Бить, к счастью, не стали, но и разговор по-хорошему не получался. Документы мои они находили и изучали без моей помощи, поэтому всяких корочек на столе перед начальником оказалось чуточку слишком много для одного человека: ФСБ, германская разведка БНД, ГРУ, криминальная полиция Берлина, охрана штаб-квартиры НАТО, простое российское МВД и, наконец, магнитная карточка без единой буквы, с одними лишь цифрами – специальный пропуск в высшие инстанции службы ИКС. То, что я шпион, им стало ясно без всяких комментариев. Комплект моего вооружения от тривиальной «беретты» и стреляющей ручки «стингер» (более характерных для «Моссада», чем для Красной Армии) до совершенно непонятных им микроприборов и еще более загадочного оборудования в чемодане, к которому они и притрагиваться-то не решались – все это окончательно убедило моих доблестных военных летчиков в неминуемом повышении по службе каждого из них и в самое ближайшее время.
Меж тем у командира, имевшего звание майора, мозги явно начали перегреваться от попыток понять, кто же я есть. Вовсе не хочу оскорбить этого очень смышленого человека. Ведь у тупых мозги никогда не перегреваются просто потому, что вообще не приучены работать. А этот как раз был способен на многое, да уж больно неблагодарная задачка выпала на его долю. Генералов в ночной час беспокоить не хотелось, и он призвал на помощь некого полковника, – как я успел понять, не непосредственного начальника, а скорее друга, но явно особиста, находящегося в прямом подчинение то ли ГБ, то ли ГРУ. Тут-то и начался действительно серьезный разговор.
Я не торопился говорить, я ждал пока они все выводы сделают сами, а потом, когда уже не смогут обойтись без вопросов – вот тогда и будут охотно слушать меня. Я должен был заставить их слушать, и для этого прежде всего требовалось говорить кратко. Долгих речей от шпиона никто терпеть не станет.
– Ваше настоящее имя? – полковник родил наконец вопрос.
– Мое настоящее имя – Малин Сергей Николаевич. Я действительно сотрудник ФСБ.
Это была чистейшая импровизация, и Тополь, и Верба напоминали мне, что я снова стал Разгоновым, но я уже увлекся ролью и в голосе моем зазвенел металл:
– И попрошу вас, товарищ полковник, немедленно уточнить, кто именно отвечает за встречу здесь, в Москве, натовского истребителя из Киева.
Весь этот текст произвел неизгладимое впечатление как на моего полковника, так и на всех младших по званию. Глаза у них полезли на лоб, но явно не от почтения к всесильному и всем известному генералу Малину – от чего-то совсем другого. От чего же?
Уже секунды через три я сообразил. Отметил, как они переглянулись между собой и сыграл ва-банк:
– Так это не Москва?!
По лицам их я прочел теперь уже однозначно: это не Москва. Но следует отдать должное дисциплине и режиму секретности в этой воинской части – не один из них не брякнул: «Дык это ж Урюпинск!»
Ладно, в любом случае инициативу я перехватил.
– Ребята, земляки, ради Бога! Умоляю вас, если это не Москва, срочно наберите номер на моей трубке: всего две кнопочки – звездочку и тройку. И скажите простую фразу: «Малин прилетел не в Москву». Это очень важно. Вы себе не представляете, насколько это важно, мужики!
Под натиском эмоций и аргументов полковник таки взял в руки мою трубочку. В конце концов, ему ведь тоже хотелось выяснить, в чем дело. Шпион, да еще прилетевший не туда, – это вообще роскошный вариант. Но уверенность, с которой я держался, его настораживала. Он уже чувствовал: все не так просто. Повышение по службе может очень лихо обернуться взысканием. И, тем не менее, полковника неплохо учили в его академии. Он мигом сообразил, что должен ответить:
– Никаких кнопочек. Диктуйте номер.
