Жуков переоблачился в цивильный костюм, мы заказали машину и очень скоро были в его любимом районе Западного Берлина, у вокзала «Цоо».
– Знаешь, – сказал Женька, – я впервые попал сюда, лет десять назад, даже больше. Только с поезда сошел и сразу обалдел. Хотя и не из Москвы приехал – из Израиля. Но ведь здесь уже тогда все было в точности так же, как сегодня: и небоскребы со световой рекламой, и потоки машин на широких магистралях, и разноязыкие толпы фантастически разодетых людей, все эти хиппари с цветными патлами, проститутки с длинными голыми ногами, бюргеры в роскошных костюмах; и совершенно невероятная чистота, блеск, глянец повсюду, эта сочность красок, это изобилие живых цветов, вкусных запахов, это сказочное многообразие пирожных в вокзальном буфете и не представимая для советского человека пестрота бутылок в любой забегаловке, и музей эротики, и магазин для геев, и универмаг «КаДеВе» с настоящим половодьем товаров – больше тысячи сортов одного только сыра! Ё-моё, настоящий Запад. Для меня Цоо так и остался символом Свободного мира.
– Ты прав, Женька, – сказал я, – Восточный Берлин в последние годы изо всех сил пыжится выглядеть как Западный, а здесь так было всегда, и это сразу чувствуется.
Я слушал Жукова и просто балдел. Он будто надиктовывал книгу или документальный очерк для журнала, он увлеченно описывал мне в подробностях то, что мы видели вдвоем какую-нибудь минуту назад. Но я-то понимал: он сейчас вспоминает тот, давний Цоо, который так выпукло проступает перед его внутренним взором, стоит лишь на секунду прикрыть глаза.
У каждого из нас есть такие островки в памяти.
– А у Малина то же самое произошло в Риме, – словно читая мои мысли, проговорил Кедр. – Для него Италия была и оставалась символом Запада и Свободы. Как-то он мне сказал: «Умирать полечу в аэропорт Фьюмичино». Обманул, – грустно добавил Кедр.
Мы уже сидели за столиком в тихом и совсем пустом в этот час французском кафе «Point Chaud» на Майнекештрассе. Кафе было маленьким, скромным, и действительно совсем не берлинским, сразу вспоминался Париж, хотелось называть все блюда по-французски и вдохновенно флиртовать с официанткой. Впрочем, я тут же и обнаружил, что порядком подзабыл освоенный два года назад поверхностно и нахрапом язык Стендаля, Вийона и Рембо. Я даже название кафе, не слишком вдумываясь в смысл, автоматически перевел как «Горячая точка», тут же вздрогнул от столь странной ассоциации и спросил у Кедра:
– А как французы называют «горячие точки»?
– У меня французский – пятый язык, – пожаловался Женька, – наверняка не скажу. А к чему это?
Потом он внезапно понял, улыбнулся и пояснил:
– Кафе-то называется, конечно, «Теплое местечко», но ход твоих мыслей мне понятен, Разгонов. Пора за работу. Горячей точкой скоро станет Москва.
– А здесь можно называть меня настоящим именем?
– Здесь – можно, – кивнул Жуков. – Это наше кафе. Заказ был одновременно паролем, и отзыв меня вполне устроил.
Я тяжко вздохнул: признаться, в последнее время шпионская романтика все больше увлекала меня на страницах собственного романа, и все меньше – в жизни. Но выбора, похоже, опять не оставалось.
Принесли коньяк. Это был добрый «Отар» восьмилетней примерно выдержки, он вполне соответствовал нашему неспешному разговору и своей цене – двенадцать марок за пятьдесят граммов. Кедр именно о таком и мечтал – он не был настоящим гурманом, а я испытал легкое разочарование. Волшебный вкус «Луи XIII-го» до сих пор сохранялся на кончике языка, а дивный аромат продолжал нежно щекотать носоглотку – это и есть знаменитое послевкусие настоящих коллекционных коньяков. А довольно обычный «Отар» безжалостно смывал это удивительное ощущение, как иногда простенький приятный мотивчик заглушает звучащую в памяти гениальную музыку. Однако по-настоящему хороши оказались и салаты, и морепродукты, и горячие закуски. И ко всем этим деликатесам Кедр заказал еще какого-то «Бордо», какого именно, я, конечно, не запомнил, потому что в винах вообще разбираюсь слабо.
