Странная семейка эмигрантов из Женевы с русскими именами Сергей Малин и Ольга Малина с трудом вписывалась в однородный коллектив образцовых немецких бюргеров, кичившихся друг перед другом чистотой стекол, неживой аккуратностью газонов и часами «Омега» или «Ролекс», приобретенными по цене хорошего автомобиля. Новейшие представители среднего класса в германском обществе, сумевшие соединить все лучшее от социализма и капитализма, нахапавшие денег и там и там, достроили под себя этот чистенький обособленный райончик, добавив к старым улицам вроде идущей вдоль железки Август Бебель Алее или перпендикулярной ей Вальдштрассе, целую путаницу новых маленьких улочек с древесно-цветочными названиями – всякие Ольховые, Сиреневые и Рябиновые. Друзья-шутники из Колорадо подобрали нам адресок со вкусом – дом стоял на Эшевальдвег, то есть на Ясеневой улице.
Некоторое время я умилялся аккуратности и чистоте, царящей вокруг, и даже не без удовольствия регулярно подстригал газон, надраивал табличку на почтовом ящике у въездной калитки и протирал глянцевую морду непременного садового гномика, торчащего возле цветочной клумбы. Потом (месяца через два) мне все это надоело. Белка же озверела практически сразу.
– Терпеть не могу немцев с их идиотской педантичностью и тупостью! – заявила она.
– А почему мы тогда не поехали во Францию? – удивился я. – Или только потому, что ты владеешь немецким, а не французским?
– Нет, потому что французы еще противнее.
Этим аргументом Белка добила меня окончательно, и я понял, что с ней можно не обсуждать дальнейшие нюансы межнациональных отношений.
Вскоре мое знание немецкого достигло Белкиного уровня, я стал чаще общаться с соседями и оценил в полном объеме все недостатки германского национального характера.
Но, честно-то говоря, гораздо больше я видел достоинств. Во-первых, отсутствие грязи. Чего ж плохого в этой их чистоте? (Даже с поправкой на изобильное граффити на всех вертикальных плоскостях, куда сумели долезть художники, талантливые шрифтовики и просто хулиганы.) Во-вторых, уважение к порядку и закону. Люди, стоящие перед красным светофором на абсолютно пустой улице не могли не вызывать искреннего восторга. В-третьих, рельсы, сваренные по сверхсовременной технологии без стыков. Колеса поездов, идущих по ним, простоне стучали. Я довольно долго не мог понять, как это вообще возможно, а когда, наконец, разглядел, пришел в восторг. В-четвертых, совершенно отдельная тема – многочисленные разнообразно окрашенные или специальным образом маркированные мусорные баки. Помешанность на экологии и рационализме вызывала очередной приступ умиления. У меня. А у Белки – раздражение.
Помню, как мы поехали в зоопарк и взяли с собой два огромных пластиковых мешка с накопившимися в доме бутылками. Вместе с нами сидела в машине соседка Ульрике, которую я обещал подвезти до Грюнау. И вот останавливаемся мы возле трех здоровенных металлических полушарий разного цвета. Стекло в них бросают через забранные специально надрезанной резиной дырки – система вроде ниппеля. При этом бить стекло не запрещается все равно в переплавку пойдет. Главное, зеленые бутылки положить в зеленый бак, белые – в белый, а бурые – в бурый. Рюшик страшно любил этим заниматься. И сортировать по цвету ему нравилось, и особенно бросать с размаху так, чтобы внутри зазвенело и загромыхало все. И вот в какой-то момент беру я в руки синюю бутылку из-под итальянской граппы – славный напиток был! – и с невинным видом спрашиваю Ульрике, как человека более опытного:
– Куда бросать?
Ульрике впадает в транс на добрых полминуты. Это надо было видеть! Потом делает совершенно неожиданный вывод:
– Оставьте ее себе, как сувенир.
– Помилуйте, фрау Ульрике, да я и более красивые бутылки всегда выбрасываю. К чему мне такой хлам?
Мучения пожилой немки сделались невыносимыми.
– Давайте считать эту бутылку белой, – решилась она, наконец. – А впрочем, может быть, голубой цвет все-таки ближе к зеленому?..
