Страница:
– Чему учить?
– Ну, хотя бы грамоте.
– Да кто ж учить будет?
– Я буду.
– Так вы сами неграмотный.
– Я вчера неграмотным был, сегодня я уже грамотный.
– Так разве можно в один день?
– Бывает, ну, катимся. Тащите соломы.
Степаныч направился к сараю и взял два снопа соломы. Близнецы тоже взяли по два. Степаныч вошёл в свою конуру.
– Ну, теперь валите солому, а на солому всё, что попадёт. Иллюминацию устраивать будем.
– А что такое иллюминация?
– А это когда весело горит.
– Пожар, значит?
– Весёлый пожар. Валите всё.
Беспризорники, охваченные радостью разрушения, стали валить на солому всё: и чучела, и кровать, и стол, и табуретки. Потом принесли ещё несколько снопов и положили их в спальнях, канцелярии и прочих местах. На солому набросили дров.
– Ну, а теперь – все окна и двери настежь и тащите керосин.
Несколько бидонов с керосином были вылиты на солому и дрова. Всё это Степаныч торжественно поджёг спичкой. Вольный лесной ветерок, пропитанный озоном и прочими такими веществами, вливался в раскрытые окна и двери. В сарае, наполненном соломой, сеном и дровами, не нужно было даже и керосина.
– Ну, а теперь – айда!
– Дяденька, может, можно посмотреть?
– Что посмотреть?
– А как гореть будет.
– Ну, на это уж товарищ Берман посмотрит. Айда.
ЕЩЁ СТУПЕНЬКА
Серафима Павловна была в полубесчувственном состоянии. Даже и визжать перестала, кстати, кто тут, в тайге, услышит? Она бы охотно упала в обмерок, но падать с конской спины, хотя бы и в обморок, было небезопасно. Судорожно сжимая коченеющими пальцами конскую гриву, Серафима Павловна неслась на бешеном, раненном коне куда-то вдаль-вдаль-вдаль. Временами ей казалось, что она умерла, и что это черти несут её куда-то, в ад, что ли? А вдруг он и в самом деле существует? Вот что сзади так нестерпимо печёт… Серафима Павловна захотела было даже и перекреститься, но для этого нужно было выпустить гриву. В воспалённом мозгу возникала то икона в доме её родителей, то паучье лицо Бермана, то лицо её мужа таким, каким она видала его в последний раз. В последний раз… Но всё это опять заглушалось болью, страхом, скачкой. Откуда-то из-под земли неслись какие-то страшные голоса. С предельным усилием воли Серафима Павловна открыла глаза. Какая-то полутьма, какие-то черти с огоньками во рту что-то кричат и бросаются на неё, Серафиму Павловну. Ну, значит, кончено, вот тебе и союз воинствующих безбожников – обманули, сволочи…
Какие-то руки вцепились в Серафиму Павловну и стащили её с коня. Конь стоял, дрожа всем телом и потом грохнулся на землю. Какой-то дядя начальственной внешности протиснулся сквозь толпу колхозников:
– Что это тут за скандал?
– Вот, товарищ Петров, какаясь-то баба на коне и вся в крови.
– Какая баба?
– Да вот, поглядите, конь тоже в крови. Должно быть из Лесной Пади скачет. Еле перехватили. Конь-то без узды.
Товарищ Петров, секретарь Песковской партячейки, наклонился над телом Серафимы Павловны.
– Вы, женщина, откудова?
Серафима Павловна снова открыла глаза. Вокруг неё стояла толпа возбуждённых мужиков и баб, а над ней склонялся какой-то дядя с горящей цыгаркой в зубах. Нет, чертями не пахло, безбожники, может, и не такие дураки…
– Телефон у вас есть? – спросила Серафима Павловна умирающим, но повелительным голосом.
– Ну, есть, а вам что?
– Сейчас же вызовите мне товарища Бермана. Скажите, Серафима Павловна убита, очень важное сообщение.
Имя Бермана произвело магическое впечатление.
– Вы тут чего, сволочи, столбами стоите? Не можете товарищу помочь? Возьмите так, несите в партком. Я, товарищ Серафима Павловна, сей минут вызов сделаю, вы уж потерпите, сей минут.
Товарищ Берман, услыхав от дежурного по телефону, что его опять вызывает Серафима Павловна, чуть было не поддался соблазну послать её окончательно к чёртовой матери. Но дежурный по телефону предупредил сразу:
– Это, собственно, звонит секретарь Песковской ячейки, говорит, Серафима, как её, тяжело ранена.
– Ранена? Ну, давайте её сюда.
Из телефонной трубки раздался надоедливый, но на этот раз слегка патетический голосок Серафимы Павловны:
– Я убита, товарищ Берман.
– То есть, как убиты? Вот, ведь, разговариваете.
– Ах, это всё равно! Меня убил этот ваш сторож. Два раза стрелял. Насквозь. Я при смерти. Я там такое нашла… Не могу по телефону. А он из ружья…
– Что вы там нашли?
– Ах, не могу по телефону.
– Вышлите всех из комнаты и скажите.
Серафима Павловна, несмотря на её предсмертное состояние, почувствовала себя где-то у самого порога власти. Прикрыв трубку ладонью, она повернулась:
– Вы, товарищи, оставьте помещение, идёт служебный разговор.
Товарищи на цыпочках оставили помещение. Подождав несколько секунд, Серафима Павловна прошептала трагическим топотом:
– Телефон.
– Ну, я у телефона.
– Ах нет, я нашла телефон!
– Где нашли?
– У этого мужика. У сторожа, телефонный провод. А он меня застукал и убил.
– Ага. Позовите мне этого секретаря.
– Товарищ секретарь, товарищ секретарь… Передаю трубку…
– У телефона Барман. Я приеду через… сколько до вас километров от Неёлова?
– Около тридцати.
– Приеду через полчаса или сорок минут. Вы пока эту женщину уложите в постель, сильно она ранена?
– Не могу знать, но вся спина в крови.
– Я привезу врача.
– Осмелюсь доложить, товарищ Берман, что Лесная Падь, кажись, горит, как будто зарево. Мне-то не видать, а у которых глаза получше, говорят, зарево зачинается…
– Хорошо. Пока.
Товарищ Берман положил трубку и по другому телефону заказал вездеход, санитарную машину, врача, две пожарных машины, следственную группу и сто солдат на грузовиках. Вездеход и врач должны быть готовы через пять минут. Хорошо бы на самолёте, но вечером приземлиться будет слишком опасно.
Берман закурил таинственную папиросу. Серафима Павловна, по-видимому, оказывается той каплей, которая переполнила чашу “случайностей” и открыла пути к какой-то закономерности. Это, как будто, первый признак существования где-то в Неёловском отделе или около него какой-то крепко сплоченной группы, которая раскинула свои щупальцы от Лыскова с его таинственными происшествиями до Лесной Пади с её не менее таинственным проводом. Телефонный провод – это, во всяком случае, нечто реальное. Если только он не сгорит в пожаре.