«Пять баллов, – подумал я. – придется диктовать. Конечно, опытный контрразведчик не станет передавать мою информацию по моему секретному номеру, услуга – только в обмен на услугу. Ну, извини, Леня Вайсберг, плохо ты организовал мой перелет, так теперь пожертвуй своим номером. Да, это стоит денег, да, это волынка. Но придется номер менять. А может и не только номер, Леня. Что же все-таки происходит, ядрена вошь?!»
Я выдержал театральную паузу, чтобы сохранить достоинство и продиктовал необходимые цифры, которые полковник тщательно записал на листке отрывного блокнота. Он так старательно это делал, что у меня даже сложилось впечатление, будто он их учит наизусть – вдруг я сразу после звонка кинусь вперед, выхвачу листок и съем его.
Вайсберг ответил почти мгновенно и почти тут же начал орать. Я не разбирал слов, но голос его слышал даже с пяти шагов. По лаконичным ответам полковника я понял, что они торгуются из-за персоналий в руководстве ФСБ (типа «А ты Гриню знаешь? Нет? Ну и не пугай тогда своими бандитами!») Наконец им удалось найти консенсус в виде двух фамилий, знакомых обоим, быстро была выбрана кандидатура посимпатичнее, и торжественная смычка состоялась.
Я шумно выдохнул, сел и попросил вернуть мне сигареты, поклявшись что в них нет ни миниатюрных гранат, ни яда, ни даже диктофона.
И все-таки полковник предложил мне свои.
– Спасибо, – сказал я, вытягивая из его упаковки штучку «Мальборо». – Значит, и в вашем захолустье тоже теперь нет проблем с американскими сигаретами?
Расчет был верен. На захолустье полковник сразу обиделся и буркнул:
– Сами вы из тьмутаракани. А это Новосибирск.
– Ни фига себе! – присвистнул я.
– А для таких невидимок, – улыбнулся майор, который меня задерживал, – что Киев-Москва, что Киев-Новосибирск – все едино, только разогнался – уже садиться! А наши «Су» еще быстрее летают, – добавил он патриотично.
Я не стал спорить, Мы уже помирились, да и не копенгаген я в военных самолетах.
Через час за мной прислали машину – потрепанную черную «Волгу» – и отвезли в нормальный гражданский аэропорт Толмачёво. Там меня ждал суетливый маленький человечек неопределенного возраста с добрыми и печальными глазами, представившийся Геннадием, бывшим сотрудником сибирского регионального отделения РИСКа, а ныне служащим налоговой полиции. С образом налогового полицейского он у меня никак не монтировался – ему бы заместителем главного редактора какой-нибудь газеты: обаятельный, вечно в движении и тыща слов в минуту в сочетании с убеждающим взглядом. В общем, я проникся к нему симпатией и даже сочувствием, он ко мне тоже, но вариант посидеть у него в конторе до выяснения обстоятельств казался крайне скучным. И поскольку Геннадий ни на чем не настаивал, а к тому же заверил, что здесь, в Новосибирске никакая опасность мне не угрожает, я и предпочел записать его телефон на всякий пожарный, после чего остаться наедине с самим собой.
– Нет, погодите, – вдруг с горячностью возразил мой новый соратник, – я все-таки должен знать, где вас найти в случае чего.
– Бог мой, но я же постоянно на связи! Неужели этого мало? Город у вас, конечно, большой, есть где помотаться, но с другой стороны – сколько времени потребуется, чтобы из любой его точки дотрюхать до аэропорта?
Геннадий задумался. Потом спросил:
– И все же, где вы думаете… мотаться?
– Ну, где? – замялся я. – По кабакам наверно. Просто по улицам, может, в музей какой-нибудь схожу, или в театр.
– А Горбовский говорил, что у вас в каждом крупном городе есть друзья или знакомые.
– Были, – согласился я. – И в Новосибирске был один, но лет пять назад рванул в Новую Зеландию, да так там и остался. Вот если бы этот фриц, кстати, его действительно звали Фриц, посадил меня в Томске…
– А Томск здесь недалеко, – с поистине сибирской небрежностью сообщил Геннадий.
