Сноу Чарльз Перси. Коридоры власти

   Однако в то утро она была не настолько сонной, чтобы не заметить моего настроения. Она сразу поняла, что меня что-то тревожит, и спросила, в чем дело. Я рассказал ей про Роджера. Я ни минуты не колебался: мы никогда ничего не скрывали друг от друга; мне хотелось с ней поделиться. С Роджером она не была так дружна, как я, да и с Кэро не слишком дружила, и я никак не ждал, что она примет все это так близко к сердцу. К моему изумлению, Маргарет густо покраснела, глаза ее стали еще голубее.
   – Угораздило его! – пробормотала она.
   – Ничего, как-нибудь выпутается… – Я хотел успокоить ее, но она возмущенно перебила:
   – Он меня мало волнует. Я беспокоюсь о Кэро, – и прибавила: – А ты о ней, видно, не задумывался…
   – Помимо нее, есть еще двое…
   – Он поступил безобразие, а расхлебывать придется ей.
   Обычно в вопросах нравственности Маргарет была так же либеральна, как я. Но сейчас она вспылила, да и я тоже начинал злиться. Чтобы не дать ссоре разгореться, я сказал примирительно, что и до Роджера люди нарушали супружескую верность – он не один такой на свете.
   – Ты хочешь сказать, что я разбила чужую жизнь, когда ушла к тебе, – вспыхнула Маргарет. – Ты совершенно прав.
   – Я совсем не то хотел сказать. – Я уже пожалел о необдуманных словах.
   – Надеюсь. – Гнев ее погас, и она улыбнулась. – Ты же знаешь, я и сейчас поступила бы так же. Но гордиться мне тут нечем.
   – Мне тоже.
   – Ты никому не изменял. Потому-то я и не могу так легко отнестись к измене Роджера.
   – Ты говоришь, я не подумал о Кэро… – Снова мы спорили, снова были на грани ссоры. – Ну, а о нем ты подумала?
   – Ты же сам сказал, он выпутается, ничего с ним не случится, – презрительно возразила она: в эту минуту участь Роджера нимало не трогала ее. – А ты только представь себе, что придется пережить ей, если они разойдутся. – Маргарет все сильнее горячилась. – Такой удар! Унижение! Потеря!
   Я невольно подумал: Кэро была счастлива в браке и откровенно гордилась своим счастьем. Она много сделала для Роджера – быть может, слишком много? Что, если он так и не примирился ни с ее великодушием, ни с высокомерным отношением ее родных?
   Да, конечно, все это верно. И все же, сказал я, как умел рассудительно, не надо делать из этого трагедии. Пусть даже она потеряет его – неужели она с этим не справится? Она еще молода, хороша. Не какая-нибудь кисейная барышня. И богата. Долго ли ей найти другого мужа?
   – Уж очень у вас все просто получается, – сказала Маргарет.
   – У кого это «у нас»?
   – У него. И у тебя. – Глаза ее сверкнули. – Потерять его еще не самое страшное. Хотя и это достаточно скверно. Гораздо страшнее унижение.
   Она продолжала:
   – Ты всегда говорил, что Кэро очень мало считается с чужим мнением. Не больше, чем ее брат. Но ведь как раз люди, которые ни с кем не считаются, труднее всего переносят унижение. Оказаться в унизительном положении для них просто невыносимо.
   Маргарет знает, о чем говорит, думал я. По своему характеру, по воспитанию она тоже не привыкла считаться с условностями. Она тоже жила по своим собственным правилам – пусть гораздо более утонченным, чем правила Кэро, но чувствовала себя такой же независимой. Вся ее родня, все их друзья в кругу высшей интеллигенции так же мало считались с чужим мнением, как и окружение Кэро – может быть, даже меньше. Маргарет знала, как непрочна такого рода независимость.
