Страница:
– Арестованного привёл, распишись.
Сторож расписался в записной книжке тов. Жучкина. Булькин направился в давно знакомую каталажку и стал там устраиваться для дальнейших сновидений.
– А ключи сюда давай, – сказал ему Жучкин. Булькин достал ключи от кооператива.
– Вот, смотри, будь свидетелем, – сказал он сторожу, – ключи я при тебе товарищу Жучкину передал, понял?
– Что уж тут понимать? – буркнул сторож.
– Ну, пока, – сказал Жучкин.
– Пока, – ответил Булькин, ложась на кровать и не без удовольствия думая о том, что ключи от кооператива переданы товарищу Жучкину, причём никакой описи наличных товаров произведено не было, и что уж там останется, на то – воля Божия, всего Жучкин пропить всё равно не успеет, а с него, Булькина, взятки теперь гладки. На этом Булькин и уснул.
Шагая дальше во тьме, Жучкин направился к колхозной конюшне. Очередной заведующий вышел на стук и проявил крайнюю степень недовольства: чего ты тут по ночам шатаешься?
– Пару коней и воз, – кратко приказал Жучкин.
– С ума ты спятил, ночь на дворе, завтра жито возить…
– Не жито, а убитых…
– Каких таких убитых? – тревожным голосом спросил зав.
– А вот таких. Сражение вчера было. С контрой. Контров человек пять выбыло, да наших – трое, нужно в Лысково перевезти, приказ из Неёлова.
Зав молча запряг двух лошадей, по выбору Жучкина. Жучкин влез на воз и тронулся дальше. Зав посмотрел ему вслед и пожалел о том, что и Жучкина черти не уволокли.
Отъехав с полсела, Жучкин подъехал к кооперативу. Слез с воза, открыл тяжелую, окованную жестью дверь и принялся за перегрузку с полок магазина на воз. Здесь, в магазине, ему был знаком каждый уголок: вот тут – спирт, тут – мануфактура, тут – сахар, тут – всякие охотничьи принадлежности. Мешки, тюки и ящики легко переплывали с полок магазина на Жучкинский воз. Жучкин учитывал ещё и свой домашний скарб и боялся переоценить свои транспортные возможности. Так что возникали тяжкие вопросы: что брать – мануфактуру или спирт, сахар или селёдки – вопросы эти Жучкин решил в порядке компромисса.
– Это ты тут, Булькин? – спросил чей-то голос из темноты.
У Жучкина на одну секунду упало сердце, а рука потянулась к пистолету…
– Это я, сторож Софрон, – сказал тот же голос в несколько заговорщицком тоне.
– А, Фроня, катись сюда, – обрадовался Жучкин. Ночной сторож, плюгавый и никчёмный мужиченко, воровато вошёл в магазин.
– Ликвидацию производите, Потап Матвеич? – хихикнул он.
– Ликвидацию, ко всем чертям…
– Так вы, Потап Матвеич, когда кончите, ключик-то уж оставьте мне, я уж тут подмету, хи-хи… А вы, я вижу, смываться прицелились?
– Смываться, ко всем чертям, пусть тут без меня ревизуют…
– Так вы ключик-то, значит, оставьте, я уж тут порядочек наведу…
К дому Жучкин подвёл коней под уздцы. Авдотья Еремеевна молча начала перетаскивать на подводу узды, сундуки, кульки и всякое домашнее имущество. Жучкин помогал могущественно и так же молча. Когда всё было нагружено, Авдотья Еремеевна вскарабкалась на верх повозки. Жучкин сел на козлы, посмотрел на небо – до рассвета было ещё далеко, снял фуражку и молча перекрестился, вспоминая свои юные годы и забывая позднейшую атеистическую учёбу. Авдотья Еремеевна крестилась мелко и быстро.
– Ну, с Богом, – сказал Жучкин и тронул коней.
– Господи Иисусе, – сказала Авдотья Еремеевна.
Научный работник, выпустив свой последний патрон, взял бинокль и сквозь ветки кустарника самым внимательным образом осмотрел полянку. Всё там было в полном порядке. Десяток охранников лежали каждый на своём месте, только этот краснорожий товарищ Жучкин залез в какую-то щель, – ну и Бог с ним! Научный работник проливал кровь только в случае и в пределах крайней необходимости. Кровь товарища Жучкина не казалась ему необходимой. После этого осмотра научный работник перезарядил, протёр свою винтовку, сел на коня и двинулся дальше.
