Страница:
Но ничего этого мужчина не сделал. Окончив своё повествование, он вытащил из меховой сумки нож, опять же каменный, и, срезая с медвежьей лапы куски уже поджаренного мяса, распределял его между собою и своей подругой.
Фунтов десять исчезли в несколько минут. Мясо было ещё полусырым, но ни мужчина, ни женщина, видимо, никогда не имели нужды в зубном враче. Когда мясо было съедено, женщина мягким и гибким движением улеглась головой на колени мужчины, Валерию Михайловичу это показалось странно знакомым… И что-то вообще знакомое было в этой сцене у костра…
Ах, да… Тогда на речке, в лесу… Костёр, Вероника. На костре Валерий Михайлович жарил, правда не медвежатину, а просто окуньков, выуженных тут же, какие вкусные были эти окуньки! Вероника, смеясь и обжигая пальцы и губы, поедала окуньков одного за другим, Валерий Михайлович с комическими жалобами рассказывал, какой окунь сорвался у него с крючка, сосны вокруг стояли, как добродушные, сочувственные и очень всё хорошо понимающие хранители такого молодого, такого примитивного и такого неповторимого счастья. Потом…
Мужчина положил обратно в мешок свой каменный нож, вдохнул в себя полную грудь воздуха и медленно наклонился над женщиной. Валерий Михайлович сжал зубы и закрыл глаза.
Когда он их открыл, оба спутника были уже на ногах. Оба были как-то радостно веселы, и в глазах женщины был тихий свет найденного и удовлетворённого счастья. Мужчина взял в правую руку свой топор, и оба исчезли во тьму, ночь и пургу. Валерий Михайлович хотел было вскочить и посмотреть, куда это они ушли, но полотнище распахнулось ещё раз, из-за него выглянула голова мужчины, и эта голова сказала внятным, чётким московским говором: “Ну, и не дурачьё разве?” – и исчезла окончательно.
Валерий Михайлович вскочил, протирая глаза, всё-таки хотел было заглянуть за полотнище, но понял, что сны – они не возвращаются. Наливая себе стакан водки, Валерий Михайлович заметил, что его руки дрожат. Еремей, Потапыч и Федя спали сном праведников, кони похрустывали овсом, костёр совсем догорал, Валерий Михайлович подбросил в него свежих сучьев, пурга выла по-прежнему, и выключатель Валерия Михайловича по-прежнему отказывался работать.
Выпив залпом стакан водки, Валерий Михайлович набил трубку и облокотившись на постели, капитулировал. Спать всё равно не удастся. Так вот, в те годы, когда всякий юноша мечтает стать чем-то вроде Наполеона, мечтал и он, Валерий Михайлович. Мечтал о том, как он, Валерий, даст человечеству свободу и власть, свободу от эксплоатации и власть над стихией. Весенние дни 1917 года были наполнены восторженными предчувствиями свободы и власти. Теперь он, Валерий Михайлович, сидит в пещере, а Вероника сидит в тюрьме. Там же, в той же тюрьме сидит и Глеб Степанович – старый друг, приятель и даже учитель. Теперь перед Валерием Михайловичем стоит задача освободить Веронику, убить Глеба Степановича, взорвать лаборатории тюрьмы, и тогда останется борьба со “свободой” и борьба со “стихией”. Свобода в данном конкретном случае персонифицировалась в ближайшем образе товарища Бермана, а власть – и в Бермане, и в Глебе, и в тех тюремных лабораториях, где слепая сила человека пытается раскрепостить слепую силу атома и, может быть, привести то ли Землю, то ли всю Галактическую систему, то ли всю Вселенную в её первобытное состояние – в состояние небытия.
Вероника сидит в качестве заложницы, и ей пока ничто не угрожает. Глеб Степанович имеет всё, чего только угодно его маниакальной душе, всё, кроме свободы, которая ему не нужна. Ему, впрочем, очень многое не нужно. Он, конечно – маньяк или стал маньяком. Но он, конечно – также и гений. Что он ещё успел выдумать, сидя в лаборатории Нарынского изолятора и комбинируя математические доказательства бытия Бога с такими же доказательствами иллюзорности времени, пространства и бытия? Основная идея Глеба Степановича состояла в том, что он, Глеб Степанович, является орудием Божьего Промысла, предназначенным реализовать день Страшного Суда путём атомного взрыва всей Вселенной. Вся Вселенная Бермана интересует очень мало, но для разрушения Капиталистической Вселенной Берман использует Глеба Степановича до конца… Что будет, если он, Валерий Михайлович, не успеет прекратить хилиастическую*) деятельность Глеба Степановича? Правда, около месяца тому назад в Москву был послан из изолятора заказ на какой-то новый чудовищный циклотрон – машину для разложения атома, выполнение этого заказа займёт не меньше года, следовательно, непосредственной опасности нет. Кроме того, Валерий Михайлович чувствовал, что ему надо как-то отойти от злободневности заговоров, борьбы, подпольщины, убийств, побегов и прочего и обдумать всё это с какой-то иной точки зрения. Чисто теоретически все было ясно: была допущена какая-то основная ошибка. Всё последующее было только попыткой какими-то мелкими паллиативами**) исправить эту основную ошибку, лечить не болезнь, а только её симптомы. Но от теории никакого моста к практике не было…
*) Хилиастический – относящийся к вере в скорый конец.
**) Паллиатив – полумера.
Как будто тогда, в весёлые и роковые дни весны 1917 года, была взорвана дверь, или плотина, или стена, загораживающая дневной мир от какого-то чёрного. И сквозь февральскую дыру хлынуло что-то поистине сатанинское – бессмысленное, бесчеловечное, безбожное. Ведь, в самом деле, чего хотят все эти Берманы? Не счастья же человечества под эгидой диктатуры пролетариата? Какие чёрные сатанинские импульсы толкают людей на эту бесконечную вереницу убийств, пыток, голода, страха? Нет, всё это как-то нужно передумать с самого начала. Может быть, и в самом деле, двинуться к Еремею на его заимку?
Когда Валерий Михайлович проснулся, костёр уже горел, и на костре мирно булькал чайник. Еремей шатался по пещере, что-то делал и пытался говорить тихо, это не всегда удавалось ему. Увидев, что Валерий Михайлович уже проснулся, Еремей снял узду со своих голосовых связок:
– Ну, как спалось, Валерий Михайлович? А хорошо здесь, в пещере, можно сказать, как у Христа за пазухой…
Раскаты его голоса разбудили Потапыча. Он сел и стал протирать ладонями своё медно-красное лицо. Потом протянул руку к бутылке и, убедившись в том, что она уже пуста, решительно встал, достал из своего тюка новый литр, налил стакан и сказал, так, ни к кому не обращаясь: “Эх, нужно опохмелиться”…
– Сегодня опохмеляйся, сколько в тебя влезет, – сказал Еремей, – а завтра – ни-ни. Завтра, должно, опять пойдём, и чтобы ты ни маковой росинки, понял?