   Она знала и нечто другое. Когда мы с ней только что поженились, на нее, случалось, находил страх – а что, если мы разойдемся? Сам я мог думать, что нашел свое счастье. Она же, зная меня, в глубине души была не столь уверена. Она понимала, что ей придется испытать, если ее опасения оправдаются, чего это ей будет стоить.
   Сейчас, когда она узнала о Роджере и Кэро, давно забытые страхи с прежней силой нахлынули на нее. Внезапно я понял, почему наш спор перешел в ссору. Я перестал возражать. Перестал защищать Роджера. И, глядя ей в глаза, сказал:
   – Нелегко дается гордость – а?
   Для всех, кроме нас с Маргарет, это были пустые, ничего не значащие слова. Маргарет же они сказали, что я признаю свою вину, но что и она не без греха. И сразу все стало на свои места. Ссора погасла, раздражение прошло, и Маргарет улыбнулась мне через стол открытой, ясной улыбкой.

22. «Враги не дремлют»

   Однажды вечером, через несколько дней после того, как Роджер открылся мне, в моем служебном кабинете появилась секретарша Гектора Роуза: мистер Роуз свидетельствует мне свое почтение и спрашивает, не буду ли я так любезен зайти к нему. Пройдя по коридору десятка полтора шагов, отделявшие его кабинет от моего, я, как всегда, выслушал горячую благодарность за свой подвиг.
   – Дорогой мой Льюис, как необыкновенно мило, что вы пришли!
   Он заботливо – словно это был мой первый визит к нему – усадил меня в кресло подле стола, так что я мог любоваться деревьями в солнечных бликах за окном. Потом уселся сам и из-за хризантем одарил меня ослепительной и ничего не выражающей улыбкой. И тотчас заговорил о деле.
   – Создается правительственная комиссия, – сказал он. – Под этим названием наши хозяева со своим всегдашним беспечным отношением к значению слов подразумевают нечто совсем иное. Как бы то ни было, она создается.
   Эта комиссия займется некоторыми вопросами министерства, находящегося в ведении Роджера, и в первую очередь новым законопроектом. Председателем комиссии назначен Коллингвуд, в нее входят: сам Роджер, Кейв и глава нашего министерства. Кроме того, как теперь принято, еще целый ряд лиц будет посещать заседания от случая к случаю: министры, высшие чиновники Государственного управления, ученые, что и послужило поводом для ехидного замечания Роуза.
   – Во всяком случае, – продолжал он, – приглашением побывать на некоторых из этих представлений, несомненно, осчастливят и нас с вами.
   Еще минуту-другую педантичный Роуз рассуждал о расплывчатом стиле работы теперешнего руководства, но я прервал его:
   – Что это значит?
   – Само по себе – ничего! – Роуз сразу вернулся к делу. – Во всяком случае, ничего серьезного. Судя по составу комиссии, она создана с тем, чтобы укрепить положение мистера Куэйфа. Я слышал – причем из источников, по-моему, вполне достоверных, – что господин председатель (то есть Коллингвуд) в известных пределах поддерживает Куэйфа. Так что, по всей видимости, создание комиссии означает поддержку политического курса мистера Куэйфа и его единомышленников.
   Он вызывал меня на разговор, но всегдашнее рассчитанное самообладание изменило ему. Видно было, что ему не по себе. Он скрестил руки на груди. Од не шевелился, а светлые глаза так и впивались в мои.
   – Я понимаю скрытый смысл вашего вопроса, – отрывисто сказал он. – Не вполне уверен, но подозреваю, что ответить следует утвердительно. – И прибавил: – Очевидно, подозрение зародилось и у вас. Может быть, я и не прав, но считаю своим долгом предупредить вас: враги не дремлют.
   – Какие у вас доказательства?
   – Почти никаких. Ничего существенного. – Он замялся. – Да, пожалуй, я не имею права зарождать у вас тревогу в связи с такими пустяками.
   Снова в его голосе почувствовалась неловкость. Можно было подумать, что он – как это ни странно – хочет оградить меня от чего-то.