Буриданов осел, погибший над своими двумя кормушками, был просто счастливчиком по сравнению с нашей Ульрике, ведь перед нею стояло три бака. Из тупика вывел Андрюшка. Он промахнулся мимо резиновой дыры, и одна бутылка, упав на асфальт, разбилась вдребезги. Проблема синего цвета сразу отошла на второй план. Ульрике всплеснула руками, на секунду даже глаза закрыла от ужаса, а потом принялась собирать с мостовой все осколочки вплоть до самых маленьких. Конечно, пришлось помогать ей. Хотя вообще-то в Германии тоже есть дворники, и это их работа. А синюю бутылку, кстати, я под шумок бросил в бак с коричневыми – всем назло. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, а Белка злилась.
Впрочем, довольно скоро мы, конечно же, перестали обращать внимание на всю эту ерунду, оказалось, что вполне можно жить среди бюргеров и придерживаться собственных правил поведения. Валить всю помойку в общий бак, бодрствовать по ночам и отсыпаться днем, в хорошую погоду сутками держать обе машины на улице, позволять коту Степану драть обои и мебель, убираться в доме не каждые сутки. Местные дамы, даже те, что ходили на службу, начинали обычно свой день (в шесть утра!) с протирания пыли и мойки полов. Поэтому у них всегда все блестело, как в роскошном офисе. Нам с Белкой было бы просто холодно и неуютно жить в таком доме, и мы свой особнячок потихоньку захламили и пообшарпали. Таким экстравагантным поведением прославились, конечно, на всю округу, зато сами чувствовали себя комфортно.
Однако совсем не убираться в большом доме – тоже нельзя. Тем более, когда в нем обитают четверо русских, один из которых ребенок, а другой кот. Заниматься этим самостоятельно было немыслимо. И мы взяли себе домработницу. Выбирали долго. Белка не хотела приглашать очень молодую, считая меня законченным развратником и мерзавцем, которому, безусловно, будет мало второй жены, возглавляющей могучую спецслужбу, и шоколадных девочек на островах, и который в лучших традициях всех богатых господ обязательно соблазнит свою служанку. «Не хватало мне еще, – говорила Белка, – застукать вас где-нибудь под лестницей в торопливой позе, а потом решать проблемы с ее ребенком, нагулянным черт знает от кого!» Я посмеивался, но продолжал настаивать на относительной молодости работницы, категорически отвергая вариант бодрой старушенции из Шарлоттенбурга, названивавшей нам с упорством, достойным лучшего применения. И в итоге сторговались мы на сорокалетней толстушке и хохотушке Бригитте. Я согласился, едва услышав ее имя.
– Почему? – опешила Белка.
– Потому что у принцессы Изольды была любимая служанка Бригитта.
– Тоже мне Тристан нашелся! – фыркнула Белка, а потом усомнилась: – А ее разве не Бранжьеной звали?
– Бранжьена – это во французском варианте легенды, а в немецком – как раз Бригитта.
Бригитта оказалась предельно далека от образа той средневековой камеристки. Внешне она была совершенно не в моем вкусе, да и я у нее не вызывал никаких чувств, кроме верноподданнических, так что наипошлейший домашний адюльтер нам не грозил. А в остальном все были довольны. Платили мы за работу щедро, приходить Бригитте полагалось через день, за исключением специально оговоренных случаев, и день ото дня ее отношения с Белкой становились все более теплыми и неформальными. Весьма приличная социальная дистанция не помешала двум женщинам-ровесницам по-настоящему сдружиться, у них обнаружилось много общих интересов: театры, музыка, музеи, дети, вязание, и еще Бог знает что.
Я не случайно так много пишу о доме, вообще о личном. Там, в Берлине, может, именно это стало для меня самым важным в жизни. Белка, Андрюшка, старики-родители, Татьяна, тоска по друзьям, мечты о простом человеческом счастье. Плевать мне было на счастье для всего человечества, а особенно на методы его достижения. Хотя именно об этом я писал свой роман – по впечатлениям бурного девяносто пятого. Татьяна еще тогда предрекала мне, что я не смогу больше писать, едва окунусь в круговерть мировых проблем и взвалю на себя ответственность за миллионы людей. И я решил доказать себе и ей, что сумею остаться писателем и просто человеком – отцом, мужем, любовником. Они меня обманули, я все еще не имел права стать обратно Разгоновым. Де юре. А де факто я уже стал им. Какая разница, что теперь и жена приучилась звать меня Сережей – всегда, даже дома, даже в постели, – чтобы где-нибудь потом, на людях не брякнуть, что я Миха. В общем, это были мелочи. Я все равно жил как Разгонов, а не как Малин. Занимался ли я делами? Смотря, что называть этим словом. Политикой больше не занимался. Принципиально. Спортом и стрельбой для поддержания формы – да. Продолжал изучать языки, это меня по-настоящему увлекало. Часами просиживал в библиотеках, благо с ними в Берлине проблем нет. А еще рискнул вложить часть своих денег в акции нескольких промышленных предприятий, а поскольку суммы это были впечатляющие, то иногда бывал приглашаем на заседания совета директоров. Пытался потихонечку разбираться в экономике цивилизованного мира. Белка мне в этом помогала – у нее был короткий, но яркий, совершенно уникальный опыт работы в российской бандитской экономике и, кстати, собственный счет в швейцарском банке, открытый еще в бытность ее директором филиала у Евгения Кузьмина в некогда могучей финансовой империи.