– Ну, короче, – начал Жуков, когда пришел в достаточно благостное состояние, – слушай лекцию о международном положении. А положеньице у нас откровенно хреновое. Мы всё надеялись, что на дискетке Базотти (не знаю, почему они стали называть ее дискетой Сиропулоса) будут конкретные инструкции для всей службы. Вот и ждали, пока эту дрянь расшифруют. Кто ж знал, что дело затянется на два с лишним года! Или на двадцать два… На Россию, по большому счету, ребята из Майами давно забили болт. Не такое уж и большое значение, как выяснилось, имеет для всего мира наша с тобой великая родина. Это мы с детства привыкли петь: «Я другой такой страны не знаю!..», а они не другой, они вообще такой страны не знают. И привыкли петь: «Америка, Америка, прекрасная страна!»
Жуков исполнил строчку, картавя по-английски на букве «р».
– Остальные тоже уверены, что самые главные они. Особенно французы, например, или саудовские арабы. Но суть не в этом: Россия в ближайшие годы действительно ничего в мировой политике определять не будет. Наш провал в Москве был, в общем-то, относительно случаен, но восстанавливать столь могучую структуру, как раньше, теперь уже никакого смысла нет. Низовая агентура жива – и ладно. А для влияния на верхний эшелон власти решили использовать МВФ.
– Кого? – не поверил я.
– Международный валютный фонд. Мишель Камдессю, Стэнли Фишер… Впрочем, у главных персон там совсем другие фамилии. Да ты русские программы вообще хоть иногда смотришь?
– Иногда смотрю. Но почему мне никто из вас об этом не рассказывал?
– Ну, брат! Я думал у тебя все-таки аналитический ум, а ты, оказывается, только романы лепить умеешь из наших секретных материалов. «Икс файлз», понимаешь… И обижаешься, что мы новостей не докладываем! Может, тебе еще текущие пароли сообщать, адреса явок, имена ключевых агентов? Сам же мечтал уйти от дел.
Жуков помолчал, а потом серьезно посоветовал:
– Телевизор надо смотреть внимательно. Ты только вслушайся, что они там говорят! Ты обрати внимание, какие щедрые транши отрезаются голодным россиянам, не транши, а просто аристократические траншики, которые забыли маслом помазать, а в тостер их класть нельзя, потому что они там сразу в трубочку свернутся, как бумажный листик.
Хотя французский и был у Кедра пятым языком, но слово tranche, означающее буквально «ломоть», он обыграл очень изящно.
– Представь, – продолжал Женька, – ты покупаешь машину и просишь у друга денег взаймы, а тот – широкой души человек! – субсидирует тебя десятидолларовой бумажкой. Понятно, что после этого машину ты уже не покупаешь, а просто берешь бутылку водки и легкий закусон. Российское правительство поступает примерно также. Экономике от траншей МВФ ни тепло, ни холодно, зато всем, кто оказался около кормушки, есть на что погулять. Полная аналогия с приятелем и машиной, вот только МВФ – это приятель непьющий. От водки они решительно отказываются, вместо этого просят о некоторых небольших услугах. Ну а наши православно-коммунистические братья по разуму и рады стараться, потому что уже веселые все. Вот, примерно так мы и влияем на процесс.
