больше не произнес ни слова. Я просто обводил всех виноватым взглядом, останавливаясь на каждом секунду или две.
А они все замерли, как в финальной сцене «Ревизора».
И только маленький беременный Верунчик вдруг, тихо перебирая лапками, двинулся в сторону Вербы. Верунчик подошел, присел на корточки (ох, нелегко беременной на корточки приседать!), посмотрел в экран, внимательно читая бегущие по нему строчки, и сказал громко и внятно, так что услышали все:
– А мне кажется, что это по правде!
Примечания
1
Черт! (англ., буквально – дерьмо )
2
Занимайтесь любовью, а не войной! (англ.)