– Ну, до завтра ещё успеется, – облегченно констатировал Потапыч, и опрокинул стакан в глотку. – А сегодня что? Только пить и спать. Уже, должно быть полдень, что тут делать? Ишь его, как пурга воет!
Федя высунул свою заспанную физиономию из-под полушубка и совсем собрался было снова нырнуть обратно, как из одного из тюков Валерия Михайловича раздался тонкий, но довольно пронзительный писк.
– А это что? – изумился Еремей, – что, и цыплята у вас там, что ли?
Валерий Михайлович довольно поспешно стал распаковывать тюк.
– Нет, не цыплята, радио.
– Ишь ты, – изумился Потапыч, – вот, что значит техника!
Валерий Михайлович извлёк из тюка совершенно такой же аппарат, каким орудовал Степаныч. Произвёл над ним те же манипуляции и минут на пятнадцать погрузился в точки и тире, которые возникли на бумажной ленте, выбегавшей откуда-то из таинственных недр аппарата. Еремей, Потапыч и Федя хранили почтительное и почти суеверное молчание.
Когда таинственные переговоры Валерия Михайловича были закончены, он тщательно сложил и запрятал в тюк свой аппарат. В начале этих переговоров Федя, с видом полной незаинтересованности, нырнул под свой полушубок, Еремей деликатно пошёл возиться у коней, Жучкин посмотрел одним глазом на Еремея и другим – на бутылку, с независимым видом налил и хлопнул ещё стакан. Валерий Михайлович вернулся на старое место и закурил трубку.
– Скажите, Еремей Павлович, далеко этот второй перевал?
– Это сойотский?
– Не знаю уж, какой. Сколько их здесь?
– Да всего два – вот наш и тот, сойотский…
– Далеко он отсюда?
– Дня два. Если по той стороне идти, и в день можно сделать. А по этой обходить надо. Хорошо, что мы на сойотский не пошли, он-то легче, да по дороге совсем плоские горы, попади мы там под эту пургу, и тут же крышка. Нам мимо него всё равно идти. Вот кончится пурга…
– Мне придётся на этот перевал завернуть, – сказал Валерий Михайлович.
Еремей вопросительно поднял брови, но не спросил ничего.
– Тут один человек должен через перевал этот бежать… – как бы отвечая на невысказанный вопрос, сказал Валерий Михайлович.
Федя сейчас же высунулся из-под полушубка, а Жучкин, воспользовавшись минутой сенсации, нацедил себе ещё стакан.
– За этим человеком большевики шлют и самолёты, и парашютистов…
– Что это за пара…, как его там?
– Это стрелки – с самолетов на таких зонтиках прыгают вниз, – авторитетно разъяснил Жучкин.
– Именно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Словом – человек, видимо, существенный…
– А вы его знаете? – спросил Еремей.
– Знать – не знаю, а выручать надо.
– Я этот перевал знаю, как свою заимку, – сказал Еремей, подходя к костру и усаживаясь. – Перевал – не трудный, плоский. Справа горы, я слева горы. Скажем так: если сидеть на такой вот горе – то версты на две, на три, все, как на ладошке. А на горах – с той стороны – и ямы, и овраги, и всякое каменье. Можно засесть – никто не увидит оттуда. А тебе – видно все. Как на ладошке.
Еремей поправил какое-то полено в костре и уселся приблизительно в позе роденовского “Мыслителя”, наморщив лоб, подперев подбородок своим мощным кулакам и являя вид глубочайшей задумчивости.
– Так что вот так: если пурга сегодня спадет, мимо перевала мы пройдем после завтра. Устроим привал – там места есть, опять тайга пойдет – невысокая, а густая, как баранья шерсть. Потапыча мы, значит, с караваном оставим – пусть стережет, по горам наш Потапыч – не ходок (Жучкин не без лицемерия вздохнул, собрался было что-то возразить – но не возразил), а мы, значит, вдвоем… Федя тоже пусть с караваном останется.
– А вам-то, собственно говоря, какого черта… – спросил Валерий Михайлович.
– Мы, Валерий Михайлович, не для черта, а для Бога стараемся, – сказал Еремей, и в его голосе мелькнули ноты какой-то строгости.
Валерий Михайлович промолчал: в самом деле – вот же выручили его – совершенно незнакомого человека… Почему не попытаться им выручить и другого… Впрочем, сколько раз Валерию Михайловичу приходилось попадать в такие положения, из которых даже он, при всей ясности его мышления, не видел абсолютно никакого выхода – и выход приходил вот от таких неожиданных людей, как Еремей с его сотоварищами… Да… в этой революции зло дошло до предельной в истории мира концентрации. Но и добро кристаллизуется в такие вот сгустки, как Еремей с сотоварищи…
– Там, значит, на горе, с той стороны, как бы, скажем, галдарея, али балкон – продолжал Еремей свои размышлений вслух. Тон у него был – как у начальника штаба, которому главнокомандующий поручил разработать оперативные детали и который покорнейше просит в эти дела уж не вмешиваться…
– На эту, скажем галдарейку, можно и с этой стороны перебраться – не через перевал. Оттуда видно все. Вот только стрелять плохо – сверху вниз, попадание плохое, нужно бы пристреляться, я там как-то изюбря застрелил… С той стороны на эту галдарейку не забраться никак: стена и все тут. Словом – сиди, как в театре… А пока что и закусить можно: пурга заладила на весь день…
СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ
Когда нездешняя сила выволокла Степку наверх, он опустился лицом к лицу с какой-то нечеловеческой образиной, и первое, что ему пришло в голову – это преисподняя. Впрочем, Степка находился в почти полусознательном состоянии. Сердце колотилось, как пойманный мышонок, и воздуху не хватило – в особенности на этой высоте. Нездешняя сила пригнула Степку к земле и нездешний голос прорычал:
– Катись на карачках, а то подстрелят… Ничего не соображая, ни о чем уже не думая, Степка пополз на четвереньках куда-то вниз, стукаясь то лбом, то коленями, то локтями о камни и чувствуя, что даже и его силы приходят к окончательному концу. Пули щелкали по отвесной каменной стене и, визжа противным визгом, разочарованно уносились куда-то в сторону. Степка не мог сказать, как долго пришлось ему ползти, когда нездешний голос прорычал:
– Ну, теперь вставай!
Степка, шатаясь, поднялся на ноги. Перед ним стоял медвежьего вида мужик с винтовкой в руке. Около мужика стоял человек, лицо которого показалось Степке как-то странно знакомым: где он мог его видеть? Потом таежная зрительная память выхватила из кривоносовского портфеля плотный лист бумаги с объявлением о наградах за поимку научного работника, – вот только нули перепутались…
– Ай, да, спасибо Валерию Михайловичу, – прерывающимся голосом оказал Степка…
Валерий Михайлович даже брови поднял:
– А вы откуда меня знаете?