Я хотел ему сказать, что он опять шутит, но передумал, решив обмозговать всю эту странную информацию на досуге. Кедр меж тем рассказывал дальше:
– Жаль, если ты не слышал, когда, выступая в телевизоре, хитрый друг Гайдара и Чубайса великий эконом Джеффри Сакс косил под дурачка. Он убедительно и ядовито критиковал экономическую политику МВФ в России – все каналы это показывали. Ушлый Джеффри не мог не знать, что ничего экономического в этой политике вообще не было. А с другой стороны, трудно с ним не согласиться. Финансисты уже крупно напортачили. Наверно, мы все-таки оставили в этой структуре не лучших своих спецов, вот все и пошло наперекосяк. А теперь, брат, поздно боржоми пить… Впрочем, если всерьез, печень еще не отвалилась, просто коней на переправе не меняют… Ты хоть слышал, что с января Чубайс устраивает деноминацию рубля, то есть убирает три нуля на деньгах. Это полнейшее безумие. Платан им еще летом сказал, прикинув на компьютере буквально за полчаса: рубль надо ронять к Новому году. Несильно, но ронять, так чтобы к лету девяносто восьмого доллар дошел до десяти тысяч, пусть даже до пятнадцати, главное, чтобы постепенно. Но они там все уперлись рогом, вообразили, что у них сказочный экономический взлет, как в Южной Корее или Мексике. И вот тебе пожалуйста – уже собираются культурно менять деньги и обратно осчастливить народ копейками. Мы с Платаном хотели заняться московскими делами вплотную, но тут начались обломы в Азии, один за другим, мы почти потеряли контроль над Японией и Китаем. Стало действительно не до России. И я уже боюсь думать, чем это может кончиться.
– Мировой войной? Экологической катастрофой? – в ужасе спросил я.
– Беда с вами, фантастами, – вздохнул Кедр,– одна киношная ахинея в голове. Какая, к черту, война! Это кончится скорее всего внутренней катастрофой самой России, выпадением ее из мировой экономики, да и из политики тоже. Рассыплется некогда великая Русь на много маленьких княжеств, а экономически благополучные соседи растащат их на зоны влияния. И все будет тихо, мирно, только грустно…
Я сидел в уютном французском кафе в центре Западного Берлина запивал легким белым вином изысканный салат из мидий с карамболем, арабским сладким луком, авокадо и шпинатом, и перспектива распада российской империи на восемьдесят девять (или сколько их там?) удельных княжеств (они же субъекты федерации) очень мало меня расстраивала. Патриотом-державником я с самого детства себя не ощущал, и единственное, что всегда казалось важным, так это благополучие конкретных людей. Название страны при этом – дело десятое. И еще беспокоило меня мое собственное благополучие. Вот я и спросил:
– А моя-то какая роль во всем этом?
Кедр замолк и минуты две вдумчиво пережевывал пищу. Потом пробормотал:
– Васисуалий Лоханкин и его роль в Русской революции.
– Сам ты Лоханкин! – обиделся я. – Меньше чем на Бендера принципиально не соглашусь.
– Что ж, тогда какой-нибудь Киса Воробьянинов перережет тебе горло.
– Кису я не боюсь, лучше расскажи, кто у нас Корейко.
– А знаешь, – широко улыбнулся Кедр, – как ни глупо все это звучит, но ты задал очень грамотный вопрос. Действительно, наш вожделенный миллион прячет у себя некий злодей.
– И кто же он?
– Терпение, Разгонов! Я подхожу к самому главному. Не стану нагружать тебя экономикой, глубинными причинами и дальними перспективами азиатского кризиса. Поверь, именно там, в Азии, теряя рычаги управления один за другим, мы поняли, что все происходящее очень мало похоже на стихийное бедствие. Базотти и Сиропулос талантливо создавали иллюзию полного контроля над миром. В качестве единственных наших врагов выступали могучие спецслужбы, но их было много – разных, не способных объединиться, безнадежно разобщенных, раздираемых противоречиями даже изнутри. А тут мы ощутили вдруг очень слаженное, очень четкое и невероятно мощное противодействие, исходящее из единого центра.
– И вы сумели понять, где находится этот центр?
