Страница:
– Мне, признаться, редко приходится с ними контактировать. Но когда случается – все происходит весьма корректно, а что там у них на сердце... поди угадай. Тоже, надо полагать, по-разному. Ты прав, здесь психологическая обстановка несколько иная, мне здешние товарищи об этом говорили. В Австрию мы все-таки с несколько иными чувствами входили, чем туда. Там ведь, знаешь, на границе плакаты можно было увидеть: «Вот она, проклятая Германия»...
– Александр Семенович, а правда это, что первые наши части успели там порезвиться? Это ведь не только на плакатах было, каждый солдат, наверное, про себя только и твердил...
– Всякое случалось, – нехотя ответил Николаев. – Но с этим порядок навели сразу, там уже не миндальничали – герой не герой, но если факт установлен, трибунал без разговоров. Жестоко это, может быть, иной всю войну прошел и тут сорвался... но иначе было нельзя, с безобразиями надо кончать сразу. Нам, как ты понимаешь, мало было уничтожить вражеское государство, теперь задача в том, чтобы создать новое, дружественное. Значит, и политика с ними должна быть соответствующая.
– Получится, вы думаете?
– Создать дружественную нам Германию? А почему же нет. Немцы народ послушный, дисциплинированный, да и какой у них выбор? Всю Германию мы союзникам не отдадим, они и так уже две трети оттяпали... практически не воевавши. Так что в нашей зоне придется уж фрицам строить социализм безо всяких там приставок типа «националь». Наш, ленинско-сталинский. Мы им помогаем уже, в Дрезден недавно Микоян приезжал – вместе с Коневым встретился с тамошним обер-бургомистром, обсуждали вопросы восстановления города, завоза продовольствия, так что дело уже идет...
На столике в углу зазвонил телефон, Николаев подошел, снял трубку.
– Не сейчас, нет, – сказал он, послушав. – Минут через двадцать перезвоните, сейчас я занят.
Дежнев, тоже встав из-за стола, украдкой посмотрел на часы.
– Сиди, ничего срочного, – сказал генерал. – Четверть часа у нас еще есть. Так договорились? Присылать к тебе Татьяну?
– Ну... «присылать», может быть, не стоит, но если она сама захочет приехать, я буду рад... повидаться.
– Естественно, сама, под конвоем я ее отправлять не собираюсь. Послушай, Сергей, я вот думаю – ты все-таки выпил, может, отдохнешь здесь у меня? Или дам тебе водителя, назад его попуткой отправишь.
– Нет, спасибо, и отдыхать не буду, и без водителя обойдусь, я и не чувствую уже, что пил. Александр Семенович, а как же все-таки там, в Энске, так все и осталось невыясненным?
– Где? А-а, в Энске! Нет, там выяснилось. Часть гестаповского архива была потом найдена в Ровно, в том числе копия докладной записки того чиновника из Берлина, с которым Татьяна ездила, когда ее арестовали. В записке он подтверждает, что сам отправил в Энск арестованную переводчицу в сопровождении украинского полицейского. Кстати, нашелся и человек, из-за которого провалилась группа Кривошеина. Если помнишь, у Татьяны перед войной были неприятности по комсомольской линии – что-то она там не то своим пионерам говорила...
– Ну-ну, как же!
– Так вот, тот бдительный товарищ, который тогда ее «разоблачал», – он и выдал.
– Шибалин – из горкома? Ах, сволочь, – ошеломленно сказал Дежнев. – Ведь каким идейным прикидывался... Так он что – нарочно остался сотрудничать?
– Я, брат, с подробностями не знаком. Кажется, он в свое время тоже не успел эвакуироваться, скрывался где-то в селе, а летом сорок третьего до него добрались. Ну, остальное можно себе представить...
За рулем майор если не трезвел, то, во всяком случае, умел загнать хмель куда-то внутрь, подавить его усилием воли. Так было и на этот раз. Выбравшись из Вены и благополучно миновав контрольно-пропускные пункты, он выжал педаль акселератора до упора и гнал так минут двадцать. Потом поставил машину на обочине, перепрыгнул через кювет и побрел от шоссе. Свежая трава шелестела под сапогами, было жарко, в солнечной дымке высились на юге зубчатые горы, пестрые, словно в ломаных линиях камуфляжной раскраски, – сиреневые, коричнево-зеленые, лиловые. Где-то в небе пел невидимый жаворонок. Немецкая каска, уже тронутая ржавчиной, зазвенела и откатилась в сторону – еще месяц назад здесь шли бои.
Дежнев бросился в траву и закрыл глаза, так и не обнаружив продолжающего заливаться жаворонка. С ним творилось что-то странное – было ощущение, что именно сегодня он окончательно потерял Таню. Оттого, что она нашлась? Бред какой-то, и тем не менее, это так. Как будто, не найдись она, останься одним лишь бесплотным воспоминанием – она осталась бы с ним навсегда и неотъемлемо, не зависимо ни от каких поворотов его судьбы в этом реальном, ощутимом мире. Нелепо, но тем не менее. Иначе откуда ощущение потери?
Лучше бы не приезжала. Но ведь не может он сказать: не надо, не хочу, боюсь. В атаки не боялся, а тут боишься? Или наоборот, лучше все-таки повидаться, поговорить, может быть, так и надо – чтобы уж до конца, сразу, без остатка. Раз и навсегда.
Но как с ней теперь говорить? Если родной дядька общего языка не нашел, то ему-то и подавно будет трудно.
Наверное, она действительно стала другим человеком. Надо додуматься – сбегу, говорит, к американцам...
Это вообще не укладывалось у него в голове, как можно сказать такую вещь – пусть даже не всерьез (конечно же, не всерьез!), а просто как необдуманную угрозу. К американцам сбегали, такие случаи имели место, но кто сбегал? Подонки, какой-то старшина проворовавшийся, или был случай – здесь, в Вене, – одного морально неустойчивого заманили в свою зону, напоили, повели к бабам. А там и щелкнули исподтишка: в непотребном виде, но в кителе с капитанскими погонами. Это их методы, так и вербуют, сколько раз об этом на политзанятиях предупреждали. Но чтобы – Таня? Немыслимо. Не то страшно, что и в самом деле сбежит (ерунда это, понятно), а что такая мысль могла прийти ей в голову, что она могла произнести такие слова...
