Есть, однако, хотелось невыносимо, поэтому я решительно выкинул всякую тревожную чушь из головы и не стал звонить Белке – к чему дергать посреди дороги людей, отправившихся отдохнуть и развлечься? Ведь она точно так же может позвонить мне. Короче, оставив дом на кота Степана, я потихонечку тронулся. Из нашего поселка иначе как потихонечку не выберешься, брусчатка кругом. Зато уж, вырвавшись на широкую улицу, летящую вдоль парка и больше напоминавшую загородное шоссе, я и разогнался по-загородному. Машин здесь всегда бывало немного, а о пешеходах и говорить не стоило.
День выдался прохладный, и вообще погода явно портилась: тучки, уже закрывшие солнце, собирались в большую хищную стаю и готовили какую-то пакость вроде мелкого, противного дождика. Настроение, однако, сохранялось преотличнейшим.
И вот на углу Адлергештель и Дёрпфельдштрассе я чисто по-московски поддал газу на мигающий зеленый, а на перекресток влетел уже, как говорят в Германии, «на темно-желтый» (аналог нашего выражения «на бледно-розовый»). Место это просторное, видно далеко в любую сторону, потому я и лихачил. И все бы ничего, да только слева ехал еще один такой же джигит. Я увидел его, тормознул, даже руль чуть вправо вывернул, но столкновения избежать не удалось. Роскошная белая «бээмвуха» семисотой серии, даже не попытавшись маневрировать, влепилась мне в крыло, аж капот вздыбился. В тот же миг передо мной надулась ненужная в данной ситуации подушка безопасности (вот, черт, они же одноразовые, новую придется покупать, а это щестьсот марок!). Я повернул ключ, на всякий случай обесточивая все системы, осознал, как мне, в сущности, повезло, и первым делом набрал номер своего страхового агента. Собственно, оно же стало и последним моим делом – все необходимое довершит Клаус, то есть этот самый агент.
«Вот и пообедал! – горькой досадой промелькнуло в голове. – До ресторана теперь нескоро доберусь». О том, что это могло быть намеренное покушение, думать не хотелось, только правая рука автоматически нырнула под пиджак, нащупывая в кобуре пистолет. Еще для подобных случаев у меня имелось удостоверение сотрудника германской разведки БНД. Это совсем не то же самое, что гэбэшная ксива в Москве – дорожная полиция Берлина строга ко всем в равной мере, но благодаря довольно долгому влиянию старшего брата – Советского Союза – для некоторых немецких граждан представитель спецслужбы все-таки является человеком высшей касты. Однако сейчас с волшебной пластиковой карточкой торопиться явно не следовало.
Водитель «БМВ» выскочил первым и уже подбегал ко мне. Личность оказалась колоритная: бритая голова, торчащая из могучих плеч практически при полном отсутствии шеи, волосатые ручищи, кожаная жилетка поверх футболки защитного цвета с глубоким вырезом, килограммов пять золота в виде цепей, браслетов и перстней и дорогие брюки из мягкой материи, очень удобные во время драки. Боец. Профессионал.
«Во всем мире они одинаковые: что в Марьиной Роще, что в Бронксе, что в Кройцберге…» – успел подумать я. Но тут-то и выяснилось, что мой новый знакомый, как раз не из Кройцберга, а скорее откуда-нибудь из Балашихи.
– Ну ты даешь, братан, ну ты попал сегодня на бабки! – чувства распирали парня, и он выдал это на чистом русском.
А может, он еще вчера ложился спать в Москве или провел ночь в казино среди условно одетых девочек, а сегодня с бодуна, не слишком различая Шереметьево и Шёнефельд, двинул по автобану на запах денег. Когда ему было разбираться, по какому именно городу шуршат широкие мягкие колеса?
Что ж, пора тебе, брат, напомнить об этом!
На хорошем «хох-дойче» медленно и предельно вежливо я объяснил своему обидчику, что именно мой автомобиль был для него помехой справа, поэтому – при прочих равных условиях – попал-то как раз он, а не я.
Верзила, увешанный золотом, не понял, кажется, ни слова, только интонации схватывал, как большая умная собака. Безусловно, отметил он и мою правую руку за пазухой, и уверенное выражение лица без малейшей толики растерянности или страха. В общем, он стремительно сбавил обороты и, почти извиняясь, сообщил:
– Ихь не шпрехен по-вашему. Дойч – ноу!