– Да, конечно, только поначалу поверить было трудно.
Кедр задумчиво поскреб щеку с пробивающейся щетиной, видно, последний раз он брился в Москве, и замолчал надолго, словно сомневался, говорить мне про самое главное или не стоит.
– И где же? – не выдержал я, наконец.
– В Москве, Ясень, в самом центре Москвы, только не на Лубянке. Видишь ли, еще при Горбачеве было создано так называемое Четырнадцатое главное управление КГБ, коротко – ЧГУ. Нелепая структура, объединившая несколько отделов, занимавшихся кто чем: научными разработками, контролем за наукой, проблемами НЛО, экстрасенсами и другими феноменами, религиозными сектами, колдунами, магами, оккультистами, тайными обществами, наконец. Малин, высокомерно наблюдая эту возню из своего сверхсекретного Двадцать первого главка никакого значения подобной чепухе не придал. Да и Тополь относился к ЧГУ брезгливо-пренебрежительно. А в девяносто первом, сразу после развала, ходили слухи о расформировании этого главка, о масштабном уничтожении его архивов и даже о не менее масштабном уничтожении самих сотрудников – физически, целыми отделами. Но тогда много всяких слухов ходило, а нам – понимаешь? – было совсем не до них. Короче, когда уже в девяносто пятом мы обнаружили, что ЧГУ выделилось в совершенно отдельную спецслужбу, набранную преимущественно из бывших офицеров ГРУ, то слегка обалдели, конечно, но было уже опять не до того. Из далекой Флориды и Колорадо враг не выглядел серьезным. Да, мы поняли, что в ЧГУ, под руководством генерала Форманова собрались лучшие из лучших, стойкие ленинцы, верные традициям ЧК-ОГПУ-НКВД, готовые на все во имя сохранения сильной власти и железного порядка. Но это больше напоминало клуб ветеранов, ностальгически мечтающих о реставрации коммунизма, чем серьезную контору, способную контролировать ситуацию. И только теперь мы поняли, как сильно недооценили их.
– Теперь – это когда? – решил уточнить я.
– Да совсем недавно. В этом сентябре Верба собрала совещание в Колорадо, но не прибывший вовремя Чембер внезапно позвонил из Лондона и решительно потребовал вылетать к нему. Это касалось только Причастных высшей категории. Случай был беспрецедентным, обсуждать не стали, отправились ночью спецрейсом и в первый же час совместного сидения в полностью изолированной от мира комнате поняли, что всполошились не зря. Чембер уже полгода занимался только тем, что распутывал схему создания агентурной сети Базотти-Сиропулоса и пришел к печальному выводу: многим весьма высокостоящим и ответственным сотрудникам научного центра Спрингера доверять нельзя. Поэтому и техника, обеспечивающая информационную безопасность в Колорадо, ненадежна. Старина Тим даже не обиделся. Он сам пришел к таким же выводам. Его ближайший соратник и давний друг, Клайв Сандерс, физик-ядерщик по профессии, взялся проанализировать работу электронщиков и обнаружил, что некоторые материалы исследований намеренно скрывались от руководства. Материалы были на вид вполне безобидные, но Клайв сумел сложить два и два. Получилось совсем не четыре. Получилось восемьдесят четыре. Полтора года целая команда самых светлых умов планеты билась над загадкой дискеты Сиропулоса, а ларчик просто открывался. Дискета была всего лишь половинкой ключа к этой тайне. Без второго секретного файла прочесть информацию оказывалось принципиально невозможно. Понимаешь, где-то в мире существует еще одна такая же дискета, которую Базотти, – разумеется, не случайно – вручил другому человеку, возможно, генералу Форманову, лично, и не менее торжественно назначил его своим преемником, только случилось это раньше. Насколько раньше? Кто бы знал! Сиропулос, конечно, знал, но этот хитрый грек не оставил НИКОМУ НИЧЕГО и помер. Вот тебе и точка сингулярности! Поди туда, не знаю куда…
Следственная группа, возглавляемая Чембером, провела колоссальную работу, еще не имея конкретной задачи по поискам дискеты. Теперь же, когда усилия всех отделов объединили, довольно быстро сделалось ясным, кто именно может владеть второй половиной информационной бомбы. Тем более, что этот человек должен был рано или поздно выдать себя аналогичным с нами поведением, то есть стремлением к негласным контактам и совершением всяких чудных поступков. Не прошло и трех дней, как нам удалось доказать почти со стопроцентной точностью: этот человек – Грейв. Именно он сегодня главная ударная сила ЧГУ, именно на него работает вся их огромная агентурная сеть, сопоставимая с нашей, если не сказать, пересекающаяся с ней. Ведь теперь уже никто не скажет наверняка, какой процент наших людей оказался перевербован ими. Осталось разобраться, где же искать этого ожившего мертвеца.
