Страница:
— Нам и плыть-то всего несколько дней. По-моему, на палубе будет лучше. Если пойдет дождь, можно укрыться в машинах, — сказал Джейк, обращаясь ко всем, когда они стояли у борта, глядя на удалявшиеся в ночи огни Дар-эс-Салама, а дизельный двигатель шхуны мерно постукивал под ногами, и приятный прохладный бриз отмывал палубу, очищал ноздри и легкие от мерзкого запаха работорговли.
Разбудило Вики сияние звезд над головой. Она открыла глаза и засмотрелась на небо, изливавшее весь блеск Вселенной на переливавшиеся жемчужным светом материки и океаны.
Она потихоньку выскользнула из-под одеяла и подошла к борту. Море поблескивало чернотой, как соболиный мех, каждая волна казалась отлитой из какого-то твердого драгоценного металла, инкрустированного брильянтовыми отражениями звезд; корабль оставлял за собой светящийся след, который тянулся за шхуной, словно хвост зеленого огня.
Морской ветерок нежно касался ее волос как бы любящими руками, шептал что-то свое в снастях, и от красоты ночи захватывало дух аж до боли в груди.
Когда Гарет молча подошел сзади и обнял ее за талию, она, даже не обернувшись, прислонилась к нему спиной. Ей не хотелось ни спорить, ни насмешничать. Она же сама писала, что может скоро погибнуть, а ночь была слишком хороша, чтобы упустить ее бесследно.
Ни он, ни она не промолвили ни слова, но Вики вздохнула и сладострастно вздрогнула, почувствовав под тонкой хлопчатобумажной блузкой прикосновения его мягких умелых рук, нежных и ласковых, словно морской бриз.
Через легкую одежду, которая была на них обоих, она чувствовала его жаркое и настойчивое желание, чувствовала, как вздымается и опадает его грудь от учащенного дыхания.
Она медленно повернулась в кольце его рук, подняла к нему лицо, бедрами подалась ему навстречу. Вкус его губ, пряный мужской аромат еще больше усилили ее возбуждение.
Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы оторваться от его губ и выскользнуть из объятий. Она торопливо подошла к своему ложу и дрожащими руками собрала одеяла.
Вики расстелила их между лежавшими на палубе Джейком и Грегориусом и, только когда завернулась в грубошерстный кокон и вытянулась на спине, пытаясь унять неровное дыхание, поняла, что Джейк Бартон не спит.
Глаза его были закрыты и дышал он глубоко, но она знала совершенно точно, что он не спит.
Генерал Эмилио де Боно стоял у окна своего кабинета. Перед ним были жалкие крыши Асмары[10], но он смотрел дальше, на большой застывший горный массив. Словно хребет дракона, подумал он и содрогнулся.
Генералу было семьдесят лет, и потому он ясно помнил ту итальянскую армию, которая отважилась проникнуть в эту крепость. С тех пор слово «Адуа» обозначало позорное пятно в истории итальянского оружия, и это страшное поражение современной европейской армии оставалось неотмщенным в течение сорока лет.
Жребий мстителя выпал ему, но сам Эмилио де Боно отнюдь не был уверен, что эта роль ему подходит. Он бы предпочел, чтобы войны велись без страданий и был готов на многое, лишь бы не причинить никому боли и даже просто неудобства. Приказы, которые могли бы вызвать недовольство исполнителей, не отдавались. Операции, которые могли поставить кого-то в рискованное положение, вызывали неодобрительные морщины на генеральском лбу, и его офицеры научились не предлагать ему такие неразумные планы.
В душе генерал был дипломатом и политиком, а вовсе не воином. Ему нравилось видеть улыбающиеся лица, и потому он сам часто улыбался. Он напоминал веселого тощего козлика с остренькой седой бородкой. За нее его так и прозвали — «Бородка». Обращаясь к офицерам, он называл их «каро», а солдат «бамбино». Он хотел только одного — чтобы его любили. И потому беспрестанно улыбался.
Однако сейчас генерал не улыбался. Сегодня утром он получил еще одну важную зашифрованную депешу, подписанную Муссолини. Текст телеграммы гласил: «Король Италии желает, и я, Муссолини, министр вооруженных сил, приказываю…» Тон был еще более властный, чем обычно.
Внезапно генерал стукнул себя по увешанной орденами и медалями груди, на которую неотрывно смотрел капитан Креспи, его адъютант.
— Ничего они не понимают, — с горечью воскликнул де Боно. — Хорошо им сидеть в Риме и пороть горячку. Кричать: «Бей их!» Они-то не видят того, что видим мы, — как через реку Мареб во множестве переправляется противник.
Капитан подошел к генералу и тоже уставился в окно. Здание, в котором располагался штаб экспедиционного корпуса итальянской армии в Асмаре, было двухэтажным, и из генеральского кабинета открывался широкий вид на предгорье. Капитан явно увидел искаженную картину — ему почему-то казалось, что полчища противника через реку не переправлялись. В ярком солнечном свете перед ним лежало погруженное в дремоту огромное пустое пространство. Воздушная разведка не обнаружила скоплений эфиопских войск, но из надежных источников было известно, что император Хайле Селассие приказал своим военным формированиям ни в коем случае не выдвигаться к границе ближе чем на пятьдесят километров. Это распоряжение император отдал затем, чтобы у итальянцев не было предлога для нападения.
— Они не понимают, что мне нужно укрепить наше положение здесь, в Эритрее. Что я должен обеспечить крепкий тыл и подвоз боеприпасов, — проговорил де Бонр жалобно.
Уже больше года он последовательно укреплял свои позиции и обеспечивал подвоз. Необустроенная маленькая гавань Массауа раньше лишь изредка принимала случайные грузовые пароходы или маленькие японские солевозы, теперь же она была полностью оборудована. Великолепные каменные пирсы выдавались в море, на причалах высились паровые подъемные краны, сновали деловитые паровозы, перевозя неимоверное количество военных грузов, которые тысячами тонн ежедневно, из месяца в месяц, выгружались на берег. Для итальянских транспортов Суэцкий канал оставался открытым, бесконечный их поток устремлялся на юг, невзирая на эмбарго, которое Лига Наций наложила на поставку военных грузов в Восточную Африку.