По заданию вышестоящих товарищей меня и Ольгу обвенчали в Женеве в кальвинистском храме, так что теперь мы были во всех отношениях образцовой семьей. И в быту, разумеется, у нас был общий кошелек – вплоть до покупки автомобилей и земельного налога, но в больших экономических играх Ольга свои сотни тысяч с моими миллионами путать не хотела – на всякий случай. Я хорошо понимал ее и не обижался. Дело не в изменах и возможном разводе – в конце концов, раздел имущества – процедура хоть и нудная, но стандартная, можно сказать, рутинная для любого суда. Дело заключалось в другом. Просто как Сергей Малин я был фигурой слишком эфемерной: сегодня цвету и пахну, а завтра – пиф-паф! – и нету суперагента Ясеня. Опять застрелили. Причастных, конечно, убивают дважды, но ведь убивают же, и кошачий вариант с девятью жизнями никому из нас пока не светил. А стану ли я когда-нибудь преуспевающим романистом Разгоновым – оставалось совершенно не понятным.
Вот таким и был яркий, пестрый, причудливый фон, на котором поздней осенью девяносто седьмого года меня шандарахнуло дважды – сначала машиной по машине, а затем внезапным появлением Кедра в моем доме.
Кончилась спокойная жизнь – начиналось что-то совсем другое. Я пока не понимал, что именно, а главное совершенно не хотел понимать. Но все равно предложил радушно:
– Заходи, Женька! У меня коньяк есть ну о-очень хороший!
Глава вторая
ГОРЯЧАЯ ТОЧКА
– У тебя в доме достаточно чисто? – спросил Кедр уже через пять минут от начала нашего общения.
– Ну, знаешь, – начал было я, – по немецким понятиям… А вообще-то, мы взяли домработницу.
Потом перехватил его взгляд и, наконец, понял. Включился.
Разумеется, я благополучно завершил свой пассаж о домработнице. Но, едва вручив гостю огромный фужер с янтарной лужицей на донышке («Угощайся, дорогой товарищ!»), почти без паузы предложил немного прогуляться.
От коньяка Кедр, кстати, совершенно обалдел, заявив, что в такой день, в такое время и в такой обстановке не время наслаждаться «Луи XIII-м», что писатели вообще все пижоны и сибариты, а я не рискнул рассказывать, откуда взялся этот диковинный напиток. Раз уж такие подозрения начались… Мог ли я сказать самому себе с уверенностью, что на всех этажах нашего замечательного дома уже не понаставили жучков? Конечно, не мог. А дурацкий случай на Адлергештель мог быть связан напрямую с визитом Кедра, и зачем же, скажите, так подставляться?
В общем, еще через пять минут мы вышли на свежий воздух и между крыльцом и стеною гаража я тихо спросил:
– Неужели все настолько серьезно?
– Более чем, – ответил Кедр.
– В таком случае айда на шлюзы, – предложил я.
– А машина у тебя в порядке? – поинтересовался Женька, вложив максимум подтекста и в этот вопрос.
И тут я вспомнил, что машины у меня нет совсем. Я же приехал домой на электричке, а Белка вернется только к вечеру.
– Пойдем до шлюзов пешком, дорога приятная, а там вообще дивное место! Я просто обязан тебе его показать!
– Прекрасная идея, – буркнул Кедр, – особенно, если учесть, что на улице дождь.
– Ерунда, – возразил я, – у меня зонтик есть. И вообще, оттуда возьмем такси – здесь-то все равно никто не ездит – и махнем к тебе в отель.