– Стоп, – сказал я. – Почему ты называешь его ожившим мертвецом? Я помню только одно: когда мы расстались, уходя с его квартиры в Чертанове, Грейв свернул за угол, и мы еще не успели отъехать, как раздался выстрел. Верба тогда махнула рукой, мол, нечего отвлекаться, а после с уверенностью сообщила мне, что Игнат Никулин покончил с собой. Я ей не поверил, а вы все почему-то соглашались с Татьяной и не хотели всерьез обсуждать эту тему. Сейчас ты можешь объяснить мне, что там случилось? Кто-нибудь видел труп, подбирал его, устанавливал личность?
– Объясняю очень коротко. Труп видели сотрудники Третьего главного управления, того самого которое традиционно копает под ГРУ, они и подобрали, они и сообщили об этом Шурику, то есть Клену. Но ни Шурик, ни кто другой из Причастных лично мертвого Грейва не видел. Меж тем Верба оставалась в абсолютной уверенности: Никулин стрелял в себя. Аргумент только один: она вынесла ему приговор, и Грейв-Никулин-Чуханов-Джаннини не мог поступить иначе. Я тебя понимаю, звучит как полнейший бред, но Тополь согласился сразу – после истории с Дедушкой, расстрелянным в гробу, он смотрел на Татьяну, почти как на Пресвятую Деву Марию и верил каждому ее слову. Вслед за Тополем приняли эту версию и все остальные.
– Хорошо, – продолжил я. – А кто в таком случае видел Грейва живым?
– К сожалению, сомневаться уже не приходится, – вздохнул Кедр, – первый сигнал поступил из Москвы совершенно случайно: бывший сослуживец Никулина, некто Мурашенко встретил своего фронтового друга в трамвае. Грейв сделал морду кирпичом, но Мурашенко, не взирая ни на какие сроки давности, строго по инструкции доложил о встрече начальству. А сводки ГРУ, в отличие от МВД, мы отслеживаем четко. Ну, начали копать, и подтверждение пришло от краснобригадовских друзей Грейва из Италии. Джаннини видели в Милане летом девяносто шестого. Было и еще несколько свидетельств. Мы старались вести себя предельно осторожно, но Грейв каким-то образом почувствовал, что идет масштабный розыск, и в тех странах, где мы опираемся на всю мощь государственных служб, перестал появляться. Боже, где его только не засекали с тех пор! В Чечне и в Ольстере, в Косово и в Курдистане, в Гонконге, Ираке, Ливии, на Кубе, в Северной Корее…
«Ничего удивительного, – сказал Спрингер. – Он же ищет точку сингулярности». Никто не понял, шутит старик Тимоти или говорит всерьез, но Шактивенанда подтвердил эту мотивацию без тени улыбки. Сейчас зловещий Грейв в России, предположительно, в Москве, но там мы не имеем возможности искать его с помощью милиции и ФСБ. Надеюсь, это ты понимаешь…
– Понимаю, – тихо проговорил я, уже догадываясь, к чему он клонит. – Мы будем ловить хищника Грейва на живца. Старый добрый способ, хорошо известный из голливудских фильмов про маньяков. Красивая и неплохо обученная девушка, этакая Джоди Фостер выходит якобы один на один, но подкрепление задерживается по техническим причинам, случается нормальная киношная накладка, и девушка оказывается один на один без всяких «якобы»… Я правильно понял? Вместе со мной поедет Верба?
