В архивах я выкопал все, что мог, из частных бесед тоже вытянул немало, самых разных людей обтрясал, как груши – от полиции, до разведки, от соседей по дому в Дрездене до сослуживцев в Кёльне. Но неожиданно больше других рассказал интересного Толян, тот самый чудик, который помял мне машину. Нет, он не работал на Грейва, и в гэбуху ни на кого не стучал, даже со здешними спецслужбами дела не имел и в их немецких названиях отчаянно путался. Зато с Хансом Шульце они пару славных делишек провернули. Весьма достойных по масштабам. Толян искренне жалел «братишку», тем более что Ханс по-русски говорил на удивление хорошо для немца, и Толян мой воспринимал его почти как земляка.
Рядом с такой неожиданной информацией блекло все, даже буддийские воззрения убитого и его серьезное увлечение тантризмом лет десять назад. Даже подтвержденная документами работа этого виртуоза перевоплощений на советскую и американскую военные разведки одновременно. А чего стоило, например, такое мое открытие: Ханс Шульце – это самое настоящее имя, данное человеку при рождении. Какого же лешего профессионал пишет его в милицейском протоколе в Москве? А потом, уже скрываясь ото всех, разъезжает по Гамбургу с документами, оформленными на ту же фамилию?! Однако рядом с уголовными аферами уже и это были семечки. Полной ерундой казалась даже непосредственная связь Ханса со шри-ланкийским правительством… Про тамилов, кстати, Толян сразу сказал, что это левые чуваки, и мигом сообразил, кто именно подбросил «чернозадым» оружие.
Таким образом, все, что связано с уголовщиной, прорисовалось достаточно четко, а дальше подключился Платан и в течение суток безошибочно вычислил руководителя проекта, то есть человека, подбиравшего Грейву кадры для наиболее ответственных операций. Им оказался сотрудник гамбургской резидентуры «Моссада», неделю назад внезапно переведенный в Москву на нелегальную(!) работу. Только в Россию и могли послать нелегалом человека, засвеченного в европейской резидентуре! Что это: головотяпство, вызывающе циничное неуважение к московской контрразведке или – настолько хитрый ход, что его даже служба ИКС разгадать не способна?
Кедр попытался нанести ответный удар. Вышел напрямую на руководство «Моссада» и рискнул отозвать разоблаченного двойного агента в Тель-Авив. Эффект получился неожиданным. Агент в последний раз мелькнул в Твери и исчез навсегда. Наши тверские представители заработали с невиданной активностью, но мне это все стало вдруг совсем неинтересно.
В ожидании сигнала к отлету на родину, я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки, и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, – так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанных главы. Конечно, следовало еще перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика – сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же еще стоило предлагать его для публикации?
Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна – ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику, и наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А еще позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради – ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница – лишь в телефоне.
– Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».
– Опять вы меня надули, – проворчал я. – В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.
– Летайте самолетами «Аэрофлота», – жестко припечатала Верба. – Нечего выпендриваться! – Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.
– А не застрелят ли они заживо похороненного классика? – робко поинтересовался маленький Солженицын.
– Пусть только попробуют! – лихо заявила Верба.
Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?
Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он еще помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.
А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:
– Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!..
Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:
– А я не могу полететь с тобой вместе?
Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.
– Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, – прошептала Белка и добавила злобно: – Проклятая Германия!
Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе!
Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.
Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона – обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый еще не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала еще и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…
Если б только я еще долетел до той Москвы.
Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе.
Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил – для надежности дважды:
– Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу.
«Ну вот, – вздохнул я про себя. – Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»
А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие – сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: «Мужик, дай порулить». Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:
– Послушайте, это вас.
Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.
– Малин! – на связи оказался сам Тополь. – Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.
– Почему? – глупо спросил я.
Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:
– А что еще ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?
– Ничего, – я оказался понятлив. – Полетели тогда обратно в Берлин.
– Это невозможно, – вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.
– Женева, – предложил я.
– Семен Семеныч! – воскликнул Тополь. – Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!
Я действительно вел себя как герой Никулина в «Бриллиантовой руке». А время шло.
– Хорошо, – смирился я, – запрашивайте посадку в Смоленске.
Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:
– Российские города исключаются. В любом из них нас опередят. Давай-ка ближнее зарубежье, Малин.
Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.
Разблюдовку выдал пилот:
– Рига, Вильнюс, Минск, Киев.
В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока еще называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!
– Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?
– Да, – ответил он коротко.
– Тогда лучше всего – Киев.
– Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.
– Товарищи, – вмешался пилот, – у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.
– Да, да, – затараторил я, – поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.
Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:
– Добро, летите в Киев.
– Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? – решил уточнить пунктуальный командир экипажа.
Второй пилот вытаращил глаза:
– А может, лучше на Антонова?
– Нет, – решительно возразил первый, – там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
– Но ведь Жуляны… – бормотал второй потерянно, – покрытие… полоса…
– Знаю. Справимся, – рубанул первый пилот.
Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.
– Ребята, – встрял я робко, – садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.
– Аэродром значения не имеет, – согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.
А мне и вовсе было наплевать. Я еще не знал, в какую часть города ехать и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду – наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.
Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем – кто ж не согласится с подобным утверждением? («Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?»– вот она классическая дилемма из старинного фильма «Подкидыш»!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае «Аэрофлот». А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать – планеты для жизни пока еще не выбирают…
Глава пятая
ТУРЕЦКИЙ ГОРОДОК
До этого случая я был в Киеве всего один раз и даже не ночевал в городе. Поездка случилась летом девяносто первого, за какой-нибудь месяц до путча. Родное издательство «Текст» командировало меня в типографию «Молодь» с ценным грузом целлофота – это такие неподъемные листы для изготовления печатных форм, коих я пер на себе кажется четыре упаковки общим весом килограммов восемьдесят. В Москве, от машины до вагона столь жуткую тяжесть помог тащить водитель – Виталик Нестеренко, а вот в Киеве, от вагона до машины, я волок все это сам и чуть не умер. Так что когда сдал груз с рук на руки встречающим работягам из офсетного цеха, даже не расстроился, что в их «пирожке» (по-нашему, по-московски – «каблучке») места не оказалось и придется ехать на метро и трамвае – так легко сделалось в руках и на душе.
Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти, только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была еще типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было…
Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо – работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: «Есть только СВ». «Господи, что же ты молчала, милая!» «Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…»
Что это было тогда – шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. «Текст» в тот год назывался еще не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. «От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…» Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана – за знакомство – и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню «Одиннадцать дней, одиннадцать ночей», а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А еще – знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, «ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь».
Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились – мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: «Это – судьба…» А по-моему, все от начала до конца – простое случайное совпадение.
Ладно. Забыли про Малина. Я – в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
Малин вообще никогда в Киеве не был.
Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку «беретты», однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
– Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
– Спасибо.
Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
Лешка Кречет трубку взял сразу:
– Ты поймал меня в ванной, – безмятежно сообщил он не без гордости сразу после «здрасте» – и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: – У моего аппарата корпус водозащищенный.
– Так почему же бульканья не слышно? – отпарировал я.
– Ха-ха-ха, – ответствовал Лешка. – Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
– Понятно, откуда – с того света, – зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
– А эта шутка еще менее удачная, Миха.
Кречет был настроен серьезно, и мало того – я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал «Миха»…
– Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,
– Не стесняюсь, – поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, – а выдерживаю дипломатическую паузу.
– Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
– Во, дела! Откуда именно?
– Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
– С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
– Так ты же в ванной, – подколол я. – Выходит, так, для понта сказал?
– Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян – п’ять хвилын ызды. Зрозумив?
Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да еще в новом районе – занятие гиблое.
Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось еще меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или – того хлеще – позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.
Когда на площади перед зданием аэровокзала скрипнула тормозами ненормально чистая для такой погоды и ненормально приземистая для наших дорог итальянская «Ланча-Дельта», я сразу понял, что это Кречет, хотя, конечно же, в Киеве могли проживать и другие «новые украинские».
– Садись, – лихо приоткрыл он дверцу.
– И ты живешь в этой глуши? – полюбопытствовала я.
– Это только в вашей Москве все норовят купить квартиры поближе к Кремлю, а у нас, как в Европе: состоятельные люди живут в предместьях.
– Ах вот оно что! – я внезапно спохватился. – А в твоей машине… можно говорить… Ну, то есть…
– Я понял, – кивнул Лешка. – Не напрягайся так, можешь задавать любые вопросы от геополитических до семейных, даже про семью президента можешь спрашивать. А уж как я отвечу… В общем, предоставь это мне.
Лешка Кречет всегда был немного пижоном, но – как бы это поточнее? – пижоном удивительно естественным. Его позерство выглядело куда приятнее, чем иная натужная скромность. Лешка просто всегда знал себе цену, и когда был скромным инженером на Южмаше, и когда в тележурналистику пошел, не покидая родного завода, и когда в начальники выбился при тамошнем генеральном директоре, ну, а когда тамошний генеральный надумал стать генеральным для всей Украины, Лешка был уже не просто журналистом, а вполне профессиональным имиджмейкером. Собственно, он стал одним из тех, кто и руководил избирательной компанией. Понятно, что после победы ему пришлось сменить Днепропетровск на Киев. Крутое восхождение Кречета на политический Олимп лишь кому-то со стороны могло показаться счастливой случайностью, в действительности он очень последовательно шел к большой власти и большим деньгам. Скорее уж стоило удивляться его теперешнему уходу из властных структур. К моменту нашей встречи Кречет как раз перестал быть лицом официальным, должность за ним сохранили какую-то почетную – типа «члена Всеукраинского координационного совета по координации деятельности всех советов Украины» – на таком посту он уже ничего не решал в действительности. Однако с деньгами и властью так запросто не расстаются. Лешка сумел выйти из игры мягко, никого всерьез не обидев, продолжая оказывать влияние на известные круги, а главное – не только сохранив капитал, но и приобретя новые возможности зарабатывания денег на политике – прежде всего благодаря доступу к уникальной информации. Консультации его стоили дорого. Лишь за одну возможность встретиться и поговорить с Кречетом некоторые раскошеливались в размере годового дохода иного киевского бизнесмена. И что приятно, никаких налогов и никакого нарушения закона!
Ах, как мне это было понятно и знакомо!
Но, конечно, я промолчал, прикидываясь скромным литератором и маленьким человечком. Вот только зря я, похоже, старался. Всякий, побывавший там, наверху, начинает шестым чувством ощущать своих, определять их на расстоянии по неуловимым черточкам в поведении, во взгляде, в голосе… Лешка почувствовал мою исключительность и мой немалый опыт, только понять не мог ни черта – откуда?! И это его слегка раздражало. Однако он умел подавлять нежелательные эмоции и до поры лишних вопросов не задавал.
– Чем теперь сам-то занимаешься? – не выдержал он наконец, когда мы уже решили не ехать в его предместье, а тронулись все-таки в центр города.
Жил он в данный момент один и не мог обещать мне ничего приличного в качестве угощения, поэтому считал просто необходимым начать с ресторана, тем более, что сам Кречет, как он имел честь выразиться, еще не завтракал (восемь вечера по местному).