В вездеходе товарища Бермана уже ждал тот же кругленький, жовиальный, пахнущий сигарами и коньяком врач. Врач поздоровался с Берманом отчасти подобострастно, отчасти игриво, но никаких вопросов задавать не стал. Дорогу до Пескова проехали быстро, тряско и молча. Товарищ Петров уже ждал на крыльце парткома.
– Так что, осмелюсь доложить, товарищ Серафима Петровна, как будто, плохи. Бредят, что ли. А зарево – изволите сами видеть.
Берман посмотрел на темнеющий небосклон. Там, где-то вдалеке, действительно, что-то розовеет. Но городские глаза Бермана не смогли различить больше.
– Это, товарищи, как Бог свят, пожар, – вмешался какой-то вертлявый мужичёнко. – Глаза у меня охотницкие, за сто верстов видят. Как Бог свят, Лесная Падь горит, вот так и полыхает, вот так и полыхает!
Берман, не отвечая ничего, вошёл в дом. Серафима Павловна лежала на парткомовской кровати, и даже при свете паршивой лампочки было видно, что с ней плохо. И лицо, и платье были в крови, слова вылетали путаные и не совсем сознательные, и из них Берман мог установить только то, что он уже знал: в конуре сторожа Серафима Павловна открыла телефонный провод, сторож накрыл её на месте преступления и стрелял в неё. Для дальнейших выдумок сил у Серафимы Павловны не было.
– Осмотрите её и доложите мне, – сказал Берман врачу.
Врач с суетливой помощью секретаря парткома кое-как раздел Серафиму Павловну, которая начинала терять сознание, тем более, что это ничем уже не грозило. Осмотрев Серафиму Павловну со всех сторон, врач доложил:
– Как будто, ничего серьезного. Дробовые ранения сзади. Так что, вероятно, никакие органы не затронуты.
– Сейчас придёт санитарная машина, отвезите Серафиму в госпиталь. Примите все меры к её выздоровлению.
Товарищ Берман вышел к машине. Сейчас даже и его городские глаза могли отметить зарево. Вдали над лесом, на фоне уже совсем потемневшего неба, медленно-медленно подымался багровый цветок пожара. Берман готов был скрипеть зубами – все следы будут сожжены.
Машина двинулась дальше, в тьму, освещённую только лучами фар по неровной просёлочной дороге. Берман торопил шофёра, хотя понимал ясно: пожарные машины прибудут не раньше, чем через полчаса-час. Что за это время сможет сделать он, Берман, и что за это время останется от охотничьего замка НКВД и его тайны?!
Над головой Бермана низко прогудел самолёт. Потом другой. Потом третий. Это мог быть только Медведев. Вероятно, попытается замести даже и оставшиеся следы… Нужно торопиться.
Подъехав к клубу, Берман, действительно, застал там Медведева. Медведев, расставив ноги и засунув руки в карманы, смотрел на огненное зрелище. Сухие брёвна здания горели, как спички. Пламя вздымалось к чёрному небу, заполнило собою всю внутренность дома, широкими языками пробивалось сквозь окна и двери, весело трещало и бурлило, металось под ветром из стороны в сторону. К зданию нельзя было подойти и на пятьдесят шагов. Где-то гудели самолёты.
– Я приказал сбрасывать огнетушители, – сказал Медведев. – Но, кажется, и это не поможет.
Берман не ответил ничего и даже не спросил, как это Медведев очутился здесь раньше него, Бермана. Пламя как-то странно гипнотизировало его. Он, конечно, видел пожары. Но это было в городах, где каменные стены оказывали огню долгое и упорное сопротивление. Здесь же, казалось, всё радовалось этому перевёрнутому вверх ногами водопаду пламени. Радостно горели сухие брёвна, и так же радостно смотрел на это зрелище чёрный ночью лес, только первые ряды деревьев выхватывались из тьмы отсветами пожара… Раздался глухой взрыв, и снопы искр и головешек так же радостно взлетели над пламенем.
– Это просто порох взорвался. Там есть ещё и боевые патроны, – тоже сейчас будут взрываться, – спокойно сказал Медведев.
– Как давно служит у вас этот сторож?
– Не у меня, – пожал плечами Медведев. – Он тут, кажется, с самого основания “Динамо”.
– Что вы о нём знаете?
– Ничего. Думаю, что и знать нечего. Мужик, таёжник, неграмотный, словом, дикарь.
– А не ошибаетесь ли вы?
Медведев снова пожал плечами.
– Таких, как он, здесь, как муравьев в лесу… Ошибаюсь ли я? Какие у вас основания так думать?
– Есть основания. Серафима Павловна открыла телефонный провод в его сторожке. Он в неё стрелял и ранил, кажется, легко. Потом, вот, поджёг клуб и, конечно, скрылся…
Медведев резко повернулся к Берману всем своим корпусом.
– Это всерьёз?
Берман показал рукой на пожар:
– Сами видите… А Серафиму Павловну я уже допрашивал…
– А где её муж?
– Вероятно, где-то здесь околачивается.
– Г-м, – сказал Медведев. – Я полагаю, что наш товарищ Чикваидзе давно бы рад от своей половины отделаться, так что, может быть, тут дело вовсе и не в стороже. Пока что нет ни одного из них. Кстати, а где же беспризорники?
– Тоже нет.
Медведев ещё раз сказал “г-м”. Положение обострялось. И как бы он ни отговаривался тем, что не был с самого начала посвящён в дело научного работника товарища Светлова, всё-таки Лысково, погибший патруль, исчезнувшие Жучкин, Гололобов, убитый Кривоносов, бегство бродяги и вот теперь пожар клуба. И всё это на его, Медведева, территории, на территории, на которой он, Медведев, теоретически отвечал за всё: и за недостаток классовой бдительности, и за недостаток бдительности вообще…
Пожар продолжал полыхать. Самолёты, снижаясь на несколько десятков метров над тайгой, сбрасывали огнетушители, но, в общем, попадали мимо.
– Нужно бы отойти, – оказал Медведев, – ещё по голове ляпнут.
Пока что едем в Песково, или как там его. Здесь часов ещё на пять хватит.
НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ
Серое осеннее утро осветило серую дымящуюся паром и дымом кучу бывшего охотничьего клуба “Динамо”. Такую же серую, как и лицо товарища Бермана, молча присутствовавшего при частичных раскопках этой кучи. Несколько людей в брезентовых свероллях и газовых масках бережно разгребали не до конца прогоревшие брёвна, стараясь не попадаться под струи воды из брандсбойтов: обе пожарные машины продолжали работать полным ходом. Кое-где из-под пепла и мокрой грязи вдруг пробивались языки пламени, но, в общем, от клуба остались три печи и железный шкаф, сиротливо склонившийся набок и смятый, как картонная коробка. Никаких надежд на раскопки товарищ Берман не возлагал. Самое большее, на что можно было рассчитывать, это на какие-то сгустки расплавленного и остывшего металла, которые могли бы подтвердить открытие Серафимы Павловны. Но сейчас, после пожара, товарищ Берман не видел никакой необходимости в дальнейших вещественных доказательствах правильности рассказа Серафимы Павловны. Однако…
Мозг товарища Бермана не был приноровлен для того, что называется полётом воображения, тем не менее, можно было предположить, что здесь, в клубе, как-то сложилась приблизительно такая же обстановка, как и на Троицком мосту: была заранее подготовлена, как по нотам разыгранная инсценировка с участием, по меньшей мере, трёх действующих лиц, пожертвовавших для этого даже и тыловыми формированиями Серафимы Павловны. Но Берман сейчас же отбросил эту мысль. Тот Светловский бродяга был опытным пройдохой. Чикваидзе был откровенным бараном, и его временная супруга – откровенной дурой. Многолетний опыт научил товарища Бермана разбираться в людях не очень сложного склада характера. Нет, всё это вздор… Но что во всём этом не вздор?
– Позвольте доложить, товарищ Берман, – Берман даже вздрогнул, товарищ Медведев подошёл к нему сзади и мрачно, расставив свои массивные ноги, держал в руке допотопного вида револьвер. Товарищ Медведев лично руководил сотней отборных пограничников, которые должны были ощупать всю местность вокруг пожарища.
– Ну, – разрешающе сказал Берман.
– Нашли Чикваидзе. По вашему распоряжению обыскали и его. Ничего. Пьян совершенно. Вот только этот револьвер, к чему он ему?
Действительно, звено пограничников, ощупывая берег речки, заметило пару сапог, вызывающе торчавшую из рыбачьего шалашика. Солдаты звена, как охотники медвежью берлогу, окружили шалашик, держа винтовки наизготовку. Старший звена подошёл к выходу из шалашика:
– Эй, кто там, вылезай!
Сапоги не ответили ничего. Старший потянул за один из них. Из шалаша донёсся слегка хриплый, но совершенно ясный ответ с сильным кавказским акцентом. В переложении этого ответа на литературный язык он звучал бы так:
– Пшёл к чёртовой матери!
Голос показался как-то знакомым. Пограничник сказал ещё раз: “А ну, вылезай,” – и получил тот же самый ответ. Тогда, ухватившись за оба сапога, он вытащил из шалашика полуживое тело, принадлежавшее, как оказалось, товарищу Чикваидзе.
Тело товарища Чикваидзе пахло большим количеством водки. Оно кое-как привело самое себя в сидячее положение и повторило свою сентенцию ещё раз. Пограничники, опустив винтовки, рассматривали тело с видом понимающего и дружественного сочувствия.
– В чём дело? – сказал Чикваидзе, – пачему чэловеку спать не дают, а?
– Так что, товарищ Чикваидзе, – сказал старший, – клуб сгорел. И вообще. Ну, там увидите. А что у вас тут в шалашике?
– А тэбэ какое дэло?
– Приказано обыскать всех и всё, что только попадётся.
– Ну, и ищи.
Товарищ Чикваидзе, сделав над собою героическое усилие, встал и сильно кренясь на обе стороны по очереди, направился к речке. Один из пограничников нежно поддержал его под руку. Став на колени перед водой, товарищ Чикваидзе кое-как смочил своё обременённое думами чело. Старший на четвереньках заполз в шалашик, обнаружил там две пустые литровки, двустволку, автоматический пистолет и рюкзак. В рюкзаке была всякая мелочь, вроде полотенца и прочего, но оказалось и нечто твёрдое. Вытащив это нечто, старший обнаружил старинной системы револьвер. Всё, кроме револьвера, было совершенно понятно. Револьвер был непонятен вовсе. Была двустволка, понятно: шёл человек на охоту. Никакой дичи не оказалось, тоже понятно: шёл на охоту и пришёл в шалашик. Пистолет полагался по службе. Но зачем к этому пистолету ещё и револьвер? Старший положил револьвер в карман.
Вот именно этот револьвер и показывал сейчас товарищ Медведев товарищу Берману, сопровождая этот показ теми же недоумёнными соображениями, какие пришли в голову и старшему звена.
– А что Чикваидзе по этому поводу говорит? – спросил Берман.
– Я с ним, товарищ Берман, не хотел без вас разговаривать, – дипломатически ответил Медведев, – да вот и его самого ведут.
Последнее было не совсем правильно. Товарищ Чикваидзе шёл сам, правда, слегка придерживаемый одним из пограничников.
– Зачем у вас этот револьвер? – спросил Берман.
– Папробавать, – ответил Чикваидзе, слегка качаясь взад-вперёд.
– На ком попробовать?
– На… – тут товарищ Чикваидзе чуть-чуть запнулся. – Папробавать, – сказал он ещё раз.
– На ком, я вас спрашиваю?
– Н-на… на дереве…
– Зачем?
– Ынтересна.
– Почему интересно?
– Так.
Товарищ Чикваидзе соображал ещё очень туго, но кое-что уже начал соображать. Соображения были неутешительные. Но самое умное из них состояло в том, чтобы показаться ещё более пьяным, чем он был в самом деле.
– Что значит “так”? Отвечайте, когда вас опрашивают!
– Так, – ещё раз ответил Чикваидзе, сильно покачнувшись вперёд. Берман отскочил в сторону, а пограничники схватили Чикваидзе за шиворот. Равновесие было восстановлено.
Чикваидзе неопределенно развёл руками.
– Так… Так, например, вот это – новый пистолет, а вот это – старый пистолет, кто, спрашивается, лучше? Я из лука тоже пробовал. Нэ попадёшь.
– Сколько вы выпили?
– Два.
– А вы знаете, что с вашей женой случилось?
– С-с-сдохла?
– Почему вы думаете, что сдохла?
– Нэ думаю. Желаю. Чтобы сдохла.
– Когда вы её видели в последний раз?
– В лесу.
– Я спрашиваю, когда?
Товарищ Чикваидзе покачнулся ещё раз.
– Нэ знаю, пьян был. А сейчас – это когда? Сейчас это завтра?
– Отведите его в машину, – сказал Берман пограничникам. Пограничники, подхватив Чикваидзе под обе руки, повели его к веренице машин, стоявших невдалеке.
– Товарищ Медведев, – спросил Берман, – есть у вас тут опытный следователь под рукой?
– Есть, товарищ Берман.
– Пусть сейчас же продолжает допрос. Этот тип не так пьян, как представляется.
– Ну, всё-таки, – констатировал Медведев снисходительно, – два пустых литра при нём всё-таки нашли.
– Револьвер, действительно, мало объясним. Служебное оружие было при нём. Но, вот, кажется, ещё новости несут.