   – Вы хотите сказать, что это касается лично меня?
   – Я не считаю себя вправе говорить об этом. Не стану тревожить вас понапрасну.
   Сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможно. Наконец он сказал:
   – Но одно я все-таки вправе сообщить вам. Мне кажется, вам следовало бы предупредить ваших друзей, что им не мешало бы поторопиться со своими решениями. Мне кажется, что с течением времени оппозиция станет действовать энергичнее. Я бы сказал, что сейчас отнюдь не время мешкать. – Неторопливо, как закуривают сигарету, Роуз понюхал хризантему. – Признаться, я очень хотел бы знать, какие прогнозы на будущее у нашего друга Осбалдистона. У него редкостный дар чуять, куда дует ветер. Дар поистине бесценный. Конечно, он наш общий друг, но справедливость требует отметить, что этот дар отнюдь не был помехой его карьере.
   Я не узнавал Гектора Роуза. Во-первых, он сказал мне – правда, «не буквально» (по его собственному выражению), но все же достаточно определенно, – что сам он поддерживает политику Куэйфа. Это было неожиданно. Я считал, что он – так же как Дуглас и другие его коллеги – с самого начала относился к ней с некоторым предубеждением. Очевидно, взвесив все трезво, он решил, что это разумный курс; кто-кто, а Роуз был на это вполне способен. А может, он все еще находился под впечатлением Суэцкого кризиса? Во всяком случае, это было неожиданно. Но еще неожиданней был его выпад против Дугласа.
   Я знал Гектора Роуза уже лет двадцать. За все это время я ни разу но слышал, чтобы он осудил кого-то равного ему по чину. Осуждать-то он, наверно, осуждал, но привык держать свои мысли при себе. Многие годы я понимал, что он, скорее всего, не любит Дугласа и, уж наверно, ему завидует. И все же я был поражен – да и он сам, вероятно, тоже, – что он не сумел сдержаться.
   Зазвонил телефон. Мне сообщили, что у меня в кабинете сидит Фрэнсис Гетлиф. Услышав об этом, Роуз сказал:
   – Может быть, он согласится уделить мне пять минут?
   Я попросил пригласить Гетлифа к нему, и тут Роуз вторично за этот вечер посмотрел на меня так, словно колебался: сказать или нет.
   – У вас ведь будет возможность поговорить с ним потом? – спросил он.
   – Думаю, что да, – ответил я.
   – В таком случае я был бы вам признателен, если бы вы передали ему вкратце то, что я только что вам сказал.
   – Значит, вы считаете, что надвигаются неприятности?
   – Всегда лучше быть к ним подготовленным – вам не кажется?
   – В том числе неприятности и личного характера?
   – Ну, так далеко я заходить не собирался…
   Не собирался, однако хотел, чтобы Фрэнсис Гетлиф знал, чего можно ждать, только не хотел сам говорить ему об этом.
   Когда Фрэнсис вошел в комнату, Роуз встретил его с любезностью настолько преувеличенной, что казалось – он передразнивает самого себя.
   – Дорогой сэр Фрэнсис, вот уж поистине нечаянная радость! Я и не мечтал о таком удовольствии…
   Он поминутно величал Гетлифа «сэр Фрэнсис». А Фрэнсис, и сам склонный к церемонности, называл его не иначе как «господин непременный секретарь». Прямо испанцы XVII века, нетерпеливо думал я, хотя мне пора было привыкнуть к этой их слабости, да и к тому же я был несправедлив. Никакие они были не испанцы, а самые обыкновенные англичане – государственные чиновники середины XX столетия. И они в самом деле уважали друг друга. Фрэнсис был куда больше по душе Роузу, чем я.
   Роуз нас не задержал. Он спросил Фрэнсиса, доволен ли тот деятельностью комиссии ученых. Доволен, ответил Фрэнсис. А согласится ли он, если дело дойдет до открытых разногласий («И вы, конечно, сами понимаете, что совсем даром вам это не пройдет»), согласится ли он поддержать решение ученых силой своего авторитета?