Вместо ответа Стёпка пощупал рукой свое горло:
– В глотке пересохши, – прохрипел он и покосился на фляжку Валерия Михайловича.
Валерий Михайлович сочувственно понимающим оком осмотрел Стёпку:
– Ну, потом можно будет промочить…
– Ну, валяй, ребята, нечего тут лясы точить, – приказал Еремей и ткнул рукой вниз в тайгу, – катись туды…
Стёпка попытался идти, но уже не мог. Ноги подкашивались и голова шла кругом. Он пошатнулся, упал, с трудом поднялся на ноги и попытался идти дальше.
– Стой! – проревал Еремей.
Стёпка покорно остановился.
– Повернись спиной!
Стёпка повернулся.
– Расставь ноги!
Стёпка расставил ноги. Какая-то нездешняя сила подняла его, как котёнка на воздух и опустила на Еремеевскую шею.
– Ну, теперь полным ходом!
В одной руке Стёпка всё ещё держал свою винтовку, а другой рискнул всё-таки вцепиться в Еремеевскую шевелюру. Еремей прыгал с камня на камень, как горный баран. Впереди ещё лежали версты две голых каменных осыпей, и только за ними курчавилась тайга. Стёпка стал приходить в себя.
– Мне бы, Валерий Михайлович, ещё бы шпоры – совсем кавалеристом стал бы…
Валерий Михайлович посмотрел снизу вверх на исцарапанную, избитую, отчасти окровавленную и во всех частях немытую Стёпкину физиономию. Нет, этой физиономии он никогда в своей жизни не видал. Ну, ещё будет время… А сейчас нужно торопиться, нужно очень торопиться.
Сидя на “галдарейке”, Валерий Михайлович успел в бинокль осмотреть все подходы к перевалу. У подножья другой горы, кое-как покрытой кустарником и карликовыми деревьями, на складном трёхногом стуле сидел, конечно, сам Берман. Валерий Михайлович никогда не видел его во плоти, но хорошо знал его внешность по фотографиям. Да и без фотографии Бермана можно было узнать сразу – такие истинно насекомые лица встречаются не так уж часто. Перед Берманом на треножнике стоял мощный морской бинокль, рядом, по всей вероятности, полевой радиоаппарат. Значит, Берман лично руководил всей этой операцией и, значит, на перевале она не кончится…
Действительно, из-за горы со страшным рёвом и гулом вылетел самолёт и, круто завернув, взял курс на беглецов.
– Ну, – проревел Еремей – сейчас нужно за камни. Эй, слезай-ка, паря, довольно покатался!
Стёпка спешился и с удовольствием отметил, что уже может идти самостоятельно. Самолёт приближался со страшной скоростью, и его пулемёт обливал камни свинцовыми струями. Но лётчики могли стрелять только в направлении полёта, пули щёлкали по камням, за камнями, тесно прижавшись к ним, лежали все трое беглецов, но было ясно, что рано или поздно до них доберутся.
Самолёт выпустил пулемётную очередь, описал над долиной круг и летел обратно. Беглецы переселились на другую сторону камней.
– А вот вы, Валерий Михайлович полюбуйтесь, как наш брат, таёжник, птицу пулей в лёт бьёт, – сказал Еремей и, стоя на одном колене, старательно и как-то даже осторожно приложился из своей винтовки. Сухой, короткий винтовочный выстрел утонул в страшном гуле самолёта. Только сейчас, в первый раз в жизни, Валерий Михайлович почувствовал, что значит скорость порядка четырехсот – пятисот километров в час, когда наблюдатель сидит метрах в сорока – пятидесяти от линий полёта. Самолёт промелькнул, как грохочущая молния, пролетел, не меняя курса, ещё с версту и почти перпендикулярно врезался в почти отвесную стену горного хребта. Вспыхнуло желтое пламя, донёся глухой взрыв, и по склонам хребта посыпались какие-то обломки и осколки…
– Ну, что? – спросил Еремей, досылая новый патрон.
Валерий Михайлович не ответил ничего, но, конечно, никакой “аппетический” прицел не может заменить глаз, практики и твёрдости руки вот такого Еремея.
– Ну, а теперь во все лопатки, ребята…
Бросились во все лопатки. Из-за горы взмыл новый самолёт, но, по-видимому, его внимание было привлечено, главным образом, судьбою первого: с откосов горы ещё катились обломки и остатки, ещё пылал бензин желтоватым пламенем. Удостоверившись, что для первого самолёта уже никакой помощи не было нужно, второй самолёт повернул к тайге, и пулемёт снова защёлкал по камням. Ещё тридцать, ещё двадцать, ещё десять шагов – вот уж и кусты, промоины, овраги, чаща. Снова залегли в какую-то каменную щель, по краям которой снова покропил свинцовый дождик, потом новая перебежка шагов в двести, и тут Еремей решил прекратить бегство:
– Какого, спрашивается, чёрта? Мы его видим, он нас – чёрта с два. Вот мы его сейчас.
Давайте все втроём, – сказал Валерий Михайлович.
Три винтовки поднялись навстречу самолёту. Тот летел совсем низко, выключив мотор и, как коршун, парил почти над самыми верхушками леса. Три выстрела слились почти в один, самолёт накренился на правое крыло, потом перевернулся через него и въехал куда-то в тайгу. Донёсся новый глухой взрыв, но не было ничего видно.
– Ну, теперь можно и не торопиться, – сказал Еремей. – Теперь если ещё одна такая сорока вылетит, всё равно ничего не увидит.
– Ну, кажись, пронесло, – сказал Еремей, – да вот ещё и тучка подходит.
Обрывок заблудшей тучки, цепляясь за выступы скал и за вершины деревьев, медленно сползал в долину, окутывая беглецов спасительным, но холодным и мокрым туманом. Несмотря на туман, Еремей уверенно вёл свою группу до места стоянки лошадей, Феди и Жучкина. Стёпка зашагал, было, с показной бодростью, но скоро снова скис. Когда подошли к стоянке, он бессильно опустился на землю.
– Ну-с, – спросил Валерий Михайлович, – так откуда же вы меня знаете?
Стёпка всё тем же классическим жестом пошевелил пальцами у горла:
– Совсем пересохши, – прохрипел он.
Еремей налил из фляжки хорошую кружку водки. Стёпка жадными глазами смотрел, как водка из фляжки переливается в кружку и боялся только одного – как бы Еремей не налил бы всего полкружки. Но эти опасения были преувеличенными. Стёпка, зажмурившись, как кот, которого гладят под подбородком, медленно высосал всю кружку. Глаза его приобрели прежний жуликоватый вид.