К настоящему времени было уже доставлено более трех миллионов тонн, не считая пяти тысяч единиц транспортных средств — военных грузовиков, бронеавтомобилей, танков и самолетов, — которые прибыли по суше. Чтобы доставить все это к месту назначения, от гавани в глубь страны была проложена целая система дорог, причем дорог великолепных, напоминавших те, что были построены Цезарем в Древнем Риме.
Генерал де Боно снова постучал себя в грудь, от чего адъютант вздрогнул.
— Они хотят навязать мне несвоевременную операцию. Видимо, не отдают себе отчета в том, что сил у меня недостаточно.
Силы, на недостаточность которых жаловался генерал, в действительности были самой мощной группировкой войск, когда-либо находившейся на африканском континенте. Под командованием генерала находилось триста шестьдесят тысяч человек, вооруженных самыми современными средствами уничтожения, какие только существовали в мире, — от трехмоторных монопланов Капрони СА-133, которые могли взять на борт две тонны авиабомб и отравляющих веществ и доставить их на расстояние почти полторы тысячи километров, до самых современных бронеавтомобилей и тяжелых танков С-3, имеющих пятидесятимиллиметровую пушку, а также тяжелой артиллерии.
Все эти силы были сосредоточены в районе Асмары и на скалистых склонах, выходивших на реку Мареб. В их состав входили различные формирования — здесь были одетые в зеленую форму и широкополые тропические шлемы части регулярной армий; фашисты-чернорубашечники в высоких ботинках и с перекрещенными ремнями портупеи, с черепом и молнией на нашивках и сверкающими кинжалами; регулярные колониальные части, набранные из сомалийцев и эритрейцев в высоких красных фесках с кисточками, мешковатых рубахах, подпоясанных яркими кушаками, цвет которых определял принадлежность к тому или иному полку, и в обмотках на босых ногах. Наконец, были здесь и нерегулярные добровольческие отряды, то есть «банда», состоявшая из местных разбойников и головорезов — угонщиков скота, которые потянулись на запах войны, как акулы на кровь.
Де Боно знал, но не придавал значения тому обстоятельству, что около семидесяти лет назад британский генерал Нейпир предпринял поход на Мэгдэлу, имея в своем распоряжении менее пятидесяти тысяч человек, по дороге встретил и наголову разбил всю эфиопскую армию, штурмовал горную крепость, освободил находившихся там британских пленных и отступил в полном порядке.
Такие героические деяния в голове де Боно просто не укладывались.
— Каро, — генерал положил руку на расшитое золотом плечо адъютанта, — мы должны сочинить ответ дуче. Надо заставить его понять наши трудности.
Он дружески сжал плечо своего помощника, и, как только принялся диктовать ответное послание, его лицо озарилось привычной улыбкой.
— «Дорогой и глубокоуважаемый вождь, прошу Вас принять уверения в моей бесконечной преданности Вам лично и нашему славному отечеству — Италии».
Капитан поспешно схватил блокнот и начал прилежно скрести бумагу пером.
— «Не сомневайтесь также и в том, что я денно и нощно не щажу своих сил для…»
Только после двух часов напряженных творческих усилий генерал наконец-то был удовлетворен их результатом — цветистым и витиеватым отказом выполнять приказания дуче.
Генерал перестал ходить из угла в угол и мягко улыбнулся капитану:
— Хотя мы и не готовы к крупномасштабному наступлению, но начать подготовительные операции в наших силах, а это послание поможет нам ублаготворить дуче.
Генеральский план вторжения, когда он был наконец завершен, отличался той же проработанностью деталей, что и все другие его приготовления. Сама История требовала, чтобы основной удар был нанесен по Адуа. На военных складах в горах уже лежал привезенный из Италии мраморный монумент с выгравированной надписью: «Погибшие в Адуе отомщены…» Для даты было оставлено место.
Однако согласно плану предусматривался и фланговый удар несколько южнее, через один из немногих проходов в центральный горный массив. Это было ущелье Сарди. Словно прорубленная топором, взбиралась эта теснина круто вверх, она-то и образовывала проход, по которому армия могла достичь плоскогорья, находившегося на высоте свыше двух тысяч километров над пустыней. Первая часть этой операции предполагала захват подступов к ущелью Сарди, и особое значение здесь, в этой безводной накаленной пустыне, приобретало обеспечение войск водой.
Генерал подошел к крупномасштабной карте Восточной Африки, занимавшей целую стену в его кабинете, и ткнул указательным пальцем цвета слоновой кости в маленький кружок, единственный в пустом пространстве ниже гор.
— «Колодцы Халди», — громко прочитал он название. — Кого же мы туда пошлем?
Капитан поднял голову от блокнота и уставился на пятнышко на карте, со всех сторон окруженное неприступным желтым цветом пустыни. Он уже провел в Африке достаточно времени и понимал, что это означает: он знал только одного человека, который желал бы там оказаться.
— Белли, — сказал он.
— А, — протянул генерал, — граф Альдо Белли, пожиратель огня.
— Паяц, — сказал капитан.
— Не торопитесь, каро, — мягко попенял ему генерал, — вы слишком категоричны. Граф — выдающийся дипломат, три года он был послом в Сент-Джеймсе, в Лондоне. Он из старинной и благородной семьи и очень, очень богат.
— Ветрогон, — упрямо сказал капитан, и генерал вздохнул.
— Он — личный друг Бенито Муссолини. Дуче — постоянный гость в его замке. У него огромное политическое влияние…
— В этом удаленном местечке он будет вне опасности, — сказал капитан, и генерал снова вздохнул.
— Может быть, вы и правы, каро. Пожалуйста, пошлите за нашим милым графом.
* * *
* * *
Разбудило Вики сияние звезд над головой. Она открыла глаза и засмотрелась на небо, изливавшее весь блеск Вселенной на переливавшиеся жемчужным светом материки и океаны.
Она потихоньку выскользнула из-под одеяла и подошла к борту. Море поблескивало чернотой, как соболиный мех, каждая волна казалась отлитой из какого-то твердого драгоценного металла, инкрустированного брильянтовыми отражениями звезд; корабль оставлял за собой светящийся след, который тянулся за шхуной, словно хвост зеленого огня.