   – Да, – сказал Фрэнсис и прибавил: – А как же иначе?
   Последовали благодарности, обмен любезностями, слова прощанья и снова благодарности и любезности. Вскоре мы с Фрэнсисом уже шли через парк к лестнице герцога Йоркского.
   – В честь чего это он? – спросил Фрэнсис.
   – Он давал тебе понять, что готовится грандиозный скандал.
   – Так ведь мы на это шли.
   – Похоже, что все обернется хуже, чем мы предполагали. – Я повторил то, что слышал от Роуза, и прибавил: – Он может кого угодно довести до белого каления своими намеками и недомолвками, но все же мне стало ясно, что на этот раз мишенью буду я.
   На траве под солнцем расположились парочки. Фрэнсис шел раздраженный, озабоченный. Он сказал, что скорее все обрушится на него.
   – Послушай, – заметил я, – никто не любит сообщать дурные вести, но, хоть Роуз ничего определенного не сказал, мне кажется, что он ждет дурного.
   – До чего мне все это надоело, – сказал Фрэнсис.
   Несколько шагов мы прошли в молчании, затем он продолжал:
   – Хоть бы нам удалось довести это дело до конца, а там я выйду из игры. Хватит с меня!
   Он заговорил о делах международных. Что я о них думаю? Логически рассуждая, иначе оценить положение невозможно. Посмотреть ли с точки зрения технической или с военной – все указывает на то, что надежда сохранить мир становится все более реальной. Логически рассуждая, это так. Я с этим согласен. Но вот, пожалуйста, едва только Куэйф и несколько ученых попытались перейти от слов к делу – и на них уже готовы обрушиться все громы и молнии.
   – Иной раз поневоле думаешь, что люди так и не опомнятся вовремя. Я не хочу сказать, что люди злы. Я даже не хочу сказать, что они глупы. Но все мы – пассажиры сумасшедшего автобуса и согласны только в одном: как бы не подпустить кого-то к рулю.
   Мы поднимались по лестнице.
   – Мне нужен совет, Льюис, – вдруг резко сказал Фрэнсис.
   Я испугался – уж не решил ли он отстраниться? Однако он сказал:
   – Просто не представляю, как быть с Пенелопой и этим молодым человеком.
   Он стал еще тревожней, еще угрюмей. Пока мы шли через парк, его – человека, который лучше, чем кто-либо, знал, чем грозит грядущая война, – одолевали мрачные мысли об этой войне. А теперь он заговорил так, словно его только одно и беспокоило – судьба дочери. Он говорил точь-в-точь как англичанин времен царствования королевы Виктории, которому будущее представляется ясным и безмятежным и у которого одна забота – получше выдать замуж дочь и обеспечить внуков.
   Он должен встретиться с Пенелопой в дамской гостиной «Атенея». Не пойду ли я с ним? Все-таки ему поддержка! Он понятия не имеет, что там у них происходит и что она задумала. Возможно, они с Артуром тайно обручены и даже строят планы насчет свадьбы. Но летом Артур уехал к себе в Америку. Что это – ссора? Фрэнсис ничего не знал.
   Не знал он также, близка ли она с Артуром. Но этого вопроса он не коснулся: как-никак она была его дочь, и, говоря о ней, мы проявляли гораздо больше щепетильности, чем если бы обсуждали поведение любой другой девушки. Но сам я считал, что это вполне возможно.
   Мы сидели в гостиной, поджидая Пенелопу. Никогда еще я не видел Фрэнсиса таким озадаченным. И он, и жена его совсем растерялись. Пенелопа была упрямее их обоих и не привыкла объяснять свои поступки. К паукам у нее вкуса не было, окончила она всего лишь какие-то секретарские курсы, и ученые – друзья отца интересовали ее не больше, чем индейцы с Амазонки. Теперь, однако, она решила признать их существование. Она сообразила, что кое-кто из них живет в Соединенных Штатах и, уж конечно, кого-нибудь можно будет уговорить взять ее на работу.
