Страница:
– Ну, с таким боровом никуда не уйдешь, – грустно констатировал Стёпка.
– Можно садиться, товарищ Кузнецов, – сказал боров.
– Давайте, – сказал офицер. Но перед тем, как садиться, повернулся к Стёпке:
– Так ты, золоторотец, имей в виду: если что – пулю в лоб, без никаких, понимаешь?
– Это, конечно, вовсе понятно, – покорно сказал Стёпка.
– Значит, поедем на авто, пока можно ехать, а там ты нас доведёшь до своего коня. Будешь брыкаться – штыком в спину, понял?
– И это тоже вовсе понятно.
– Ну, садись.
На переднем сиденье уселись шофёр с лейтенантом Кузнецовым. На среднем – боров со Стёпкой. На заднем – два солдата с короткими автоматическими винтовками, Стёпка уже видал такие. К винтовкам были примкнуты штыки – широкие, ножеобразные. “Если таким ткнуть, – подумал Стёпка, – то уж никуда не уйдёшь…”
Стёпкины надежды рассеялись почти окончательно: он один, стражи – пять человек, да ещё и этот боров на цепочке… Как собаку везут… Если бы ещё не боров и цепочка, мало ли куда можно было бы прыгануть на ходу. А с таким боровом куда прыгнешь?
Машина выехала из тюремного двора, и Стёпка с завистью смотрел на такую близкую и такую недостижимо далекую “вольную жизнь”, вот, ходят люди по плитуарам и никаких цепочек… Вот не повезло!
Машина выехала за город. Стёпка всё-таки ощущал некое удовольствие от стремительной езды – на автомобиле он ехал первый раз в своей жизни, от мягкого сиденья и от кое-каких, пока ещё очень смутных планов на ближайшее будущее. Езды до Троицкого, где Стёпка был арестован – дня два. Потом можно будет ещё дня два по тайге проплутать, сказать, что конь куда то забрел, мало ли что? Четыре дня. Ну, скажем, три дня. Эх, там видно будет!
Переночевали в подорожном отделении НКВД. Стёпку заперли в одиночную камеру, поставили даже часового, однако, накормили хорошо. Стёпка даже о водке заикнулся, но боров посмотрел так, что если бы Стёпке и дали водки, она у него застряла бы поперёк горла. Боров был огромным, тучным человеком с заплывшими жиром, свиными, беспощадными глазками: “Как есть палач”, – подумал Стёпка. Ехали молча. Стёпкины попытки балагурить были в корне пресечены теми же свиными глазками. С каждым часом дорога становилась хуже и мосты – ненадёжнее. Перед некоторыми из них лейтенант Кузнецов слезал с машины и производил тщательный осмотр мостовых конструкций. Вид у него был неутешительный и даже тревожный. Через мосты перебирались черепашьим шагом, а один раз лейтенант Кузнецов высадил из машины всех пассажиров, и только шофёр, открыв переднюю дверцу и приготовившись к прыжку, провёл автомобиль по прогибавшимся доскам хлипкого и прогнившего моста.
К позднему вечеру второго дня путешествия вдали показалось то, что ещё осталось от купола Троицкой церкви. До села было вёрст пять, но между путниками и селом был ещё один мост. По довольно крутому спуску, на всех тормозах, машина медленно сползала вниз. Когда она въехала на мост, лейтенант Кузнецов услыхал сзади себя неистовый Стёпкин вопль:
– Стой, говорю тебе, стой, еловая твоя голова, тут мы ни в жисть не проедем, уж этот-то мост я знаю!
Машина стала. По предыдущему своему опыту лейтенант Кузнецов уже научился кое-какой осторожности.
– А ты откуда его знаешь?
– Да я сколько разов под этим самым мостом ночевал…
– Так он ведь недавно ремонтирован…
– Ремонтирован! – Стёпка испустил длинное ругательство. – Ремонтирован! Да ремонт-то советский, одна труха!
– Ну ты, золоторотец, полегче на поворотах, я тебе покажу советский ремонт!
– Что ты мне покажешь? Мне моя голова дороже твоей еловой. Ремонтировали! Сверху подлатали, а сваи как были, так и остались – одна гниль. Иди сам посмотри, ногтём колупать можно!
Лейтенант Кузнецов выругался лаконически и крепко. Вид у него был совсем хмурый.
– Ты мне верь, – продолжал орать Стёпка, – что мне жизнь моя не дорога, что ли? Я тебе говорю, провалимся. Как Бог свят, провалимся. Это телеге тут ещё как-то проехать, да и то не с таким боровом, как твой. Этот мост одного твоего борова не выдержит. Иди сам посмотри.
Лейтенант Кузнецов выругался ещё раз.
– Вот, чёрт его дери, что же тут делать?
– А очень просто, нужно пару сосёнок срубить, да вот тама, у того конца подпереть так, чтобы сосёнки прямо под колёсами стояли бы, да поскорее, а то ночь на дворе… За такие ремонты нужно прямо к стенке ставить, досок новых наклали, а сваи ногтем можно колупать… Одна свая ещё ничего, а другая наскрозь грибом проросла…
Стёпка вошёл в ажиотаж, орал и размахивал свободной левой рукой. Даже и боров почувствовал серьёзность положения, тонуть кому охота? Где-то в глубине под мостом бурлила и прыгала горная речка, туда свалиться – и поминай, как звали…
Лейтенант принял стратегическое решение.
– Ну, так вот что. Ты, Сидоров, иди со мною. Вы, товарищ Мурзин, возьмите этого золоторотца, пусть он нам покажет, где какие сваи. Ты, – обратился он к другому красноармейцу, – иди с товарищем Мурзиным и смотри в оба, держи патрон в патроннике, чуть что – понимаешь?
– Так точно, товарищ лейтенант.
Машину с шофёром оставили на берегу. Вся остальная компания двинулась на мост: впереди – лейтенант с одним красноармейцем, посередине – Мурзин со Стёпкой на цепи, сзади – второй красноармеец с винтовкой на изготовку.
– Вот тута, – сказал Стёпка, – вот тут-то самое что ни на есть гнильё, полезай, посмотри сам.
Лейтенант Кузнецов нерешительным взглядом обвёл небо, горы, лес, мост, Стёпку и прочее.
– Сидоров, вот тебе фонарь, полезай со мной, посвети, я посмотрю. Только если ты, – лейтенант повернулся к Стёпке, – наврал, тут я уж тебе…
– Что ты мне? Ты мне провожатый, а не начальство. Хочешь, тони сам. Мне чего врать? Вот слезь, да посмотри, Стёпка тут всю тайгу наскрозь знает, где какой мост и где что…
Лейтенант, ругаясь вполголоса, в сопровождении Сидорова полез под мост. Сквозь щели настила стал пробиваться электрический свет карманного фонаря. Автомобильные фары освещали часть моста и Стёпку в том числе. Боров с тревожно-скучающим видом смотрел своими свиными глазками сквозь щели вниз. Красноармеец стоял рядом со Стёпкой, держа обеими руками свою винтовку. Это было в последний раз в его жизни.