Ну что ж, наверное, и впрямь изменилась. Хотя для него все равно останется прежней – даже такая. Побывавшая на Западе, побывавшая в оккупации, многому научившаяся: улыбаться вражеским офицерам, вступать в фиктивные браки с эмигрантами. А, черт, что это я несу, что со мной делается, коньяк, что ли, начинает действовать. Высокооктановый, замедленного действия. Нет, «сразу и без остатка» все равно не получится, не выйдет. Воспоминания все равно останутся. Уж этого-то у него отнять не смогли и никогда не смогут, это будет всегда. С ним, здесь.
Он сцепил зубы, крепко зажмурился, но слезы все равно просачивались из-под век, обжигающе стекали куда-то к вискам. Всегда это будет с ним, до конца, – осень тридцать девятого года, и сентябрь сорокового, и весна сорок первого. Та ночь в парке, и голубой рассвет на проспекте Урицкого, и долгие зимние вечера в библиотеке, и та проклятая во веки веков ночь – самая короткая в году, – когда серые граненые танки уже выходили на исходные рубежи, и пылили к границе машины с мотопехотой, и «юнкерсы» заправлялись на полевых аэродромах, – а они, ни о чем не догадываясь, бежали взявшись за руки по безлюдному предрассветному бульвару, и целовались, прячась в подворотнях, и с хохотом бежали дальше – все дальше и дальше, прямо в войну, до которой оставались считанные минуты...
Глава восьмая
– Александр Семенович, а правда это, что первые наши части успели там порезвиться? Это ведь не только на плакатах было, каждый солдат, наверное, про себя только и твердил...
– Всякое случалось, – нехотя ответил Николаев. – Но с этим порядок навели сразу, там уже не миндальничали – герой не герой, но если факт установлен, трибунал без разговоров. Жестоко это, может быть, иной всю войну прошел и тут сорвался... но иначе было нельзя, с безобразиями надо кончать сразу. Нам, как ты понимаешь, мало было уничтожить вражеское государство, теперь задача в том, чтобы создать новое, дружественное. Значит, и политика с ними должна быть соответствующая.
– Получится, вы думаете?
– Создать дружественную нам Германию? А почему же нет. Немцы народ послушный, дисциплинированный, да и какой у них выбор? Всю Германию мы союзникам не отдадим, они и так уже две трети оттяпали... практически не воевавши. Так что в нашей зоне придется уж фрицам строить социализм безо всяких там приставок типа «националь». Наш, ленинско-сталинский. Мы им помогаем уже, в Дрезден недавно Микоян приезжал – вместе с Коневым встретился с тамошним обер-бургомистром, обсуждали вопросы восстановления города, завоза продовольствия, так что дело уже идет...
На столике в углу зазвонил телефон, Николаев подошел, снял трубку.
– Не сейчас, нет, – сказал он, послушав. – Минут через двадцать перезвоните, сейчас я занят.
Дежнев, тоже встав из-за стола, украдкой посмотрел на часы.
– Сиди, ничего срочного, – сказал генерал. – Четверть часа у нас еще есть. Так договорились? Присылать к тебе Татьяну?
– Ну... «присылать», может быть, не стоит, но если она сама захочет приехать, я буду рад... повидаться.
– Естественно, сама, под конвоем я ее отправлять не собираюсь. Послушай, Сергей, я вот думаю – ты все-таки выпил, может, отдохнешь здесь у меня? Или дам тебе водителя, назад его попуткой отправишь.
– Нет, спасибо, и отдыхать не буду, и без водителя обойдусь, я и не чувствую уже, что пил. Александр Семенович, а как же все-таки там, в Энске, так все и осталось невыясненным?
– Где? А-а, в Энске! Нет, там выяснилось. Часть гестаповского архива была потом найдена в Ровно, в том числе копия докладной записки того чиновника из Берлина, с которым Татьяна ездила, когда ее арестовали. В записке он подтверждает, что сам отправил в Энск арестованную переводчицу в сопровождении украинского полицейского. Кстати, нашелся и человек, из-за которого провалилась группа Кривошеина. Если помнишь, у Татьяны перед войной были неприятности по комсомольской линии – что-то она там не то своим пионерам говорила...
– Ну-ну, как же!
– Так вот, тот бдительный товарищ, который тогда ее «разоблачал», – он и выдал.
– Шибалин – из горкома? Ах, сволочь, – ошеломленно сказал Дежнев. – Ведь каким идейным прикидывался... Так он что – нарочно остался сотрудничать?
– Я, брат, с подробностями не знаком. Кажется, он в свое время тоже не успел эвакуироваться, скрывался где-то в селе, а летом сорок третьего до него добрались. Ну, остальное можно себе представить...
За рулем майор если не трезвел, то, во всяком случае, умел загнать хмель куда-то внутрь, подавить его усилием воли. Так было и на этот раз. Выбравшись из Вены и благополучно миновав контрольно-пропускные пункты, он выжал педаль акселератора до упора и гнал так минут двадцать. Потом поставил машину на обочине, перепрыгнул через кювет и побрел от шоссе. Свежая трава шелестела под сапогами, было жарко, в солнечной дымке высились на юге зубчатые горы, пестрые, словно в ломаных линиях камуфляжной раскраски, – сиреневые, коричнево-зеленые, лиловые. Где-то в небе пел невидимый жаворонок. Немецкая каска, уже тронутая ржавчиной, зазвенела и откатилась в сторону – еще месяц назад здесь шли бои.
Дежнев бросился в траву и закрыл глаза, так и не обнаружив продолжающего заливаться жаворонка. С ним творилось что-то странное – было ощущение, что именно сегодня он окончательно потерял Таню. Оттого, что она нашлась? Бред какой-то, и тем не менее, это так. Как будто, не найдись она, останься одним лишь бесплотным воспоминанием – она осталась бы с ним навсегда и неотъемлемо, не зависимо ни от каких поворотов его судьбы в этом реальном, ощутимом мире. Нелепо, но тем не менее. Иначе откуда ощущение потери?
Лучше бы не приезжала. Но ведь не может он сказать: не надо, не хочу, боюсь. В атаки не боялся, а тут боишься? Или наоборот, лучше все-таки повидаться, поговорить, может быть, так и надо – чтобы уж до конца, сразу, без остатка. Раз и навсегда.
Но как с ней теперь говорить? Если родной дядька общего языка не нашел, то ему-то и подавно будет трудно.
Наверное, она действительно стала другим человеком. Надо додуматься – сбегу, говорит, к американцам...