Вот тут уж и я счел возможным переходить на русский:
– А коли не шпрехен, так и не выёживайся. Думаешь, если у меня простенький «опель», а ты весь в голде и на таком «байере» рассекаешь, значит самый крутой, что ли? Ты на меня крошки-то не сыпь и фантиком не шурши! Значит, говоришь, тебя помяли, а я на бабки попал? Тоже мне нашелся фуцин! Обидели мышку! Написали в норку!.. Значит так: пять штук марок на капот – и свободен!
Совершенно обалдев от родной лексики и моего бешеного натиска, парень прошептал:
– У меня нет марок, только баксы.
– Ну вот, – обиделся я, не выпуская из рук инициативы, – значит, мне еще с твоей зеленью по здешним банкам бегать.
– Постой, земляк, – парень начал приходить в себя. – Меня Толяном зовут. Давай наши тачки в сторонку отгоним и по-хорошему договоримся.
Я тяжело вздохнул:
– Толян, проснись наконец! Ты сам-то откуда?
– Питерский я.
– Так мы не в Питере, Толян, это Берлин.
Ответ его был достойным. Особенно вторая часть:
– Да, я знаю. Мне уже говорили.
– Что? – картинно удивился я. – Ты меня не первого, что ли, боднул?!
– Да нет, – он махнул рукой, – просто мужик один в аэропорту, он еще у нас в Союзе учился, поэтому по-русски петрит, объяснил, что теперь здесь надо по-немецки разговаривать. А я, понимаешь, братан, в школе английский учил.
– Так говори по-английски – тоже сойдет!
– Не могу, – признался он честно. – Все забыл.
– Тогда слушай меня. Поскольку здесь не Питер, придется ждать и моего страхагента, и полицию. Они составят протокол, мы заплатим штрафы строго по закону и распишемся в том, что не имеем взаимных претензий. Для моей страховой компании ты напишешь, что признаешь свою вину, чтобы я все полностью мог получить, а с тебя лично я ни пфеннига требовать не стану – считай, что пошутил.
Он потупил взор и смотрел на свои кроссовки сорок девятого примерно размера, мыски которых волнообразно двигались. Очевидно шевеление пальцев ног было у него как-то связано с работой мозга.
– А если я прямо сейчас отсюда рвану? – выдал он, наконец, оригинальную мысль.
– Не стоит, – рассудил я, – у меня есть хорошие знакомые в дорожной полиции, да и вообще, найдут тебя, Толян. Это только в Питере никого не находят. А тебе оно надо – связываться со «штадтполицай»? Ведь по делам же приехал, да? Сэкономишь пару сотен, а влетишь на сколько?
– Ладно, – смирился он.
И пошел оценивать тяжесть своих повреждений. Было на что посмотреть: фары, радиаторная решетка, бампер – но в основном все-таки ерунда. У меня-то, конечно, посерьезнее получилось.
– Слушай, братан, а где тут «БМВ» чинят?
– «Мерсы» – по ту сторону железки, очень близко, – начал вспоминать я. – «Опели» – тоже здесь, рядышком, а «БМВ»… Спроси лучше у полицейских.
Толян скривился в дурашливой улыбке:
– Земляк, у полицейских ты спроси!
– Ах, ну да!..
Полицейские, легкие на помине, как раз и подвалили, на маленькой такой «БМВ». Клаус приехал еще раньше и, не мешая нашему разговору, принялся за свою работу. Все было оформлено быстро, оперативно и с фантастической аккуратностью. Друг Толян не уставал восторгаться, да еще, пользуясь случаем, отчаянно эксплуатировал меня, как переводчика. Не только полицейские, но и Клаус надавали ему кучу полезных советов. В общем, когда все закончилось, он проводил меня до автоцентра, где я оставил битую «Вектру», договорившись о срочном ремонте в течение двух дней, и обедать мы пошли вместе в ближайшее кнайпе на тихой улочке. Это было не совсем то, о чем я мечтал, проснувшись, но готовили в кафешке отлично (пару раз мы перекусывали там с Белкой, когда заезжали на сервис), а брать такси или ехать в центр на электричке не осталось уже никаких сил.