И я решил, что он сейчас добавит: «Не больше тысячи километров». Но он ничего не добавил, и я был вынужден спросить:
– Недалеко – это сколько?
– Триста тридцать два километра, – ответил он с военной пунктуальностью.
– Действительно недалеко, – пробормотал я. – Берлин-Гамбург – двести девяносто семь километров, вот только дороги… А нельзя попросить тех летчиков меня на вертолете до Томска бросить?
– Исключено, – грустно помотал головой Геннадий. – Мы и так слишком сильно засветились. Горбовский сделал все возможное, чтобы избежать больших неприятностей, и потом… ему сейчас совершенно не до вас.
– Вот как? – я был просто тронут таким откровением. – Хорошо, поеду своим ходом.
– А если не секрет, вы в Томске к кому?
– Проверяете?
Геннадий пожал плечами:
– Скорее просто любопытствую.
– Что ж, никакого секрета нет. К Юрию Булкину поеду.
– А-а-а, – протянул он. – «Рок-малютка-Дженни-ролл», «Колокол», «Танцуй со мной»… Группа «Василиск».
– Да нет уже такой группы, – автоматически поправил я, а потом словно очнулся. – Так вы знаете Юрку?
– И даже очень люблю его песни. Булкина в Томске каждая собака знает. Да и в Новосибирске многие. Но я вообще-то сам томский.
– И лично знакомы? – оживился я.
– Ну, не близко, – признался Геннадий. – Несколько лет назад встречались по работе. Он же еще и газетчик.
– Знаю, – кивнул я.
Разговор начал увядать. Геннадий почувствовал это.
– Кстати, тут до Томска микроавтобусы ходят. Довольно часто. И всего за пять часов. Счастливо, Сергей! Если что, обязательно звоните. И еще: имейте в виду, возможно, у вас совсем мало времени.
– А, – махнул я рукой, – об этом я всегда помню. Уже привык.
За последнюю неделю я действительно так привык куда-то ехать, спеша, опаздывая, попадая не тогда и не туда, что мне это даже начало нравиться. К рекомендации Тополя «Пей, гуляй» я добавлял теперь от себя рифмованную строчку: «Пей, гуляй / колеси, летай!»
В пустынном и достаточно заплеванном здании аэропорта Толмачёво, прошвырнувшись мимо ларьков, открытых через два на третий, я пригорюнился и пожалел, что отпустил Геннадия, ведь у меня совсем не оказалось рублей, а по местному было четыре утра – совершенно мертвое время для поисков обменного пункта в Новосибирске. Может, это было и не самое главное, но почему-то страшно захотелось вновь подержать в руках российскую неконвертируемую валюту и ею, родимой, расплачиваться за все товары и услуги, коих пока предлагали мне совсем немного.
Да, Россия встречала меня неласково. Почти как Гамбург.
Положение исправил милиционер, неожиданно по первой же просьбе обменявший мне на рубли восемьсот марок и не посчитавший это за серьезную проблему. У меня так вытащилось из кармана, а у него набралась эквивалентная сумма. Ничего так зарабатывают сибирские милиционеры в аэропортах! Взятки, что ли, берут с террористов за пронос пистолетов на самолет?
Однако дальше опять ждало огорчение. Пресловутый микроавтобус отправлялся в Томск лишь через два часа или около того. В Сибири точного расписания отродясь не было. Я еще застал те времена, когда самолеты из Усть-Кута улетали не по часам, а как народ наберется, не говоря уже о теплоходах. И некоторые традиции в этом плане сохранялись. Провести два часа в аэровокзальном буфете (рестораном его назвать как-то язык не поворачивался) казалось мне полным безумием, да и аппетит отсутствовал напрочь из-за сонного времени суток и передряг последних часов. В общем, я начал поиски подходящего транспортного средства до Томска, летящего, плывущего, ползущего, какого угодно лишь бы сейчас, лишь бы не сидеть, а двигаться.