Это вообще не укладывалось у него в голове, как можно сказать такую вещь – пусть даже не всерьез (конечно же, не всерьез!), а просто как необдуманную угрозу. К американцам сбегали, такие случаи имели место, но кто сбегал? Подонки, какой-то старшина проворовавшийся, или был случай – здесь, в Вене, – одного морально неустойчивого заманили в свою зону, напоили, повели к бабам. А там и щелкнули исподтишка: в непотребном виде, но в кителе с капитанскими погонами. Это их методы, так и вербуют, сколько раз об этом на политзанятиях предупреждали. Но чтобы – Таня? Немыслимо. Не то страшно, что и в самом деле сбежит (ерунда это, понятно), а что такая мысль могла прийти ей в голову, что она могла произнести такие слова...
Ну что ж, наверное, и впрямь изменилась. Хотя для него все равно останется прежней – даже такая. Побывавшая на Западе, побывавшая в оккупации, многому научившаяся: улыбаться вражеским офицерам, вступать в фиктивные браки с эмигрантами. А, черт, что это я несу, что со мной делается, коньяк, что ли, начинает действовать. Высокооктановый, замедленного действия. Нет, «сразу и без остатка» все равно не получится, не выйдет. Воспоминания все равно останутся. Уж этого-то у него отнять не смогли и никогда не смогут, это будет всегда. С ним, здесь.
Он сцепил зубы, крепко зажмурился, но слезы все равно просачивались из-под век, обжигающе стекали куда-то к вискам. Всегда это будет с ним, до конца, – осень тридцать девятого года, и сентябрь сорокового, и весна сорок первого. Та ночь в парке, и голубой рассвет на проспекте Урицкого, и долгие зимние вечера в библиотеке, и та проклятая во веки веков ночь – самая короткая в году, – когда серые граненые танки уже выходили на исходные рубежи, и пылили к границе машины с мотопехотой, и «юнкерсы» заправлялись на полевых аэродромах, – а они, ни о чем не догадываясь, бежали взявшись за руки по безлюдному предрассветному бульвару, и целовались, прячась в подворотнях, и с хохотом бежали дальше – все дальше и дальше, прямо в войну, до которой оставались считанные минуты...
Глава восьмая
Со следователем ему просто не повезло. Болховитинов не был уверен, впрочем, что этот человек действительно следователь, так же как и не имел ясного представления – относительно самого себя – находится ли под следствием или просто проходит какую-то затянувшуюся проверку. Все это было не ясно, но в конечном счете и не существенно, хуже было то, что с человеком, которому эта проверка (или следствие) была поручена, ему оказывалось все труднее найти общий язык. Следователю, наверное, тоже с ним было не просто – Болховитинов это признавал. Начать хотя бы с того, что следователь явно не знал, как к нему обращаться. Из советских книг Болховитинов знал, что там в подобной ситуации принято говорить «гражданин», но ведь он не был для следователя никаким гражданином, а называть подследственного «господином таким-то» ему, надо полагать, мешала гордость представителя народа, избавившегося от всяких господ уже четверть века назад. Поэтому он либо вообще обходился без обращения, либо обращался примерно так: «Ну что, фашистская проститутка, ничего больше не вспомнил?».
Этот же привычный вопрос задал он и сегодня, заменив лишь эпитет более кратким и выразительным, отечественного происхождения. Болховитинов, не обижаясь, спросил в ответ, каких, собственно, воспоминаний от него ждут.
– А это ты сам должен знать, – сказал следователь, роясь в папке. – Мне, что ли, тебе подсказывать? Я твоих дел не знаю, ты ими занимался, ты и вспоминай. Когда с немцами-то первый раз снюхался?
– В каком смысле?
– В контакт, говорю, когда с ними вступил?
– В мае сорокового года, – подумав, ответил Болховитинов. – Под Аррасом. Мы отходили от самой границы, вообще не видя немцев, а под Аррасом они нас догнали. Ну, это только так говорится – «контакт с противником»; нам и дня продержаться не удалось.
– Воевал, что ли? У французов?
– Да какое там «воевал», разве это война была. Потом вообще попал в плен, очень скоро.
– Ясно, – с удовлетворением сказал следователь. – И по этой линии, выходит, оказываешься изменником Родины. А еще бывший дворянин!
– Почему «бывший», – Болховитинов пожал плечами. – Дворянство не должность, не имущественное состояние, конфисковать его нельзя, сместить с него – тоже.
– Упразднить зато можно. Дворянство мы в семнадцатом году упразднили, не слыхал до сих пор?
– Ну, это так просто не делается, – возразил Болховитинов. – Если завтра вам придет в голову декретом упразднить псовые породы, то все равно дворняги останутся дворнягами и борзые – борзыми...
– Поговори, поговори мне еще! Ты передо мной хуже самой поганой дворняжки, поскольку ты есть немецкая овчарка. И не заговаривай мне зубы насчет того, как и когда ты с ними воевал. Я тебя спросил, когда ты к ним служить пошел!
– Вот это уже конкретно. Служить к ним я пошел осенью сорок первого года.
– Выбрал же момент, паскуда. Небось, ждал, что задавит он нас, да?
– Ждал – нет; я этого боялся. Я не думал, что Красная Армия выдержит, но дело не в этом. Просто для меня это была возможность попасть в Россию... и я ею воспользовался. Согласен, это было не очень разумно, но я не жалею.
– Ну, и что же они тебе поручили делать? Давай, давай, не тяни резину, рассказывай!
– Вы имеете в виду мою работу у Вернике? Но я ведь много раз об этом и говорил, и писал, все решительно – что строили, где и когда строили...
– Что и где ты строил, – перебил следователь, – на это я, знаешь, ложил с прибором. Это меня не интересует. Что меня интересует узнать, так это где, когда и от кого ты получил задание завербовать генерал-полковника Николаева. И я это узнаю, даже если мне с тобой еще месяц тут придется чикаться. Не бойся, не таких раскалывал!
– Позвольте, – пробормотал Болховитинов, когда к нему вернулся дар речи. – Вы сказали – завербовать? Николаева? Помилуйте, да я только здесь, на этой уже стороне Эльбы, узнал, что есть такой генерал-полковник! Или нет, нет, погодите – если уж быть точным: об этом человеке я знал и раньше, но...
– Видишь, сам ведь врешь, путаешься на каждом шагу. От кого узнал, когда?
– От его племянницы, Татьяны Викторовны, примерно три года назад. Да, летом сорок второго.
– При каких обстоятельствах познакомился с Николаевой Татьяной Викторовной?