Один из старших пограничников, щёлкнув каблуками, поднёс руку к козырьку:
– Разрешите доложить, товарищ Медведев?
– Докладывайте.
– Так что, в развалинах часовни найден тайник. Пустой. Несколько кирпичей было вынуто. Кто-то ещё вчера подъехал верхом к часовенке и что-то взял из тайника.
Медведев мрачно посмотрел на Бермана. Но на Бермана тайник особенного впечатления не произвёл.
– А следы и направление сторожа установлены?
– Так точно. Три верховых коня, три вьючных, направление юго-юго-запад.
– Ну, этих-то мы найдем, – сказал Медведев. И жестом руки отпустил пограничника.
– Да, – сказал он, – забыл вам доложить. Двустволка Чикваидзе осмотрена. Стволы чисты, патроны все налицо, полный патронник. То же и с служебным пистолетом. Довольно ясно: приехал – и сразу за водку; вчера – литр и, кажется, сегодня утром – другой. Вот только револьвер…
– Узнаем и о револьвере, – сказал Берман.
– Сейчас, думаю, к полудню, прибудет кавалерия – три эскадрона, пойдёт по следам. Этот чалдон следы, конечно, запутает. Жаль, что я так поздно догадался, кавалерию нужно бы иметь здесь ещё вчера. И геликоптёры тоже. Ну, всё равно. Муравей не скроется…
Берман ничего не ответил. Конечно, это его, Бермана, промах. Нужно было сейчас же после телефонного разговора с Серафимой Павловной послать на грузовиках хотя бы десятка два конных пограничников и геликоптёры. С самолёта очень трудно осветить тайгу. С геликоптёра можно заглянуть под любой куст. Но это не так важно. Три человека, шесть лошадей. Их найдут… Если будет стоять хорошая погода. А если дождь?
Если дождь? Этот таинственный сторож был, на данный момент, единственным близким ключом к тайне. Если он будет пойман, ключ будет в руках Бермана. Или, по крайней мере, отмычка. А если нет?
Два дня стояла прекрасная погода. Целый кавалерийский дивизион обшаривал тайгу. Около десятка геликоптёров жужжали над каждой расщелиной. К концу второго дня начался затяжной осенний дождь. И сторож и его беспризорники канули в воду.
ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ
Валерий Михайлович чувствовал, что он не заснёт. Так уютно потрескивали остатки костра, так бессильно за могучими стенами пещеры ныла пурга, так приятно ныли натруженные ноги, было такое редкое ощущение полной и абсолютной безопасности, и, вот, лезли в голову всякие мысля, старые мысли, беспокойные и навязчивые.
Валерий Михайлович призвал на помощь свою интеллектуальную дисциплину и попытался выключить все эти мысли сразу, но выключатель отказался действовать. Валерию Михайловичу пришла в голову мысль, что недаром святые пустынножители забирались в пещеры, здесь, может быть, как-то ближе к Богу и к совести. Но, может быть, страшно человеку быть ближе и к совести, и к Богу… Вот, для Еремея Павловича Бог разумеется само собой: кто безбожный, тот и безмозглый. Для Валерия Михайловича всё это было не так просто! Бог был чем-то вроде безмерно сложной математической формулы, переполненной неизвестными величинами. Формула – она действительно существовала. Но неизвестных было слишком много, и от решения этой формулы лучше было отказаться навсегда. Но, можно ли было отказаться? Там “в миру”, это было довольно просто. Здесь, в пещере, это оказалось сложнее…
Валерий Михайлович сел на своей постели и собрался было налить себе ещё одну стопку водки, как что-то распахнуло полотнище, игравшее роль двери в пещеру, и чья-то рука просунулась между стеной и полотнищем. Валерий Михайлович почти молниеносным движением схватил пистолет, взвёл курок и направил ствол на то место, где за рукой можно было предполагать чьё-то туловище. Рука продолжала действовать дальше. Полотнище распахнулось ещё шире и вслед за рукой показалась чья-то оглядывающаяся голова, плохо видная в полутьме, потом верхняя часть туловища и, наконец, целый человек.
Человек был одет в меховую одежду довольно странного покроя, на голове у него красовалась целая копна тёмных волос, перевязанных чем-то вроде цветного ремня, а в правой руке человек держал каменный топор. Да, это был каменный топор неолитического периода, гладко обтесанный и отшлифованный, но всё-таки каменный топор. Валерий Михайлович как-то бессознательно опустил свой пистолет.
Человек был среднего роста, очень плотно сколочен, с чуть-чуть монгольскими чертами лица. За спиной у него висел колчан со стрелами, лук и какой-то меховой мешок. Человек внимательно оглядел пещеру и тихонко свистнул.
На этот свист из-за того же полотнища появилась женщина тоже в меховой одежде странного покроя и тоже с каким-то мешком за спиной. Оба пришельца направились к костру, осторожно переступив через спящего и похрапывающего Еремея и не обращая никакого внимания ни на Валерия Михайловича, ни на его пистолет.
Валерий Михайлович сидел, как завороженный: вот этого ещё не хватало. Мечтал о питекантропе, и питекантроп явился во плоти. Впрочем, это не были питекантропы. Оба уселись у костра, и сейчас при его свете Валерий Михайлович смог рассмотреть своих новых соседей по пещере. Оба они были словно выкованы из какой-то тугой бронзы. Мужчина был крепок и жилист, женщина была гибка, сильна и как-то странно грациозна. Их меховые одеяния едва ли были приноровлены к морозу и пурге. Руки от плеча и ноги от колен оставались голыми. И Валерий Михайлович мог любоваться мускулами мужских рук и гибкостью женских. Женщина сняла и развязала свой мешок, достала оттуда кусок медвежьей ноги, мужчина отрезал от этого куска порцию фунтов в десять, продел её на палочку и очень ловко приспособил эту палочку над костром. Оба уселись у костра, грея над ним свои руки, и оба казались чрезвычайно весёлыми. Мужчина что-то рассказывал своей подруге на совершенно незнакомом Валерию Михайловичу языке и потом, вскочив на ноги, стал иллюстрировать свой рассказ телодвижениями. Мимический талант у него был огромен. Не понимая ни слова из его рассказа, Валерий видел, как человек боролся с медведем, какие зубы и когти были у этого зверя, как зверь и человек схватились в первобытной схватке за кусок мяса – медвежьего или человечьего, и как спорный кусок достался всё-таки человеку.
Валерий Михайлович подозревал, что человек врёт сильно. Женщина смотрела на него раскрытыми и восторженными глазами, и что-то “вечно женственное” сияло из этих глаз. Что-то вечно петушиное было в мимическом рассказе мужчины, казалось, что вот-вот мужчина захлопает крыльями и победоносно заорёт: “Ку-ка-реку!” Или, как индюк, распустит своё оперенье и гаркнет: “Здравия желаю, Ваше Превосходительство!”
– Ну, хотя бы грамоте.