Мы заказали каких-то салатов, немного рыбы и чудесно поджаренную курицу. Из напитков в дневное время предлагалось только пиво, но Толян настаивал, что за знакомство надо выпить. Я ему не советовал. Объясняя, что после водки с пивом за рулем могут быть неприятности, однако уломать парня не удалось, и он выскочил минут на пять. Я представил себе, как это петербургское чудовище будет сейчас наливать под столом шнапс в изящные пивные бокалы, и про себя расхохотался: как бы не пришлось платить за такое штраф побольше, чем давеча на дороге. Меж тем питерский монстр приволок не шнапс, а бутылку французского коньяка. Я только глянул на эту бутылку и сразу онемел. Слегка сплющенный хрустальный графин, ощетинившийся вдоль узких боков стеклянными иглами, золоченая пробка и такой же ослепительно сияющий королевский барельеф в центре – эти сосуды, стилизованные под эпоху кардинала Ришелье и трех мушкетеров, делает знаменитая фирма «Баккара», да и коньяк в них разливают соответствующий – пятидесятилетний «Реми Мартэн Луи ХIII-й».
То, что подобной жидкостью не разбавляют пиво под столом, понимал, кажется, даже Толян. И едва ли он купил это сокровище в ближайшем магазине в Адлерсхофе, скорее принес из машины.
Грех было отказаться выпить с земляком капельку такого чуда, как «Луи ХIII-й». И мне пришлось встать, подойти к хозяину кнайпе и долго объяснять, сколь серьезны причины, заставляющие нас употреблять крепкий напиток в его заведении посреди дня. Я даже вежливо предложил продегустировать божественную влагу вместе с нами, заранее зная, что услышу отказ. И хозяин действительно отказался, однако в остальном проявил полную сговорчивость, даже принес нам настоящие французские фужеры.
А в коньяках я, признаться, понимаю толк и, увидев, какое блаженство разлилось на моем лице еще при вдыхании аромата, Толян – широкой души человек! – сразу предложил:
– Забирай, что осталось – это тебе!
Я выразил сомнение:
– Не слишком ли дорогой подарок?
– Ерунда! – махнул он рукою. – У меня там еще целая коробка этого добра.
Про себя я усомнился, пакуют ли вообще «Луи ХIII-го» по нескольку штук в коробку, их ведь и выпускают-то всего десять тысяч в год – бутылки номерные! – но Толяну ничего не сказал. В простоте своей он мог и не знать, что цена этого коньяка сопоставима с ценой моего «Опеля», а вовсе не ремонта помятого крыла.
После ста граммов, выпитых, слава Богу, все-таки не опрокидонтом, питерский боец расчувствовался и поделился со мной некоторыми своими планами сугубо бандитского толка. Он был слабо осведомлен о смысле всей операции в целом, и, будь я хоть представителем Интерпола, вряд ли мне удалось бы за что-то уцепиться. Толян грамотно опускал любые адреса и фамилии. То есть никого не закладывал конкретно. Так что я расценил его откровенность, как обычную российскую болтливость и доброжелательность к земляку, а вовсе не как возможную подставу. Тем более что на финише разговора он оставил мне свой сотовый номер, не прося о взаимном одолжении. Ему, безусловно, приятнее было чувствовать себя хозяином жизни:
– Помощь понадобится – звони, братан!
Он предложил подбросить меня куда нужно, но я, разумеется, отказался садиться в машину, объяснив, что предпочту прогуляться на своих двоих. Благо идти совсем недалеко. Возражений не последовало, мы расстались друзьями.
Если он был хоть чьим-то агентом, я не допустил ни единой ошибки. Так мне казалось. И только смутное ощущение тревоги мешало радоваться забавному происшествию, любопытному собеседнику и дивному послевкусию от благороднейшего коньяка. Я уносил с собой бутылку стоимостью не меньше двенадцати тысяч марок в простом пластиковом пакете от фирмы «Опель» и шел пешком на станцию эс-бан «Адлерсхоф». А мелкий холодный дождик все-таки начался.
Ехать-то было всего две остановки: Грюнау – и следующая моя, дольше идти потом по сложной изломанной траектории: направо, налево, направо, налево… Зонтик я сдуру оставил в машине, а покупать новый у станции – на один раз – показалось чистым сибаритством. Но еще большим сибаритством было другое – опуститься в мягкое кресло в кабинете и отогревать замерзшие члены очередной порцией «Луи ХIII-го». А впрочем, такой коньяк и следует пить в одиночестве – медленно, сосредоточенно, медитативно. Разговаривать при этом противопоказано в принципе, отвлекаться на женщин – тем более, а выслушивать мнение какого-нибудь дилетанта о вкусе и букете напитка – просто недопустимо. Коллекционный «Реми Мартэн» медленно, но верно возвращал мне душевное равновесие. Но затем я встал, включил компьютер и в задумчивости подошел к окну.