   – Нужно положить этому конец, – заявил Фрэнсис. – Я не допущу, чтобы она уехала.
   Он сказал это с решимостью короля Лира в бурю и почти столь же убедительно. Он уже заказал бутылку шампанского, и вид у него был такой, точно он готовился умиротворить взбалмошную возлюбленную.
   Наконец в гостиную влетела Пенелопа – раскрасневшаяся, красивая, сердитая.
   – Я думала, вы в двенадцатой комнате, – сказала она, глядя на нас в упор, будто мы виноваты в ее ошибке.
   – Выходит, что ты думала неверно, – ответил я.
   – Но мы всегда встречались в двенадцатой.
   – Никогда!
   – Но я же прекрасно помню, что приходила в двенадцатую. – Она упрямо стояла на своем, и вид у нее был страшно надутый.
   – Значит, или у тебя плохая память, или прежде ты ходила не туда, куда нужно.
   Она вдруг перестала хмуриться и просияла улыбкой. И сразу же мне стало понятно, что находит в ней Артур и другие.
   С жадностью здоровой молодости она выпила подряд два бокала шампанского.
   Фрэнсис разговаривал с ней учтиво, но несколько натянуто, почти как с Гектором Роузом. Он сказал ей, что пригласил к обеду одного ученого из Оксфорда.
   – А сколько ему лет? – Пенелопа выпрямилась.
   – Лет сорок семь – сорок восемь.
   Она снова откинулась на спинку кресла.
   – Если бы ты увидела его, – заметил я, – ты бы сразу побежала наряжаться в новое платье.
   – Вот уж нот! – Но тут ее осенило. – А у него есть знакомые в Америке?
   – Причем тут Америка? – спросил я, пытаясь прийти на помощь Фрэнсису.
   – Да я собираюсь туда осенью или будущей весной.
   Фрэнсис откашлялся. И, набравшись духу, сказал:
   – Извини меня, Пэнни, но я предпочел бы, чтобы ты выбросила это из головы.
   – Почему?
   – Потому что это вряд ли осуществимо.
   Фрэнсис решил взять быка за рога.
   – Дело вовсе не в том, что мы не могли бы найти тебе там службу. Наверно, могли бы…
   – Так за чем же остановка? – обрадовалась Пэнни.
   – Не в работе дело. Неужели ты сама не понимаешь?
   Фрэнсис помолчал, потом снова пошел в наступление.
   – Разве ты не понимаешь, что мы не можем позволить тебе вешаться на шею этому Плимптону?
   – А почему бы нет?
   Пенелопа с наслаждением потянулась, лицо у нее стало безмятежное, словно на сегодня она уже высказала все, что хотела. Фрэнсис продолжал еще что-то говорить, но она будто и не слышала. Неужели она не понимает, что родители не могут ей этого позволить? Не понимает, что у них есть обязательства по отношению к ней?
   И вдруг он заговорил мягче, с еще большим смущением:
   – Все это достаточно плохо, но есть кое-что и похуже.
   На этот раз она отозвалась:
   – А что именно?
   – Вот что, девочка, я не буду тебя спрашивать, какие чувства ты питаешь к этому молодому… к Артуру… или он к тебе. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас имел право задавать тебе подобные вопросы.
   Пенелопа смотрела на него своими прекрасными серыми глазами, лицо ее оставалось непроницаемым.
   – Допустим, ты любишь его, но что-то в ваших отношениях вдруг разладилось. Вы оба так молоды, это вполне возможно. Так вот, если ты уедешь к нему и вдруг останешься одна… Мне страшно подумать, что ты можешь подвергнуться такому риску.
   Пенелопа загадочно улыбнулась.
   – Когда я поеду в Америку, я, может быть, вообще не встречусь там с Артуром, – сказала она.