– Да кто ж учить будет?
– Я буду.
– Так вы сами неграмотный.
– Я вчера неграмотным был, сегодня я уже грамотный.
– Так разве можно в один день?
– Бывает, ну, катимся. Тащите соломы.
Степаныч направился к сараю и взял два снопа соломы. Близнецы тоже взяли по два. Степаныч вошёл в свою конуру.
– Ну, теперь валите солому, а на солому всё, что попадёт. Иллюминацию устраивать будем.
– А что такое иллюминация?
– А это когда весело горит.
– Пожар, значит?
– Весёлый пожар. Валите всё.
Беспризорники, охваченные радостью разрушения, стали валить на солому всё: и чучела, и кровать, и стол, и табуретки. Потом принесли ещё несколько снопов и положили их в спальнях, канцелярии и прочих местах. На солому набросили дров.
– Ну, а теперь – все окна и двери настежь и тащите керосин.
Несколько бидонов с керосином были вылиты на солому и дрова. Всё это Степаныч торжественно поджёг спичкой. Вольный лесной ветерок, пропитанный озоном и прочими такими веществами, вливался в раскрытые окна и двери. В сарае, наполненном соломой, сеном и дровами, не нужно было даже и керосина.
– Ну, а теперь – айда!
– Дяденька, может, можно посмотреть?
– Что посмотреть?
– А как гореть будет.
– Ну, на это уж товарищ Берман посмотрит. Айда.
ЕЩЁ СТУПЕНЬКА
Серафима Павловна была в полубесчувственном состоянии. Даже и визжать перестала, кстати, кто тут, в тайге, услышит? Она бы охотно упала в обмерок, но падать с конской спины, хотя бы и в обморок, было небезопасно. Судорожно сжимая коченеющими пальцами конскую гриву, Серафима Павловна неслась на бешеном, раненном коне куда-то вдаль-вдаль-вдаль. Временами ей казалось, что она умерла, и что это черти несут её куда-то, в ад, что ли? А вдруг он и в самом деле существует? Вот что сзади так нестерпимо печёт… Серафима Павловна захотела было даже и перекреститься, но для этого нужно было выпустить гриву. В воспалённом мозгу возникала то икона в доме её родителей, то паучье лицо Бермана, то лицо её мужа таким, каким она видала его в последний раз. В последний раз… Но всё это опять заглушалось болью, страхом, скачкой. Откуда-то из-под земли неслись какие-то страшные голоса. С предельным усилием воли Серафима Павловна открыла глаза. Какая-то полутьма, какие-то черти с огоньками во рту что-то кричат и бросаются на неё, Серафиму Павловну. Ну, значит, кончено, вот тебе и союз воинствующих безбожников – обманули, сволочи…
Какие-то руки вцепились в Серафиму Павловну и стащили её с коня. Конь стоял, дрожа всем телом и потом грохнулся на землю. Какой-то дядя начальственной внешности протиснулся сквозь толпу колхозников:
– Что это тут за скандал?
– Вот, товарищ Петров, какаясь-то баба на коне и вся в крови.
– Какая баба?
– Да вот, поглядите, конь тоже в крови. Должно быть из Лесной Пади скачет. Еле перехватили. Конь-то без узды.
Товарищ Петров, секретарь Песковской партячейки, наклонился над телом Серафимы Павловны.
– Вы, женщина, откудова?
Серафима Павловна снова открыла глаза. Вокруг неё стояла толпа возбуждённых мужиков и баб, а над ней склонялся какой-то дядя с горящей цыгаркой в зубах. Нет, чертями не пахло, безбожники, может, и не такие дураки…
– Телефон у вас есть? – спросила Серафима Павловна умирающим, но повелительным голосом.
– Ну, есть, а вам что?
– Сейчас же вызовите мне товарища Бермана. Скажите, Серафима Павловна убита, очень важное сообщение.
Имя Бермана произвело магическое впечатление.
– Вы тут чего, сволочи, столбами стоите? Не можете товарищу помочь? Возьмите так, несите в партком. Я, товарищ Серафима Павловна, сей минут вызов сделаю, вы уж потерпите, сей минут.
Товарищ Берман, услыхав от дежурного по телефону, что его опять вызывает Серафима Павловна, чуть было не поддался соблазну послать её окончательно к чёртовой матери. Но дежурный по телефону предупредил сразу:
– Это, собственно, звонит секретарь Песковской ячейки, говорит, Серафима, как её, тяжело ранена.
– Ранена? Ну, давайте её сюда.
Из телефонной трубки раздался надоедливый, но на этот раз слегка патетический голосок Серафимы Павловны:
– Я убита, товарищ Берман.
– То есть, как убиты? Вот, ведь, разговариваете.
– Ах, это всё равно! Меня убил этот ваш сторож. Два раза стрелял. Насквозь. Я при смерти. Я там такое нашла… Не могу по телефону. А он из ружья…
– Что вы там нашли?
– Ах, не могу по телефону.
– Вышлите всех из комнаты и скажите.
Серафима Павловна, несмотря на её предсмертное состояние, почувствовала себя где-то у самого порога власти. Прикрыв трубку ладонью, она повернулась:
– Вы, товарищи, оставьте помещение, идёт служебный разговор.
Товарищи на цыпочках оставили помещение. Подождав несколько секунд, Серафима Павловна прошептала трагическим топотом:
– Телефон.
– Ну, я у телефона.
– Ах нет, я нашла телефон!
– Где нашли?
– У этого мужика. У сторожа, телефонный провод. А он меня застукал и убил.
– Ага. Позовите мне этого секретаря.
– Товарищ секретарь, товарищ секретарь… Передаю трубку…
– У телефона Барман. Я приеду через… сколько до вас километров от Неёлова?
– Около тридцати.
– Приеду через полчаса или сорок минут. Вы пока эту женщину уложите в постель, сильно она ранена?
– Не могу знать, но вся спина в крови.
– Я привезу врача.
– Осмелюсь доложить, товарищ Берман, что Лесная Падь, кажись, горит, как будто зарево. Мне-то не видать, а у которых глаза получше, говорят, зарево зачинается…
– Хорошо. Пока.
Товарищ Берман положил трубку и по другому телефону заказал вездеход, санитарную машину, врача, две пожарных машины, следственную группу и сто солдат на грузовиках. Вездеход и врач должны быть готовы через пять минут. Хорошо бы на самолёте, но вечером приземлиться будет слишком опасно.
Берман закурил таинственную папиросу. Серафима Павловна, по-видимому, оказывается той каплей, которая переполнила чашу “случайностей” и открыла пути к какой-то закономерности. Это, как будто, первый признак существования где-то в Неёловском отделе или около него какой-то крепко сплоченной группы, которая раскинула свои щупальцы от Лыскова с его таинственными происшествиями до Лесной Пади с её не менее таинственным проводом. Телефонный провод – это, во всяком случае, нечто реальное. Если только он не сгорит в пожаре.