– Вот тут, Валерий Михайлович, все бумаги…
Из своего рюкзака Стёпка достал злополучный портфель и протянул его Светлову не без скорбной мысли о том, что вот какие голенища можно было бы соорудить, а теперь, вероятно, пропало дело. Светлов присел на вьюк и быстро просмотрел содержание портфеля. На его лице не отразилось решительно ничего.
– А как этот портфель к вам попал?
– Так что, товарищ Валерий Михайлович, шёл это я, да ещё там были люди, и видим – мёртвые красноармейцы, это у речки под Лысковом. Ну, конечно, зачем мёртвым обмундирование? А потом попал я в это самое Лысково. В горле пересохши. Зашёл это в трактир, говорю: вот, лежат там мертвяки, а меня, р-раз – и к начальству, Кривоносов там какой-то. Ну, стали меня и туда, и сюда, вижу я, пропасть тут можно. Ну, дело было вечером, даже, скажем, уже ночью, я это на лампу – дмух, ну, что там валялось – подмышку и айда, только меня и видели.
Светлов не задавал никаких вопросов. Жучкин презрительно фыркнул:
– Ну и золоторотец ты, брат, как я вижу!
Стёпка боком посмотрел на Жучкина.
– А на какой это лоне ты пузо такое нажил? Небось, на Советских хлебах! Тоже на краденых…
Жучкин поперхнулся.
– Ну, значит, спёр это я это барахло и в тайгу. А там меня у какого-тось кооператива и застукали. Привезли в Неёлово, да на допрос вот к этому цыгану, Берману, или как его там. Всё спрашивали про какую-то Дуньку, да про ейного отца, да где живёт. Ну и про портфель тоже.
– Вишь ты, – сказал Еремей, – а я тут при чём?
– Уж я, дядя, этого не знаю. Где, спрашивает, живёт Дунькин отец? Ну, всякого народа позабирали полную тюрьму и всё выспрашивали. Я вижу, дело – дрянь. Говорю – могу показать, где Дунькин папаша живёт, а там уж видно будет. Ну, повезли, значит меня на машине такой, здоровенная машина, одних колес шесть штук. Ну, я по дороге и сбежал.
– А как же вы сбежали?
Стёпка обвёл взором всех собравшихся и решил, что всё равно никто из них не поверит. Он махнул рукой:
– Канительная история. Ну, там пырнул одного, да с моста в воду. А как вы-то меня, словно ждали у этого перевала?
– А мне по радио сообщили, – сказал Светлов.
Но о радио Стёпка не имел никакого представления.
– Телефон такой без проволоки, вот тут ты говоришь, а за сто вёрст слышно, – пояснил Жучкин.
Стёпка с сомнением пожал плечами, но спорить не стал.
– Вы Лесной Пади не знаете, охотничий заповедник около Неёлова? – спросил Светлов. – Там о вас говорили, вот мне этот разговор по радио и передали…
– Ну, это там по радию или не по радию, а без вас, Валерий Михайлович, тянули бы из меня жилы в каталажке… А что я могу сказать? Какая-такая Дунька, какой-такой ейный папаша, откуда мне знать?
– А я вот и есть Дунькин папаша, – сказал Еремей.
Стёпка повернулся к нему и потом развёл руками:
– Ну, значит, судьба такая. Только скажу я вам, Дунин папаша, что поймают вас, это, как Бог свят. Потому цыган этот народу, может, с тысячу по тайге поарестовал и всех допрашивает, где это живет такой мужик, по фамилии Дубин, по обличью – медведь, на заимке, где речка и озеро, по дороге к сойотам… С чего вы ему сдались?
Еремей пожал своими плечами.
– А и в самом деле, с чего?
– Довольно ясно, – сказал Светлов. – Берман думает, что мы вместе с Потапычем сбежали, а куда?
– Тут о бабе одной разговор был, – стервозная такая баба, – пояснил Стёпка. – Это к ней на квартиру меня в Лыскове привели.
– Гололобова? – спросил Жучкин.
– Как будто.
– Ну и дела. Думали, что в тайге – как иголка в стоге сена, а вот сидим тут, как мышь под метлой, а ежели пустят самолёты, так до папаши доберутся, это раз плюнуть.
– Нужно устроить так, чтобы не добрались, – сказал Светлов.
– А как вы это устроите?
– Довольно просто. Скажите, Еремей Павлович, мы, значит, сейчас шли, так сказать, наперерез перевалу? – Светлов достал клочок бумаги и схематически набросал подход к перевалу, две горы, сторожащие его справа и слева, спуск с перевала к юго-востоку и место, в котором находился в данное время караван. С первого взгляда Еремей в этом наброске не понял ничего. Но потом при совместных усилиях Светлова и Жучкина кое-что выяснилось, там, где должна была быть одна гора, на план была положена еловая шишка, на месте другой – другая шишка. План приобрёл наглядность.
– Так вот, Берман сидел здесь, – Светлов ткнул карандашом, – как можно не через перевал добраться до этого места?
– А вам зачем это? – изумился Еремей.
– Видите ли, Берман до вас доберётся обязательно. Заимок тут не так уж много. А у вас такие особые приметы, что за версту видно.
– То есть, какие ж это приметы?
– Ну, знаете ли, таких мужичков, как вы, даже и на Святой Руси водится не так уж много. А если арестовано несколько сот таёжников, то кто-то из них ведь знает и вас, и вашу заимку. Пошлют самолёты…
– Да, это действительно, – раздумчиво оказал Еремей. – Придётся, значит, заимку бросать…
– Ну, не так уж плохо дело, – сказал Светлов, подымаясь на ноги. – Пусть Федя с Жучкиным пока посидят здесь, а мы пойдём, поговорим с Берманом. Он там сидит один, поговорить можно будет.
Еремей наклонился вперёд и уставился на Светлова, как баран на новые ворота. Жучкин сказал что-то вроде: “Ну, это уж извините”, и даже Стёпка выразил предельное изумление.
– Тут от этого самого цыгана еле ноги унесли, а теперь ему прямо в зубы?
– Ну, зубы – это, как сказать, у кого острее… – В глазах у Валерия Михайловича появились смеющиеся огоньки.
Еремей ещё раз пожал плечами:
– Ну, вы, Валерий Михайлович – человек образованный, вам виднее…
ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ”
На этот раз Берман решил взять на себя лично наблюдение за всей операцией. С каждой неудачей, а неудачи нарастали, как снежный ком, у него всё больше и больше крепло подозрение в наличии какой-то очень хорошо обдуманной организации, которая как-то заранее подготовила для Светлова и его соучастников всю эту цепь кажущихся случайностей. Никак не исключалось участие Медведева в этой организации. Поэтому Медведев был отстранён под, более или менее, благовидным предлогом продолжения поисков столь таинственно исчезнувшего Степаныча, а поиски Стёпки Берман взял целиком на себя.