Средство подошло ко мне само в виде крепко сбитого мужичка лет пятидесяти в ушанке, по-северному натянутой на уши, и с ключами на пальце.
– Куда ехать, командир?
– В Томск.
– Триста.
Это было раза в четыре дороже микроавтобуса, но меня вполне устраивало.
– А если я скоро обратно поеду. Подождешь меня там?
– Нет проблем, командир, главное, чтоб сегодня же назад. У меня жена ревнивая. Туда и обратно – шестьсот тысяч.
Мужичок мой понял так, что я бизнесмен, что у меня дела и я очень спешу, в общем, он исполнил все, на что был способен. А способен он оказался на многое. Я получил массу удовольствия от этой поездки – по абсолютно заснеженному, льдистому, таежному, пустому, ночному шоссе меня мчал со скоростью сто двадцать, а то и сто тридцать бывший автогонщик-профессионал на простом сорок первом «москвиче». Что он творил на поворотах, одному Богу известно, но скорость практически не снижал. Вообще, торможения случались. Тоже весьма эффектные, вплоть до «полицейских разворотов», а вот встречных машин на трассе попалось нам всего три и еще пять довелось обойти по ходу этой гонки. Мы покрыли расстояние действительно со скоростью поезда «ДБ» Берлин-Гамбург – трех часов не прошло, – но все равно в Томске уже начало светать.
День выдался прекрасный солнечный, мороз, правда, от этого солнца не слабел – вот чертовщина! Конец ноября, а у них все снегом завалено по самые уши и почти минус тридцать.
Между прочим, зимой я впервые попал в Сибирь. И оно впечатляло. Я вспоминал свои прошлые приезды сюда. Ну, не совсем сюда, а под Красноярск, на шабашку, это было в восемьдесят втором… Я вздрогнул. Вспомнилась вдруг пресловутая Бомбейская конференция, которая, по словам Чиньо, дала окончательное решение важнейшей проблемы современности. Восемьдесят второй год. И тогда же – убийство Маши Чистяковой. И тогда же Сергей Малин знакомится с Фернандо Базотти. Что за год такой?
Когда-то я был химиком, и очень серьезно относился к числу 82. Порядковый номер свинца в таблице Менделеева. На нем заканчиваются все естественные радиоактивные ряды. Далекому от науки человеку это, конечно, мало что говорит, но уж вы мне поверьте, из двузначных чисел в природе нет ни одного более примечательного. Тогда, студентом, я принялся коллекционировать всякие ипостаси этого загадочного числа. Возраст Льва Толстого и Мао Цзедуна, численность бравой команды Фиделя, высадившейся на Кубе… Я ждал своего 82-го года, как Малин ждал 84-го, и в отличие от его обманутых ожиданий, у меня таки случилось кое-что.
Сначала я побывал в Сибири – событие. Потом, в конце лета, проедая заработанные деньги, красиво гулял на Валааме, и там встретил Светку – мою самую первую женщину. Страсть к ней была мимолетной и прекрасной, как сон. Я тогда написал стихотворение, начинавшееся словами «Как будто все случилось не со мною…» Сами подумайте: узнать, что такое секс в двадцать три года – да это не просто событие, это взрыв, это ломка и кайф одновременно! Тем, кто лишился девственности в четырнадцать-шестнадцать, как это принято в сегодняшней просвещенной России, никогда не понять запредельной остроты ощущений пересидевшего в мальчиках чудака. В Москве я не встречался со Светкой ни разу – вдруг показалось, что это будет измена Маше. Вот такая шиза. Но в декабре изменять стало некому. Страшная смерть отрезвила, считать себя вдовцом было бы просто кощунственно. И любовь к Маше осталась там, в вечности, а здесь, на земле – секс, и только секс. Зато секса стало много, и начал я прямо в том же декабре, точнее в Новый Год, который отмечал в компании молодых сослуживцев. Девчонки были вдугарину пьяные, парни – меньше, но тоже, и устроили мы какой-то неловкий, бездарный, но радостный и всем запомнившийся группешник, он и стал увертюрой к моему загульному восемьдесят третьему году… Только при чем здесь? Я же про восемьдесят второй вспоминал.