Когда Гарет молча подошел сзади и обнял ее за талию, она, даже не обернувшись, прислонилась к нему спиной. Ей не хотелось ни спорить, ни насмешничать. Она же сама писала, что может скоро погибнуть, а ночь была слишком хороша, чтобы упустить ее бесследно.
Ни он, ни она не промолвили ни слова, но Вики вздохнула и сладострастно вздрогнула, почувствовав под тонкой хлопчатобумажной блузкой прикосновения его мягких умелых рук, нежных и ласковых, словно морской бриз.
Через легкую одежду, которая была на них обоих, она чувствовала его жаркое и настойчивое желание, чувствовала, как вздымается и опадает его грудь от учащенного дыхания.
Она медленно повернулась в кольце его рук, подняла к нему лицо, бедрами подалась ему навстречу. Вкус его губ, пряный мужской аромат еще больше усилили ее возбуждение.
Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы оторваться от его губ и выскользнуть из объятий. Она торопливо подошла к своему ложу и дрожащими руками собрала одеяла.
Вики расстелила их между лежавшими на палубе Джейком и Грегориусом и, только когда завернулась в грубошерстный кокон и вытянулась на спине, пытаясь унять неровное дыхание, поняла, что Джейк Бартон не спит.
Глаза его были закрыты и дышал он глубоко, но она знала совершенно точно, что он не спит.
Генерал Эмилио де Боно стоял у окна своего кабинета. Перед ним были жалкие крыши Асмары[10], но он смотрел дальше, на большой застывший горный массив. Словно хребет дракона, подумал он и содрогнулся.
Генералу было семьдесят лет, и потому он ясно помнил ту итальянскую армию, которая отважилась проникнуть в эту крепость. С тех пор слово «Адуа» обозначало позорное пятно в истории итальянского оружия, и это страшное поражение современной европейской армии оставалось неотмщенным в течение сорока лет.
Жребий мстителя выпал ему, но сам Эмилио де Боно отнюдь не был уверен, что эта роль ему подходит. Он бы предпочел, чтобы войны велись без страданий и был готов на многое, лишь бы не причинить никому боли и даже просто неудобства. Приказы, которые могли бы вызвать недовольство исполнителей, не отдавались. Операции, которые могли поставить кого-то в рискованное положение, вызывали неодобрительные морщины на генеральском лбу, и его офицеры научились не предлагать ему такие неразумные планы.
В душе генерал был дипломатом и политиком, а вовсе не воином. Ему нравилось видеть улыбающиеся лица, и потому он сам часто улыбался. Он напоминал веселого тощего козлика с остренькой седой бородкой. За нее его так и прозвали — «Бородка». Обращаясь к офицерам, он называл их «каро», а солдат «бамбино». Он хотел только одного — чтобы его любили. И потому беспрестанно улыбался.
Однако сейчас генерал не улыбался. Сегодня утром он получил еще одну важную зашифрованную депешу, подписанную Муссолини. Текст телеграммы гласил: «Король Италии желает, и я, Муссолини, министр вооруженных сил, приказываю…» Тон был еще более властный, чем обычно.
Внезапно генерал стукнул себя по увешанной орденами и медалями груди, на которую неотрывно смотрел капитан Креспи, его адъютант.
— Ничего они не понимают, — с горечью воскликнул де Боно. — Хорошо им сидеть в Риме и пороть горячку. Кричать: «Бей их!» Они-то не видят того, что видим мы, — как через реку Мареб во множестве переправляется противник.
Капитан подошел к генералу и тоже уставился в окно. Здание, в котором располагался штаб экспедиционного корпуса итальянской армии в Асмаре, было двухэтажным, и из генеральского кабинета открывался широкий вид на предгорье. Капитан явно увидел искаженную картину — ему почему-то казалось, что полчища противника через реку не переправлялись. В ярком солнечном свете перед ним лежало погруженное в дремоту огромное пустое пространство. Воздушная разведка не обнаружила скоплений эфиопских войск, но из надежных источников было известно, что император Хайле Селассие приказал своим военным формированиям ни в коем случае не выдвигаться к границе ближе чем на пятьдесят километров. Это распоряжение император отдал затем, чтобы у итальянцев не было предлога для нападения.
— Они не понимают, что мне нужно укрепить наше положение здесь, в Эритрее. Что я должен обеспечить крепкий тыл и подвоз боеприпасов, — проговорил де Бонр жалобно.
Уже больше года он последовательно укреплял свои позиции и обеспечивал подвоз. Необустроенная маленькая гавань Массауа раньше лишь изредка принимала случайные грузовые пароходы или маленькие японские солевозы, теперь же она была полностью оборудована. Великолепные каменные пирсы выдавались в море, на причалах высились паровые подъемные краны, сновали деловитые паровозы, перевозя неимоверное количество военных грузов, которые тысячами тонн ежедневно, из месяца в месяц, выгружались на берег. Для итальянских транспортов Суэцкий канал оставался открытым, бесконечный их поток устремлялся на юг, невзирая на эмбарго, которое Лига Наций наложила на поставку военных грузов в Восточную Африку.
К настоящему времени было уже доставлено более трех миллионов тонн, не считая пяти тысяч единиц транспортных средств — военных грузовиков, бронеавтомобилей, танков и самолетов, — которые прибыли по суше. Чтобы доставить все это к месту назначения, от гавани в глубь страны была проложена целая система дорог, причем дорог великолепных, напоминавших те, что были построены Цезарем в Древнем Риме.
Генерал де Боно снова постучал себя в грудь, от чего адъютант вздрогнул.
— Они хотят навязать мне несвоевременную операцию. Видимо, не отдают себе отчета в том, что сил у меня недостаточно.
Силы, на недостаточность которых жаловался генерал, в действительности были самой мощной группировкой войск, когда-либо находившейся на африканском континенте. Под командованием генерала находилось триста шестьдесят тысяч человек, вооруженных самыми современными средствами уничтожения, какие только существовали в мире, — от трехмоторных монопланов Капрони СА-133, которые могли взять на борт две тонны авиабомб и отравляющих веществ и доставить их на расстояние почти полторы тысячи километров, до самых современных бронеавтомобилей и тяжелых танков С-3, имеющих пятидесятимиллиметровую пушку, а также тяжелой артиллерии.