Фунтов десять исчезли в несколько минут. Мясо было ещё полусырым, но ни мужчина, ни женщина, видимо, никогда не имели нужды в зубном враче. Когда мясо было съедено, женщина мягким и гибким движением улеглась головой на колени мужчины, Валерию Михайловичу это показалось странно знакомым… И что-то вообще знакомое было в этой сцене у костра…
Ах, да… Тогда на речке, в лесу… Костёр, Вероника. На костре Валерий Михайлович жарил, правда не медвежатину, а просто окуньков, выуженных тут же, какие вкусные были эти окуньки! Вероника, смеясь и обжигая пальцы и губы, поедала окуньков одного за другим, Валерий Михайлович с комическими жалобами рассказывал, какой окунь сорвался у него с крючка, сосны вокруг стояли, как добродушные, сочувственные и очень всё хорошо понимающие хранители такого молодого, такого примитивного и такого неповторимого счастья. Потом…
Мужчина положил обратно в мешок свой каменный нож, вдохнул в себя полную грудь воздуха и медленно наклонился над женщиной. Валерий Михайлович сжал зубы и закрыл глаза.
Когда он их открыл, оба спутника были уже на ногах. Оба были как-то радостно веселы, и в глазах женщины был тихий свет найденного и удовлетворённого счастья. Мужчина взял в правую руку свой топор, и оба исчезли во тьму, ночь и пургу. Валерий Михайлович хотел было вскочить и посмотреть, куда это они ушли, но полотнище распахнулось ещё раз, из-за него выглянула голова мужчины, и эта голова сказала внятным, чётким московским говором: “Ну, и не дурачьё разве?” – и исчезла окончательно.
Валерий Михайлович вскочил, протирая глаза, всё-таки хотел было заглянуть за полотнище, но понял, что сны – они не возвращаются. Наливая себе стакан водки, Валерий Михайлович заметил, что его руки дрожат. Еремей, Потапыч и Федя спали сном праведников, кони похрустывали овсом, костёр совсем догорал, Валерий Михайлович подбросил в него свежих сучьев, пурга выла по-прежнему, и выключатель Валерия Михайловича по-прежнему отказывался работать.
Выпив залпом стакан водки, Валерий Михайлович набил трубку и облокотившись на постели, капитулировал. Спать всё равно не удастся. Так вот, в те годы, когда всякий юноша мечтает стать чем-то вроде Наполеона, мечтал и он, Валерий Михайлович. Мечтал о том, как он, Валерий, даст человечеству свободу и власть, свободу от эксплоатации и власть над стихией. Весенние дни 1917 года были наполнены восторженными предчувствиями свободы и власти. Теперь он, Валерий Михайлович, сидит в пещере, а Вероника сидит в тюрьме. Там же, в той же тюрьме сидит и Глеб Степанович – старый друг, приятель и даже учитель. Теперь перед Валерием Михайловичем стоит задача освободить Веронику, убить Глеба Степановича, взорвать лаборатории тюрьмы, и тогда останется борьба со “свободой” и борьба со “стихией”. Свобода в данном конкретном случае персонифицировалась в ближайшем образе товарища Бермана, а власть – и в Бермане, и в Глебе, и в тех тюремных лабораториях, где слепая сила человека пытается раскрепостить слепую силу атома и, может быть, привести то ли Землю, то ли всю Галактическую систему, то ли всю Вселенную в её первобытное состояние – в состояние небытия.
Вероника сидит в качестве заложницы, и ей пока ничто не угрожает. Глеб Степанович имеет всё, чего только угодно его маниакальной душе, всё, кроме свободы, которая ему не нужна. Ему, впрочем, очень многое не нужно. Он, конечно – маньяк или стал маньяком. Но он, конечно – также и гений. Что он ещё успел выдумать, сидя в лаборатории Нарынского изолятора и комбинируя математические доказательства бытия Бога с такими же доказательствами иллюзорности времени, пространства и бытия? Основная идея Глеба Степановича состояла в том, что он, Глеб Степанович, является орудием Божьего Промысла, предназначенным реализовать день Страшного Суда путём атомного взрыва всей Вселенной. Вся Вселенная Бермана интересует очень мало, но для разрушения Капиталистической Вселенной Берман использует Глеба Степановича до конца… Что будет, если он, Валерий Михайлович, не успеет прекратить хилиастическую*) деятельность Глеба Степановича? Правда, около месяца тому назад в Москву был послан из изолятора заказ на какой-то новый чудовищный циклотрон – машину для разложения атома, выполнение этого заказа займёт не меньше года, следовательно, непосредственной опасности нет. Кроме того, Валерий Михайлович чувствовал, что ему надо как-то отойти от злободневности заговоров, борьбы, подпольщины, убийств, побегов и прочего и обдумать всё это с какой-то иной точки зрения. Чисто теоретически все было ясно: была допущена какая-то основная ошибка. Всё последующее было только попыткой какими-то мелкими паллиативами**) исправить эту основную ошибку, лечить не болезнь, а только её симптомы. Но от теории никакого моста к практике не было…
*) Хилиастический – относящийся к вере в скорый конец.
**) Паллиатив – полумера.
Как будто тогда, в весёлые и роковые дни весны 1917 года, была взорвана дверь, или плотина, или стена, загораживающая дневной мир от какого-то чёрного. И сквозь февральскую дыру хлынуло что-то поистине сатанинское – бессмысленное, бесчеловечное, безбожное. Ведь, в самом деле, чего хотят все эти Берманы? Не счастья же человечества под эгидой диктатуры пролетариата? Какие чёрные сатанинские импульсы толкают людей на эту бесконечную вереницу убийств, пыток, голода, страха? Нет, всё это как-то нужно передумать с самого начала. Может быть, и в самом деле, двинуться к Еремею на его заимку?
Когда Валерий Михайлович проснулся, костёр уже горел, и на костре мирно булькал чайник. Еремей шатался по пещере, что-то делал и пытался говорить тихо, это не всегда удавалось ему. Увидев, что Валерий Михайлович уже проснулся, Еремей снял узду со своих голосовых связок:
– Ну, как спалось, Валерий Михайлович? А хорошо здесь, в пещере, можно сказать, как у Христа за пазухой…
Раскаты его голоса разбудили Потапыча. Он сел и стал протирать ладонями своё медно-красное лицо. Потом протянул руку к бутылке и, убедившись в том, что она уже пуста, решительно встал, достал из своего тюка новый литр, налил стакан и сказал, так, ни к кому не обращаясь: “Эх, нужно опохмелиться”…
– Сегодня опохмеляйся, сколько в тебя влезет, – сказал Еремей, – а завтра – ни-ни. Завтра, должно, опять пойдём, и чтобы ты ни маковой росинки, понял?