Возле моей калитки остановился дежурный мусоровоз, двое работяг в желтых робах подхватили большие пластиковые баки, вытряхнули их, поставили на место, потом вдруг появился третий, и у них произошла странная заминка: то ли собирались отгрузить мой мусор обратно, то ли намеривались уволочь с собою принадлежащие мне по праву контейнеры. Поскольку в тот момент за работу я еще не принялся, пребывая в состоянии расслабленности, наблюдения за манипуляциями мусорщиков поглотили меня полностью, и в итоге я окончательно обалдел, отметив, что один из них – здоровенный усатый мужик – движется в сторону нашей входной двери. Настало время оторваться от почти пустого фужера и только что включенного компьютера. Уж не пора ли выходить ему навстречу?
Вообще-то у меня на крыльце висит микрофон переговорника, который я включаю в случае надобности. Ну, я его и включил, а пока спускался по лестнице, услышал необычайно странный голос. Мусорщик говорил по-немецки, но с удивительно знакомыми, чисто русскими интонациями, да и смысл произносимых им слов плохо вписывался в германскую традицию. Я бы перевел это так:
– Эй, хозяин, водички не нальешь, уж очень пить хочется.
И еще не открыв ему дверь, я понял кто это: передо мной, улыбаясь от уха до уха стоял Кедр, Женька Жуков собственной персоной.
– Это такая конспирация? – поинтересовался я.
– Скорее просто хохма, – ответствовал он.
– Ну, заходи.
Женька был «номером четыре» в нашей иерархии, и после глобальных перестановок девяносто шестого года сделался фактически третьим лицом в мире по степени ответственности за все происходящее. Не восхищаться сверхгармоничным сочетанием его физической, интеллектуальной и психологической силы было невозможно, но наше первое знакомство оказалось слишком уж конфликтным, возникла устойчивая антипатия, дополнившаяся позднее ревностью, и я с трудом подавлял в себе все эти неконструктивные чувства. Причастные не должны ни при каких обстоятельствах ссориться друг с другом. Но я на правах творческой личности позволял себе чуточку больше других, и сейчас, с напускной радостью пожимая Женькину могучую длань, про себя думал: «Опять с какой-нибудь гадостью пожаловал ко мне этот высокий господин».
И ведь не ошибся! Удар-то вышел посильнее того, «бээмвэшного»…
Вот уже больше года мы с Белкой жили в Берлине. Точнее в Айхвальде – это уже не совсем Берлин, своего рода тихое предместье, от нас до аэропорта Шёнефельд гораздо ближе, чем до Александерплац. А вообще Айхвальде – чудное место, затерянный среди дубов и сосен поселочек, просыпающийся с первыми птицами и с ними же засыпающий. Маленький поселок, но в нем есть все, необходимое для жизни – магазины, бары, школа, кирха, почта, автосервис, свежий воздух, брусчатые мостовые и станция эс-бана, на которую не строго, а очень строго по расписанию подходят поезда. И за сорок минут, даже меньше, вы сможете добраться до самых Бранденбургских ворот. На машине, кстати, быстрее все равно не доберетесь, потому что добропорядочные граждане не ездят по Берлину со скоростью сто двадцать, как по Москве или Питеру, да и поток автомобилей, чем ближе к центру, становится здесь все гуще – не разлетишься.
Берлин совсем не похож на российские столицы, но после Ланси он казался мне почти Москвой и удивительным образом я нежно полюбил этот город. Видите ли, если родился и вырос в мегаполисе, провинция становится просто невыносимой. Какой бы прекрасной она ни была.
Ну а про наше житье-бытье в Майами (если б я еще имел возможность побродить по этому Майами) и в Колорадо (там я вообще не успел выяснить, какой ближайший город расположен неподалеку от Спрингеровского Центра) даже рассказывать не хочется. В Штатах была не жизнь, а сплошная не прекращающаяся ни днем, ни ночью работа, все по расписанию, все функционально до безобразия. Даже тренировки, кино, бильярд, выпивка и не очень частый секс то с Белкой, то с Вербой. Именно так.
Это было какое-то безумие. Обе делали вид, что ничего не происходит, пытались дружить между собой, а в глубине души копили глухую ненависть. А я уже и не пытался делать выбор, я пустил все на самотек, перенеся центр тяжести своих интересов в сферу классического американского трудоголизма. Обеих своих жен я обслуживал, как турецкий султан с той лишь разницей, что выбор времени и места всегда оставался за ними. Мне было эмоционально комфортнее считаться всякий раз коварно соблазненным, если не сказать изнасилованным. Я был как Адонис, раздираемый между Персефоной и Афродитой. На роль владычицы подземного царства лучше годилась, конечно, Татьяна, как личность трагическая и фантастическая, а славная моя родная Белочка получалась богиней любви. Что ж, тоже красиво. Я хорошо помнил, сколь печально закончил Адонис, не стоило, наверно, подражать ему, однако изменить что-то было не в моих силах, я покорно ждал назначенного мне свирепого кабана и продолжал в том же духе.