В вездеходе товарища Бермана уже ждал тот же кругленький, жовиальный, пахнущий сигарами и коньяком врач. Врач поздоровался с Берманом отчасти подобострастно, отчасти игриво, но никаких вопросов задавать не стал. Дорогу до Пескова проехали быстро, тряско и молча. Товарищ Петров уже ждал на крыльце парткома.
– Так что, осмелюсь доложить, товарищ Серафима Петровна, как будто, плохи. Бредят, что ли. А зарево – изволите сами видеть.
Берман посмотрел на темнеющий небосклон. Там, где-то вдалеке, действительно, что-то розовеет. Но городские глаза Бермана не смогли различить больше.
– Это, товарищи, как Бог свят, пожар, – вмешался какой-то вертлявый мужичёнко. – Глаза у меня охотницкие, за сто верстов видят. Как Бог свят, Лесная Падь горит, вот так и полыхает, вот так и полыхает!
Берман, не отвечая ничего, вошёл в дом. Серафима Павловна лежала на парткомовской кровати, и даже при свете паршивой лампочки было видно, что с ней плохо. И лицо, и платье были в крови, слова вылетали путаные и не совсем сознательные, и из них Берман мог установить только то, что он уже знал: в конуре сторожа Серафима Павловна открыла телефонный провод, сторож накрыл её на месте преступления и стрелял в неё. Для дальнейших выдумок сил у Серафимы Павловны не было.
– Осмотрите её и доложите мне, – сказал Берман врачу.
Врач с суетливой помощью секретаря парткома кое-как раздел Серафиму Павловну, которая начинала терять сознание, тем более, что это ничем уже не грозило. Осмотрев Серафиму Павловну со всех сторон, врач доложил:
– Как будто, ничего серьезного. Дробовые ранения сзади. Так что, вероятно, никакие органы не затронуты.
– Сейчас придёт санитарная машина, отвезите Серафиму в госпиталь. Примите все меры к её выздоровлению.
Товарищ Берман вышел к машине. Сейчас даже и его городские глаза могли отметить зарево. Вдали над лесом, на фоне уже совсем потемневшего неба, медленно-медленно подымался багровый цветок пожара. Берман готов был скрипеть зубами – все следы будут сожжены.
Машина двинулась дальше, в тьму, освещённую только лучами фар по неровной просёлочной дороге. Берман торопил шофёра, хотя понимал ясно: пожарные машины прибудут не раньше, чем через полчаса-час. Что за это время сможет сделать он, Берман, и что за это время останется от охотничьего замка НКВД и его тайны?!
Над головой Бермана низко прогудел самолёт. Потом другой. Потом третий. Это мог быть только Медведев. Вероятно, попытается замести даже и оставшиеся следы… Нужно торопиться.
Подъехав к клубу, Берман, действительно, застал там Медведева. Медведев, расставив ноги и засунув руки в карманы, смотрел на огненное зрелище. Сухие брёвна здания горели, как спички. Пламя вздымалось к чёрному небу, заполнило собою всю внутренность дома, широкими языками пробивалось сквозь окна и двери, весело трещало и бурлило, металось под ветром из стороны в сторону. К зданию нельзя было подойти и на пятьдесят шагов. Где-то гудели самолёты.
– Я приказал сбрасывать огнетушители, – сказал Медведев. – Но, кажется, и это не поможет.
Берман не ответил ничего и даже не спросил, как это Медведев очутился здесь раньше него, Бермана. Пламя как-то странно гипнотизировало его. Он, конечно, видел пожары. Но это было в городах, где каменные стены оказывали огню долгое и упорное сопротивление. Здесь же, казалось, всё радовалось этому перевёрнутому вверх ногами водопаду пламени. Радостно горели сухие брёвна, и так же радостно смотрел на это зрелище чёрный ночью лес, только первые ряды деревьев выхватывались из тьмы отсветами пожара… Раздался глухой взрыв, и снопы искр и головешек так же радостно взлетели над пламенем.
– Это просто порох взорвался. Там есть ещё и боевые патроны, – тоже сейчас будут взрываться, – спокойно сказал Медведев.
– Как давно служит у вас этот сторож?
– Не у меня, – пожал плечами Медведев. – Он тут, кажется, с самого основания “Динамо”.
– Что вы о нём знаете?
– Ничего. Думаю, что и знать нечего. Мужик, таёжник, неграмотный, словом, дикарь.
– А не ошибаетесь ли вы?
Медведев снова пожал плечами.
– Таких, как он, здесь, как муравьев в лесу… Ошибаюсь ли я? Какие у вас основания так думать?
– Есть основания. Серафима Павловна открыла телефонный провод в его сторожке. Он в неё стрелял и ранил, кажется, легко. Потом, вот, поджёг клуб и, конечно, скрылся…
Медведев резко повернулся к Берману всем своим корпусом.
– Это всерьёз?
Берман показал рукой на пожар:
– Сами видите… А Серафиму Павловну я уже допрашивал…
– А где её муж?
– Вероятно, где-то здесь околачивается.
– Г-м, – сказал Медведев. – Я полагаю, что наш товарищ Чикваидзе давно бы рад от своей половины отделаться, так что, может быть, тут дело вовсе и не в стороже. Пока что нет ни одного из них. Кстати, а где же беспризорники?
– Тоже нет.
Медведев ещё раз сказал “г-м”. Положение обострялось. И как бы он ни отговаривался тем, что не был с самого начала посвящён в дело научного работника товарища Светлова, всё-таки Лысково, погибший патруль, исчезнувшие Жучкин, Гололобов, убитый Кривоносов, бегство бродяги и вот теперь пожар клуба. И всё это на его, Медведева, территории, на территории, на которой он, Медведев, теоретически отвечал за всё: и за недостаток классовой бдительности, и за недостаток бдительности вообще…
Пожар продолжал полыхать. Самолёты, снижаясь на несколько десятков метров над тайгой, сбрасывали огнетушители, но, в общем, попадали мимо.
– Нужно бы отойти, – оказал Медведев, – ещё по голове ляпнут.
Пока что едем в Песково, или как там его. Здесь часов ещё на пять хватит.