Все эти силы были сосредоточены в районе Асмары и на скалистых склонах, выходивших на реку Мареб. В их состав входили различные формирования — здесь были одетые в зеленую форму и широкополые тропические шлемы части регулярной армий; фашисты-чернорубашечники в высоких ботинках и с перекрещенными ремнями портупеи, с черепом и молнией на нашивках и сверкающими кинжалами; регулярные колониальные части, набранные из сомалийцев и эритрейцев в высоких красных фесках с кисточками, мешковатых рубахах, подпоясанных яркими кушаками, цвет которых определял принадлежность к тому или иному полку, и в обмотках на босых ногах. Наконец, были здесь и нерегулярные добровольческие отряды, то есть «банда», состоявшая из местных разбойников и головорезов — угонщиков скота, которые потянулись на запах войны, как акулы на кровь.
Де Боно знал, но не придавал значения тому обстоятельству, что около семидесяти лет назад британский генерал Нейпир предпринял поход на Мэгдэлу, имея в своем распоряжении менее пятидесяти тысяч человек, по дороге встретил и наголову разбил всю эфиопскую армию, штурмовал горную крепость, освободил находившихся там британских пленных и отступил в полном порядке.
Такие героические деяния в голове де Боно просто не укладывались.
— Каро, — генерал положил руку на расшитое золотом плечо адъютанта, — мы должны сочинить ответ дуче. Надо заставить его понять наши трудности.
Он дружески сжал плечо своего помощника, и, как только принялся диктовать ответное послание, его лицо озарилось привычной улыбкой.
— «Дорогой и глубокоуважаемый вождь, прошу Вас принять уверения в моей бесконечной преданности Вам лично и нашему славному отечеству — Италии».
Капитан поспешно схватил блокнот и начал прилежно скрести бумагу пером.
— «Не сомневайтесь также и в том, что я денно и нощно не щажу своих сил для…»
Только после двух часов напряженных творческих усилий генерал наконец-то был удовлетворен их результатом — цветистым и витиеватым отказом выполнять приказания дуче.
Генерал перестал ходить из угла в угол и мягко улыбнулся капитану:
— Хотя мы и не готовы к крупномасштабному наступлению, но начать подготовительные операции в наших силах, а это послание поможет нам ублаготворить дуче.
Генеральский план вторжения, когда он был наконец завершен, отличался той же проработанностью деталей, что и все другие его приготовления. Сама История требовала, чтобы основной удар был нанесен по Адуа. На военных складах в горах уже лежал привезенный из Италии мраморный монумент с выгравированной надписью: «Погибшие в Адуе отомщены…» Для даты было оставлено место.
Однако согласно плану предусматривался и фланговый удар несколько южнее, через один из немногих проходов в центральный горный массив. Это было ущелье Сарди. Словно прорубленная топором, взбиралась эта теснина круто вверх, она-то и образовывала проход, по которому армия могла достичь плоскогорья, находившегося на высоте свыше двух тысяч километров над пустыней. Первая часть этой операции предполагала захват подступов к ущелью Сарди, и особое значение здесь, в этой безводной накаленной пустыне, приобретало обеспечение войск водой.
Генерал подошел к крупномасштабной карте Восточной Африки, занимавшей целую стену в его кабинете, и ткнул указательным пальцем цвета слоновой кости в маленький кружок, единственный в пустом пространстве ниже гор.
— «Колодцы Халди», — громко прочитал он название. — Кого же мы туда пошлем?
Капитан поднял голову от блокнота и уставился на пятнышко на карте, со всех сторон окруженное неприступным желтым цветом пустыни. Он уже провел в Африке достаточно времени и понимал, что это означает: он знал только одного человека, который желал бы там оказаться.
— Белли, — сказал он.
— А, — протянул генерал, — граф Альдо Белли, пожиратель огня.
— Паяц, — сказал капитан.
— Не торопитесь, каро, — мягко попенял ему генерал, — вы слишком категоричны. Граф — выдающийся дипломат, три года он был послом в Сент-Джеймсе, в Лондоне. Он из старинной и благородной семьи и очень, очень богат.
— Ветрогон, — упрямо сказал капитан, и генерал вздохнул.
— Он — личный друг Бенито Муссолини. Дуче — постоянный гость в его замке. У него огромное политическое влияние…
— В этом удаленном местечке он будет вне опасности, — сказал капитан, и генерал снова вздохнул.
— Может быть, вы и правы, каро. Пожалуйста, пошлите за нашим милым графом.
* * *
Капитан Креспи стоял на ступенях штабного здания под портиком с декоративными мраморными колоннами и топорной росписью, изображавшей неправдоподобно мускулистых героических итальянцев, которые одерживали победу над варварами, пахали землю, убирали хлеб, одним словом — строили империю.
Капитан с кислым выражением лица наблюдал, как огромный «роллс-ройс» с опущенным верхом подпрыгивал на ухабах пыльной главной улицы. Передние фары сияли, как выпученные глаза какого-то чудовища, а сверкание небесно-голубой полированной краски приглушалось тонким слоем пыли. Цена этого транспортного средства равнялась пяти годовым окладам капитана, и в основном именно этим обстоятельством объяснялось кислое выражение его лица.
Граф Альдо Белли, один из крупнейших землевладельцев, входивший в пятерку самых богатых людей Италии, не полагался на армейский транспорт. Этот «роллс-ройс» был сделан по его особому заказу и полностью отвечал его пожеланиям.
Когда автомобиль подкатил к элегантному портику, капитан обратил внимание на то, что на его передней дверце был изображен личный герб графа — стоящий на задних лапах волк с разделенным на четыре червленых и серебряных поля щитом. Девиз под ним гласил: «Мужество — мое оружие».
Едва автомобиль остановился, с переднего сиденья соскользнул маленький, дочерна загорелый, гибкий человечек в форме сержанта-чернорубашечника и упал на одно колено, держа в руках громоздкую фотокамеру, — он ловил момент, когда из машины выйдет пассажир, сидевший сзади. Выскочил и шофер, и, пока он обегал машину, чтобы открыть заднюю дверцу, граф Альдо Белли тщательно поправил берет и втянул живот. Граф улыбался. Улыбка его сияла белизной зубов и могучим обаянием. Его темные романтические глаза тонули в длинных густых, как у модной дамы, ресницах, слегка позолоченная солнцем кожа отливала оливковым цветом, а завитки кудрявых волос, вырывавшихся из-под берета, поблескивали на солнце. Хотя графу было почти тридцать пять лет, в его шевелюре не белело ни одной седой волосинки.