– Боже упаси! Ей нельзя появляться рядом с Грейвом ни в коем случае. У нас же триллер не простой, а мистический. Главное – это магнитный диск и точка сингулярности. Так что Верба появится только в заключительном акте, а пока роль Джоди Фостер придется исполнять тебе, Разгонов…
– Я всегда говорил, что служба ИКС – это псих на психе. Сначала меня обозвали Лайзой Остриковой, мною же и придуманной. Теперь произвели в голливудские красавицы. Транссексуальную операцию вы мне не собираетесь делать?
Впрочем, к этому моменту я уже отогрелся душой и словно помолодел, ощутив почти юношескую жажду приключений, даже стремление к подвигу.
– На самом деле я согласен, Женька. Я согласен работать с вами дальше.
– А я тебя об этом спрашивал? – бесцветным голосом поинтересовался Кедр.
У меня даже мурашки по спине пробежали. И Тополь, и Верба говорили мне раньше подобные гадости, но не с такой ледяной интонацией.
– Плохие шутки, Женька.
– А для хороших время неподходящее, – отпарировал он.
– Ну, а все-таки, что бы вы сделали, если б я сейчас отказался?
– У тебя есть сын, Разгонов.
Я поднял на него глаза, пытаясь угадать, о чем сейчас думает этот человек-гора. Неужели о том, как будет отрезать пальцы моему Рюшику?
– У тебя есть сын, – повторил он, – и жена, даже две жены.
Упоминанием про вторую жену он меня добил окончательно. Потому что второй женой была Верба, которая ну никак не могла угрожать самой себе.
– Ты должен понять, наконец: пока Грейв ходит по земле, никто из нас не сможет спать спокойно. А ты один из нас. И сегодня призван. Это решаю не я, не Тополь и даже не Верба. Решает кто-то свыше. Я бы сказал «бог». Если б верил. Но я давно не верю ни в какого бога. Пошли.
Он оставил деньги под пепельницей, и мы вышли. Мне было немного стыдно за свои мысли. Но удивляться-то особо нечему: когда общаешься с ненормальными, медленно, но верно сходишь с ума и сам.
И я вдруг непонятно зачем с фотографической точностью вспомнил первую полосу недавнего номера «Le Monde» и заголовок подвальной статьи «Le point chaud de la planete» – «Горячая точка планеты». Все-таки она по-французски называлась ровно так же, как это кафе.
Мы расстались с Женькой у подножия церкви Кайзера Вильгельма, чей изящно обломанный псевдоготический купол вонзался в густо-синее небо. Надо же как распогодилось к вечеру!
– Удачи! – тихо сказал Женька. – По-моему, нас не вели. Так что, если получится, я тебе еще сам звякну, а главное – помни про Анжея. Без телефона не ходи никуда, и не отключай его.
– Хорошо, – я кивнул.
– Ну, пока. Поброжу напоследок по «Европа-центру». Страшно люблю все это великолепие. В Москве, между прочим, Лужков похожую штуку под Манежной площадью забацал, приедешь – поглядишь. Но «Европа-центр» все равно лучше – никакого сравнения!