НЕПРИЯТНОСТИ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ
Серое осеннее утро осветило серую дымящуюся паром и дымом кучу бывшего охотничьего клуба “Динамо”. Такую же серую, как и лицо товарища Бермана, молча присутствовавшего при частичных раскопках этой кучи. Несколько людей в брезентовых свероллях и газовых масках бережно разгребали не до конца прогоревшие брёвна, стараясь не попадаться под струи воды из брандсбойтов: обе пожарные машины продолжали работать полным ходом. Кое-где из-под пепла и мокрой грязи вдруг пробивались языки пламени, но, в общем, от клуба остались три печи и железный шкаф, сиротливо склонившийся набок и смятый, как картонная коробка. Никаких надежд на раскопки товарищ Берман не возлагал. Самое большее, на что можно было рассчитывать, это на какие-то сгустки расплавленного и остывшего металла, которые могли бы подтвердить открытие Серафимы Павловны. Но сейчас, после пожара, товарищ Берман не видел никакой необходимости в дальнейших вещественных доказательствах правильности рассказа Серафимы Павловны. Однако…
Мозг товарища Бермана не был приноровлен для того, что называется полётом воображения, тем не менее, можно было предположить, что здесь, в клубе, как-то сложилась приблизительно такая же обстановка, как и на Троицком мосту: была заранее подготовлена, как по нотам разыгранная инсценировка с участием, по меньшей мере, трёх действующих лиц, пожертвовавших для этого даже и тыловыми формированиями Серафимы Павловны. Но Берман сейчас же отбросил эту мысль. Тот Светловский бродяга был опытным пройдохой. Чикваидзе был откровенным бараном, и его временная супруга – откровенной дурой. Многолетний опыт научил товарища Бермана разбираться в людях не очень сложного склада характера. Нет, всё это вздор… Но что во всём этом не вздор?
– Позвольте доложить, товарищ Берман, – Берман даже вздрогнул, товарищ Медведев подошёл к нему сзади и мрачно, расставив свои массивные ноги, держал в руке допотопного вида револьвер. Товарищ Медведев лично руководил сотней отборных пограничников, которые должны были ощупать всю местность вокруг пожарища.
– Ну, – разрешающе сказал Берман.
– Нашли Чикваидзе. По вашему распоряжению обыскали и его. Ничего. Пьян совершенно. Вот только этот револьвер, к чему он ему?
Действительно, звено пограничников, ощупывая берег речки, заметило пару сапог, вызывающе торчавшую из рыбачьего шалашика. Солдаты звена, как охотники медвежью берлогу, окружили шалашик, держа винтовки наизготовку. Старший звена подошёл к выходу из шалашика:
– Эй, кто там, вылезай!
Сапоги не ответили ничего. Старший потянул за один из них. Из шалаша донёсся слегка хриплый, но совершенно ясный ответ с сильным кавказским акцентом. В переложении этого ответа на литературный язык он звучал бы так:
– Пшёл к чёртовой матери!
Голос показался как-то знакомым. Пограничник сказал ещё раз: “А ну, вылезай,” – и получил тот же самый ответ. Тогда, ухватившись за оба сапога, он вытащил из шалашика полуживое тело, принадлежавшее, как оказалось, товарищу Чикваидзе.
Тело товарища Чикваидзе пахло большим количеством водки. Оно кое-как привело самое себя в сидячее положение и повторило свою сентенцию ещё раз. Пограничники, опустив винтовки, рассматривали тело с видом понимающего и дружественного сочувствия.
– В чём дело? – сказал Чикваидзе, – пачему чэловеку спать не дают, а?
– Так что, товарищ Чикваидзе, – сказал старший, – клуб сгорел. И вообще. Ну, там увидите. А что у вас тут в шалашике?
– А тэбэ какое дэло?
– Приказано обыскать всех и всё, что только попадётся.
– Ну, и ищи.
Товарищ Чикваидзе, сделав над собою героическое усилие, встал и сильно кренясь на обе стороны по очереди, направился к речке. Один из пограничников нежно поддержал его под руку. Став на колени перед водой, товарищ Чикваидзе кое-как смочил своё обременённое думами чело. Старший на четвереньках заполз в шалашик, обнаружил там две пустые литровки, двустволку, автоматический пистолет и рюкзак. В рюкзаке была всякая мелочь, вроде полотенца и прочего, но оказалось и нечто твёрдое. Вытащив это нечто, старший обнаружил старинной системы револьвер. Всё, кроме револьвера, было совершенно понятно. Револьвер был непонятен вовсе. Была двустволка, понятно: шёл человек на охоту. Никакой дичи не оказалось, тоже понятно: шёл на охоту и пришёл в шалашик. Пистолет полагался по службе. Но зачем к этому пистолету ещё и револьвер? Старший положил револьвер в карман.
Вот именно этот револьвер и показывал сейчас товарищ Медведев товарищу Берману, сопровождая этот показ теми же недоумёнными соображениями, какие пришли в голову и старшему звена.
– А что Чикваидзе по этому поводу говорит? – спросил Берман.
– Я с ним, товарищ Берман, не хотел без вас разговаривать, – дипломатически ответил Медведев, – да вот и его самого ведут.
Последнее было не совсем правильно. Товарищ Чикваидзе шёл сам, правда, слегка придерживаемый одним из пограничников.
– Зачем у вас этот револьвер? – спросил Берман.
– Папробавать, – ответил Чикваидзе, слегка качаясь взад-вперёд.
– На ком попробовать?
– На… – тут товарищ Чикваидзе чуть-чуть запнулся. – Папробавать, – сказал он ещё раз.
– На ком, я вас спрашиваю?
– Н-на… на дереве…
– Зачем?
– Ынтересна.
– Почему интересно?
– Так.
Товарищ Чикваидзе соображал ещё очень туго, но кое-что уже начал соображать. Соображения были неутешительные. Но самое умное из них состояло в том, чтобы показаться ещё более пьяным, чем он был в самом деле.
– Что значит “так”? Отвечайте, когда вас опрашивают!
– Так, – ещё раз ответил Чикваидзе, сильно покачнувшись вперёд. Берман отскочил в сторону, а пограничники схватили Чикваидзе за шиворот. Равновесие было восстановлено.
Чикваидзе неопределенно развёл руками.
– Так… Так, например, вот это – новый пистолет, а вот это – старый пистолет, кто, спрашивается, лучше? Я из лука тоже пробовал. Нэ попадёшь.
– Сколько вы выпили?
– Два.
– А вы знаете, что с вашей женой случилось?
– С-с-сдохла?
– Почему вы думаете, что сдохла?
– Нэ думаю. Желаю. Чтобы сдохла.
– Когда вы её видели в последний раз?
– В лесу.
– Я спрашиваю, когда?
Товарищ Чикваидзе покачнулся ещё раз.
– Нэ знаю, пьян был. А сейчас – это когда? Сейчас это завтра?
– Отведите его в машину, – сказал Берман пограничникам. Пограничники, подхватив Чикваидзе под обе руки, повели его к веренице машин, стоявших невдалеке.
– Товарищ Медведев, – спросил Берман, – есть у вас тут опытный следователь под рукой?
– Есть, товарищ Берман.
– Пусть сейчас же продолжает допрос. Этот тип не так пьян, как представляется.
– Ну, всё-таки, – констатировал Медведев снисходительно, – два пустых литра при нём всё-таки нашли.
– Револьвер, действительно, мало объясним. Служебное оружие было при нём. Но, вот, кажется, ещё новости несут.