Русское многозначительное слово «любовь» и даже романтичное французское «l’amour» к моим кувырканиям и с Белкой, и с Вербой в тот период не имело никакого отношения – я думал о наших постельных (или не постельных – такое бывало даже чаще) игрищах только по-английски: to make love. И не пытайтесь это переводить! Терпеть не могу прокравшегося к нам с плохими переводами выражения «заниматься любовью» – по-русски так не говорили, не говорят и говорить не будут.
Ввиду принципиальной невозможности любить двоих сразу, я как бы вынес за скобки само понятие любви, и это было единственным спасением от безумия. Но конечно, я обманывал себя. Немного позднее мне довелось изведать, что такое настоящее отсутствие любви в интимных отношениях между мужчиной и женщиной.
Знать не знаю, от кого мы там прятались в этой Америке, но даже отдыхать всякий раз летали на какие-то почти безлюдные острова. Во время третьей поездки в отпуск я стал подозревать, что прячут именно и только меня – несмотря на все заверения Вайсберга, дескать, я абсолютно свободен идти или ехать куда угодно, вот только времени на это нет. Белка с нами не летала, она вообще не постоянно жила в Колорадо, пожалуй, даже больше времени проводила с родителями и Андрюшкой в Швейцарии. А Верба демонстративно отказывалась от отпуска до тех пор, пока не удастся решить главную проблему – со злосчастной дискетой Сиропулоса. Но сомнения грызли мою душу: а что если Верба в мое отсутствие летает в Россию, ей можно – им всем можно! – и только мне, несчастному, даже в центральной Европе появляться не рекомендовано.
Все это жутко злило, требовалась разрядка, я часами бегал по мокрому песку пляжей и плавал до одурения, а ночью за неимением Вербы и Белки для наиболее полноценной релаксации, как выражался мой персональный врач, мне предлагались местные островные девушки – любого цвета, на выбор. Девушки были внешне совершенно изумительны, и я, пользуясь случаем, продегустировал всю этническую гамму. Это было приятно и познавательно, но я вдруг с удивлением обнаружил, что голый секс без любви – это вообще не для меня. Забавно, экзотично, а вот… не радостно! Прежде я думал, что только умученные порнозвезды в кино так подолгу добиваются эрекции. Теперь же убедился: роскошные и многоопытные тела профессионалок сами по себе не возбуждают – хоть наизнанку они вывернись, хоть облепи тебя со всех сторон. Красота – это одно, сексуальное мастерство – другое, а эротизм – совершенно третье. Эротизма в этих девушках было не больше, чем в пластмассовых куклах из секс-шопа: немыслимо гладкая кожа, немыслимо правильные линии, механически точные движения, и даже запах от них исходил какой-то искусственный, синтетический. Я искренне, но совершенно целомудренно любовался этой холодной красотой, а возбуждался только благодаря их мастерству. Они же, подозреваю, не возбуждались вовсе. Они умели все это играть, так было легче, а настоящая изматывающая страсть в программу обслуживания не входила.
Примерно к середине лета девяносто шестого мне удалось урегулировать отношения с полуразвалившейся службой ИКС, и я, окончательно покинув ненавистные Штаты, поселился все-таки у первой жены в Ланси. У Вербы по определению селиться было негде, она пока оставалась в Америке, но вообще-то не привязывала себя ни к какому конкретному месту. Татьяна Лозова жила просто на планете Земля.
Меж тем теща с тестем и моя Белка с Андрюшкой уже вполне освоились в чужой стране. Марк Львович всегда был способен к языкам, и теперь легко восстановил как немецкий, так и французский, возможность хоть на старости лет поездить по Европе и все посмотреть приводила его в неописуемое восхищение. Зоя Васильевна к этим вояжам относилась спокойнее, далеко не всегда сопровождала мужа, особенно если концы были не близкие, однако в самой Швейцарии ей тоже определенно нравилось. Правда, первый период неумеренной экзальтации к моменту моего приезда уже схлынул даже у старшего поколения. Белка особых восторгов от заграницы вообще не испытывала, тихо мучилась своей никем не разделяемой ностальгией и ждала лучших времен. Так что конкретно по поводу Ланси у нее особого мнения не было. А я уже через пару недель загрустил, а через месяц – загрустил безумно.