– Понимаете, это получилось совершенно случайно! Энск был первым русским городом, который я увидел, ну и, естественно, мне захотелось взять на память несколько фото – сохранившиеся церкви, просто виды улиц, а центр был сильно разбит, и я тоже снимал развалины, зашел во двор одного полуразрушенного дома... там был такой проход, знаете, под аркой, такой типично русский, этого, кроме России, нигде не увидишь. Ну, я фотографировал этот двор, и тут она вышла из одного из подъездов – я, по правде сказать, почувствовал себя неловко, я думал, что в доме никого нет, иначе не стал бы фотографировать – ну, вы понимаете, снимать в чужом дворе – не спросив разрешения...
– Понимаю, понимаю, – сказал следователь. – А вот понимаешь ли ты, как выглядит теперь твое утверждение, будто знакомство с Николаевой было случайным. Ты в каком доме с ней встретился?
– Ну, это – как я узнал позже – был дом, в котором она жила до войны. Точнее, до бомбардировки, когда центр города был разрушен.
– Правильно ты узнал, – следователь кивнул. – Только узнал ты это не позже, а раньше, и именно потому туда и пришел – следил за ней, подождал, пока она войдет в дом, а тогда зашел во двор и разыграл это представление со съемками.
– Все, что вы говорите, – самый дикий вздор, какой только можно придумать. Я утверждаю и прошу записать это в протокол, что до того дня в июне сорок второго года не знал о существовании генерала Николаева и его племянницы.
– Так-таки и не знал?
– Так и не знал.
– И ни от кого не слышал эту фамилию?
Болховитинов помолчал, пытаясь вспомнить, не было ли каких-нибудь Николаевых среди его пражских знакомых. Или, может быть, в Париже?
– Ну что, молчишь? Прищемили тебе, скорпиону, хвост?
– Нет, просто хочу ответить как можно точнее. Не исключено, что я мог слышать эту фамилию в Париже, в Праге, в Югославии еще... Она не такая редкая, но... нет, не могу припомнить среди моих эмигрантских знакомых никакого Николаева.
– При чем тут твои... эмигрантские знакомые?! – заорал следователь. – Что ты мне хреновину прешь? Делаешь вид, что не понимаешь, о каком Николаеве тебя спрашивают?
– Про генерала Николаева и его племянницу я до июня сорок второго года ничего не слышал и слышать не мог. Общих приятелей у нас, как вы понимаете, не было.
– Это мы еще увидим! Ты с какого времени в Дрездене кантовался?
– С октября сорок первого года.
– И до...
– До мая сорок второго. В мае я уже выехал в Энск вместе с другими служащими фирмы.
– Та-ак, – с удовлетворением протянул следователь, разглядывая грани карандаша. – Зиму, выходит, провел там?
– Совершенно верно, зиму я провел в Дрездене.
– И с кем же встречался? Из русских, я имею в виду.
– По правде сказать, почти ни с кем. В Дрездене было всего несколько человек, и... не знаю, возможно, я был не прав, но у меня предубеждение к тамошней колонии. Общался я – тоже не очень регулярно – с бывшим одноклассником Дмитрием Извольским, но потом он из Дрездена уехал...
– А из советских граждан, угнанных фашистами, многих знал?
– В ту зиму – никого. Потом, уже весной сорок четвертого, у нас работала группа советских граждан, во Фрейтале, я об этом рассказывал.
– Меня интересует сейчас не весна сорок четвертого, а зима сорок второго. Точнее – период с января по май. С кем из советских граждан, находившихся тогда в Дрездене, ты встречался в указанный период времени?
– Насколько помню – ни с кем. Может быть, какая-то случайная встреча на улице, которая даже не запомнилась? Да нет, я бы запомнил, я ведь интересовался соотечественниками, очень, но просто возможностей общения не было – они жили в специальных лагерях, никаких строительных работ в самом Дрездене наша фирма тогда не вела, так что общаться с остарбайтерами мне просто не случалось.
– Не все советские граждане в лагерях жили, и ты это не хуже меня знаешь. Ну ладно, мы к этому еще вернемся. Кого из немцев знал в ту первую зиму?
– Ну, это... надо подумать. Если вам нужен поименный список, могу припомнить, написать. Хотя, конечно, сейчас это уже немного затруднительно – три года прошло, а были ведь и такие немцы, с которыми встречался раз-другой по какому-то делу, могли и выпасть из памяти...
– Пусть лучше не выпадают, а то вправлять придется, – сказал следователь и через стол сунул ему лист бумаги и карандаш: – Давай вспоминай, пиши, и чтобы все тут были. Полчаса хватит?
Взяв с собой папку, он вышел. Болховитинов озадаченно смотрел на чистый лист – поди их всех вспомни! Ну хорошо, Ридель, Вернике, первая квартирная хозяйка, это четко. Но уже сослуживцы, персонал фирмы – да черт их теперь знает, кто там тогда работал! Была ведь большая – как это называют в России? – да, текучесть кадров; после каждой очередной мобилизации кто-то исчезал, на его месте появлялся какой-нибудь пенсионер... Ладно, написать можно побольше (жаль, нет под рукой дрезденской телефонной книги), а потом пусть этот фантазер сам разбирается, что к чему. «Завербовать генерал-полковника Николаева» – такого и в белой горячке не выдумаешь!
К возвращению следователя на листе выросла солидная колонка немецких фамилий. Он взял лист, стал изучать, водя карандашом вдоль столбца, потом заглянул в свою папку и еще раз перечитал список.
– Штольница не вижу, – сказал он. – Куда Штольница девал?
– Какого Штольница?
– Сам знаешь, какого. Иначе чего бы ты его скрыл, если бы не знал?
– Среди знакомых мне немцев человека по фамилии Штольниц не было.
– Был, был.
– Нет, не было, – Болховитинов повысил голос, уже начиная терять терпение.
– А я говорю – был! – закричал следователь, грохнув по столу кулаком. – Долго ты еще юлить будешь, блядь ты белогвардейская, или с тобой другой язык нужен?!
– Вы уж хотя бы для себя решили, какая я блядь – фашистская или белогвардейская, – сказал Болховитинов. – Все-таки разные вещи.
– Один хрен. Вон, Краснова вашего поймали, генерала, кто ж он такой, если не фашист?
– В отношении Краснова вы правы, – признал Болховитинов.
– Я во всем прав, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Помнишь в Дрездене такой адрес: Остра-аллее, дом семнадцать?