Собрав весь запас своих волчьих сил, Стёпка ахнул красноармейца ногой в низ живота. Красноармеец сказал нечто вроде “ик”, сложился пополам и осел на пол, выпустив из рук винтовку. Свиные мозги борова ещё не успели ничего сообразить, как Стёпка схватил её и, налегая на винтовку всем своим телом, всадил штык где-то под тучную грудь борова. Боров взревел, как бы на бойне, пытаясь схватить Стёпку свободной рукой за волосы, но Стёпка ухитрился нащупать спуск и нажать на него. Грохнул выстрел, и боров свалился, увлекая за собой и Стёпку. Катаясь с боровом по настилу моста, Стёпка почти инстинктивно просунул свободную руку под погонный ремень винтовки: винтовка пригодится всегда. Красноармеец, несмотря на страшную боль внизу живота, вцепился в Стёпкину ногу, он понимал, чем грозит для него всё это происшествие Стёпка упёрся спиной во все семь пудов борова, а обеими ногами – в красноармейца и спихнул его с моста. Судорожно сжимая в руке стащенный со Стёпкиной ноги сапог, красноармеец с воплем полетел вниз. Из-под моста раздался крик лейтенанта. Стёпка, перекатываясь вместе с тушей борова, докатился до края моста, протиснул под перила борова и с замиранием сердца бросился вниз, рассчитывая, однако, так, чтобы боров падал вперёд, в качестве, так сказать, подстилки.
Путь с моста в воду казался бесконечно длинным. В конце этого пути оказался всё-таки боров: его тело хлопнулось то ли о воду, то ли о камень. “Хорошо ещё, что такой мягкий”, – успел подумать Стёпка, и течение подхватило, закружило и понесло и живого, и мертвого, скованных одной и той же цепью.
Стёпка стукался о камни, но всё-таки старался маневрировать так, чтобы главным ответчиком была бы туша борова. Это, в общем, удавалось. Лейтенант Кузнецов услышал сверху крики и выстрел, почти мимо него мелькнул красноармеец с сапогом в руке, потом свалились ещё два тела. В узком луче карманного фонаря лейтенант увидел перемежающиеся тела борова и Стёпки, выхватил винтовку из рук Сидорова, но стрелять не было никакой возможности: можно было попасть в Стёпку, но можно было попасть и в борова. Одна секунда нерешительности изменила всю жизнь лейтенанта Кузнецова: боров и Стёпка исчезли за поворотом речки. Лейтенант бросился за ними, но берега речки были обрывисты и каменисты, лейтенант провалился по пояс в воду, течение чуть не сбило его с ног, фары автомобиля освещали только один участок речки, погружая всё остальное в ещё более густую тьму. У лейтенанта возникло желание пустить себе пулю в лоб.
Стёпка, то плывя, то барахтаясь, то ползя, выполз, наконец, на что-то вроде берега. Теперь Стёпка был почти на свободе. Оставалась только семипудовая туша борова, прикованная цепью к Стёпкиной руке. Стёпка действовал быстро и рационально: отомкнул штык от винтовки, положил руку борова на камень и двумя-тремя ударами отрубил её у запястья.
Правда, чекистская цепь ещё болталась на его правой руке, но Стёпка разделался с Берманом, Стёпка разделался с лейтенантом, Стёпка разделался с боровом, а уж с цепью разделаться будет не так хитро. Главное, Стёпка был на свободе и у Стёпки была винтовка. А с винтовкой всё остальное – наживное дело.
Стёпка обмотал цепь вокруг руки, чтобы не болталась, и полез вверх по берегу. По мере того, как он лез, новые планы начали возникать в его бродячей голове. Машина всё ещё стояла перед мостом, всё ещё освещая его своими фарами. Стёпка вспомнил, что в машине были всякие хорошие вещи, например, чемодан со съестным, какой-то бидон, может быть, со спиртом, потом патронов у Стёпки было мало. Выбравшись на дорогу, он неслышными таёжными шагами подошёл шагов на десять к машине и свою вторую пулю выпустил в затылок шофёра. Машина, освобожденная от ножного тормоза, стала медленно сползать вниз. Стёпка прыгнул в неё, захватил чемодан, бидон, патроны, спрыгнул на землю, упёрся плечом в зад вездехода: эй, ухнем! И огромная машина медленно и молча спустилась вниз, проломала перила моста и ухнула в воду, на камни. Фары сверкнули в последний раз и погасли. Лейтенант Кузнецов почувствовал, что его карьере пришёл конец. В лучшем случае, карьере.
ОХОТНИЧИЙ РАЙ
“Динамо” – спортивное общество сотрудников и войск ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД, учреждения со столь же многообразными названиями, как и функциями, проявляло трогательную заботливость о здоровье сначала чекистов, потом гепеушников, потом энкаведистов и прочих таких людей, которые, впрочем, среди своих предпочитали называть себя по старинке – чекистами. Заботливость эта имела свои основания: очень немногие имели силы долгое время выдерживать режим ночной работы, допросов, пыток, расстрелов и прочего. Да и те, у кого оказывался достаточный запас моральной непроницаемости, никак не были гарантированы от всякого рода служебных и партийных “оргвыводов”. Такого рода оргвыводы кончались то-ли концентрационным лагерем, то-ли подвалом. Словом, положение было не очень устойчивым. Но пока чекист стоял на посту, о нём заботились.
Одним из результатов этой заботы был охотничий заповедник “Динамо”, расположенный верстах в ста от Неёлова – Лесная Падь. Когда-то, довольно давно, в этом районе вспыхнуло крестьянское восстание, и когда оно было “потушено”, то ни от района, ни от крестьян не осталось ничего. Деревни были сожжены, мёртвые были кое-как похоронены, а живые отправлены куда-то на Крайний Север. Огромная площадь, тысяч в пять-семь квадратных километров, вернулась в своё первобытное состояние, в каком она была до Ермака Тимофеевича. И тогда кому-то пришла в голову идея объявить этот район охотничьим угодьем “Динамо”.
На берегу путаной таёжной речки возникло нечто вроде охотничьего замка: просторный дом из аршинных брёвен, конюшни, пристройки, и даже домик егеря Степаныча, о котором речь будет идти дальше. Для охотника здесь был истинный рай. Тут были и тайга, и болота, и озёра, и отроги Алтайских нагорий, и рябчики, и утки, и тетерева, и козлы, и медведи – всё, чего только может пожелать охотничья душа, пресыщенная охотой за людьми. Простым смертным всякий доступ в этот рай был наглухо закрыт. Но простые смертные знали, что они смертны, и не имели никакого желания проверять это знание на практике. Поэтому Лесную Падь люди обходили так же старательно, как и монументальный дом № 13 на улице Карла Маркса.