– А ты уверен, что я остановился в отеле? – спросил Жуков.
– Тогда где же? – обалдел я.
– Вообще нигде, нет у нас времени, брат, останавливаться. Всегда в движении, понимаешь…
– «Старость меня дома не застанет – я в дороге, я в пути!» – исполнил я, подражая голосу Владимира Трошина. – Врешь ты все, в костюме берлинского мусорщика из другой страны не прилетают.
– А я переоделся в клозете аэропорта Тегель…
Вот такой чудесный, очень содержательный диалог, если не сказать дуэт мы и вели, покуда петляли меж домов поселка, но это была уже явная перестраховка: видимой слежки за нами не наблюдалось, а направленные микрофоны, бьющие на сто метров и дальше – это уже явная экзотика.
– Ну, и в чем же дело? – поинтересовался, наконец, я, когда всякое жилье осталось позади и мы бодро зашагали по идущей через парк пустынной Годберзенштрассе.
– Они нашли твой тайник, – сообщил Кедр бесцветным голосом.
– Какой тайник? – обалдел я.
– Тот самый.
Господи! Но это же полный бред. Тайник в действительности был не мой, а малинский, сконструированный в его квартире чуть ли не пятнадцать лет назад, ну, в общем, сразу же, как Сергей возглавил российский филиал службы ИКС. На черта он был ему нужен – этот шкафчик в сортире – не понятно. Там отдыхали какие-то тетрадки Малина с его юношескими виршами, размышлениями, черновиками переводов, а также пара шифровальных блокнотов сомнительной актуальности и один деловой ежедневник. Именно в нем Кедр и обнаружил предсмертное стихотворение Ясеня в те страшные августовские дни. До сих пор не понимаю, как это у профессиональных чекистов хватило ума, изучив весь набор чудаковатых бумаг, положить их обратно практически в полном объеме? Только шифровальные блокноты пунктуально сдали в архив по описи. Остальное не тронули, словно сакральные символы, погруженные в своего рода гробницу. «Все-таки в нашей доблестной службе по преимуществу состоят шизики, а не контрразведчики», – подумалось в очередной раз.
Дальше было еще интереснее. Как известно, в «своей» квартире, прожил я меньше недели. Но Верба сразу показала мне, где именно Сережа хранил самые интимные рукописи и документы. Я тут же заявил: «Значит, теперь там будут лежать мои наиболее интимные рукописи и документы». Татьяна не возражала (дурак дурака видит издалека), и я торжественно упрятал под хитрый гэбэшный замок с тонкой электронной начинкой свою недописанную повесть студенческих лет, дневниковые записи и стихи – все самое трепетное, что было посвящено Маше Чистяковой. А малинское хозяйство, дерзнув потревожить святыню, переселил в ящик письменного стола. «Слушай, – сказала тогда Верба, – не третируй меня больше этим. Ладно? Кажется, мы уже обсудили с тобой все, что касалось моей подруги Машки». «Все, да не все, – возразил я, – нам еще предстоит съездить в Шамони, и подняться на Монблан.» «Хорошо, – сказала Татьяна, она читала мою незавершенную рукопись, и прекрасно понимала, о чем идет речь. – Только не сейчас».
Этот разговор происходил в самом конце декабря девяносто пятого. Все вокруг рушилось на глазах, нас обложили, нас отстреливали по одному, а Дедушка Базотти, впавший в маразм, был уже не столько защитой, сколько обузой – в общем, самое время устраивать прогулку на альпийский курорт… Потом московский период моей жизни резко оборвался. Багамы, Неаполь, Колорадо, Майами, Женева, Берлин…
И вдруг появляется Кедр и объявляет, что в моей бывшей квартире найден тайник и это полнейший атас.
– Ну, извини, друг, ну, некогда мне было по сортирам лазить, когда за нами через весь город спецназ гонялся, и Тополь увозил в Шереметьево на бэтере. Малинские документы мы с Вербой, помню, успели в сумки упаковать – кто, знает, что еще в них могло обнаружиться, – а уж мои полудетские литературные опусы, извини, бросил где попало.
– Не где попало, – поправил Женька, – а оставил в специальном тайнике, организованном по высшему разряду.
– И что из этого? – спросил я.