– Остра-аллее? – Болховитинов подумал, пожал плечами. – Нет, не помню такого. Улицу я знаю, часто там проезжал – трамваем, это прямо мимо главного входа в Цвингер. Но дом семнадцать? Нет, этот адрес ничего мне не говорит.
– Ясно. Такой, значит, ты избрал себе метод защиты – от всего отнекиваться, ничего не признавать. Так ведь метод-то старый, давно известный, поначалу все за него хватаются. А что толку? Ты что же, всерьез думаешь, что этими вот своими «нет», «не знаю», «не помню», вот этим трусливым увиливанием действительно кому-то голову можешь задурить? Да тут такие абверовские волки кололись – не тебе, говнюку, чета! А тоже ведь умными себя считали, легенда у каждого была – будь спок, ниоткудова не подкопаешься. И все равно как ни крутили, как ни петляли, а все равно раскалывались как миленькие, и ты у меня тоже расколешься. Это я тебе вполне авторитетно заявляю. Другой гладкий со всех сторон, как пуля, то есть просто не за что ухватиться, а тебя ведь даже не знаешь, с какой стороны начать разматывать – всюду незаделанные концы торчат, – в голосе следователя прозвучало даже некоторое недовольство простотой предстоящей работы – как если бы краснодеревщику высокой квалификации заказали кухонный табурет. – Ну вот что ты тут написал насчет пребывания в гестапо? Голова у тебя на плечах есть?
– В каком смысле?
– В том, что макитра у тебя на плечах, а не голова. Когда тебя гестапо арестовало?
– Шестнадцатого сентября прошлого года, я запомнил день – англичане тогда высадили десант на Нижнем Рейне. Хочу только уточнить: меня не гестапо арестовало, я был задержан военным патрулем. А уже они отвезли в гестапо.
– Неважно, кто и почему задержал, а важно то, что в гестапо ты был. И сколько же времени ты там просидел?
– Два дня, если не ошибаюсь. Шестнадцатого было воскресенье, а выпустили меня во вторник.
– Ну и кто ж тебе после этого поверит, что ты не дал подписки? Других эти изверги насмерть забивали, а тут через два дня – пожалте на солнышко, извиняемся, что доставили неудобства...
– Какую еще подписку я должен был дать?
– А вот ту самую, что дал! В том, что сотрудничать будешь!
– Послушайте, – Болховитинов уже чувствовал, что сам перестает понимать что бы то ни было, – вы хоть разберитесь во всей этой галиматье! Зачем я в сентябре прошлого года должен был соглашаться на сотрудничество с гестапо, если, по-вашему, гестапо мне уже зимой сорок второго дало задание найти в Энске племянницу генерала Николаева и познакомиться с ней...
– Это не от гестапо было задание.
– А от кого же? От Второго бюро?!
– Нет, вы гляньте на эту гниду – он же меня еще и спрашивает, от кого имел задание, – следователь покрутил головой, вздохнул. – Задание это ты имел от абвера. В списке, кстати, еще одно лицо отсутствует. Почему Юргенс не записал, а?
– Какой еще Юргенс?
– Не какой, а какая! Юргенс Гертруда, агент абвера, которая вывела тебя на Николаеву! Ну что, вспомнил? Так вот, абвер твой в начале сорок четвертого накрылся, а гестапо ихнюю агентуру начало прибирать к рукам. В сентябре, стало быть, и до тебя дошла очередь – понятное дело, быстро это не провернешь, проверки там разные, то, другое. Я тебе сейчас, так сказать, карты свои приоткрываю – чтобы ты, значит, сам убедился. А теперь иди и подумай, стоит ли тебе и дальше вилять и изворачиваться...
На подобные собеседования уходила обычно чуть ли не половина ночи, заснуть после этого удавалось не сразу, а только заснешь – уже сигнал побудки. Хорошо, хоть водили на работу, это помогало не думать, иначе вообще можно было бы рехнуться. Работа, правда, тоже была абсурдной, под стать фантазиям следователя: демонтировали какой-то завод, надо полагать – в порядке репарации, потому что оборудование тут же увозилось на станцию железной дороги, но в каком виде! Если заржавевшая гайка не поддавалась ключу, пускали в ход кувалду, заржавевший анкерный болт могли срезать автогеном вместе с проушиной станины. Разрозненные части станков заколачивались в ящики без всякой маркировки, и никто не задумывался – как потом будут разбираться в этом хаосе там, на месте назначения. Контрольные приборы сдирали со стен ломом или – еще проще – сшибали той же кувалдой. Руководившие работой военные требовали одного: темпов, поскорее, давай-давай! Кое-кто объяснял, что идут споры между нашими и англо-американцами – кому, мол, что достанется; вот и торопятся успеть демонтировать как можно больше, пока нет четкой договоренности...
Болховитинова дикий метод демонтажа поначалу удивил, но потом он перестал удивляться чему бы то ни было – даже узнав, что ему было дано задание «завербовать генерал-полковника Николаева». Куда завербовать? Для каких целей? От чьего имени? Да не все ли равно. Все это было настолько бредовым, что даже изумляться было бессмысленно. Еще и какой-то адрес на Остра-аллее... Сама вздорность обвинений мешала воспринимать их всерьез, и Болховитинов больше тревожился за Таню, чем за себя. При таком подходе, при такой маниакальной подозрительности – могут ли ей не поставить в вину ее работу в гебитскомиссариате? А почему бы не сделать ее соучастницей в плане вербовки собственного дядюшки? Вполне логично – по их сумасшедшей логике. Но даже если не обвиняют ни в чем, то достаточно и того, что она вернулась вместе с ним и (тоже немаловажная деталь) официально как его жена. Хотя этого они, кажется, не признают.
С тем, что ему придется какое-то время отсидеть, он уже внутренне смирился и не находил это несправедливым. Дело ведь не в том, насколько справедливо подозревают его все эти люди, явно помешавшиеся на кознях западных разведок; высший смысл происходящего был ему совершенно ясен, в час национального испытания он – вольно или невольно – оказался не со своим народом, и это теперь предстояло искупить. А все эти вздорные обвинения – ну что с них взять, с этих «следователей», они такой же продукт времени и среды, как и тот власовец в Клеве... Если бы не страх за Танину судьбу, он был бы сейчас почти спокоен. Тюрьма в России никогда не считалась позорным местом, недаром народ говорил: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» – понимая, что это может случиться с каждым, вовсе не обязательно злодеем. В сущности, это даже не лишено интереса, ведь сколькими мыслями обогатило Достоевского пребывание в «Мертвом доме»!