Впрочем, не очень часто посещали его и чины МВД. Ещё Кузьма Прутков констатировал тот факт, что “камергер редко наслаждается природой”. Ещё реже наслаждались ею чины МВД. Собственно говоря, основной притягательной силой Лесной Пади была возможность напиться в одиночку: взять с собою в ягдташ литр водки, а то и спирта, забраться в глушь, выпить втихомолку и в одиночку, без риска проболтаться в пьяном виде, потом выкупаться в речке или в озере, получить у Степаныча полдюжины накануне заказанных уток и с триумфальным похмельем вернуться к исправлению своих государственно-человеколюбивых обязанностей. Впрочем, иногда организовывались и “коллективные охоты”, не столько потому, что они способствовали воспитанию коллективистических инстинктов, сколько, так сказать, по внутриведомственным соображениям: начальство рассылало приглашения двум-трём десяткам человек, потом эти люди шагали три-четыре десятка вёрст по тайге и болотам, потом им сервировали потрясающий ужин и с неограниченным количеством алкоголя во всех его разновидностях. “Гвоздь” таких коллективных охот заключался в том, что среди присутствующих было несколько человек “профессиональных алкоголиков” – людей, которые могли выпить сколько угодно, притворяться пьяными в доску, но видеть, слышать всё. Обычно такого рода коллективные предприятия устраивались перед какой-либо чисткой.
Лесной Падью заведывал, как уже было сказано, Степаныч, фамилии его не знал никто. Когда-то давно, очень давно, кто-то назначил Степаныча егерем, сторожем и администратором заповедника. С тех давних пор десятки раз сменялся командный, начальствующий и рядовой состав Неёловского отдела ОГПУ – МВД, и только один Степаныч был непоколебим и несменяем. Вероятно, просто потому, что ни колебать, ни сменять его было некому и незачем.
Это был низенького роста довольно корявый мужичёнко, обросший рыжей шерстью, сквозь таёжные заросли которой кое-как проглядывали зоркие, хотя довольно бараньи глаза. Больше всего он было похож на барсука, ходил развалкой, носками внутрь, шмыгая носом и глазами по всем направлениям, был неграмотен и по мере возможности старался не издавать никаких звуков. Принимая заказ на дичь, он отвечал что-то вроде “угу” или даже ещё короче – просто “гу”. Получая за эту дичь кое-какую мелочь, он, не считая, совал её в карман и не говорил при этом ни слова. Когда более совестливые охотники спрашивали его, например, о местопребывании тетеревиных выводков, он протягивал руку в нужном направлении и говорил: “две” или “пять”, или “десять”. Это значило, что в двух, пяти или десяти верстах имеется требуемая дичь.
На жесты и междометия Степаныча можно было положиться, как на каменную гору: о тайге, звере, птице и рыбе он знал всё. Заказы на дичь, от рябчиков до козлов, выполнялись с абсолютной точностью. Вероятно, не менее девяти десятых охотничьих трофеев Лесной Пади исходили от Степаныча. В тайгу он отправлялся, как очень опытная хозяйка в свою собственную кладовку. Он не пил и не курил. Устное предание сохранило и его лаконический ответ: “Зверя отшибает”. Впрочем, смена служащих ОГПУ – МВД и пр. и пр. происходила так часто, что устное предание редко сохраняло воспоминания о таких давно забытых событиях, какие происходили год или два тому назад. Так, совершенно было забыто и назначение и даже происхождения егеря Степаныча. Казалось, он возник здесь точно таким же способом, как возникла тайга, речка, озёра и прочее. И также возникли два его помощника – Ванька и Васька.
Устное предание утверждало, что они – близнецы и бывшие беспризорники. Было им лет по семнадцать-восемнадцать. В Лесной Пади они вели такой образ жизни, которому позавидовал бы каждый читатель Жюля Верна или Майна Рида: днями пропадали в тайге, на каждом озерке, затоне, речке были у них челны, плотики и всё такое. Ружьями, порохом, дробью они были обеспечены в избытке и, кроме всего того, они, видите-ли, были заняты составлением карты заповедника. Так что к радости приключенческой жизни у них прибавлялось ещё и наслаждение открывателей новых земель.
Тем не менее, на глаза чекистским охотникам они старались по мере возможности не попадаться, что, в общем, им и удавалось. И когда кто-нибудь из охотников спрашивал Степаныча: “А где же твои лоботрясы?”, то Степаныч тыкал своей обросшей рукой в любом направлении и отвечал лаконически:
“Там”, – после чего поворачивался и уходил. Однажды Чикваидзе, один из немногих настоящих охотников МВД, наткнулся на Ваньку и Ваську у берега какого-то озера и спросил:
– Так кто же, собственно, Ванька, и кто – Васька?
На что оба лоботряса в один голос ответили:
– А это всё равно.
Чикваидзе махнул рукой и больше ни о чём не спрашивал. Так мирно, тихо, можно сказать, идеалистически текла доисторическая жизнь Лесной Пади. Где-то там шли войны и революции, пронунциаменто и смена кабинетов. Кого-то там вешали или расстреливали, приходили и уходили кризисы, подписывались и выбрасывались в мусорный ящик мирные договоры и торжественные обещания, но ни Степаныча, ни Ваньки, ни Васьки всё это никак не касалось, пока в эту идиллию, как вихрь в юбке, не ворвалась бестолковая энергия Серафимы Павловны.
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
Много раз впоследствии товарищ Чикваидзе готов был рвать на себе свои обильные волосы: как это он так сглупил? Но и впоследствии, обдумывая данное положение, был вынужден приходить к выводу, что иначе сделать было нельзя. Вывод, впрочем, помогал мало. Что, в самом деле, можно было сделать в тот роковой день в Лыскове? Шёл проливной дождь. Было выпито. Гололобова не было и не предвиделось. И сидела тут Серафима Павловна, плотные телеса которой выпирали из её московской блузки, а глаза маслянились от вишнёвки и чего-то ещё, куда пойдёшь, кому скажешь? И кто мог предвидеть все те роковые последствия, которые повлекло за собой это столь невинное амурное приключение?
Первым последствием было то, что Серафима Павловна нагрянула в Неёлово на холостую квартиру товарища Чикваидзе. В руках у неё был потёртый ковровый дорожный мешок, а в глазах – ненасытная жажда “настоящего обращения”. Чикваидзе считал себя джентльменом и поэтому сделал вторую ошибку: нужно было Серафиму Павловну сразу выгнать вон. Но опять – водка, вишнёвка, телеса, темперамент и прочее. Словом, Серафима Павловна слегка задержалась: какие-то там покупки, какие-то там знакомые. Во всём дальнейшем товарищ Чикваидзе видел уже “перст судьбы”. И этот перст указывал на товарища Бермана.