Один из старших пограничников, щёлкнув каблуками, поднёс руку к козырьку:
– Разрешите доложить, товарищ Медведев?
– Докладывайте.
– Так что, в развалинах часовни найден тайник. Пустой. Несколько кирпичей было вынуто. Кто-то ещё вчера подъехал верхом к часовенке и что-то взял из тайника.
Медведев мрачно посмотрел на Бермана. Но на Бермана тайник особенного впечатления не произвёл.
– А следы и направление сторожа установлены?
– Так точно. Три верховых коня, три вьючных, направление юго-юго-запад.
– Ну, этих-то мы найдем, – сказал Медведев. И жестом руки отпустил пограничника.
– Да, – сказал он, – забыл вам доложить. Двустволка Чикваидзе осмотрена. Стволы чисты, патроны все налицо, полный патронник. То же и с служебным пистолетом. Довольно ясно: приехал – и сразу за водку; вчера – литр и, кажется, сегодня утром – другой. Вот только револьвер…
– Узнаем и о револьвере, – сказал Берман.
– Сейчас, думаю, к полудню, прибудет кавалерия – три эскадрона, пойдёт по следам. Этот чалдон следы, конечно, запутает. Жаль, что я так поздно догадался, кавалерию нужно бы иметь здесь ещё вчера. И геликоптёры тоже. Ну, всё равно. Муравей не скроется…
Берман ничего не ответил. Конечно, это его, Бермана, промах. Нужно было сейчас же после телефонного разговора с Серафимой Павловной послать на грузовиках хотя бы десятка два конных пограничников и геликоптёры. С самолёта очень трудно осветить тайгу. С геликоптёра можно заглянуть под любой куст. Но это не так важно. Три человека, шесть лошадей. Их найдут… Если будет стоять хорошая погода. А если дождь?
Если дождь? Этот таинственный сторож был, на данный момент, единственным близким ключом к тайне. Если он будет пойман, ключ будет в руках Бермана. Или, по крайней мере, отмычка. А если нет?
Два дня стояла прекрасная погода. Целый кавалерийский дивизион обшаривал тайгу. Около десятка геликоптёров жужжали над каждой расщелиной. К концу второго дня начался затяжной осенний дождь. И сторож и его беспризорники канули в воду.
ПЕЩЕРНЫЕ СНЫ
Валерий Михайлович чувствовал, что он не заснёт. Так уютно потрескивали остатки костра, так бессильно за могучими стенами пещеры ныла пурга, так приятно ныли натруженные ноги, было такое редкое ощущение полной и абсолютной безопасности, и, вот, лезли в голову всякие мысля, старые мысли, беспокойные и навязчивые.
Валерий Михайлович призвал на помощь свою интеллектуальную дисциплину и попытался выключить все эти мысли сразу, но выключатель отказался действовать. Валерию Михайловичу пришла в голову мысль, что недаром святые пустынножители забирались в пещеры, здесь, может быть, как-то ближе к Богу и к совести. Но, может быть, страшно человеку быть ближе и к совести, и к Богу… Вот, для Еремея Павловича Бог разумеется само собой: кто безбожный, тот и безмозглый. Для Валерия Михайловича всё это было не так просто! Бог был чем-то вроде безмерно сложной математической формулы, переполненной неизвестными величинами. Формула – она действительно существовала. Но неизвестных было слишком много, и от решения этой формулы лучше было отказаться навсегда. Но, можно ли было отказаться? Там “в миру”, это было довольно просто. Здесь, в пещере, это оказалось сложнее…
Валерий Михайлович сел на своей постели и собрался было налить себе ещё одну стопку водки, как что-то распахнуло полотнище, игравшее роль двери в пещеру, и чья-то рука просунулась между стеной и полотнищем. Валерий Михайлович почти молниеносным движением схватил пистолет, взвёл курок и направил ствол на то место, где за рукой можно было предполагать чьё-то туловище. Рука продолжала действовать дальше. Полотнище распахнулось ещё шире и вслед за рукой показалась чья-то оглядывающаяся голова, плохо видная в полутьме, потом верхняя часть туловища и, наконец, целый человек.
Человек был одет в меховую одежду довольно странного покроя, на голове у него красовалась целая копна тёмных волос, перевязанных чем-то вроде цветного ремня, а в правой руке человек держал каменный топор. Да, это был каменный топор неолитического периода, гладко обтесанный и отшлифованный, но всё-таки каменный топор. Валерий Михайлович как-то бессознательно опустил свой пистолет.
Человек был среднего роста, очень плотно сколочен, с чуть-чуть монгольскими чертами лица. За спиной у него висел колчан со стрелами, лук и какой-то меховой мешок. Человек внимательно оглядел пещеру и тихонко свистнул.
На этот свист из-за того же полотнища появилась женщина тоже в меховой одежде странного покроя и тоже с каким-то мешком за спиной. Оба пришельца направились к костру, осторожно переступив через спящего и похрапывающего Еремея и не обращая никакого внимания ни на Валерия Михайловича, ни на его пистолет.
Валерий Михайлович сидел, как завороженный: вот этого ещё не хватало. Мечтал о питекантропе, и питекантроп явился во плоти. Впрочем, это не были питекантропы. Оба уселись у костра, и сейчас при его свете Валерий Михайлович смог рассмотреть своих новых соседей по пещере. Оба они были словно выкованы из какой-то тугой бронзы. Мужчина был крепок и жилист, женщина была гибка, сильна и как-то странно грациозна. Их меховые одеяния едва ли были приноровлены к морозу и пурге. Руки от плеча и ноги от колен оставались голыми. И Валерий Михайлович мог любоваться мускулами мужских рук и гибкостью женских. Женщина сняла и развязала свой мешок, достала оттуда кусок медвежьей ноги, мужчина отрезал от этого куска порцию фунтов в десять, продел её на палочку и очень ловко приспособил эту палочку над костром. Оба уселись у костра, грея над ним свои руки, и оба казались чрезвычайно весёлыми. Мужчина что-то рассказывал своей подруге на совершенно незнакомом Валерию Михайловичу языке и потом, вскочив на ноги, стал иллюстрировать свой рассказ телодвижениями. Мимический талант у него был огромен. Не понимая ни слова из его рассказа, Валерий видел, как человек боролся с медведем, какие зубы и когти были у этого зверя, как зверь и человек схватились в первобытной схватке за кусок мяса – медвежьего или человечьего, и как спорный кусок достался всё-таки человеку.
Валерий Михайлович подозревал, что человек врёт сильно. Женщина смотрела на него раскрытыми и восторженными глазами, и что-то “вечно женственное” сияло из этих глаз. Что-то вечно петушиное было в мимическом рассказе мужчины, казалось, что вот-вот мужчина захлопает крыльями и победоносно заорёт: “Ку-ка-реку!” Или, как индюк, распустит своё оперенье и гаркнет: “Здравия желаю, Ваше Превосходительство!”