Несколько ночей его никуда не вызывали, он отоспался, приободрился еще больше. Потом вдруг опять вызвали. Следователь был уже другой, постарше и почти интеллигентного вида. Он опять стал расспрашивать о Дрездене – кого там знал, с кем общался. Болховитинова это стало уже интриговать. С кем, в самом деле, мог он там встречаться? Может быть, сам забыл – виделся когда-то и забыл, но с кем?
Так он сказал следователю и на этот раз; припомнить не может, но в принципе, конечно, не может и с абсолютной уверенностью отрицать возможность того, что забыл.
– Если речь идет о какой-то случайной встрече, – добавил он. – Мало ли какие бывают провалы в памяти! Но если речь идет о мало-мальски длительном общении – этого точно не было, нет.
– Хорошо, – сказал следователь. – Вам будет устроена очная ставка, может быть, это поможет...
Подняв трубку настольного телефона, он негромко что-то спросил, потом встал и сделал знак Болховитинову. Они прошли по коридору, у одной из дверей следователь остановился и сделал приглашающий жест, посторонившись. Болховитинов вошел, в пустой комнате сидела перед канцелярским столом молодая женщина в форменном, со споротыми нашивками, кителе эсэсовки. Женщина, очень красивая и – как показалось Болхови-тинову – отдаленно ему кого-то напомнившая, сидела боком к двери совершенно неподвижно и даже не повернула головы, когда они вошли.
Этот же привычный вопрос задал он и сегодня, заменив лишь эпитет более кратким и выразительным, отечественного происхождения. Болховитинов, не обижаясь, спросил в ответ, каких, собственно, воспоминаний от него ждут.
– А это ты сам должен знать, – сказал следователь, роясь в папке. – Мне, что ли, тебе подсказывать? Я твоих дел не знаю, ты ими занимался, ты и вспоминай. Когда с немцами-то первый раз снюхался?
– В каком смысле?
– В контакт, говорю, когда с ними вступил?
– В мае сорокового года, – подумав, ответил Болховитинов. – Под Аррасом. Мы отходили от самой границы, вообще не видя немцев, а под Аррасом они нас догнали. Ну, это только так говорится – «контакт с противником»; нам и дня продержаться не удалось.
– Воевал, что ли? У французов?
– Да какое там «воевал», разве это война была. Потом вообще попал в плен, очень скоро.
– Ясно, – с удовлетворением сказал следователь. – И по этой линии, выходит, оказываешься изменником Родины. А еще бывший дворянин!
– Почему «бывший», – Болховитинов пожал плечами. – Дворянство не должность, не имущественное состояние, конфисковать его нельзя, сместить с него – тоже.
– Упразднить зато можно. Дворянство мы в семнадцатом году упразднили, не слыхал до сих пор?
– Ну, это так просто не делается, – возразил Болховитинов. – Если завтра вам придет в голову декретом упразднить псовые породы, то все равно дворняги останутся дворнягами и борзые – борзыми...
– Поговори, поговори мне еще! Ты передо мной хуже самой поганой дворняжки, поскольку ты есть немецкая овчарка. И не заговаривай мне зубы насчет того, как и когда ты с ними воевал. Я тебя спросил, когда ты к ним служить пошел!
– Вот это уже конкретно. Служить к ним я пошел осенью сорок первого года.
– Выбрал же момент, паскуда. Небось, ждал, что задавит он нас, да?
– Ждал – нет; я этого боялся. Я не думал, что Красная Армия выдержит, но дело не в этом. Просто для меня это была возможность попасть в Россию... и я ею воспользовался. Согласен, это было не очень разумно, но я не жалею.
– Ну, и что же они тебе поручили делать? Давай, давай, не тяни резину, рассказывай!
– Вы имеете в виду мою работу у Вернике? Но я ведь много раз об этом и говорил, и писал, все решительно – что строили, где и когда строили...
– Что и где ты строил, – перебил следователь, – на это я, знаешь, ложил с прибором. Это меня не интересует. Что меня интересует узнать, так это где, когда и от кого ты получил задание завербовать генерал-полковника Николаева. И я это узнаю, даже если мне с тобой еще месяц тут придется чикаться. Не бойся, не таких раскалывал!
– Позвольте, – пробормотал Болховитинов, когда к нему вернулся дар речи. – Вы сказали – завербовать? Николаева? Помилуйте, да я только здесь, на этой уже стороне Эльбы, узнал, что есть такой генерал-полковник! Или нет, нет, погодите – если уж быть точным: об этом человеке я знал и раньше, но...
– Видишь, сам ведь врешь, путаешься на каждом шагу. От кого узнал, когда?
– От его племянницы, Татьяны Викторовны, примерно три года назад. Да, летом сорок второго.
– При каких обстоятельствах познакомился с Николаевой Татьяной Викторовной?
– Понимаете, это получилось совершенно случайно! Энск был первым русским городом, который я увидел, ну и, естественно, мне захотелось взять на память несколько фото – сохранившиеся церкви, просто виды улиц, а центр был сильно разбит, и я тоже снимал развалины, зашел во двор одного полуразрушенного дома... там был такой проход, знаете, под аркой, такой типично русский, этого, кроме России, нигде не увидишь. Ну, я фотографировал этот двор, и тут она вышла из одного из подъездов – я, по правде сказать, почувствовал себя неловко, я думал, что в доме никого нет, иначе не стал бы фотографировать – ну, вы понимаете, снимать в чужом дворе – не спросив разрешения...
– Понимаю, понимаю, – сказал следователь. – А вот понимаешь ли ты, как выглядит теперь твое утверждение, будто знакомство с Николаевой было случайным. Ты в каком доме с ней встретился?
– Ну, это – как я узнал позже – был дом, в котором она жила до войны. Точнее, до бомбардировки, когда центр города был разрушен.
– Правильно ты узнал, – следователь кивнул. – Только узнал ты это не позже, а раньше, и именно потому туда и пришел – следил за ней, подождал, пока она войдет в дом, а тогда зашел во двор и разыграл это представление со съемками.
– Все, что вы говорите, – самый дикий вздор, какой только можно придумать. Я утверждаю и прошу записать это в протокол, что до того дня в июне сорок второго года не знал о существовании генерала Николаева и его племянницы.
– Так-таки и не знал?
– Так и не знал.