Так вот. В январе того года преставился Суслов. В мае всесильный Андропов переехал с Лубянки на Старую площадь. Наконец, десятого ноября умер Брежнев. И это уже был знак. А последней отметиной рокового года стал для меня суперзакрытый просмотр в Доме Дружбы – посчастливилось увидеть только что снятый Аланом Паркером фильм «Стена».
Я испытал тогда настоящее потрясение, натуральный шок. Ведь были те самые времена, когда просмотр хорошего «запрещенного» фильма становился событием. Событием, сопоставимым со смертью генсека. Паркер перевернул во мне многое. Одни лишь пронзительно эротические мультяшки чего стоили – я и не ведал, что такое вообще бывает! Но главное, может, не на уровне интеллекта, скорее интуитивно, но именно тогда я начал понимать, что коммунизм и фашизм – суть одно и то же. Эти безглазые люди в плохой обуви, тупо шагающие к жерлу мясорубки уж слишком были похожи на граждан СССР, а надрывающийся в истерике фюрер напоминал одновременно родного начальника в НИИ и партийных боссов из телевизора.
Тысяча девятьсот восемьдесят второй.
Не забыть спросить Юрку, чем тот год знаменателен для него.
И вот вхожу я в квартиру моего друга Булкина. Дверь открывает сестра Зина, я с ней не знаком, но наслышан по переписке и устным рассказам выдающегося сибирского писателя. Сестра не красивая, но обаятельная и вызывающе рыжая. Это сразу напоминает мне Вербу и автоматически пробуждает симпатию. Мы быстро знакомимся, обмениваемся игривыми шутками, ну разве только не целуемся, и выясняется, что Юрка спит, причем, не от хорошей жизни, а от очень хорошей – накануне был концерт, спонсоры угощали, причем, высококачественными напитками и в больших количествах. Ну, Булкин и не устоял, принял на грудь литра полтора, превысив свою сибирскую норму. В общем, Юрка лежит в комнате на диване, раздетый лишь до половины и вообще никакой. Мое появление вызывает у него эмоций не больше, чем зудение назойливого комара. Тогда я невольно переключаю внимание на холодно мерцающий в темной комнате невыключенный телевизор и сразу впадаю в транс на добрую минуту: по ящику показывают «Стену» Паркера. Нет, не по ящику, смекаю я, – это видак работает. Но все равно – почему, зачем? Кто это придумал? Я трясу Юрку за плечо и страшным свистящим шепотом вопрошаю:
– Почему ты спишь под «Стену»?
Неожиданно он воспринимает вопрос и, не разлепляя глаз, удивительно трезвым голосом отвечает:
– Под стену можно ссать, а спать реально только подстеной, а не под стену.
Я вынужден согласиться с ним, как писатель с писателем, а Юрка, наконец, открывает один глаз и узнает меня.
– Миха?! – не верит он. – Так ты же помер в девяносто шестом!.. Нет, в девяносто пятом. Правильно?
Наверно, один только Булкин в целом свете и способен так спокойно уточнять у старого друга, в каком конкретно году тот помер.
– Было дело, – соглашаюсь я, – но теперь, как видишь, вернулся. Смертью смерть поправ.
Булкин морщится и просит:
– Не богохульствуй.
С некоторых пор Юрик считает себя верующим. Ну да и Бог с ним. Каждому – свое. Он уже принял полувертикальное положение. Тупо смотрит одним глазом в телевизор, другим на меня. И я решаю вернуться к тому, с чего начал. Все-таки это очень важно для меня.
– Почему «Стена» у тебя крутится.
– Люблю «Пинк Флойд», – очень просто отвечает Юрка, и на этом мистика кончается.
Начинается чистая бытовуха.