Стоя в автомобиле, он казался выше ростом и, словно идол, высился над людьми, которые толпились вокруг него. На груди его сияли начищенные ремни портупеи, на кокарде не менее ярко сверкал серебряный череп. Короткий полковой кинжал на бедре был украшен бриллиантиками и зернами жемчужин по собственному эскизу графа, револьвер с рукояткой из слоновой кости был изготовлен для графа «Береттой» собственноручно, талию, которая была явно склонна к неповиновению, туго обхватывал ремень.
Граф застыл и скосил глаза вниз, на маленького сержанта.
— Ну как, Джино? — спросил он.
— Хорошо, господин граф. Только подбородок чуть повыше…
Графский подбородок причинял им обоим немало хлопот. В определенных ракурсах он изъявлял опасную склонность удваиваться, набегать, как волны в пруду. Граф сурово вскинул подбородок, совсем как дуче, и челюсти его совершенно одеревенели.
— Bellissimo! — воскликнул Джино и щелкнул фотоаппаратом.
Граф вышел из машины, наслаждаясь мягким сиянием своих голенищ, которые гармошкой спускались к подъему высоких сапог. Большой палец затянутой в перчатку левой руки он засунул за ремень, а правую вскинул вперед и вверх в фашистском приветствии.
— Генерал ждет вас, полковник, — сказал ему Креспи.
— Я прибыл, как только получил предписание.
Капитан поморщился. Он знал, что предписание было доставлено графу в десять часов утра, а сейчас время близилось к трем пополудни. Граф прихорашивался чуть ли не весь день и теперь, вымытый, выбритый, размятый массажистом, благоухал, как розовый сад в полном цвету.
«Фигляр», — подумал капитан. Сам Креспи десять лет упорно и безотказно тянул лямку, чтобы достигнуть нынешнего своего положения, а этому человеку достаточно было потрясти мошной, пригласить на недельку к себе в поместье у подножия Апеннин Муссолини, поохотиться с ним и попьянствовать, чтобы за эти заслуги получить полковничьи погоны и целый батальон. До сих пор граф стрелял только в кабанов, а за полгода до этого командовал лишь взводом бухгалтеров, войском садовников и отделением шлюх.
«Фигляр», — опять с горечью подумал капитан, согнулся в поклоне и заискивающе улыбнулся. «И пусть теперь твой фотограф снимает в пустыне жирных мух и нюхает верблюжий помет у Колодцев Халди», — мстительно решил он и через широкие двери вернулся в относительную прохладу административного здания.
— Пожалуйста, полковник, сюда, будьте любезны.
Генерал де Боно опустил бинокль, через который с нарастающей тревогой изучал эфиопские горы, и чуть ли не с облегчением приветствовал полковника.
— Каро, — заулыбался генерал, протягивая обе руки и идя навстречу графу по непокрытому ковром плиточному полу. — Дорогой граф, как мило с вашей стороны, что вы приехали.
Граф застыл на пороге и вскинул руку в фашистском салюте, чем привел генерала в полное замешательство.
— Находясь на службе родине и королю, я не считаюсь ни с какими жертвами! — выкрикнул граф, и сам был потрясен собственными словами. Это надо запомнить. Можно использовать еще разок при случае…
— Да, конечно, — торопливо согласился с ним де Боно. — Полагаю, что все мы испытываем подобные чувства.
— Генерал де Боно, вам стоит только приказать…
— Спасибо, мой дорогой. Но, может быть, сначала выпьете стаканчик мадеры с галетами? — предложил генерал.
Генералу хотелось подсластить пилюлю. Ему было не по себе, ведь приходилось посылать человека в горную местность Данакиль, и это сейчас, когда и в Асмаре-то жарко, а каково будет там, Бог его знает. Генералу было просто дурно от того, что он позволил Креспи выбрать для этого задания человека с таким политическим весом, как граф. Ну что ж, он постарается хотя бы не торопить милого графа с этой неприятной миссией.
— Надеюсь, граф, перед отъездом из Рима у вас была возможность послушать последнюю постановку «Травиаты»?
— Конечно, генерал. Мне посчастливилось, и я был включен в список гостей дуче на премьере.
Граф немного расслабился и засиял своей неотразимой улыбкой.
Генерал пригубил вино и вздохнул.
— Ах, цивилизация! А у нас здесь только колючки да дикари…
День уже клонился к вечеру, когда генерал собрался наконец с духом, чтобы приступить к мучительному предмету разговора. Он отдал приказание с извиняющейся улыбкой.
— Колодцы Халди? — повторил граф, и вдруг его как подменили. Он вскочил на ноги, побарабанил пальцами по стакану с мадерой, решительно зашагал взад-вперед по кабинету, стуча каблуками по плиткам, втянув живот и гордо вздернув подбородок.
— Лучше смерть, чем бесчестье, — пылко вскричал он, явно разогретый мадерой.
— Надеюсь, до этого не дойдет, дорогой мой, — пробормотал генерал. — Я хочу только, чтобы вы заняли оборонительные рубежи у этих Богом забытых колодцев.
Но граф, казалось, не слышал. Его глаза потемнели и засверкали.
— Я весьма обязан вам за то, что вы дали моему подразделению возможность отличиться. Можете рассчитывать на меня, я не пощажу своей жизни… — Тут граф умолк, так как в голову ему пришла новая мысль. — А вы поддержите мое продвижение танками и самолетами? — спросил он тревожно.
— Не думаю, чтобы в этом была какая-нибудь необходимость, каро, — мягко возразил генерал. Вся эта болтовня о смерти и чести раздражала его, но он не хотел оскорблять графа. — Я не думаю, что вы встретите сопротивление.
— А если? — вопросил граф так возбужденно, что генерал подошел к нему и, успокаивая, пожал руку.
— У вас есть рация, мой дорогой. Если вам потребуется помощь, вы свяжетесь со мной по радио.
Граф обдумал это соображение и нашел его вполне приемлемым. В глазах его снова засверкал патриотический пыл.