– А то, что когда подобные тайники вскрывают люди, не имеющие ключа, в данном случае нынешний обитатель твоей квартиры, сигнализация пищит очень громко. Так, что слышно становится в весьма солидных кабинетах. На нашей любимой Лубянке этой музыкой насладились по полной программе.
Я прикусил язык. Как же мне не пришла в голову такая элементарная вещь? Полюбопытствовал:
– И когда?
– Ровно две недели назад.
– Это много.
– Еще бы! – Кедр усмехнулся.
– И что же успели сделать наши друзья из ФСБ.?
– Ну, сначала они, конечно, хотели выехать немедленно и разобраться во всем на месте. Выехали. Но, слава Богу, в команде были не лохи какие-нибудь, а настоящие профи, они-то и заметили за твоей квартирой очень серьезную наружку. Наружка оказалась мафиозной, но режиссировали бывшие коллеги из Седьмого главного управления – по почерку ребята узнавались на раз, а справки навести недолго. Ну, фээсбэшники и затаились, конечно, а пока расставляли посты, аккуратненько так расставляли – просто блестящая работа, доложу я тебе, – наткнулись на профессионалов еще покруче: выяснилось, что эту же квартиру, то есть малинскую бывшую хату в Лушином переулке пасет не кто-нибудь а спецотдел внутренней контрразведки ГРУ. Этих никто бы в жизни не заметил, если б не специальная система отработки точек наблюдения, которую лет пятьдесят назад, так уж вышло, готовили для КГБ и ГРУ одни и те же люди. В общем, комитет там увяз. Доклады пошли на уровне министров, лидеров думских фракций и паханов на зонах.
– Шутишь? – спросил я с ноткой надежды в голосе.
– Нисколько, – обрезал Женька. – Говорю совершенно серьезно. Нет времени шутить, если ты тут в своем Берлине перестал понимать, что в России иной пахан зоны поважнее министра юстиции будет, так я тебя, дармоеда, в Урюпинск переселю.
– Виноват, исправлюсь, гражданин начальник, – рапортовал я и удостоился еще одного осуждающего взгляда.
– Короче, – сказал Кедр. – Охота за содержимым твоего тайника приобрела характер политической акции всемирного значения. Доблестные наследники генерала Григорьева (а их на Лубянке осталось сильно больше, чем хотелось бы) воспылали желанием доказать, что в Лушином переулке жил с августа по декабрь не Малин, а совсем наоборот – писатель Разгонов. Каким-то образом – вероятнее всего, путем примитивного прослушивания телефонов – им удалось узнать, что в тайнике лежали рукописи именно Разгонова, а не Малина. Понимаешь, друг мой, насколько это важно для ФСБ?
– Даже сегодня? Спустя два года? Да неужели? – искренне удивился я.
– Еще как, – сказал Кедр. – Мы же их кинули два года назад. Грубо так кинули. Они обиделись смертно и теперь закусили удила. Какой-нибудь Шлюхин в Думе или Жабостьянов на Лубянке спят и видят, что вот они, наконец, доказали себе и всем, мол, в августе девяносто пятого убили Малина. А не Разгонова.
– Господи! Да почему это до сих пор так важно? – еще раз усомнился я.
– Сегодня, – сказал Кедр, – это еще важнее, чем было тогда. Поверь мне. Объяснения позже. Тем более что и суть не в этом. Ты слушай, слушай. В нашем деле чем дальше, тем веселее. Так вот, в твою квартиру поселился некто Тимофей Редькин. Помнишь такого персонажа?
– Нет, – честно признался я.
– А придется вспомнить. Ведь это именно он спас Вербу от крайне неприятного покушения на ее жизнь. Рижская трасса, летающий матрас… Ну, вспоминай!
– Ах, вот это кто! Несчастный алкоголик.
– Алкоголик пока вполне счастлив, гораздо несчастнее ты, Разгонов.
– Почему? – опешил я.