СТЁПКА КУРАЖИТСЯ
– Это как кому счастье, – сказал бродяга. – Ежели кому фарт, так из своих соплей золото намоет. А кому не везёт – так вот… Я в запрошлом году вот такой самородок откопал, – бродяга сжал свой грязный кулак и продемонстрировал размер прошлогоднего самородка.
– Ну, и что?
– Пропил. Да ещё и три зуба выбили. Вот тебе и самородок. Кому какое счастье.
– Это верно, – сказал Стёпка. – Я, вот, смотри, сколько годов старательствую, а как был в онучах, так и хожу…
Стёпка, казалось, состоял вообще из одних лохмотьев. Он был небольшого роста, но, видимо, весьма жилист. Вместо шапки на голове его красовалась копна начесанных волос. Бородка напоминала сбившийся войлок и, очевидно, никогда не знала бритвы. Нос задорно торчал кверху, а голубые плутовские глаза глядели на Божий мир вызывающе и весело. Трое его спутников выглядели никак не лучше. Это была компания таёжных бродяг, промышлявших всем, что попадётся под руку: охотой, золотоискательством, кражей, чужими головами с риском потерять свою собственную. Они брели на запад приблизительно параллельно железной дороге, и друг друга знали так же мало, как знала бы о них любая полиция мира.
– А вот тебе, кажись, и фарт, – сказал первый бродяга, – смотри: кони.
На полянке, действительно, паслись кони.
– Никак, красноармейские, – сказал Стёпка.
Все четверо сразу нырнули в тайгу: красноармейские кони могли обозначать близость солдат, следовательно, власти, следовательно, неприятности. Четыре пары зорких бродяжьих глаз ощупали всю полянку. В траве лежали люди, видимо, убитые, над ними уже кружились вороны. Кони паслись лениво, со съехавшими набок сёдлами, со спутанными уздечками. Бродяги поползли к трупам. Они ни о чём не сговаривались, но всё вышло как-то само собой: бродяги охватили полянку кольцом, как загонщики на охоте, осмотрели прилегающую к полянке опушку тайги, ничего подозрительного там не обнаружили и принялись за убитых. Молча и быстро были выпотрошены все карманы, седельные сумки и прочее, были сняты сапоги и шинели, всё, что могло представлять какую бы то ни было ценность, вплоть до белья, конечно, и оружие. Бродяги имели все основания не питать друг к другу решительно никакого доверия, каждый сваливал свою добычу в свою собственную кучу, подозрительно оглядываясь на соседей и не выпуская оружия из рук. Пока Стёпка ободрал свой участок полянки, его компаньоны успели исчезнуть: при наличии такого фарта лучше было не рисковать дальнейшим дорожным товариществом.
Стёпка оказался один-одинёшенек. Он навалил свою добычу на пойманного тут же коня и предался размышлениям. Привычная бродяжья осторожность боролась с желанием выпить. Победило желание. Стёпка двинулся по единственной дороге, которая, очевидно, куда-то вела – это была дорога на Лысково. Идти по дороге, ведя на поводу лошадь с ворованными вещами, было слишком рискованно. Стёпка свернул в тайгу, выискал там подходящее место, запрятал свою добычу в заросли кустарника, привязал лошадь к дереву и отправился пешком навстречу сияющей перспективе ближайшего кабака.
На довольно большом, но старом и покосившемся доме красовалась вывеска:
“Трактир Красный Закусон – распивочно и на вынос”. Стёпка поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и вошёл в трактир.
– Ну, товарищ, изобрази половинку и закусон, красный или какой уж там – дело шешнадцатое.
Заведующий Красным Закусоном посмотрел на Стёпку подозрительно:
– А платить-то ты чем будешь?
Стёпка показал свою наличность – её было 37 рублей и 50 копеек. На столе перед Стёпкой возникла поллитровка и блюдо, наполненное всякой травой: капустой, клюквой, грибами и чем-то ещё. Стёпка покосился на блюдо:
– А нет ли у вас какого-нибудь вещества?
– Какого тебе вещества?
– А так, чтобы съесть, как полагается, я ж тебе не корова. Ну, мяса там, что ли?
Мяса не оказалось. Стёпка принялся за невещественную закуску. С каждой стопкой, переливавшейся из бутылки в Стёпку, Стёпкин язык начинал приобретать все большую и большую самостоятельность.