Интерес, проявленный товарищем Берманом к личности, наблюдениям и гипотезам Серафимы Павловны, был для Чикваидзе совершеннейшей загадкой. Но этот интерес был. Иначе бы товарищ Чикваидзе вышиб бы Серафиму Павловну безо всякого зазрения совести и безо всяких оглядок на какое бы то ни было джентльменство. Но как быть с Берманом? Может быть, именно здесь было зарыто служебное будущее товарища Чикваидзе? И, может быть, Серафима Павловна не такая уж вопиющая дура, как это кажется ему, Чикваидзе? Словом, пока Чикваидзе взвешивал все за и против, Серафима Павловна уехала в Лысково и потом появилась снова уже во всеоружии сундучков, чемоданчиков, корзин и чего-то ещё. Прежде чем товарищ Чикваидзе успел опомниться и принять превентивные меры, его комната было переконструирована, мебель переставлена, портрет товарища Сталина перевешен в другой угол, на окна были повешены какие-то рваные ситцевые занавески, словом – “заботливая женская рука”. Потом заботливый женский язык переругался с соседками. Потом товарищи по службе стали спрашивать товарища Чикваидзе: “Откуда ты это такую морскую корову подцепил?” “Пачему морскую?” – обижался Чикваидзе. “Ну, на суше я этаких ещё не видывал”. Иногда и начальство подтрунивало над мелкими служебными опечатками товарища Чикваидзе: “Опасно, товарищ Чикваидзе, иметь дело с женщиной в опасном возрасте.” “Какой такой опасный возраст?” – спрашивал Чикваидзе, но ответа на этот вопрос добиться так и не смог. В общем, было очень нехорошо. Вспомнилось, как где-то там, в политграмоте, говорилось о каких-то там поповских выдумках: какая-то Ева, какое-то яблоко; более подробной информации на эту тему товарищ Чикваидзе не имел.
Нужно было как-то подумать. В качестве территории для размышления товарищ Чикваидзе наметил Лесную Падь, о чём и сообщил Серафиме Павловне. И тут его ждал очередной и, увы, неотвратимый удар.
Серафима Павловна стояла боком к зеркалу и пыталась разглядеть себя в профиль.
– Я поеду с тобой, – сказала она кратко и решительно.
– А тебе чего там?
– Берман должно быть будет. Нужно поговорить. Без свидетелей.
Товарищ Чикваидзе поперхнулся и сжал зубы: перст судьбы, а от судьбы куда уйдешь? Было, впрочем, и маленькое утешение: уж в тайгу, в лес, Серафима Павловна не увяжется. Там, в тайге, в лесу, можно будет подумать. Но, опять же, о чём подумать? Всё как-то перепуталось: Берман, Серафима, Светлов, какие-то там атомные ученые, убийство Кривоносова – ничего не понять! Чикваидзе вздохнул и по телефону заказал на ведомственном авто два места на Лесную Падь.
ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА
Жизнь товарища Иванова, даже и с точки зрения очень внимательного наблюдателя, была ясна, открыта и прозрачна. Этот стиль так и был рассчитан на очень внимательного наблюдателя. И даже на нескольких очень внимательных наблюдателей. Майор Иванов работал много, пил мало, раньше вёл холостую жизнь, но потом, когда партия стала поддерживать семейственные основы, женился, детей всё-таки не имел: в ведомстве, в котором действовал товарищ Иванов, чадолюбие не было очень популярным, а товарищ Иванов во всём стремился сообразоваться с традициями ведомства.
Женой товарища Иванова была одна из служащих того же ведомства. Традиции требовала, чтобы браки заключались внутри учреждения, иначе его стиль и тайны могли бы стать достоянием улицы и масс. В минуты отдыха и раздумья тов. Иванов не раз задавал себе вопрос: какие именно данные сообщает соответствующему отделу о нём самом его собственная жена? И каждый раз иронически усмехался: сообщать было решительно нечего. Единственной роскошью, которую товарищ Иванов себе позволял, была охота.
Вот поэтому в один прекрасный августовский выходной день, или, точнее, утро товарищ Иванов очутился в Лесной Пади. Точно придерживаясь своих принципов умеренности, товарищ Иванов заказал Степанычу только две утки, и, вооруженный двустволкой, ягдташем, литровкой и закуской, бодро зашагал в тайгу, сначала на север, потом повернул на восток, потом оглядываясь и прислушиваясь – осторожность не мешает даже и в тайге, нырнул в какую-то довольно странную кучу кустарников, зарослей и прочего, буйно разросшегося на развалинах чего-то очень похожего на бывшую деревенскую церковь.
Стены церкви ещё кое-как стояли, купол провалился, всё заросло травой и кустами, так что даже товарищу Иванову, при всей его прозаичности, стало как то не по себе. Товарищ Иванов, всё ещё оглядываясь и прислушиваясь, разгрёб кучу мусора у стены, отодвинул какое-то бревно и извлёк небольшой алюминиевый, по-видимому, герметически закрывающийся ящик. Здесь, в этом ящике и лежала книга судеб и сыска.
Она была величайшей драгоценностью в скучной жизни товарища Иванова. Дома он её, конечно, не держал никогда. И даже при перемещениях с места на место никогда не брал с собой, раньше осматривался на новом месте, подыскивал подходящий тайник, потом придумывал повод возвратиться на старое место, и с тысячами предосторожностей перевозил своё сокровище в новое хранилище.
В ящике была довольно объёмистая записная книжка, распухшая от напиханных в неё бумаг. Были в ящике ещё кое-какие странные вещи, своим подбором напоминавшие то-ли содержание карманов Тома Сойера, то-ли коллекцию Чичиковского ларца. Здесь была пара стрелянных гильз, исковерканная оболочечная пуля калибра 7,65 мм, какие-то плотно закупоренные флакончики, прядь волос, по-видимому лишённая всякого романтического значения, и Бог знает, что ещё. Товарищ Иванов уселся на мусорной куче, развернул книжку и стал вписывать в неё свою новейшую информацию. Это заняло минут десять. Потом товарищ Иванов начал перелистывать предыдущие страницы, что-то с чем-то сравнивая, пересматривать содержание вложенных в книжку бумаг и бумажек, пока не наткнулся на сложенный пополам листик довольно плотной бумаги, на которой твёрдым и очень своеобразным почерком кто-то спешно набросал несколько мало понятных строк. Тут были какие- то сокращения, следы какого-то шифра, в довольно странной связи упоминалось имя Медведева; бумажка была найдена на трупе неизвестного человека, обнаруженного на полотне железной дороги. Человек, видимо, попал под поезд, был изувечен до полной неузнаваемости, и товарищ Иванов был назначен произвести следствие по этому поводу. В сущности, бумажку нужно было бы передать в ведомство, но тов. Иванов стал, как сорока: тащил в своё гнездо что нужно и что не нужно. В заветной коробочке накопилось уже несколько десятков таких бумажек. Самая нелепая из них иногда вдруг получала совсем неожиданный смысл. Бумажка с именем Медведева пока не имела никакого.