Юркина сестра прервала наш эпохального значения разговор грубым практическим вопросом:
– Завтракать будете?
Для Юрки вопрос оказался непосильно тяжелым, и я сам принял решение, а именно: послать сестру Зинку за пивом. Однако та изящно перевела стрелку на некую девочку Глашу из соседней квартиры и осталась с нами. Девочка Глаша удивила всех небывалой расторопностью – не иначе просто вынула пиво из домашнего холодильника – мы даже кофе заварить не успели, не то что поговорить. Юрка с первой бутылки заметно повеселел, даже согласился взять в руки гитару по случаю внезапного прибытия с того света старого друга Михи Разгонова и исполнил несколько песен из числа моих любимых. Я чуть не прослезился (кроме шуток), вспоминая свою недавнюю, но теперь безнадежно далекую прежнюю жизнь. А Булкин все-таки жутко талантливый парень, мелодии его за душу берут всерьез, и каждый раз до соплей обидно, что не звучат эти песни по всем каналам, а звучит всякая хорошо проплаченная дребедень. Эх! Надо будет этим заняться… Вот как только разгребем наши дела, честное слово, Юрик, вложу в тебя деньги, в смысле, в твою раскрутку, хорошие деньги вложу, они у меня есть, правда, этим заниматься надо, нельзя просто кинуть на счет и все, или, упаси Господь, наличными на стол брякнуть. Понимаешь?
Я и не заметил, в какой момент мысли мои плавно перешли в озвученный монолог.
Юрка кивал, не слишком веря этим сумбурным речам, но что-то явно мотал себе на похмельный ус, вычленял из потока откровений какой-то рациональный стержень. Он ведь так и не спросил у меня, кем же я стал в своих германиях и америках, сам факт перемещения разгоновского бизнеса за границу его не удивлял, тем более перемещения «посмертного». А я, в свою очередь, отчетливо видел, что у нашего музыкального фантаста и фантастического музыканта все более или менее по-прежнему. Юрий Булкин – звезда томской величины. Яркая, но издалека не видно, как синий станционный огонь. И все так же разрывается он между литературой и песнями, между деньгами и творчеством, между детьми (двое сыновей-школьников) и женщинами (одна моложе другой, тоже почти школьницы)…
От второй бутылки Булкина повело, он стал клевать носом и жалобно выклянчивать себе право прилечь ну хотя бы на часок, а потом, мол, сгоняем за водкой и начнем все по новой!
Я ни с чем не спорил, только попросил пустить меня за компьютер, заранее уточнив, что к интернету Юрка подключен.
– Пока ты спишь, я делом займусь. Нет возражений?
Возражений не было.
А рыженькая Зина пошла до магазина. Действительно так (просто вспомнился вдруг какой-то детский стишок). В общем, я остался практически в гордом одиночестве и с чистой совестью нырнул в виртуальный мир. Для начала, полазив по непривычным кнопкам русскоязычного меню, направил два сообщения-тире-запроса Вербе и Тополю – мог бы и позвонить, но вот захотелось изъясниться в письменном виде – писатель как-никак! Происходящее в Москве оставалось для меня весьма туманным, и я жаждал разъяснений, дабы не вляпаться еще раз, как с новосибирскими военными летчиками. На штаб-квартиру ИКСа в Майами выходил через свой запасной мюнхенский сервер, и перехват информации, проходившей по безумному маршруту: Майами – Мюнхен – Москва – Томск был крайне маловероятен, тем более, что все необходимые данные я предполагал получить в закодированном виде, а программу-дешифратор скачивал с тщательно защищенного сервера в Колорадском Центре Спрингера. Более того, включалась эта программа вообще специальной командой, вовсе нигде не записанной, существовавшей только в моей голове. Соблюдя все эти условия обеспечения безопасности, я, наконец, получил от Тополя и Вербы полное согласие на сеанс компьютерной связи, и мы перешли к общению в реальном времени по «аське», то бишь по ай-си-кью.