– Ну, до завтра ещё успеется, – облегченно констатировал Потапыч, и опрокинул стакан в глотку. – А сегодня что? Только пить и спать. Уже, должно быть полдень, что тут делать? Ишь его, как пурга воет!
Федя высунул свою заспанную физиономию из-под полушубка и совсем собрался было снова нырнуть обратно, как из одного из тюков Валерия Михайловича раздался тонкий, но довольно пронзительный писк.
– А это что? – изумился Еремей, – что, и цыплята у вас там, что ли?
Валерий Михайлович довольно поспешно стал распаковывать тюк.
– Нет, не цыплята, радио.
– Ишь ты, – изумился Потапыч, – вот, что значит техника!
Валерий Михайлович извлёк из тюка совершенно такой же аппарат, каким орудовал Степаныч. Произвёл над ним те же манипуляции и минут на пятнадцать погрузился в точки и тире, которые возникли на бумажной ленте, выбегавшей откуда-то из таинственных недр аппарата. Еремей, Потапыч и Федя хранили почтительное и почти суеверное молчание.
Когда таинственные переговоры Валерия Михайловича были закончены, он тщательно сложил и запрятал в тюк свой аппарат. В начале этих переговоров Федя, с видом полной незаинтересованности, нырнул под свой полушубок, Еремей деликатно пошёл возиться у коней, Жучкин посмотрел одним глазом на Еремея и другим – на бутылку, с независимым видом налил и хлопнул ещё стакан. Валерий Михайлович вернулся на старое место и закурил трубку.
– Скажите, Еремей Павлович, далеко этот второй перевал?
– Это сойотский?
– Не знаю уж, какой. Сколько их здесь?
– Да всего два – вот наш и тот, сойотский…
– Далеко он отсюда?
– Дня два. Если по той стороне идти, и в день можно сделать. А по этой обходить надо. Хорошо, что мы на сойотский не пошли, он-то легче, да по дороге совсем плоские горы, попади мы там под эту пургу, и тут же крышка. Нам мимо него всё равно идти. Вот кончится пурга…
– Мне придётся на этот перевал завернуть, – сказал Валерий Михайлович.
Еремей вопросительно поднял брови, но не спросил ничего.
– Тут один человек должен через перевал этот бежать… – как бы отвечая на невысказанный вопрос, сказал Валерий Михайлович.
Федя сейчас же высунулся из-под полушубка, а Жучкин, воспользовавшись минутой сенсации, нацедил себе ещё стакан.
– За этим человеком большевики шлют и самолёты, и парашютистов…
– Что это за пара…, как его там?
– Это стрелки – с самолетов на таких зонтиках прыгают вниз, – авторитетно разъяснил Жучкин.
– Именно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Словом – человек, видимо, существенный…
– А вы его знаете? – спросил Еремей.
– Знать – не знаю, а выручать надо.
– Я этот перевал знаю, как свою заимку, – сказал Еремей, подходя к костру и усаживаясь. – Перевал – не трудный, плоский. Справа горы, я слева горы. Скажем так: если сидеть на такой вот горе – то версты на две, на три, все, как на ладошке. А на горах – с той стороны – и ямы, и овраги, и всякое каменье. Можно засесть – никто не увидит оттуда. А тебе – видно все. Как на ладошке.
Еремей поправил какое-то полено в костре и уселся приблизительно в позе роденовского “Мыслителя”, наморщив лоб, подперев подбородок своим мощным кулакам и являя вид глубочайшей задумчивости.
– Так что вот так: если пурга сегодня спадет, мимо перевала мы пройдем после завтра. Устроим привал – там места есть, опять тайга пойдет – невысокая, а густая, как баранья шерсть. Потапыча мы, значит, с караваном оставим – пусть стережет, по горам наш Потапыч – не ходок (Жучкин не без лицемерия вздохнул, собрался было что-то возразить – но не возразил), а мы, значит, вдвоем… Федя тоже пусть с караваном останется.
– А вам-то, собственно говоря, какого черта… – спросил Валерий Михайлович.
– Мы, Валерий Михайлович, не для черта, а для Бога стараемся, – сказал Еремей, и в его голосе мелькнули ноты какой-то строгости.
Валерий Михайлович промолчал: в самом деле – вот же выручили его – совершенно незнакомого человека… Почему не попытаться им выручить и другого… Впрочем, сколько раз Валерию Михайловичу приходилось попадать в такие положения, из которых даже он, при всей ясности его мышления, не видел абсолютно никакого выхода – и выход приходил вот от таких неожиданных людей, как Еремей с его сотоварищами… Да… в этой революции зло дошло до предельной в истории мира концентрации. Но и добро кристаллизуется в такие вот сгустки, как Еремей с сотоварищи…
– Там, значит, на горе, с той стороны, как бы, скажем, галдарея, али балкон – продолжал Еремей свои размышлений вслух. Тон у него был – как у начальника штаба, которому главнокомандующий поручил разработать оперативные детали и который покорнейше просит в эти дела уж не вмешиваться…
– На эту, скажем галдарейку, можно и с этой стороны перебраться – не через перевал. Оттуда видно все. Вот только стрелять плохо – сверху вниз, попадание плохое, нужно бы пристреляться, я там как-то изюбря застрелил… С той стороны на эту галдарейку не забраться никак: стена и все тут. Словом – сиди, как в театре… А пока что и закусить можно: пурга заладила на весь день…
СТЕПКА ПО ТУ СТОРОНУ
Когда нездешняя сила выволокла Степку наверх, он опустился лицом к лицу с какой-то нечеловеческой образиной, и первое, что ему пришло в голову – это преисподняя. Впрочем, Степка находился в почти полусознательном состоянии. Сердце колотилось, как пойманный мышонок, и воздуху не хватило – в особенности на этой высоте. Нездешняя сила пригнула Степку к земле и нездешний голос прорычал:
– Катись на карачках, а то подстрелят… Ничего не соображая, ни о чем уже не думая, Степка пополз на четвереньках куда-то вниз, стукаясь то лбом, то коленями, то локтями о камни и чувствуя, что даже и его силы приходят к окончательному концу. Пули щелкали по отвесной каменной стене и, визжа противным визгом, разочарованно уносились куда-то в сторону. Степка не мог сказать, как долго пришлось ему ползти, когда нездешний голос прорычал:
– Ну, теперь вставай!
Степка, шатаясь, поднялся на ноги. Перед ним стоял медвежьего вида мужик с винтовкой в руке. Около мужика стоял человек, лицо которого показалось Степке как-то странно знакомым: где он мог его видеть? Потом таежная зрительная память выхватила из кривоносовского портфеля плотный лист бумаги с объявлением о наградах за поимку научного работника, – вот только нули перепутались…
– Ай, да, спасибо Валерию Михайловичу, – прерывающимся голосом оказал Степка…
Валерий Михайлович даже брови поднял:
– А вы откуда меня знаете?