– И ни от кого не слышал эту фамилию?
Болховитинов помолчал, пытаясь вспомнить, не было ли каких-нибудь Николаевых среди его пражских знакомых. Или, может быть, в Париже?
– Ну что, молчишь? Прищемили тебе, скорпиону, хвост?
– Нет, просто хочу ответить как можно точнее. Не исключено, что я мог слышать эту фамилию в Париже, в Праге, в Югославии еще... Она не такая редкая, но... нет, не могу припомнить среди моих эмигрантских знакомых никакого Николаева.
– При чем тут твои... эмигрантские знакомые?! – заорал следователь. – Что ты мне хреновину прешь? Делаешь вид, что не понимаешь, о каком Николаеве тебя спрашивают?
– Про генерала Николаева и его племянницу я до июня сорок второго года ничего не слышал и слышать не мог. Общих приятелей у нас, как вы понимаете, не было.
– Это мы еще увидим! Ты с какого времени в Дрездене кантовался?
– С октября сорок первого года.
– И до...
– До мая сорок второго. В мае я уже выехал в Энск вместе с другими служащими фирмы.
– Та-ак, – с удовлетворением протянул следователь, разглядывая грани карандаша. – Зиму, выходит, провел там?
– Совершенно верно, зиму я провел в Дрездене.
– И с кем же встречался? Из русских, я имею в виду.
– По правде сказать, почти ни с кем. В Дрездене было всего несколько человек, и... не знаю, возможно, я был не прав, но у меня предубеждение к тамошней колонии. Общался я – тоже не очень регулярно – с бывшим одноклассником Дмитрием Извольским, но потом он из Дрездена уехал...
– А из советских граждан, угнанных фашистами, многих знал?
– В ту зиму – никого. Потом, уже весной сорок четвертого, у нас работала группа советских граждан, во Фрейтале, я об этом рассказывал.
– Меня интересует сейчас не весна сорок четвертого, а зима сорок второго. Точнее – период с января по май. С кем из советских граждан, находившихся тогда в Дрездене, ты встречался в указанный период времени?
– Насколько помню – ни с кем. Может быть, какая-то случайная встреча на улице, которая даже не запомнилась? Да нет, я бы запомнил, я ведь интересовался соотечественниками, очень, но просто возможностей общения не было – они жили в специальных лагерях, никаких строительных работ в самом Дрездене наша фирма тогда не вела, так что общаться с остарбайтерами мне просто не случалось.
– Не все советские граждане в лагерях жили, и ты это не хуже меня знаешь. Ну ладно, мы к этому еще вернемся. Кого из немцев знал в ту первую зиму?
– Ну, это... надо подумать. Если вам нужен поименный список, могу припомнить, написать. Хотя, конечно, сейчас это уже немного затруднительно – три года прошло, а были ведь и такие немцы, с которыми встречался раз-другой по какому-то делу, могли и выпасть из памяти...
– Пусть лучше не выпадают, а то вправлять придется, – сказал следователь и через стол сунул ему лист бумаги и карандаш: – Давай вспоминай, пиши, и чтобы все тут были. Полчаса хватит?
Взяв с собой папку, он вышел. Болховитинов озадаченно смотрел на чистый лист – поди их всех вспомни! Ну хорошо, Ридель, Вернике, первая квартирная хозяйка, это четко. Но уже сослуживцы, персонал фирмы – да черт их теперь знает, кто там тогда работал! Была ведь большая – как это называют в России? – да, текучесть кадров; после каждой очередной мобилизации кто-то исчезал, на его месте появлялся какой-нибудь пенсионер... Ладно, написать можно побольше (жаль, нет под рукой дрезденской телефонной книги), а потом пусть этот фантазер сам разбирается, что к чему. «Завербовать генерал-полковника Николаева» – такого и в белой горячке не выдумаешь!
К возвращению следователя на листе выросла солидная колонка немецких фамилий. Он взял лист, стал изучать, водя карандашом вдоль столбца, потом заглянул в свою папку и еще раз перечитал список.
– Штольница не вижу, – сказал он. – Куда Штольница девал?
– Какого Штольница?
– Сам знаешь, какого. Иначе чего бы ты его скрыл, если бы не знал?
– Среди знакомых мне немцев человека по фамилии Штольниц не было.
– Был, был.
– Нет, не было, – Болховитинов повысил голос, уже начиная терять терпение.
– А я говорю – был! – закричал следователь, грохнув по столу кулаком. – Долго ты еще юлить будешь, блядь ты белогвардейская, или с тобой другой язык нужен?!
– Вы уж хотя бы для себя решили, какая я блядь – фашистская или белогвардейская, – сказал Болховитинов. – Все-таки разные вещи.
– Один хрен. Вон, Краснова вашего поймали, генерала, кто ж он такой, если не фашист?
– В отношении Краснова вы правы, – признал Болховитинов.
– Я во всем прав, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Помнишь в Дрездене такой адрес: Остра-аллее, дом семнадцать?
– Остра-аллее? – Болховитинов подумал, пожал плечами. – Нет, не помню такого. Улицу я знаю, часто там проезжал – трамваем, это прямо мимо главного входа в Цвингер. Но дом семнадцать? Нет, этот адрес ничего мне не говорит.
– Ясно. Такой, значит, ты избрал себе метод защиты – от всего отнекиваться, ничего не признавать. Так ведь метод-то старый, давно известный, поначалу все за него хватаются. А что толку? Ты что же, всерьез думаешь, что этими вот своими «нет», «не знаю», «не помню», вот этим трусливым увиливанием действительно кому-то голову можешь задурить? Да тут такие абверовские волки кололись – не тебе, говнюку, чета! А тоже ведь умными себя считали, легенда у каждого была – будь спок, ниоткудова не подкопаешься. И все равно как ни крутили, как ни петляли, а все равно раскалывались как миленькие, и ты у меня тоже расколешься. Это я тебе вполне авторитетно заявляю. Другой гладкий со всех сторон, как пуля, то есть просто не за что ухватиться, а тебя ведь даже не знаешь, с какой стороны начать разматывать – всюду незаделанные концы торчат, – в голосе следователя прозвучало даже некоторое недовольство простотой предстоящей работы – как если бы краснодеревщику высокой квалификации заказали кухонный табурет. – Ну вот что ты тут написал насчет пребывания в гестапо? Голова у тебя на плечах есть?
– В каком смысле?
– В том, что макитра у тебя на плечах, а не голова. Когда тебя гестапо арестовало?