23. В маленькой гостиной

   Сентябрь еще не кончился. Как-то утром у меня на столе зазвонил телефон. Моя секретарша сообщила, что какая-то дама, по имени Элен Смит, хочет непременно говорить со мной. Имя это ровно ничего мне не объяснило. А какое у нее дело? Она отказывается сказать, ответила секретарша. Я заколебался. Никогда не знаешь, на что можно нарваться в таких случаях. Но потом сказал: «Ладно, соедините меня с ней».
   – Меня зовут Элен Смит… – Голос был живой, интеллигентный. – Мы с вами однажды встречались.
   – Вот как? – сказал я, но ничего не припомнил.
   – Насколько я знаю, Роджер… Роджер Куэйф… говорил вам обо мне.
   Тут я понял.
   – Он позволил мне самой поговорить с вами, – продолжала она. – Вы не возражаете?
   Может быть, я заеду к ней как-нибудь вечером – днем она на службе. Это ведь лучше, чем вести разговор по телефону, не так ли? Ей неприятно быть навязчивой, но она очень обеспокоена. Она надеется, что это меня не слишком обременит.
   Голос был настойчивый, взволнованный, энергичный. Но совершенно мне незнакомый. По дороге на Эбери-стрит, где она жила, я подумал, что отсюда до парламента рукой подать: случайность ли это? Но кто же она? Замужняя женщина, одинокая? Я не знал о ней ровно ничего.
   Когда она открыла мне дверь, я сразу подумал о пошлой иронии судьбы. Лицо знакомое – только где же я ее видел? Пожимая мне руку, она смотрела и застенчиво и строго. Невысокого роста, тоненькая, но отнюдь не хрупкая, с темными волосами. В белом свитере и черной юбке. Она была не моложе Кэро. И рядом с Кэро – нашей блистательной и самоуверенной Кэро – сильно проигрывала. И тут, очень кстати, мне вспомнился случай, совсем не связанный с ней: я вспомнил, как в гостиной на Лорд-Норт-стрит Кэро, покатываясь со смеху, говорила, что женам следует бояться не сногсшибательных красавиц, а тихих сереньких мышек. Вот уж действительно шутка судьбы – вспомнить об этом, проходя за Элен Смит в ее нарядную маленькую гостиную. Я так и не мог сообразить, кто же она и где мы встречались.
   Она налила мне виски и удобно, с ногами, устроилась на диване. Стаканы стояли на низеньком столике перед нами.
   – С вашей стороны очень мило, что вы пришли, – сказала она.
   – Какие пустяки! – ответил я, пожалуй, излишне бодро.
   – Пустяки ли? – Она посмотрела на меня. На миг перед моим умственным взором возникли глаза Кэро: большие, дерзкие, наивные. Глубоко посаженные глаза Элен дерзкими не были, но они были пытливее и проницательнее. Больше я не сравнивал. Я приглядывался к ней: не красавица, даже не хорошенькая, но лицо тонкое и изящное. Эта тонкость и одухотворенность особенно поражали по контрасту с широкими, прямыми плечами. Она улыбнулась мне застенчивой и искренней улыбкой.
   – Мне ужасно неловко, – сказала она.
   И вдруг я вспомнил – быть может, потому, что пальцы коснулись холодного стакана – посольство в Риджент-парке, вечер Суэцкого кризиса… Жена Дж.С.Смита!
   Так вот кто она такая! Да, получалось действительно неловко, хотя она имела в виду совсем не то. Смит – племянник Коллингвуда! О нем говорили, что это фанатик, одержимый; мне приходилось читать его статьи и речи: в них чувствовался непонятный яростный вызов. Была какая-то глухая злоба в его подходе к историческим событиям и политике, и тем не менее я знал молодых консерваторов, которые буквально боготворили его. Жена Дж.С.Смита! Да, неловко! Я сказал что-то невнятное, вроде того, что главное – не надо мучить себя.
   На этот раз ее улыбка была просто ослепительна.