– Можно садиться, товарищ Кузнецов, – сказал боров.
– Давайте, – сказал офицер. Но перед тем, как садиться, повернулся к Стёпке:
– Так ты, золоторотец, имей в виду: если что – пулю в лоб, без никаких, понимаешь?
– Это, конечно, вовсе понятно, – покорно сказал Стёпка.
– Значит, поедем на авто, пока можно ехать, а там ты нас доведёшь до своего коня. Будешь брыкаться – штыком в спину, понял?
– И это тоже вовсе понятно.
– Ну, садись.
На переднем сиденье уселись шофёр с лейтенантом Кузнецовым. На среднем – боров со Стёпкой. На заднем – два солдата с короткими автоматическими винтовками, Стёпка уже видал такие. К винтовкам были примкнуты штыки – широкие, ножеобразные. “Если таким ткнуть, – подумал Стёпка, – то уж никуда не уйдёшь…”
Стёпкины надежды рассеялись почти окончательно: он один, стражи – пять человек, да ещё и этот боров на цепочке… Как собаку везут… Если бы ещё не боров и цепочка, мало ли куда можно было бы прыгануть на ходу. А с таким боровом куда прыгнешь?
Машина выехала из тюремного двора, и Стёпка с завистью смотрел на такую близкую и такую недостижимо далекую “вольную жизнь”, вот, ходят люди по плитуарам и никаких цепочек… Вот не повезло!
Машина выехала за город. Стёпка всё-таки ощущал некое удовольствие от стремительной езды – на автомобиле он ехал первый раз в своей жизни, от мягкого сиденья и от кое-каких, пока ещё очень смутных планов на ближайшее будущее. Езды до Троицкого, где Стёпка был арестован – дня два. Потом можно будет ещё дня два по тайге проплутать, сказать, что конь куда то забрел, мало ли что? Четыре дня. Ну, скажем, три дня. Эх, там видно будет!
Переночевали в подорожном отделении НКВД. Стёпку заперли в одиночную камеру, поставили даже часового, однако, накормили хорошо. Стёпка даже о водке заикнулся, но боров посмотрел так, что если бы Стёпке и дали водки, она у него застряла бы поперёк горла. Боров был огромным, тучным человеком с заплывшими жиром, свиными, беспощадными глазками: “Как есть палач”, – подумал Стёпка. Ехали молча. Стёпкины попытки балагурить были в корне пресечены теми же свиными глазками. С каждым часом дорога становилась хуже и мосты – ненадёжнее. Перед некоторыми из них лейтенант Кузнецов слезал с машины и производил тщательный осмотр мостовых конструкций. Вид у него был неутешительный и даже тревожный. Через мосты перебирались черепашьим шагом, а один раз лейтенант Кузнецов высадил из машины всех пассажиров, и только шофёр, открыв переднюю дверцу и приготовившись к прыжку, провёл автомобиль по прогибавшимся доскам хлипкого и прогнившего моста.
К позднему вечеру второго дня путешествия вдали показалось то, что ещё осталось от купола Троицкой церкви. До села было вёрст пять, но между путниками и селом был ещё один мост. По довольно крутому спуску, на всех тормозах, машина медленно сползала вниз. Когда она въехала на мост, лейтенант Кузнецов услыхал сзади себя неистовый Стёпкин вопль:
– Стой, говорю тебе, стой, еловая твоя голова, тут мы ни в жисть не проедем, уж этот-то мост я знаю!
Машина стала. По предыдущему своему опыту лейтенант Кузнецов уже научился кое-какой осторожности.
– А ты откуда его знаешь?
– Да я сколько разов под этим самым мостом ночевал…
– Так он ведь недавно ремонтирован…
– Ремонтирован! – Стёпка испустил длинное ругательство. – Ремонтирован! Да ремонт-то советский, одна труха!
– Ну ты, золоторотец, полегче на поворотах, я тебе покажу советский ремонт!
– Что ты мне покажешь? Мне моя голова дороже твоей еловой. Ремонтировали! Сверху подлатали, а сваи как были, так и остались – одна гниль. Иди сам посмотри, ногтём колупать можно!
Лейтенант Кузнецов выругался лаконически и крепко. Вид у него был совсем хмурый.
– Ты мне верь, – продолжал орать Стёпка, – что мне жизнь моя не дорога, что ли? Я тебе говорю, провалимся. Как Бог свят, провалимся. Это телеге тут ещё как-то проехать, да и то не с таким боровом, как твой. Этот мост одного твоего борова не выдержит. Иди сам посмотри.
Лейтенант Кузнецов выругался ещё раз.
– Вот, чёрт его дери, что же тут делать?
– А очень просто, нужно пару сосёнок срубить, да вот тама, у того конца подпереть так, чтобы сосёнки прямо под колёсами стояли бы, да поскорее, а то ночь на дворе… За такие ремонты нужно прямо к стенке ставить, досок новых наклали, а сваи ногтем можно колупать… Одна свая ещё ничего, а другая наскрозь грибом проросла…
Стёпка вошёл в ажиотаж, орал и размахивал свободной левой рукой. Даже и боров почувствовал серьёзность положения, тонуть кому охота? Где-то в глубине под мостом бурлила и прыгала горная речка, туда свалиться – и поминай, как звали…
Лейтенант принял стратегическое решение.
– Ну, так вот что. Ты, Сидоров, иди со мною. Вы, товарищ Мурзин, возьмите этого золоторотца, пусть он нам покажет, где какие сваи. Ты, – обратился он к другому красноармейцу, – иди с товарищем Мурзиным и смотри в оба, держи патрон в патроннике, чуть что – понимаешь?
– Так точно, товарищ лейтенант.
Машину с шофёром оставили на берегу. Вся остальная компания двинулась на мост: впереди – лейтенант с одним красноармейцем, посередине – Мурзин со Стёпкой на цепи, сзади – второй красноармеец с винтовкой на изготовку.
– Вот тута, – сказал Стёпка, – вот тут-то самое что ни на есть гнильё, полезай, посмотри сам.
Лейтенант Кузнецов нерешительным взглядом обвёл небо, горы, лес, мост, Стёпку и прочее.
– Сидоров, вот тебе фонарь, полезай со мной, посвети, я посмотрю. Только если ты, – лейтенант повернулся к Стёпке, – наврал, тут я уж тебе…
– Что ты мне? Ты мне провожатый, а не начальство. Хочешь, тони сам. Мне чего врать? Вот слезь, да посмотри, Стёпка тут всю тайгу наскрозь знает, где какой мост и где что…
Лейтенант, ругаясь вполголоса, в сопровождении Сидорова полез под мост. Сквозь щели настила стал пробиваться электрический свет карманного фонаря. Автомобильные фары освещали часть моста и Стёпку в том числе. Боров с тревожно-скучающим видом смотрел своими свиными глазками сквозь щели вниз. Красноармеец стоял рядом со Стёпкой, держа обеими руками свою винтовку. Это было в последний раз в его жизни.