– Места тут у вас, можно сказать, гиблые, – сказал он заведующему Закусоном, – мертвяки по дорогам валяются…
– Какие такие мертвяки? – насторожился зав.
– Голые. В чем мать родила. Ты не смотри, что Стёпка сейчас не при своих, Стёпка всю тайгу наскрозь знает, вот пофартит, так я твой трактир с кишками закуплю…
– Ты это брось, – сказал зав, – чего ты треплешься, какие такие мертвяки? – спрашиваю тебя.
– Обыкновенные мертвяки. Голые. В чём мать родила.
– Где?
– У речки там, – Стёпка ткнул рукой в сторону, – верстов с двадцать отсюда будет. И хоронить некому, тоже, кооперация тут у вас…
– Ты про кооперацию брось, – сказал зав. внушительно, – тут может уголовное дело.
– А мне что? Мое дело – сторона. Я – птица вольная. Вот, намыл Стёпка золота – Стёпка и сыт, и пьян, в твой паршивый трактир и носа не покажу, виданное ли это дело – травой людей кормить…
Стёпка начинал молоть вздор. Где-то под спудом алкоголя ещё мелькала мысль о том, что лучше бы молчать, а то станут таскать по милициям и охранам. Но язык завоевывал все большую и большую самостоятельность…
– Я всё наскрозь знаю. И какие такие мертвяки – тоже знаю. Красноармейцами были, покойнички. Штук с десять. Лежат, родимые. В чём мать родила. А дай-ка, паря, ещё поллитровочку.
Зав сказал “сейчас”, вышел на кухню, шепнул там что-то трактирному мальцу, малец куда-то скрылся, а на столе перед Стёпкой очутилась свежая поллитровка.
Когда в трактир прибежал секретарь партийной ячейки, товарищ Гололобов, человек с хроническим административным выражением лица, от Стёпки уже трудно было добиться чего-либо путного. Он что-то молол о золоте, о каких-то Иванах, укравших его, Стёпкин, самородок и о чём-то ещё. Товарищ Гололобов сказал заву:
– Ты его придержи, а я сейчас.
Держать Стёпку не было никакой надобности – он и сам едва на ногах держался. Гололобов побежал в правление сельсовета. Жучкина там не было. Сторож, со скуки читавший какие-то объявления, расклеенные на стене, ответил кратко:
– Был ночью. Арестовал Булькина.
– Как Булькина? За что Булькина?
– А этого я не могу знать, Булькин тут сидит, под замком.
Гололобов пошёл к Булькину. Тот спал сном праведника, и рядом с нарами стояли две пустые бутылки. Ни на какие вопросы Булькин не отвечал. Гололобов взял его подмышки и привел в сидячее положение.
– Чего ты тут сидишь, сказывай…
Но Булькин даже и в сидячем положении шатался из стороны в сторону, и как только Гололобов лишил его своей поддержки, тело Булькина осело на нары, как ком сырого теста. Гололобов позвал сторожа. Оба они, ухватив Булькина за все четыре его конечности, выволокли полумертвое тело на двор.
Тащи ведро воды, – сказал Гололобов сторожу.
Сторож принёс ведро воды, которое и было вылито на голову Булькина. Булькин самостоятельно пришёл в сидячее положение. Отфыркиваясь и оттирая руками воду с головы и лица, он начал ругаться.
– Ты эту волынку брось, – внушительно сказал Гололобов. Говори толком: по какой-такой причине тебя Жучкин сюда посадил?
– Дай водки, – сказал Булькин, – а то я простудиться могу; тоже промфинплан, человеку на голову воду лить, что я тебе – огород?
– Принеси водки, – сказал Гололобов сторожу. Водка была принесена. Булькин старательно вылакал стакан, крякнул и сказал неутешительно:
– Ничего не знаю. Пришёл ночью, приволок сюда, сказал, что приказ по прямому проводу, да ещё и ключи от коопа отобрал, вот, сторож – свидетель. Я теперь за наличность не отвечаю…
– Действительно, – подтвердил сторож. – Ключи от коопа товарищ Жучкин забравши и ушедши…
Гололобов свистнул. Дело начинало принимать запутанный характер. Бросив Булькина, Гололобов, через заборы и огороды, направился прямым путем к Жучкинской избе. Изба стояла молчаливо и неприветливо, двери были закрыты, ставни были закрыты, дыма из трубы видно не было. Гололобов постучал в дверь – никакого отклика. Гололобов обошёл избу с тыла, со двора, во дворе чуть было не провалился в яму, из которой только что был выкопан то ли ящик, то ли сундук. Подозрения начали сгущаться. Гололобов достал нож, просунул его в щель ставни, открыл окно и увидел, что комнаты были в полном беспорядке. Ящики комода валялись, пустые, на полу. Кровать стояла тоже пустая, без постели, даже ковёр со стены был содран. Гололобов быстро и решительно направился на станцию.