– Ты готов вылететь в Москву в ближайшие несколько часов? – спрашивала Верба.
– А я, как пионер, всегда готов.
– Оружие? Техника? Состояние здоровья? Все в норме?
– Абсолютно, – подтверждал я.
– Тогда получи гостинчик на дорогу и желаю удачи!
– А поцеловать? – обиделся я.
И Верба завершила наш разговор длинной виртуальной фразой, состоящей из этих дурацких клавиатурных значочков, которые используют сегодня все в мире интернетчики. За последний год я уже научился худо-бедно читать подобную абракадабру и понял, что во фразе присутствует не только обычный нежный поцелуй и цветочек в придачу, но и нечто гораздо более хулиганское под занавес – Татьяна была в своем репертуаре.
Настроение у меня резко улучшилось. В ожидании гостинчика, то есть шифровки, я поиграл в любимый простенький тетрис, он, конечно же, нашелся среди игрушек в компьютере Булкина, а потом вывел на экран сообщение, перетолмачил его в удобочитаемый вид и погрузился в изучение последних перипетий вокруг несчастного Тимофея Редькина, ставшего вдруг центром мироздания, а также вокруг моего старого друга Майкла.
В Москве творилось нечто немыслимое. В Шереметьеве-2 приземлился самолет из Катманду с официальной религиозной делегацией тибетских лам во главе с неким Джадхи Прамандарухи. Под этим странным, я бы сказал, слегка издевательским именем скрывался непосредственно гуру Шактивенанда, и по его указаниям группа пресловутых лам рассредоточилась в городе с целью наблюдения. Тибетцы какими-то своими способами вычислили не только местонахождение Грейва (подумать только, через несколько часов он намерен был переместиться из Эль-Кувейта в Шарджу!), но и уточнили ключевую персону, через которую старый грушник Игнат Никулин действует в Москве. И этот давний его сослуживец полковник Мурашенко Геннадий Пахомович оказался соседом и случайным(!) знакомым Редькина по собачьему бульвару. Никаких объяснений, кроме мистических, быть этому не могло, и я невольно зауважал экстрасенсорные методы наших друзей с Гималаев. Впрочем, Верба предлагала проанализировать и другой вариант – о том, что Мурашенко был специально приставлен к зятю сразу после исчезновения Грейва из Москвы, то есть еще в декабре девяносто пятого. Справка на грушника Мурашенко давалась объемистая и подробная. Читать ее целиком представлялось безумно скучным. Но Верба специально для меня выделила главное – из недавних событий: именно Геннадий Пахомович руководил в августе операцией по расшибанию «фольксвагена» господина Шульце «волжанкой» с гражданином Кусачевым за рулем (а получилось, что двумя автомобилями ни за что пострадавшего Редькина). Да, они вовсе не собирались убивать так сразу бывшего своего соратника, вступившего на скользкий путь самостоятельной игры: как максимум, Хансу Шульце планировали перебить ноги, а как минимум, просто напугать, заставить дергаться, бегать, и в итоге, уже поздней осенью нелепо напороться на тамильских фанатиков в Гамбурге.
Оставалось не до конца ясным, что же именно совершил Ханс, ведь занимался-то он поисками все той же дискеты, хранившейся в личном Татьянином сейфе, закрытом на десятки кодовых замков и, хотелось верить, по-прежнему недоступном Грейву и его команде. Но в любом случае дело представлялось более чем серьезным, ибо разлад в стане врагов скрывался виртуозно и с непомерными затратами. Летняя операция по изяществу сопровождавших ее вспомогательных ходов и дерзкому взлету идиотизма сравнима была разве что с печально знаменитым «Тройным тулупом», когда Фернандо Базотти руками все той же гэбэшно-грушной банды убирал Чистяковых, а после, заметая следы, устраивал сердечные приступы, теракты, сталкивал лбами могучие спецслужбы и небрежно ронял в океан самолеты с сотнями пассажиров на борту.