— Победа будет за нами, — мужественно заявил он.
— Надеюсь, мой дорогой. Я в этом уверен.
Внезапно граф повернулся на каблуках и размашисто зашагал к двери; распахнув ее, он позвал:
— Джино!
Маленький черноволосый сержант вбежал в кабинет, нервно поправляя огромный фотоаппарат, висевший у него на шее.
— Генерал, вы не возражаете? — спросил Альдо Белли, подводя его к окну. — Здесь освещение получше.
В косых лучах заходившего солнца рукопожатие двух военных выглядело особенно театральным.
— Пожалуйста, поближе друг к другу. Чуть-чуть назад, ваше превосходительство. Вы заслоняете графа. Отлично. Господин граф, повыше подбородок. Вот так… Замечательно! — воскликнул Джино, запечатлев на пленке ошеломленное выражение генеральского лица и его седую бородку.
Капитан с кислым выражением лица наблюдал, как огромный «роллс-ройс» с опущенным верхом подпрыгивал на ухабах пыльной главной улицы. Передние фары сияли, как выпученные глаза какого-то чудовища, а сверкание небесно-голубой полированной краски приглушалось тонким слоем пыли. Цена этого транспортного средства равнялась пяти годовым окладам капитана, и в основном именно этим обстоятельством объяснялось кислое выражение его лица.
Граф Альдо Белли, один из крупнейших землевладельцев, входивший в пятерку самых богатых людей Италии, не полагался на армейский транспорт. Этот «роллс-ройс» был сделан по его особому заказу и полностью отвечал его пожеланиям.
Когда автомобиль подкатил к элегантному портику, капитан обратил внимание на то, что на его передней дверце был изображен личный герб графа — стоящий на задних лапах волк с разделенным на четыре червленых и серебряных поля щитом. Девиз под ним гласил: «Мужество — мое оружие».
Едва автомобиль остановился, с переднего сиденья соскользнул маленький, дочерна загорелый, гибкий человечек в форме сержанта-чернорубашечника и упал на одно колено, держа в руках громоздкую фотокамеру, — он ловил момент, когда из машины выйдет пассажир, сидевший сзади. Выскочил и шофер, и, пока он обегал машину, чтобы открыть заднюю дверцу, граф Альдо Белли тщательно поправил берет и втянул живот. Граф улыбался. Улыбка его сияла белизной зубов и могучим обаянием. Его темные романтические глаза тонули в длинных густых, как у модной дамы, ресницах, слегка позолоченная солнцем кожа отливала оливковым цветом, а завитки кудрявых волос, вырывавшихся из-под берета, поблескивали на солнце. Хотя графу было почти тридцать пять лет, в его шевелюре не белело ни одной седой волосинки.
Стоя в автомобиле, он казался выше ростом и, словно идол, высился над людьми, которые толпились вокруг него. На груди его сияли начищенные ремни портупеи, на кокарде не менее ярко сверкал серебряный череп. Короткий полковой кинжал на бедре был украшен бриллиантиками и зернами жемчужин по собственному эскизу графа, револьвер с рукояткой из слоновой кости был изготовлен для графа «Береттой» собственноручно, талию, которая была явно склонна к неповиновению, туго обхватывал ремень.
Граф застыл и скосил глаза вниз, на маленького сержанта.
— Ну как, Джино? — спросил он.
— Хорошо, господин граф. Только подбородок чуть повыше…
Графский подбородок причинял им обоим немало хлопот. В определенных ракурсах он изъявлял опасную склонность удваиваться, набегать, как волны в пруду. Граф сурово вскинул подбородок, совсем как дуче, и челюсти его совершенно одеревенели.
— Bellissimo! — воскликнул Джино и щелкнул фотоаппаратом.
Граф вышел из машины, наслаждаясь мягким сиянием своих голенищ, которые гармошкой спускались к подъему высоких сапог. Большой палец затянутой в перчатку левой руки он засунул за ремень, а правую вскинул вперед и вверх в фашистском приветствии.
— Генерал ждет вас, полковник, — сказал ему Креспи.
— Я прибыл, как только получил предписание.
Капитан поморщился. Он знал, что предписание было доставлено графу в десять часов утра, а сейчас время близилось к трем пополудни. Граф прихорашивался чуть ли не весь день и теперь, вымытый, выбритый, размятый массажистом, благоухал, как розовый сад в полном цвету.
«Фигляр», — подумал капитан. Сам Креспи десять лет упорно и безотказно тянул лямку, чтобы достигнуть нынешнего своего положения, а этому человеку достаточно было потрясти мошной, пригласить на недельку к себе в поместье у подножия Апеннин Муссолини, поохотиться с ним и попьянствовать, чтобы за эти заслуги получить полковничьи погоны и целый батальон. До сих пор граф стрелял только в кабанов, а за полгода до этого командовал лишь взводом бухгалтеров, войском садовников и отделением шлюх.
«Фигляр», — опять с горечью подумал капитан, согнулся в поклоне и заискивающе улыбнулся. «И пусть теперь твой фотограф снимает в пустыне жирных мух и нюхает верблюжий помет у Колодцев Халди», — мстительно решил он и через широкие двери вернулся в относительную прохладу административного здания.
— Пожалуйста, полковник, сюда, будьте любезны.
Генерал де Боно опустил бинокль, через который с нарастающей тревогой изучал эфиопские горы, и чуть ли не с облегчением приветствовал полковника.
— Каро, — заулыбался генерал, протягивая обе руки и идя навстречу графу по непокрытому ковром плиточному полу. — Дорогой граф, как мило с вашей стороны, что вы приехали.
Граф застыл на пороге и вскинул руку в фашистском салюте, чем привел генерала в полное замешательство.
— Находясь на службе родине и королю, я не считаюсь ни с какими жертвами! — выкрикнул граф, и сам был потрясен собственными словами. Это надо запомнить. Можно использовать еще разок при случае…
— Да, конечно, — торопливо согласился с ним де Боно. — Полагаю, что все мы испытываем подобные чувства.
— Генерал де Боно, вам стоит только приказать…
— Спасибо, мой дорогой. Но, может быть, сначала выпьете стаканчик мадеры с галетами? — предложил генерал.