Собрав весь запас своих волчьих сил, Стёпка ахнул красноармейца ногой в низ живота. Красноармеец сказал нечто вроде “ик”, сложился пополам и осел на пол, выпустив из рук винтовку. Свиные мозги борова ещё не успели ничего сообразить, как Стёпка схватил её и, налегая на винтовку всем своим телом, всадил штык где-то под тучную грудь борова. Боров взревел, как бы на бойне, пытаясь схватить Стёпку свободной рукой за волосы, но Стёпка ухитрился нащупать спуск и нажать на него. Грохнул выстрел, и боров свалился, увлекая за собой и Стёпку. Катаясь с боровом по настилу моста, Стёпка почти инстинктивно просунул свободную руку под погонный ремень винтовки: винтовка пригодится всегда. Красноармеец, несмотря на страшную боль внизу живота, вцепился в Стёпкину ногу, он понимал, чем грозит для него всё это происшествие Стёпка упёрся спиной во все семь пудов борова, а обеими ногами – в красноармейца и спихнул его с моста. Судорожно сжимая в руке стащенный со Стёпкиной ноги сапог, красноармеец с воплем полетел вниз. Из-под моста раздался крик лейтенанта. Стёпка, перекатываясь вместе с тушей борова, докатился до края моста, протиснул под перила борова и с замиранием сердца бросился вниз, рассчитывая, однако, так, чтобы боров падал вперёд, в качестве, так сказать, подстилки.
Путь с моста в воду казался бесконечно длинным. В конце этого пути оказался всё-таки боров: его тело хлопнулось то ли о воду, то ли о камень. “Хорошо ещё, что такой мягкий”, – успел подумать Стёпка, и течение подхватило, закружило и понесло и живого, и мертвого, скованных одной и той же цепью.
Стёпка стукался о камни, но всё-таки старался маневрировать так, чтобы главным ответчиком была бы туша борова. Это, в общем, удавалось. Лейтенант Кузнецов услышал сверху крики и выстрел, почти мимо него мелькнул красноармеец с сапогом в руке, потом свалились ещё два тела. В узком луче карманного фонаря лейтенант увидел перемежающиеся тела борова и Стёпки, выхватил винтовку из рук Сидорова, но стрелять не было никакой возможности: можно было попасть в Стёпку, но можно было попасть и в борова. Одна секунда нерешительности изменила всю жизнь лейтенанта Кузнецова: боров и Стёпка исчезли за поворотом речки. Лейтенант бросился за ними, но берега речки были обрывисты и каменисты, лейтенант провалился по пояс в воду, течение чуть не сбило его с ног, фары автомобиля освещали только один участок речки, погружая всё остальное в ещё более густую тьму. У лейтенанта возникло желание пустить себе пулю в лоб.
Стёпка, то плывя, то барахтаясь, то ползя, выполз, наконец, на что-то вроде берега. Теперь Стёпка был почти на свободе. Оставалась только семипудовая туша борова, прикованная цепью к Стёпкиной руке. Стёпка действовал быстро и рационально: отомкнул штык от винтовки, положил руку борова на камень и двумя-тремя ударами отрубил её у запястья.
Правда, чекистская цепь ещё болталась на его правой руке, но Стёпка разделался с Берманом, Стёпка разделался с лейтенантом, Стёпка разделался с боровом, а уж с цепью разделаться будет не так хитро. Главное, Стёпка был на свободе и у Стёпки была винтовка. А с винтовкой всё остальное – наживное дело.
Стёпка обмотал цепь вокруг руки, чтобы не болталась, и полез вверх по берегу. По мере того, как он лез, новые планы начали возникать в его бродячей голове. Машина всё ещё стояла перед мостом, всё ещё освещая его своими фарами. Стёпка вспомнил, что в машине были всякие хорошие вещи, например, чемодан со съестным, какой-то бидон, может быть, со спиртом, потом патронов у Стёпки было мало. Выбравшись на дорогу, он неслышными таёжными шагами подошёл шагов на десять к машине и свою вторую пулю выпустил в затылок шофёра. Машина, освобожденная от ножного тормоза, стала медленно сползать вниз. Стёпка прыгнул в неё, захватил чемодан, бидон, патроны, спрыгнул на землю, упёрся плечом в зад вездехода: эй, ухнем! И огромная машина медленно и молча спустилась вниз, проломала перила моста и ухнула в воду, на камни. Фары сверкнули в последний раз и погасли. Лейтенант Кузнецов почувствовал, что его карьере пришёл конец. В лучшем случае, карьере.
ОХОТНИЧИЙ РАЙ
“Динамо” – спортивное общество сотрудников и войск ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД, учреждения со столь же многообразными названиями, как и функциями, проявляло трогательную заботливость о здоровье сначала чекистов, потом гепеушников, потом энкаведистов и прочих таких людей, которые, впрочем, среди своих предпочитали называть себя по старинке – чекистами. Заботливость эта имела свои основания: очень немногие имели силы долгое время выдерживать режим ночной работы, допросов, пыток, расстрелов и прочего. Да и те, у кого оказывался достаточный запас моральной непроницаемости, никак не были гарантированы от всякого рода служебных и партийных “оргвыводов”. Такого рода оргвыводы кончались то-ли концентрационным лагерем, то-ли подвалом. Словом, положение было не очень устойчивым. Но пока чекист стоял на посту, о нём заботились.
Одним из результатов этой заботы был охотничий заповедник “Динамо”, расположенный верстах в ста от Неёлова – Лесная Падь. Когда-то, довольно давно, в этом районе вспыхнуло крестьянское восстание, и когда оно было “потушено”, то ни от района, ни от крестьян не осталось ничего. Деревни были сожжены, мёртвые были кое-как похоронены, а живые отправлены куда-то на Крайний Север. Огромная площадь, тысяч в пять-семь квадратных километров, вернулась в своё первобытное состояние, в каком она была до Ермака Тимофеевича. И тогда кому-то пришла в голову идея объявить этот район охотничьим угодьем “Динамо”.
На берегу путаной таёжной речки возникло нечто вроде охотничьего замка: просторный дом из аршинных брёвен, конюшни, пристройки, и даже домик егеря Степаныча, о котором речь будет идти дальше. Для охотника здесь был истинный рай. Тут были и тайга, и болота, и озёра, и отроги Алтайских нагорий, и рябчики, и утки, и тетерева, и козлы, и медведи – всё, чего только может пожелать охотничья душа, пресыщенная охотой за людьми. Простым смертным всякий доступ в этот рай был наглухо закрыт. Но простые смертные знали, что они смертны, и не имели никакого желания проверять это знание на практике. Поэтому Лесную Падь люди обходили так же старательно, как и монументальный дом № 13 на улице Карла Маркса.