Вместо ответа Стёпка пощупал рукой свое горло:
– В глотке пересохши, – прохрипел он и покосился на фляжку Валерия Михайловича.
Валерий Михайлович сочувственно понимающим оком осмотрел Стёпку:
– Ну, потом можно будет промочить…
– Ну, валяй, ребята, нечего тут лясы точить, – приказал Еремей и ткнул рукой вниз в тайгу, – катись туды…
Стёпка попытался идти, но уже не мог. Ноги подкашивались и голова шла кругом. Он пошатнулся, упал, с трудом поднялся на ноги и попытался идти дальше.
– Стой! – проревал Еремей.
Стёпка покорно остановился.
– Повернись спиной!
Стёпка повернулся.
– Расставь ноги!
Стёпка расставил ноги. Какая-то нездешняя сила подняла его, как котёнка на воздух и опустила на Еремеевскую шею.
– Ну, теперь полным ходом!
В одной руке Стёпка всё ещё держал свою винтовку, а другой рискнул всё-таки вцепиться в Еремеевскую шевелюру. Еремей прыгал с камня на камень, как горный баран. Впереди ещё лежали версты две голых каменных осыпей, и только за ними курчавилась тайга. Стёпка стал приходить в себя.
– Мне бы, Валерий Михайлович, ещё бы шпоры – совсем кавалеристом стал бы…
Валерий Михайлович посмотрел снизу вверх на исцарапанную, избитую, отчасти окровавленную и во всех частях немытую Стёпкину физиономию. Нет, этой физиономии он никогда в своей жизни не видал. Ну, ещё будет время… А сейчас нужно торопиться, нужно очень торопиться.
Сидя на “галдарейке”, Валерий Михайлович успел в бинокль осмотреть все подходы к перевалу. У подножья другой горы, кое-как покрытой кустарником и карликовыми деревьями, на складном трёхногом стуле сидел, конечно, сам Берман. Валерий Михайлович никогда не видел его во плоти, но хорошо знал его внешность по фотографиям. Да и без фотографии Бермана можно было узнать сразу – такие истинно насекомые лица встречаются не так уж часто. Перед Берманом на треножнике стоял мощный морской бинокль, рядом, по всей вероятности, полевой радиоаппарат. Значит, Берман лично руководил всей этой операцией и, значит, на перевале она не кончится…
Действительно, из-за горы со страшным рёвом и гулом вылетел самолёт и, круто завернув, взял курс на беглецов.
– Ну, – проревел Еремей – сейчас нужно за камни. Эй, слезай-ка, паря, довольно покатался!
Стёпка спешился и с удовольствием отметил, что уже может идти самостоятельно. Самолёт приближался со страшной скоростью, и его пулемёт обливал камни свинцовыми струями. Но лётчики могли стрелять только в направлении полёта, пули щёлкали по камням, за камнями, тесно прижавшись к ним, лежали все трое беглецов, но было ясно, что рано или поздно до них доберутся.
Самолёт выпустил пулемётную очередь, описал над долиной круг и летел обратно. Беглецы переселились на другую сторону камней.
– А вот вы, Валерий Михайлович полюбуйтесь, как наш брат, таёжник, птицу пулей в лёт бьёт, – сказал Еремей и, стоя на одном колене, старательно и как-то даже осторожно приложился из своей винтовки. Сухой, короткий винтовочный выстрел утонул в страшном гуле самолёта. Только сейчас, в первый раз в жизни, Валерий Михайлович почувствовал, что значит скорость порядка четырехсот – пятисот километров в час, когда наблюдатель сидит метрах в сорока – пятидесяти от линий полёта. Самолёт промелькнул, как грохочущая молния, пролетел, не меняя курса, ещё с версту и почти перпендикулярно врезался в почти отвесную стену горного хребта. Вспыхнуло желтое пламя, донёся глухой взрыв, и по склонам хребта посыпались какие-то обломки и осколки…
– Ну, что? – спросил Еремей, досылая новый патрон.
Валерий Михайлович не ответил ничего, но, конечно, никакой “аппетический” прицел не может заменить глаз, практики и твёрдости руки вот такого Еремея.
– Ну, а теперь во все лопатки, ребята…
Бросились во все лопатки. Из-за горы взмыл новый самолёт, но, по-видимому, его внимание было привлечено, главным образом, судьбою первого: с откосов горы ещё катились обломки и остатки, ещё пылал бензин желтоватым пламенем. Удостоверившись, что для первого самолёта уже никакой помощи не было нужно, второй самолёт повернул к тайге, и пулемёт снова защёлкал по камням. Ещё тридцать, ещё двадцать, ещё десять шагов – вот уж и кусты, промоины, овраги, чаща. Снова залегли в какую-то каменную щель, по краям которой снова покропил свинцовый дождик, потом новая перебежка шагов в двести, и тут Еремей решил прекратить бегство:
– Какого, спрашивается, чёрта? Мы его видим, он нас – чёрта с два. Вот мы его сейчас.
Давайте все втроём, – сказал Валерий Михайлович.
Три винтовки поднялись навстречу самолёту. Тот летел совсем низко, выключив мотор и, как коршун, парил почти над самыми верхушками леса. Три выстрела слились почти в один, самолёт накренился на правое крыло, потом перевернулся через него и въехал куда-то в тайгу. Донёсся новый глухой взрыв, но не было ничего видно.
– Ну, теперь можно и не торопиться, – сказал Еремей. – Теперь если ещё одна такая сорока вылетит, всё равно ничего не увидит.
– Ну, кажись, пронесло, – сказал Еремей, – да вот ещё и тучка подходит.
Обрывок заблудшей тучки, цепляясь за выступы скал и за вершины деревьев, медленно сползал в долину, окутывая беглецов спасительным, но холодным и мокрым туманом. Несмотря на туман, Еремей уверенно вёл свою группу до места стоянки лошадей, Феди и Жучкина. Стёпка зашагал, было, с показной бодростью, но скоро снова скис. Когда подошли к стоянке, он бессильно опустился на землю.
– Ну-с, – спросил Валерий Михайлович, – так откуда же вы меня знаете?
Стёпка всё тем же классическим жестом пошевелил пальцами у горла:
– Совсем пересохши, – прохрипел он.
Еремей налил из фляжки хорошую кружку водки. Стёпка жадными глазами смотрел, как водка из фляжки переливается в кружку и боялся только одного – как бы Еремей не налил бы всего полкружки. Но эти опасения были преувеличенными. Стёпка, зажмурившись, как кот, которого гладят под подбородком, медленно высосал всю кружку. Глаза его приобрели прежний жуликоватый вид.