Генералу хотелось подсластить пилюлю. Ему было не по себе, ведь приходилось посылать человека в горную местность Данакиль, и это сейчас, когда и в Асмаре-то жарко, а каково будет там, Бог его знает. Генералу было просто дурно от того, что он позволил Креспи выбрать для этого задания человека с таким политическим весом, как граф. Ну что ж, он постарается хотя бы не торопить милого графа с этой неприятной миссией.
— Надеюсь, граф, перед отъездом из Рима у вас была возможность послушать последнюю постановку «Травиаты»?
— Конечно, генерал. Мне посчастливилось, и я был включен в список гостей дуче на премьере.
Граф немного расслабился и засиял своей неотразимой улыбкой.
Генерал пригубил вино и вздохнул.
— Ах, цивилизация! А у нас здесь только колючки да дикари…
День уже клонился к вечеру, когда генерал собрался наконец с духом, чтобы приступить к мучительному предмету разговора. Он отдал приказание с извиняющейся улыбкой.
— Колодцы Халди? — повторил граф, и вдруг его как подменили. Он вскочил на ноги, побарабанил пальцами по стакану с мадерой, решительно зашагал взад-вперед по кабинету, стуча каблуками по плиткам, втянув живот и гордо вздернув подбородок.
— Лучше смерть, чем бесчестье, — пылко вскричал он, явно разогретый мадерой.
— Надеюсь, до этого не дойдет, дорогой мой, — пробормотал генерал. — Я хочу только, чтобы вы заняли оборонительные рубежи у этих Богом забытых колодцев.
Но граф, казалось, не слышал. Его глаза потемнели и засверкали.
— Я весьма обязан вам за то, что вы дали моему подразделению возможность отличиться. Можете рассчитывать на меня, я не пощажу своей жизни… — Тут граф умолк, так как в голову ему пришла новая мысль. — А вы поддержите мое продвижение танками и самолетами? — спросил он тревожно.
— Не думаю, чтобы в этом была какая-нибудь необходимость, каро, — мягко возразил генерал. Вся эта болтовня о смерти и чести раздражала его, но он не хотел оскорблять графа. — Я не думаю, что вы встретите сопротивление.
— А если? — вопросил граф так возбужденно, что генерал подошел к нему и, успокаивая, пожал руку.
— У вас есть рация, мой дорогой. Если вам потребуется помощь, вы свяжетесь со мной по радио.
Граф обдумал это соображение и нашел его вполне приемлемым. В глазах его снова засверкал патриотический пыл.
— Победа будет за нами, — мужественно заявил он.
— Надеюсь, мой дорогой. Я в этом уверен.
Внезапно граф повернулся на каблуках и размашисто зашагал к двери; распахнув ее, он позвал:
— Джино!
Маленький черноволосый сержант вбежал в кабинет, нервно поправляя огромный фотоаппарат, висевший у него на шее.
— Генерал, вы не возражаете? — спросил Альдо Белли, подводя его к окну. — Здесь освещение получше.
В косых лучах заходившего солнца рукопожатие двух военных выглядело особенно театральным.
— Пожалуйста, поближе друг к другу. Чуть-чуть назад, ваше превосходительство. Вы заслоняете графа. Отлично. Господин граф, повыше подбородок. Вот так… Замечательно! — воскликнул Джино, запечатлев на пленке ошеломленное выражение генеральского лица и его седую бородку.
* * *
Майором в батальоне чернорубашечников «Африка» был настоящий профессионал с тридцатилетним опытом, ветеран Витторио-Венето и Капоретто — именно там, на поле боя, он получил свое первое офицерское звание.
Истинный солдат, он с неудовольствием воспринял перевод из престижного полка регулярной армии к этим трепачам-политиканам. Он упорно и настойчиво обращался с протестами к своему командованию, но приказ исходил из высших инстанций, из самого дивизионного штаба. Дивизионный генерал водил дружбу с графом Альдо Белли и пользовался благосклонностью вышестоящих. Он близко знал графа и понимал, как необходим ему настоящий солдат, который руководил бы им и наставлял бы его. А майор Кастелани был, пожалуй, одним из самых лучших солдат во всей итальянской армии. Когда майор понял, что перевода не избежать, он смирился со своей участью и приступил к новым обязанностям — муштровкой и бранью стал приводить в боевую готовность новую часть.
Майор был осанистый человек с коротко стриженым серым ежиком, его лицо с крупными и тяжелыми чертами напоминало морду гончего пса, непогоды доброго десятка военных кампаний выдубили кожу и избороздили ее морщинами. Ходил он вразвалку, как моряк или кавалерист, хотя не был ни тем, ни другим, а голос его при умеренном ветре был слышен почти на два километра.
Только благодаря его усилиям батальон был готов выступить за час до рассвета. Шестьсот девяносто человек на машинах и мотоциклах прогрохотали по главной улице Асмары. Грузовики были битком набиты людьми в шинелях, поеживавшимися от утренней прохлады. Мотоциклисты сопровождали по бокам свежеотполированный «роллс-ройс» с яркими флажками, его вел мрачный шофер, но пассажира в машине не было. Надо всем этим военным людом нависла тень тягостных предчувствий и неопределенности.
Последние двенадцать часов по батальону ходили самые дикие слухи, говорилось, будто его выбрали для выполнения некоего опасного и безнадежного задания. Накануне вечером сержант, находясь на кухне, своими глазами видел, как полковник, граф Альдо Белли, надрывно зарыдал, провозгласив в компании младших офицеров тост, в котором использовал боевой девиз «Лучше смерть, чем бесчестье», что звучит совсем неплохо за бокалом кьянти, но в пять утра, после ломтя черного хлеба и чашки жидкого кофе, производит весьма невеселое впечатление.
Третий батальон, весь поголовно, пребывал в самом мрачном настроении, когда на горизонте показалось багровое солнце, сразу же вынудившее всех сбросить шинели. Солнце взбиралось в ярко-голубое небо, а люди вели себя терпеливо, как гурты скота на перегоне. Кто-то однажды сказал, что война — на девяносто девять процентов скука и на один процент абсолютный ужас. Сейчас третий батальон на своей шкуре испытывал то, чему отводилось девяносто девять процентов.