Впрочем, не очень часто посещали его и чины МВД. Ещё Кузьма Прутков констатировал тот факт, что “камергер редко наслаждается природой”. Ещё реже наслаждались ею чины МВД. Собственно говоря, основной притягательной силой Лесной Пади была возможность напиться в одиночку: взять с собою в ягдташ литр водки, а то и спирта, забраться в глушь, выпить втихомолку и в одиночку, без риска проболтаться в пьяном виде, потом выкупаться в речке или в озере, получить у Степаныча полдюжины накануне заказанных уток и с триумфальным похмельем вернуться к исправлению своих государственно-человеколюбивых обязанностей. Впрочем, иногда организовывались и “коллективные охоты”, не столько потому, что они способствовали воспитанию коллективистических инстинктов, сколько, так сказать, по внутриведомственным соображениям: начальство рассылало приглашения двум-трём десяткам человек, потом эти люди шагали три-четыре десятка вёрст по тайге и болотам, потом им сервировали потрясающий ужин и с неограниченным количеством алкоголя во всех его разновидностях. “Гвоздь” таких коллективных охот заключался в том, что среди присутствующих было несколько человек “профессиональных алкоголиков” – людей, которые могли выпить сколько угодно, притворяться пьяными в доску, но видеть, слышать всё. Обычно такого рода коллективные предприятия устраивались перед какой-либо чисткой.
Лесной Падью заведывал, как уже было сказано, Степаныч, фамилии его не знал никто. Когда-то давно, очень давно, кто-то назначил Степаныча егерем, сторожем и администратором заповедника. С тех давних пор десятки раз сменялся командный, начальствующий и рядовой состав Неёловского отдела ОГПУ – МВД, и только один Степаныч был непоколебим и несменяем. Вероятно, просто потому, что ни колебать, ни сменять его было некому и незачем.
Это был низенького роста довольно корявый мужичёнко, обросший рыжей шерстью, сквозь таёжные заросли которой кое-как проглядывали зоркие, хотя довольно бараньи глаза. Больше всего он было похож на барсука, ходил развалкой, носками внутрь, шмыгая носом и глазами по всем направлениям, был неграмотен и по мере возможности старался не издавать никаких звуков. Принимая заказ на дичь, он отвечал что-то вроде “угу” или даже ещё короче – просто “гу”. Получая за эту дичь кое-какую мелочь, он, не считая, совал её в карман и не говорил при этом ни слова. Когда более совестливые охотники спрашивали его, например, о местопребывании тетеревиных выводков, он протягивал руку в нужном направлении и говорил: “две” или “пять”, или “десять”. Это значило, что в двух, пяти или десяти верстах имеется требуемая дичь.
На жесты и междометия Степаныча можно было положиться, как на каменную гору: о тайге, звере, птице и рыбе он знал всё. Заказы на дичь, от рябчиков до козлов, выполнялись с абсолютной точностью. Вероятно, не менее девяти десятых охотничьих трофеев Лесной Пади исходили от Степаныча. В тайгу он отправлялся, как очень опытная хозяйка в свою собственную кладовку. Он не пил и не курил. Устное предание сохранило и его лаконический ответ: “Зверя отшибает”. Впрочем, смена служащих ОГПУ – МВД и пр. и пр. происходила так часто, что устное предание редко сохраняло воспоминания о таких давно забытых событиях, какие происходили год или два тому назад. Так, совершенно было забыто и назначение и даже происхождения егеря Степаныча. Казалось, он возник здесь точно таким же способом, как возникла тайга, речка, озёра и прочее. И также возникли два его помощника – Ванька и Васька.
Устное предание утверждало, что они – близнецы и бывшие беспризорники. Было им лет по семнадцать-восемнадцать. В Лесной Пади они вели такой образ жизни, которому позавидовал бы каждый читатель Жюля Верна или Майна Рида: днями пропадали в тайге, на каждом озерке, затоне, речке были у них челны, плотики и всё такое. Ружьями, порохом, дробью они были обеспечены в избытке и, кроме всего того, они, видите-ли, были заняты составлением карты заповедника. Так что к радости приключенческой жизни у них прибавлялось ещё и наслаждение открывателей новых земель.
Тем не менее, на глаза чекистским охотникам они старались по мере возможности не попадаться, что, в общем, им и удавалось. И когда кто-нибудь из охотников спрашивал Степаныча: “А где же твои лоботрясы?”, то Степаныч тыкал своей обросшей рукой в любом направлении и отвечал лаконически:
“Там”, – после чего поворачивался и уходил. Однажды Чикваидзе, один из немногих настоящих охотников МВД, наткнулся на Ваньку и Ваську у берега какого-то озера и спросил:
– Так кто же, собственно, Ванька, и кто – Васька?
На что оба лоботряса в один голос ответили:
– А это всё равно.
Чикваидзе махнул рукой и больше ни о чём не спрашивал. Так мирно, тихо, можно сказать, идеалистически текла доисторическая жизнь Лесной Пади. Где-то там шли войны и революции, пронунциаменто и смена кабинетов. Кого-то там вешали или расстреливали, приходили и уходили кризисы, подписывались и выбрасывались в мусорный ящик мирные договоры и торжественные обещания, но ни Степаныча, ни Ваньки, ни Васьки всё это никак не касалось, пока в эту идиллию, как вихрь в юбке, не ворвалась бестолковая энергия Серафимы Павловны.
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
Много раз впоследствии товарищ Чикваидзе готов был рвать на себе свои обильные волосы: как это он так сглупил? Но и впоследствии, обдумывая данное положение, был вынужден приходить к выводу, что иначе сделать было нельзя. Вывод, впрочем, помогал мало. Что, в самом деле, можно было сделать в тот роковой день в Лыскове? Шёл проливной дождь. Было выпито. Гололобова не было и не предвиделось. И сидела тут Серафима Павловна, плотные телеса которой выпирали из её московской блузки, а глаза маслянились от вишнёвки и чего-то ещё, куда пойдёшь, кому скажешь? И кто мог предвидеть все те роковые последствия, которые повлекло за собой это столь невинное амурное приключение?
Первым последствием было то, что Серафима Павловна нагрянула в Неёлово на холостую квартиру товарища Чикваидзе. В руках у неё был потёртый ковровый дорожный мешок, а в глазах – ненасытная жажда “настоящего обращения”. Чикваидзе считал себя джентльменом и поэтому сделал вторую ошибку: нужно было Серафиму Павловну сразу выгнать вон. Но опять – водка, вишнёвка, телеса, темперамент и прочее. Словом, Серафима Павловна слегка задержалась: какие-то там покупки, какие-то там знакомые. Во всём дальнейшем товарищ Чикваидзе видел уже “перст судьбы”. И этот перст указывал на товарища Бермана.