В растрепанных чувствах я двинулся куда глаза глядят и очень скоро обнаружил себя перед входом в спортивный универмаг торговой фирмы «Карштадт». Это была моя болезнь. Оказываясь на углу Ку’дамм и Йоахимсталер, не мог не заглянуть в это царство изобилия. Говорят, те, кому в детстве не давали карманных денег, разбогатев, ходят в пиджаках, набитых наличностью, а недоевшие в нежном возрасте конфет, делаются жуткими сластенами на всю оставшуюся жизнь. У меня в прежние времена никогда не было хороших кроссовок, даже в годы активных занятий самбо. Модные «тапки» считались у нас важным элементом престижа, но я тогда денег жалел, барыгам переплачивать жаба душила. А в новые рыночные времена, как это ни странно, проблема качественной спортивной обуви осталась достаточно острой. Я, например, очень привередлив по этой части и, заходя в Москве в фирменный магазин «Пума» или «Адидас», всякий раз понимал, что рискую купить эффектную, но совершенно некудышную китайскую или турецкую подделку. В «Карштадте» подделок не продавали. Передо мною раскидывалось целое море кроссовок всех мыслимых моделей с большим разбегом по ценам, но с неизменной гарантией качества. Я дурел от этого многообразия и мог часами изучать выставочные стенды. Потом еще час другой примерять, и почти каждый раз покупал новую пару. Белка уже смеялась – у меня стояло дома пар двадцать. Причем я их все использовал – бегал по утрам, меняя обувку в среднем раз в неделю. Был у меня и любимый продавец в универмаге – симпатичный молодой турок, который проявлял в пять раз большую предупредительность, чем любой немец, ну а когда я специально для него разучил несколько фраз по-турецки, он меня просто начал встречать, как родного.
На этот раз я мерил роскошные цельнокожаные спортивные туфли английской фирмы «Нью бэланс» классического покроя и с трехслойной ортопедической подошвой. Мой турок объяснил, что ничего более замечательного на сегодня в магазине нет. Можно было поверить ему: цена зашкаливала за триста марок. И я уже согласился оставить кроссовки на ногах, а ботинки сложить в коробку, когда в кармане запел телефон.
– Да, – ответил я, после чего секунд десять звучала странная восточная мелодия, больше понравившаяся продавцу, нежели мне.
– Странный у вас телефон, – сказал он, – музыку играет.
И тут сквозь эту музыку голос Нанды четко произнес по-русски:
– Восемь двадцать семь.
Ну, вот и определились мои планы. Теперь можно было ехать домой, ждать Белку с Рюшиком, готовить им ужин и спокойно спать до утра.
Настроение у меня сделалось отличным, сам не смог бы объяснить, от чего: от коньяка, от разговора с Кедром, от предвкушения встречи с Москвой или от шикарных вновь приобретенных тапок для моей коллекции?
А на платформе ко мне подошел очень опрятный старичок, пахнущий едва ли не одеколоном, и вежливо попросил пятьдесят или хотя бы двадцать пфеннигов – на хлеб.
«Вот черт! – подумал я со смешанным чувством, – у этих немцев даже нищие сохраняют достоинство. Все у них не по-нашему!»
Иногда меня это злило, как Белку, но сейчас почему-то порадовало.
И я дал старику десять марок. Ну, не было у меня мелочи.
Глава третья
ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ
Я решил, что посплю в поезде. Это было вполне реально теоретически. Западноевропейские железные дороги – это вам не электричка Москва – Петушки – спится там вполне нормально. Однако, уже садясь в полупустой вагон, я ощутил гадостное предчувствие: меня сопровождают. Кедр накануне ничего не сказал по поводу вещей, которые необходимо иметь при себе во время поездки в Гамбург. То ли ничего не надо, то ли сам должен соображать. И я еще ночью решил, что береженого Бог бережет, а значит, полный шпионский комплект будет не лишним: пистолет, нож, передатчик, по две маленьких гранаты четырех типов – ослепляющих, усыпляющих, дымовых и боевых, очки ночного видения, джентльменский набор пилюль, металлоискатель. Еще какая-то чертовщина – уж и не припомню. Отвык за два года от всего, чему обучали. А в тихом спокойном Айхвальде, из которого я, работая над романом, случалось, не вылезал по неделям, отношение к вопросам личной безопасности стало окончательно ироничным. И вот все переменилось.