Скажу вам честно: ничего более красивого в природном отношении, чем синеглазое Женевское озеро, обрамленное фиолетово-зелеными горами я никогда раньше не видел, да наверно, и не увижу впредь, но постоянно жить на берегу этой сказки подобает исключительно пенсионерам. Стопроцентное умиротворение и благость во всем. Ланси, кстати, стоит не на озере, но доехать (километров пятнадцать) совершенно не проблема, и даже хорошо, что надо ехать – если все время смотреть на эту божественную красоту из окошка собственного дома, она превращается в обыденность.
Да! Чуть не забыл. От Ланси буквально два шага до знаменитого городка Шамони и всем известной родины альпинизма – горы Монблан. Чтобы попасть туда, следует только пересечь франко-швейцарскую границу, которая после заключения шенгенских соглашений не существует как таковая. (Едешь себе, едешь, была вроде Швейцария, а вот уже – бац! – и повсюду вокруг Франция. Черт, опять не заметил, в каком месте это произошло!..)
Я побывал в Шамони.
И на Монблан поднялся. Не с Белкой – с Вербой. Так было надо. И, кстати, в этом случае моя умница жена сумела понять меня. Но об этом отдельный разговор, не про то я начал рассказывать. Монблан здесь совершенно ни при чем – нельзя же каждый день устраивать себе подобные встряски. Хотя для бывшего москвича спокойная жизнь – это вообще не жизнь. Стрессы нужны – они просто поддерживают нормальный тонус. Меж тем не только крошечный городок Ланси со своими быстро набившими оскомину увеселительными и культурными точками, но и хваленая Женева оказалась жуткой провинцией. Поверьте мне, это очень маленький и фантастически скучный город, несмотря на все знаменитые ООН-овские здания и Красный Крест в придачу, несмотря на лучшие в мире заводы по производству часов и величественные древние базилики, помнящие самого Жана Кальвина. «Протестантскому Риму», как называют иногда Женеву, страшно далеко до Рима настоящего. Молодежи на улицах не видно, даже университета в городе нет, мальчишки не хулиганят, пьяницы сидят по домам, ни драк, ни демонстраций, ни шумных праздников – все респектабельно и солидно до отвращения. При этом – повторю еще раз – кантон Женева в целом, безусловно, самый красивый район не только в Швейцарии, но и во всей Европе. Сюда надо ехать, когда вам стало совсем плохо. А когда у вас все нормально, живите в Лондоне, или даже Нью-Йорке, в Берлине на худой конец. Вообще, братцы, тут дело вкуса.
Не таким уж худым концом оказался древний и прекрасный Берлин – вековой центр знания и изящных искусств. Несколько пренебрежительное отношение русских к этому европейскому городу стало одной из частей гнусного наследия совкового социализма, ведь восточный Берлин целых сорок лет был оккупированным, а значит, почти своим, проходящим по разряду «курица – не птица, Болгария – не заграница». Но сегодня уже далеко не каждый берлинец сумеет вам показать, где именно стояла Стена – он будет путаться, неловко пожимать плечами и спрашивать, а какая, собственно, разница? Берлин, он и есть Берлин. Потому что сегодня он весь по-настоящему западный, по-настоящему немецкий, огромный, шумный, многомиллионный город – именно к такому лежала у нас с Белкой душа. Значительная часть ностальгии оказалась направлена не на родные березки, а на специфику большого города. Для урбанистов-хроников море огней, звуков, и непрерывная суета важнее природных красот и кислорода.
Зою Васильевну и Марка Львовича мы оставили в Ланси по их собственной просьбе, тесть к тому же подозревал, что при моем уровне ответственности и впутанности в политику, старики станут обузой молодому семейству. Он был прав: один раз их уже эвакуировали срочным порядком, а в их возрасте такое очень тяжело переносится, повторения не хотелось. Ну а Белка с Андрюшкой в любом случае намного мобильнее. Мы обещали регулярно звонить, скидывать «мессиджы по эмейлу» – старики наши осваивали современные методы коммуникации – и по мере возможности искренне собирались приезжать. А сами словно на волю вырвались из заключения. Родная контора подобрала мне вполне достойное жилье: Айхвальде – район престижный. Да и трехэтажный особняк за миллион с лишним марок заслуживал добрых слов.