– Шестнадцатого сентября прошлого года, я запомнил день – англичане тогда высадили десант на Нижнем Рейне. Хочу только уточнить: меня не гестапо арестовало, я был задержан военным патрулем. А уже они отвезли в гестапо.
– Неважно, кто и почему задержал, а важно то, что в гестапо ты был. И сколько же времени ты там просидел?
– Два дня, если не ошибаюсь. Шестнадцатого было воскресенье, а выпустили меня во вторник.
– Ну и кто ж тебе после этого поверит, что ты не дал подписки? Других эти изверги насмерть забивали, а тут через два дня – пожалте на солнышко, извиняемся, что доставили неудобства...
– Какую еще подписку я должен был дать?
– А вот ту самую, что дал! В том, что сотрудничать будешь!
– Послушайте, – Болховитинов уже чувствовал, что сам перестает понимать что бы то ни было, – вы хоть разберитесь во всей этой галиматье! Зачем я в сентябре прошлого года должен был соглашаться на сотрудничество с гестапо, если, по-вашему, гестапо мне уже зимой сорок второго дало задание найти в Энске племянницу генерала Николаева и познакомиться с ней...
– Это не от гестапо было задание.
– А от кого же? От Второго бюро?!
– Нет, вы гляньте на эту гниду – он же меня еще и спрашивает, от кого имел задание, – следователь покрутил головой, вздохнул. – Задание это ты имел от абвера. В списке, кстати, еще одно лицо отсутствует. Почему Юргенс не записал, а?
– Какой еще Юргенс?
– Не какой, а какая! Юргенс Гертруда, агент абвера, которая вывела тебя на Николаеву! Ну что, вспомнил? Так вот, абвер твой в начале сорок четвертого накрылся, а гестапо ихнюю агентуру начало прибирать к рукам. В сентябре, стало быть, и до тебя дошла очередь – понятное дело, быстро это не провернешь, проверки там разные, то, другое. Я тебе сейчас, так сказать, карты свои приоткрываю – чтобы ты, значит, сам убедился. А теперь иди и подумай, стоит ли тебе и дальше вилять и изворачиваться...
На подобные собеседования уходила обычно чуть ли не половина ночи, заснуть после этого удавалось не сразу, а только заснешь – уже сигнал побудки. Хорошо, хоть водили на работу, это помогало не думать, иначе вообще можно было бы рехнуться. Работа, правда, тоже была абсурдной, под стать фантазиям следователя: демонтировали какой-то завод, надо полагать – в порядке репарации, потому что оборудование тут же увозилось на станцию железной дороги, но в каком виде! Если заржавевшая гайка не поддавалась ключу, пускали в ход кувалду, заржавевший анкерный болт могли срезать автогеном вместе с проушиной станины. Разрозненные части станков заколачивались в ящики без всякой маркировки, и никто не задумывался – как потом будут разбираться в этом хаосе там, на месте назначения. Контрольные приборы сдирали со стен ломом или – еще проще – сшибали той же кувалдой. Руководившие работой военные требовали одного: темпов, поскорее, давай-давай! Кое-кто объяснял, что идут споры между нашими и англо-американцами – кому, мол, что достанется; вот и торопятся успеть демонтировать как можно больше, пока нет четкой договоренности...
Болховитинова дикий метод демонтажа поначалу удивил, но потом он перестал удивляться чему бы то ни было – даже узнав, что ему было дано задание «завербовать генерал-полковника Николаева». Куда завербовать? Для каких целей? От чьего имени? Да не все ли равно. Все это было настолько бредовым, что даже изумляться было бессмысленно. Еще и какой-то адрес на Остра-аллее... Сама вздорность обвинений мешала воспринимать их всерьез, и Болховитинов больше тревожился за Таню, чем за себя. При таком подходе, при такой маниакальной подозрительности – могут ли ей не поставить в вину ее работу в гебитскомиссариате? А почему бы не сделать ее соучастницей в плане вербовки собственного дядюшки? Вполне логично – по их сумасшедшей логике. Но даже если не обвиняют ни в чем, то достаточно и того, что она вернулась вместе с ним и (тоже немаловажная деталь) официально как его жена. Хотя этого они, кажется, не признают.
С тем, что ему придется какое-то время отсидеть, он уже внутренне смирился и не находил это несправедливым. Дело ведь не в том, насколько справедливо подозревают его все эти люди, явно помешавшиеся на кознях западных разведок; высший смысл происходящего был ему совершенно ясен, в час национального испытания он – вольно или невольно – оказался не со своим народом, и это теперь предстояло искупить. А все эти вздорные обвинения – ну что с них взять, с этих «следователей», они такой же продукт времени и среды, как и тот власовец в Клеве... Если бы не страх за Танину судьбу, он был бы сейчас почти спокоен. Тюрьма в России никогда не считалась позорным местом, недаром народ говорил: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» – понимая, что это может случиться с каждым, вовсе не обязательно злодеем. В сущности, это даже не лишено интереса, ведь сколькими мыслями обогатило Достоевского пребывание в «Мертвом доме»!
Несколько ночей его никуда не вызывали, он отоспался, приободрился еще больше. Потом вдруг опять вызвали. Следователь был уже другой, постарше и почти интеллигентного вида. Он опять стал расспрашивать о Дрездене – кого там знал, с кем общался. Болховитинова это стало уже интриговать. С кем, в самом деле, мог он там встречаться? Может быть, сам забыл – виделся когда-то и забыл, но с кем?
Так он сказал следователю и на этот раз; припомнить не может, но в принципе, конечно, не может и с абсолютной уверенностью отрицать возможность того, что забыл.
– Если речь идет о какой-то случайной встрече, – добавил он. – Мало ли какие бывают провалы в памяти! Но если речь идет о мало-мальски длительном общении – этого точно не было, нет.
– Хорошо, – сказал следователь. – Вам будет устроена очная ставка, может быть, это поможет...
Подняв трубку настольного телефона, он негромко что-то спросил, потом встал и сделал знак Болховитинову. Они прошли по коридору, у одной из дверей следователь остановился и сделал приглашающий жест, посторонившись. Болховитинов вошел, в пустой комнате сидела перед канцелярским столом молодая женщина в форменном, со споротыми нашивками, кителе эсэсовки. Женщина, очень красивая и – как показалось Болхови-тинову – отдаленно ему кого-то напомнившая, сидела боком к двери совершенно неподвижно и даже не повернула головы, когда они вошли.