– Вот тут, Валерий Михайлович, все бумаги…
Из своего рюкзака Стёпка достал злополучный портфель и протянул его Светлову не без скорбной мысли о том, что вот какие голенища можно было бы соорудить, а теперь, вероятно, пропало дело. Светлов присел на вьюк и быстро просмотрел содержание портфеля. На его лице не отразилось решительно ничего.
– А как этот портфель к вам попал?
– Так что, товарищ Валерий Михайлович, шёл это я, да ещё там были люди, и видим – мёртвые красноармейцы, это у речки под Лысковом. Ну, конечно, зачем мёртвым обмундирование? А потом попал я в это самое Лысково. В горле пересохши. Зашёл это в трактир, говорю: вот, лежат там мертвяки, а меня, р-раз – и к начальству, Кривоносов там какой-то. Ну, стали меня и туда, и сюда, вижу я, пропасть тут можно. Ну, дело было вечером, даже, скажем, уже ночью, я это на лампу – дмух, ну, что там валялось – подмышку и айда, только меня и видели.
Светлов не задавал никаких вопросов. Жучкин презрительно фыркнул:
– Ну и золоторотец ты, брат, как я вижу!
Стёпка боком посмотрел на Жучкина.
– А на какой это лоне ты пузо такое нажил? Небось, на Советских хлебах! Тоже на краденых…
Жучкин поперхнулся.
– Ну, значит, спёр это я это барахло и в тайгу. А там меня у какого-тось кооператива и застукали. Привезли в Неёлово, да на допрос вот к этому цыгану, Берману, или как его там. Всё спрашивали про какую-то Дуньку, да про ейного отца, да где живёт. Ну и про портфель тоже.
– Вишь ты, – сказал Еремей, – а я тут при чём?
– Уж я, дядя, этого не знаю. Где, спрашивает, живёт Дунькин отец? Ну, всякого народа позабирали полную тюрьму и всё выспрашивали. Я вижу, дело – дрянь. Говорю – могу показать, где Дунькин папаша живёт, а там уж видно будет. Ну, повезли, значит меня на машине такой, здоровенная машина, одних колес шесть штук. Ну, я по дороге и сбежал.
– А как же вы сбежали?
Стёпка обвёл взором всех собравшихся и решил, что всё равно никто из них не поверит. Он махнул рукой:
– Канительная история. Ну, там пырнул одного, да с моста в воду. А как вы-то меня, словно ждали у этого перевала?
– А мне по радио сообщили, – сказал Светлов.
Но о радио Стёпка не имел никакого представления.
– Телефон такой без проволоки, вот тут ты говоришь, а за сто вёрст слышно, – пояснил Жучкин.
Стёпка с сомнением пожал плечами, но спорить не стал.
– Вы Лесной Пади не знаете, охотничий заповедник около Неёлова? – спросил Светлов. – Там о вас говорили, вот мне этот разговор по радио и передали…
– Ну, это там по радию или не по радию, а без вас, Валерий Михайлович, тянули бы из меня жилы в каталажке… А что я могу сказать? Какая-такая Дунька, какой-такой ейный папаша, откуда мне знать?
– А я вот и есть Дунькин папаша, – сказал Еремей.
Стёпка повернулся к нему и потом развёл руками:
– Ну, значит, судьба такая. Только скажу я вам, Дунин папаша, что поймают вас, это, как Бог свят. Потому цыган этот народу, может, с тысячу по тайге поарестовал и всех допрашивает, где это живет такой мужик, по фамилии Дубин, по обличью – медведь, на заимке, где речка и озеро, по дороге к сойотам… С чего вы ему сдались?
Еремей пожал своими плечами.
– А и в самом деле, с чего?
– Довольно ясно, – сказал Светлов. – Берман думает, что мы вместе с Потапычем сбежали, а куда?
– Тут о бабе одной разговор был, – стервозная такая баба, – пояснил Стёпка. – Это к ней на квартиру меня в Лыскове привели.
– Гололобова? – спросил Жучкин.
– Как будто.
– Ну и дела. Думали, что в тайге – как иголка в стоге сена, а вот сидим тут, как мышь под метлой, а ежели пустят самолёты, так до папаши доберутся, это раз плюнуть.
– Нужно устроить так, чтобы не добрались, – сказал Светлов.
– А как вы это устроите?
– Довольно просто. Скажите, Еремей Павлович, мы, значит, сейчас шли, так сказать, наперерез перевалу? – Светлов достал клочок бумаги и схематически набросал подход к перевалу, две горы, сторожащие его справа и слева, спуск с перевала к юго-востоку и место, в котором находился в данное время караван. С первого взгляда Еремей в этом наброске не понял ничего. Но потом при совместных усилиях Светлова и Жучкина кое-что выяснилось, там, где должна была быть одна гора, на план была положена еловая шишка, на месте другой – другая шишка. План приобрёл наглядность.
– Так вот, Берман сидел здесь, – Светлов ткнул карандашом, – как можно не через перевал добраться до этого места?
– А вам зачем это? – изумился Еремей.
– Видите ли, Берман до вас доберётся обязательно. Заимок тут не так уж много. А у вас такие особые приметы, что за версту видно.
– То есть, какие ж это приметы?
– Ну, знаете ли, таких мужичков, как вы, даже и на Святой Руси водится не так уж много. А если арестовано несколько сот таёжников, то кто-то из них ведь знает и вас, и вашу заимку. Пошлют самолёты…
– Да, это действительно, – раздумчиво оказал Еремей. – Придётся, значит, заимку бросать…
– Ну, не так уж плохо дело, – сказал Светлов, подымаясь на ноги. – Пусть Федя с Жучкиным пока посидят здесь, а мы пойдём, поговорим с Берманом. Он там сидит один, поговорить можно будет.
Еремей наклонился вперёд и уставился на Светлова, как баран на новые ворота. Жучкин сказал что-то вроде: “Ну, это уж извините”, и даже Стёпка выразил предельное изумление.
– Тут от этого самого цыгана еле ноги унесли, а теперь ему прямо в зубы?
– Ну, зубы – это, как сказать, у кого острее… – В глазах у Валерия Михайловича появились смеющиеся огоньки.
Еремей ещё раз пожал плечами:
– Ну, вы, Валерий Михайлович – человек образованный, вам виднее…
ВСТРЕЧА “ДРУЗЕЙ”
На этот раз Берман решил взять на себя лично наблюдение за всей операцией. С каждой неудачей, а неудачи нарастали, как снежный ком, у него всё больше и больше крепло подозрение в наличии какой-то очень хорошо обдуманной организации, которая как-то заранее подготовила для Светлова и его соучастников всю эту цепь кажущихся случайностей. Никак не исключалось участие Медведева в этой организации. Поэтому Медведев был отстранён под, более или менее, благовидным предлогом продолжения поисков столь таинственно исчезнувшего Степаныча, а поиски Стёпки Берман взял целиком на себя.