Майор Луиджи Кастелани отправил еще одного посыльного на квартиру к полковнику незадолго до полудня и на сей раз получил ответ, что граф уже встал и почти закончил свой туалет. Вскорости он присоединится к своему батальону. Майор, старый вояка, крепко выругался и своей развалистой походкой пошел вдоль протянувшейся более чем на полкилометра колонны крытых брезентом грузовиков, чтобы пресечь мятежный ропот солдат, жарившихся под полуденным солнцем.
Граф появился как красное солнышко, сияющий и воинственный, в сопровождении двух офицеров, а перед ним знаменосец нес боевой штандарт батальона, выполненный по собственноручному эскизу графа. Там были изображены орлы римского легиона и их жертвы с разинутыми клювами, и все это было украшено болтавшимися шелковыми кистями.
Граф плыл в облаке добродушия и дорогого одеколона. Джино сделал несколько замечательных снимков — полковник обнимает своих младших офицеров и похлопывает по плечу старших сержантов. Простым солдатам он улыбался, как родной отец, и разгонял их тоску несколькими нравоучительными словами о долге и о жертве.
— Какие прекрасные солдаты, — сказал он майору. — Просто петь хочется.
Луиджи Кастелани передернуло. Полковнику частенько хотелось петь. Он брал уроки вокала у самых знаменитых учителей Италии и в молодости всерьез подумывал о карьере оперного певца.
Вот и сейчас он остановился, развел руки в стороны, вскинул голову и запел глубоким звучным баритоном. Офицеры знали свой долг и хором подхватили «Ла Джовинеццу», строевую фашистскую песню.
Полковник медленно продвигался к хвосту колонны, останавливаясь в театральной позе каждый раз, как приходилось брать высокие ноты; он поднимал правую руку, соединяя в кольцо указательный и большой пальцы, левую же клал на украшенный драгоценностями кинжал у пояса.
Истинный солдат, он с неудовольствием воспринял перевод из престижного полка регулярной армии к этим трепачам-политиканам. Он упорно и настойчиво обращался с протестами к своему командованию, но приказ исходил из высших инстанций, из самого дивизионного штаба. Дивизионный генерал водил дружбу с графом Альдо Белли и пользовался благосклонностью вышестоящих. Он близко знал графа и понимал, как необходим ему настоящий солдат, который руководил бы им и наставлял бы его. А майор Кастелани был, пожалуй, одним из самых лучших солдат во всей итальянской армии. Когда майор понял, что перевода не избежать, он смирился со своей участью и приступил к новым обязанностям — муштровкой и бранью стал приводить в боевую готовность новую часть.
Майор был осанистый человек с коротко стриженым серым ежиком, его лицо с крупными и тяжелыми чертами напоминало морду гончего пса, непогоды доброго десятка военных кампаний выдубили кожу и избороздили ее морщинами. Ходил он вразвалку, как моряк или кавалерист, хотя не был ни тем, ни другим, а голос его при умеренном ветре был слышен почти на два километра.
Только благодаря его усилиям батальон был готов выступить за час до рассвета. Шестьсот девяносто человек на машинах и мотоциклах прогрохотали по главной улице Асмары. Грузовики были битком набиты людьми в шинелях, поеживавшимися от утренней прохлады. Мотоциклисты сопровождали по бокам свежеотполированный «роллс-ройс» с яркими флажками, его вел мрачный шофер, но пассажира в машине не было. Надо всем этим военным людом нависла тень тягостных предчувствий и неопределенности.
Последние двенадцать часов по батальону ходили самые дикие слухи, говорилось, будто его выбрали для выполнения некоего опасного и безнадежного задания. Накануне вечером сержант, находясь на кухне, своими глазами видел, как полковник, граф Альдо Белли, надрывно зарыдал, провозгласив в компании младших офицеров тост, в котором использовал боевой девиз «Лучше смерть, чем бесчестье», что звучит совсем неплохо за бокалом кьянти, но в пять утра, после ломтя черного хлеба и чашки жидкого кофе, производит весьма невеселое впечатление.
Третий батальон, весь поголовно, пребывал в самом мрачном настроении, когда на горизонте показалось багровое солнце, сразу же вынудившее всех сбросить шинели. Солнце взбиралось в ярко-голубое небо, а люди вели себя терпеливо, как гурты скота на перегоне. Кто-то однажды сказал, что война — на девяносто девять процентов скука и на один процент абсолютный ужас. Сейчас третий батальон на своей шкуре испытывал то, чему отводилось девяносто девять процентов.
Майор Луиджи Кастелани отправил еще одного посыльного на квартиру к полковнику незадолго до полудня и на сей раз получил ответ, что граф уже встал и почти закончил свой туалет. Вскорости он присоединится к своему батальону. Майор, старый вояка, крепко выругался и своей развалистой походкой пошел вдоль протянувшейся более чем на полкилометра колонны крытых брезентом грузовиков, чтобы пресечь мятежный ропот солдат, жарившихся под полуденным солнцем.
Граф появился как красное солнышко, сияющий и воинственный, в сопровождении двух офицеров, а перед ним знаменосец нес боевой штандарт батальона, выполненный по собственноручному эскизу графа. Там были изображены орлы римского легиона и их жертвы с разинутыми клювами, и все это было украшено болтавшимися шелковыми кистями.
Граф плыл в облаке добродушия и дорогого одеколона. Джино сделал несколько замечательных снимков — полковник обнимает своих младших офицеров и похлопывает по плечу старших сержантов. Простым солдатам он улыбался, как родной отец, и разгонял их тоску несколькими нравоучительными словами о долге и о жертве.
— Какие прекрасные солдаты, — сказал он майору. — Просто петь хочется.
Луиджи Кастелани передернуло. Полковнику частенько хотелось петь. Он брал уроки вокала у самых знаменитых учителей Италии и в молодости всерьез подумывал о карьере оперного певца.
Вот и сейчас он остановился, развел руки в стороны, вскинул голову и запел глубоким звучным баритоном. Офицеры знали свой долг и хором подхватили «Ла Джовинеццу», строевую фашистскую песню.
Полковник медленно продвигался к хвосту колонны, останавливаясь в театральной позе каждый раз, как приходилось брать высокие ноты; он поднимал правую руку, соединяя в кольцо указательный и большой пальцы, левую же клал на украшенный драгоценностями кинжал у пояса.