   – Это, знаете ли, легче сказать, чем сделать.
   Чтобы как-то разрядить атмосферу, я спросил, чем она занималась сегодня. Она ответила, что была на службе. Оказалось, она работает в справочной библиотеке. Мы называли общих знакомых – среди них оказался лорд Лафкин. Я сказал, что когда-то работал у него.
   – Уверена, что вам это пошло на пользу, – сказала она не без ехидства.
   Хоть она и волновалась, но довольно скоро овладела собой и стала оживленна и разговорчива. Не забывала она и своих обязанностей хозяйки: налила мне еще виски, открыла сигаретницу.
   – Я вовсе не мучаюсь из-за наших с ним отношений, – начала она. – Надеюсь, вы верите мне? – И продолжала: – Я счастлива. Никогда в жизни не была так счастлива. Мне кажется, и он счастлив. Это звучит до безобразия самонадеянно, но мне кажется, он тоже счастлив.
   Нисколько она не самонадеянна, подумал я, будь она самонадеянной, ей было бы куда легче.
   Элен говорила так откровенно, что я смог последовать ее примеру. Я спросил, где ее муж. Что у них произошло?
   Она покачала головой.
   – Я должна рассказать вам. Это звучит чудовищно. Если бы я узнала такое про другую женщину, я не подала бы ей руки. Да, конечно…
   Кроме Роджера, сказала она, только родители мужа знают, что с ним. Это должно оставаться тайной. И она добавила глухо и жестко: «Он в доме для умалишенных».
   Неизвестно, поправится ли он когда-нибудь. Избирателям сообщили, что он болен и, возможно, не выставит свою кандидатуру на следующих выборах.
   – Это надвигалось давно. Да! И меня это не остановило. Я поняла, что передо мной счастье, и ухватилась за него обеими руками. – Она посмотрела на меня искренними, виноватыми и строгими глазами. – Я вовсе не хочу оправдываться, но можете мне поверить: пусть это кажется предательством, но, если бы не его душевная болезнь, я бы давно оставила его. Я пыталась ему помочь. Если бы не это, я ушла бы от него еще до того, как появился Роджер. – В ее горькой улыбке не было снисхождения к себе. – Когда женщина влюбляется сначала в человека, которого не переносит, а потом в такого, за которого по может выйти замуж, – должно быть, с ней что-то неладно, вам не кажется?
   – А может, это просто невезенье?
   – Нет, тут дело не в одном невезении. – И она сказала просто: – Только, знаете, сейчас я вовсе не чувствую, что со мной что-то неладное. Вы ведь понимаете меня?
   Она громко рассмеялась. Трудно было не заметить в ней нежности, душевного жара, умения быть счастливой. И все же мне показалось, что такая жизнь не для нее. Я знал в Лондоне многих женщин, которые припеваючи жили по-холостяцки в таких же квартирках (и притом не столь нарядных и дорогих). Многие, так же как она, возвращаясь со службы, наводили уют в своих гнездышках, поджидали своих мужчин. Некоторые смотрели на это спокойно – легко сходились, легко расходились. Некоторым даже приятно щекотала нервы необходимость сохранять танцу, правилось сидеть за задернутыми шторами, в одиночестве и прислушиваться, когда же стукнет наконец дверца, лифта… Глядя на Элен, я не сомневался, что, хоть она и решилась жить, скрываясь и прячась, раз иного выхода не было, ей приходилось дорого платить за свое счастье – может быть, дороже, чем она сама сознавала.
   Я спросил, давно ли они вместе.
   – Три года, – ответила она.
   Я не мог поверить своим ушам. Три года! И все это время мы были близко знакомы с Роджером. Я почувствовал укол самолюбия – как же это я ничего не заметил!
   Мы помолчали. Она испытующе смотрела на меня своими синими, до боли честными глазами. Потом сказала:
   – Я хочу задать вам один вопрос. Очень серьезный.
   – Да?
   – Я должна оставить его?