Интерес, проявленный товарищем Берманом к личности, наблюдениям и гипотезам Серафимы Павловны, был для Чикваидзе совершеннейшей загадкой. Но этот интерес был. Иначе бы товарищ Чикваидзе вышиб бы Серафиму Павловну безо всякого зазрения совести и безо всяких оглядок на какое бы то ни было джентльменство. Но как быть с Берманом? Может быть, именно здесь было зарыто служебное будущее товарища Чикваидзе? И, может быть, Серафима Павловна не такая уж вопиющая дура, как это кажется ему, Чикваидзе? Словом, пока Чикваидзе взвешивал все за и против, Серафима Павловна уехала в Лысково и потом появилась снова уже во всеоружии сундучков, чемоданчиков, корзин и чего-то ещё. Прежде чем товарищ Чикваидзе успел опомниться и принять превентивные меры, его комната было переконструирована, мебель переставлена, портрет товарища Сталина перевешен в другой угол, на окна были повешены какие-то рваные ситцевые занавески, словом – “заботливая женская рука”. Потом заботливый женский язык переругался с соседками. Потом товарищи по службе стали спрашивать товарища Чикваидзе: “Откуда ты это такую морскую корову подцепил?” “Пачему морскую?” – обижался Чикваидзе. “Ну, на суше я этаких ещё не видывал”. Иногда и начальство подтрунивало над мелкими служебными опечатками товарища Чикваидзе: “Опасно, товарищ Чикваидзе, иметь дело с женщиной в опасном возрасте.” “Какой такой опасный возраст?” – спрашивал Чикваидзе, но ответа на этот вопрос добиться так и не смог. В общем, было очень нехорошо. Вспомнилось, как где-то там, в политграмоте, говорилось о каких-то там поповских выдумках: какая-то Ева, какое-то яблоко; более подробной информации на эту тему товарищ Чикваидзе не имел.
Нужно было как-то подумать. В качестве территории для размышления товарищ Чикваидзе наметил Лесную Падь, о чём и сообщил Серафиме Павловне. И тут его ждал очередной и, увы, неотвратимый удар.
Серафима Павловна стояла боком к зеркалу и пыталась разглядеть себя в профиль.
– Я поеду с тобой, – сказала она кратко и решительно.
– А тебе чего там?
– Берман должно быть будет. Нужно поговорить. Без свидетелей.
Товарищ Чикваидзе поперхнулся и сжал зубы: перст судьбы, а от судьбы куда уйдешь? Было, впрочем, и маленькое утешение: уж в тайгу, в лес, Серафима Павловна не увяжется. Там, в тайге, в лесу, можно будет подумать. Но, опять же, о чём подумать? Всё как-то перепуталось: Берман, Серафима, Светлов, какие-то там атомные ученые, убийство Кривоносова – ничего не понять! Чикваидзе вздохнул и по телефону заказал на ведомственном авто два места на Лесную Падь.
ТАЙНИК ТОВАРИЩА ИВАНОВА
Жизнь товарища Иванова, даже и с точки зрения очень внимательного наблюдателя, была ясна, открыта и прозрачна. Этот стиль так и был рассчитан на очень внимательного наблюдателя. И даже на нескольких очень внимательных наблюдателей. Майор Иванов работал много, пил мало, раньше вёл холостую жизнь, но потом, когда партия стала поддерживать семейственные основы, женился, детей всё-таки не имел: в ведомстве, в котором действовал товарищ Иванов, чадолюбие не было очень популярным, а товарищ Иванов во всём стремился сообразоваться с традициями ведомства.
Женой товарища Иванова была одна из служащих того же ведомства. Традиции требовала, чтобы браки заключались внутри учреждения, иначе его стиль и тайны могли бы стать достоянием улицы и масс. В минуты отдыха и раздумья тов. Иванов не раз задавал себе вопрос: какие именно данные сообщает соответствующему отделу о нём самом его собственная жена? И каждый раз иронически усмехался: сообщать было решительно нечего. Единственной роскошью, которую товарищ Иванов себе позволял, была охота.
Вот поэтому в один прекрасный августовский выходной день, или, точнее, утро товарищ Иванов очутился в Лесной Пади. Точно придерживаясь своих принципов умеренности, товарищ Иванов заказал Степанычу только две утки, и, вооруженный двустволкой, ягдташем, литровкой и закуской, бодро зашагал в тайгу, сначала на север, потом повернул на восток, потом оглядываясь и прислушиваясь – осторожность не мешает даже и в тайге, нырнул в какую-то довольно странную кучу кустарников, зарослей и прочего, буйно разросшегося на развалинах чего-то очень похожего на бывшую деревенскую церковь.
Стены церкви ещё кое-как стояли, купол провалился, всё заросло травой и кустами, так что даже товарищу Иванову, при всей его прозаичности, стало как то не по себе. Товарищ Иванов, всё ещё оглядываясь и прислушиваясь, разгрёб кучу мусора у стены, отодвинул какое-то бревно и извлёк небольшой алюминиевый, по-видимому, герметически закрывающийся ящик. Здесь, в этом ящике и лежала книга судеб и сыска.
Она была величайшей драгоценностью в скучной жизни товарища Иванова. Дома он её, конечно, не держал никогда. И даже при перемещениях с места на место никогда не брал с собой, раньше осматривался на новом месте, подыскивал подходящий тайник, потом придумывал повод возвратиться на старое место, и с тысячами предосторожностей перевозил своё сокровище в новое хранилище.
В ящике была довольно объёмистая записная книжка, распухшая от напиханных в неё бумаг. Были в ящике ещё кое-какие странные вещи, своим подбором напоминавшие то-ли содержание карманов Тома Сойера, то-ли коллекцию Чичиковского ларца. Здесь была пара стрелянных гильз, исковерканная оболочечная пуля калибра 7,65 мм, какие-то плотно закупоренные флакончики, прядь волос, по-видимому лишённая всякого романтического значения, и Бог знает, что ещё. Товарищ Иванов уселся на мусорной куче, развернул книжку и стал вписывать в неё свою новейшую информацию. Это заняло минут десять. Потом товарищ Иванов начал перелистывать предыдущие страницы, что-то с чем-то сравнивая, пересматривать содержание вложенных в книжку бумаг и бумажек, пока не наткнулся на сложенный пополам листик довольно плотной бумаги, на которой твёрдым и очень своеобразным почерком кто-то спешно набросал несколько мало понятных строк. Тут были какие- то сокращения, следы какого-то шифра, в довольно странной связи упоминалось имя Медведева; бумажка была найдена на трупе неизвестного человека, обнаруженного на полотне железной дороги. Человек, видимо, попал под поезд, был изувечен до полной неузнаваемости, и товарищ Иванов был назначен произвести следствие по этому поводу. В сущности, бумажку нужно было бы передать в ведомство, но тов. Иванов стал, как сорока: тащил в своё гнездо что нужно и что не нужно. В заветной коробочке накопилось уже несколько десятков таких бумажек. Самая нелепая из них иногда вдруг получала совсем неожиданный смысл. Бумажка с именем Медведева пока не имела никакого.