– Потому что тебе придется ехать в Москву, и там, рискуя жизнью, лично разбираться во всей этой трихопупии. Иначе не получается. Если ты помнишь, тестем нашего любезного Редькина оказался не кто-нибудь, а суперагент Грейв, которого мы по наивности считали погибшим. Он же теперь черт знает что творит!.. Об этом тоже после. А еще сообщу до кучи: скромный московский бизнесмен Редькин по работе был связан с неким господином Меуковым Эдмондом Михайловичем, убитым три месяца назад в Москве. Знаешь, от кого узнали? Мы ведь по серости своей милицейские сводки не отслеживаем. А зря, кстати… Ну, да на все не разорвешься! Так вот, позвонил Анжей Ковальский. Ты еще не забыл, что Анжей и гуру Шактивенанда – это одно лицо? – подколол меня Кедр. – Так вот, он сообщил буквально следующее: «Смерть Эдмонда Меукова потрясла весь буддийский мир. Внутри нашей конфессии не принято сводить счеты подобным образом». От Анжея, сам знаешь, многого не добьешься, но оказывается, он еще в августе, не выходя из дома, начал свое собственное расследование, которое теперь благополучно зашло в тупик, в связи с чем он плюнул на все и вылетел в Москву. Почти десять дней наш друг Нанда проторчал в российской столице и еще намерен вернуться туда. Ты можешь вспомнить, когда такое было в последний раз?
– Нет, – сказал я, – не помню.
– Я тоже, – кивнул Кедр. – Потому что такого просто не было никогда. Во какие, брат, бублики пережаренные!
Женька любил вставлять в свою речь только что придуманные нелепые выражения. Впрочем, не исключено, что так теперь все говорят в России, я ведь там давно не был.
– Ну, гуру ведет расследование, а я-то что должен делать в этой ситуации?
– На месте разберешься. Но вначале встретишься с Шактивенандой в Гамбурге. Он позвонит тебе сегодня вечером и скажет всего два слова, точнее пару цифр – это будет время отправления поезда «ДБ» Берлин-Гамбург. Твоя задача добраться до морского порта, желательно пешком, а там… Ну, там тебя сами найдут. Вот собственно и все, что я хотел сказать по существу.
– Пардон, но я абсолютно ничего не понял. К чему такая жуткая секретность? Против кого мы теперь играем? Ты знаешь, что в меня сегодня русский парень на «БМВ» влепился? И вообще: ты способен разъяснить мне ситуацию в России. Ситуацию в мире в целом. В службе ИКС, наконец…
– Я на все способен, Ясень.
«Ну, вот и приехали, – подумал я. – Снова они делают из меня Ясеня, снова я должен влезать в эту смертельную круговерть и отвечать на все их вопросы, как Лев Толстой. Да, я мечтал вернуться домой, но я хотел приехать в Москву, чтобы там жить и писать, а не бороться с черными тенями неизвестных врагов, рискуя быть убитым каждую секунду…»
– Миха, проснись! – окликнул Кедр. – Я обещаю разъяснить тебе если не все, то многое, и выслушать любые жалобы. Но для этого надо нормально сесть и нормально выпить. Питие «Луи XIII-го» микродозами считать нормальным я отказываюсь. Зато в твоем дурацком Берлине хорошо знаю одно местечко, где наливают настоящий французский коньяк с выдержкой скромной, но честной и не за такие сумасшедшие деньги. А еще там прекрасно готовят. Вот только в робе мусорщика, боюсь, меня не пустят туда. Так что давай сначала заедем в «Маритим».
И тут как по заказу прямо на мосту появился скромного вида «фольксваген», двигавшийся в сторону центра, – нет, стрелять оттуда не начали, абсолютно случайная была машина. Кедр вскинул руку, нас любезно подсадили, и улица Вернсдорфер плавно перетекла в мою любимую Адлергештель, и на злосчастном углу никто не врезался в нас, а уже через полчаса мы оказались возле станции Фридрихштрассе, это совсем недалеко от Рейхстага (а впрочем, никакого Рейхстага и в помине не было – просто огромная строительная площадка). Так вот, совсем неподалеку от сердца Берлина красуется одна из шикарнейших гостиниц эпохи развитого социализма. Этот дворец, по замыслу выстроенный для богатых иностранцев, а по факту более всего полюбившийся заезжим партийно-комсомольским боссам, я созерцал всякий раз, когда наведывался к моей Белке в соседнее здание университета, она там преподавала на кафедре русского языка. А внутри гранд-отеля «Маритим» бывать как-то ни разу не приходилось, и честно говоря, я был несколько удивлен. Бело-красное убранство лестничных клеток в первый момент вызывало ассоциации с ярусами Миланской Ла Скала, но уже в следующий миг через псевдо-итальянский колорит явственно проступала типично совковая помпезность. Я так и остался в недоумении: а чего бы это Кедру не остановиться в старинном «Бранденбургерхофе» или в более современном «Кемпинском»? Поистине загадочна русская душа!