– Васька, давай прямой провод на Неёлово, штаб охраны. Веснушчатое лицо Васьки загорелось любопытством, но когда связь была получена, Гололобов выгнал его вон: тут разговор будет секретный, проваливай.
С одним из начальствующих лиц штаба, товарищем Кривоносовым, у Гололобова когда-то были истинно товарищеские отношения: оба воевали в рядах партизанских красных отрядов, оба голодали и оба верили в будущее. Сейчас это будущее оказалось несколько неодинаковым – Кривоносов сделал карьеру и сейчас был в чине полковника НКВД. Гололобов застрял на уровне сельского партработника и никак не мог понять, почему это так вышло. Но, несмотря на разницу социального положения, некоторые дружественные отношения между старыми партизанами всё-таки остались.
– Тут вот что, Кривоносище, – сказал Гололобов, – тут у нас тёмные дела.
– А что такое? Поймали вы этого Светлова?
– Какого Светлова? – В первый раз слышу.
– Академика. Мы за ним целый взвод послали.
– Вот тут-то и оно. Взвод, кажись, весь перебит, в трактире какой-то пьяный бродяга, говорит, у речки десять убитых лежит…
Кривоносов протяжно свистнул.
– А, может, врёт?
– Непохоже. И, опять же, Жучкин смылся.
– Куда смылся?
– Неизвестно. Ночью вернулся один, без взвода, арестовал завкоопа, забрал у него ключи и смылся с женой. Надо полагать, и кооп выпотрошил, потому забрал в колхозе двух коней и подводу. Бродягу я приказал задержать. А в коопе ещё не был.
– К чёрту твой кооп. Тут дело хуже. Тут очень большие неприятности могут быть, вот, чёрт его раздери…
– А в чём тут дело, с этим академиком?
– Ну, это после. Ты пока что пошли кого-нибудь на речку, посмотреть, как и что – да парней потолковее. А я на дрезине приеду, часа, значит, через два. Ты там уже как-нибудь себя прояви, а то и тебе влететь может!
– А я-то тут при чём?
– Ну, это, как сказать. Сам, ведь, знаешь… Ну, пока. Я прямо к тебе приеду…
СТЁПКА НА ДОПРОСЕ
Часа через два Кривоносов со своим помощником вкатили на дрезине в Лысково. Гололобов встретил их на перроне. Вид у всех трёх был деловой и озабоченный. Гололобов, кроме того, не понимал решительно ничего. Он побывал уже в кооперативе, чтобы хоть там как-нибудь себя проявить и хоть какие-нибудь следы нащупать. Но в кооперативе даже и следов не осталось, всё было подметено вчистую.
Из сообщения Гололобова Кривоносов вывел только то заключение, что, значит, у Жучкина были какие-то сообщники: один и на одном возу он всего коопа увезти не мог. Заключение показалось Гололобову правильным и простым. Как это он сам не догадался?
К квартире товарища Гололобова вело высокое деревянное крыльцо, на ступеньках которого сидел Стёпка, переживавший двойное похмелье: и голова трещала, и проболтался зря. Вот, теперь начнут таскать по милициям, Стёпка этого очень не любил. Стёпку охраняли два комсомольца.
– Веди его в помещение, – сказал Кривоносов. Трое представителей власти уселись за обеденным столом. Стёпка стоял перед столом, взъерошенный, оборванный, грязный и злой. На столе в качестве вещественного доказательства неизвестно чего, лежало всё Стёпкино имущество, обнаруженное при обыске: старая берданка, десятка два дробовых патронов, нож, лопатка, молоток, вашгерд, топорик, пачка махорки, котелок, спички, и всё такое. Лежала и вся его наличность: 37 рублей 50 копеек – подозрительного ровно ничего.
– Имя, фамилия, профессия? – грозно спросил Кривоносов.
– Степан Иванов, старатель, вот тут же у вас лежит удостоверение…
– Это ты убитых видал?
– Так точно, я.
– Ты что это сразу не доложил?
– Так я сразу и доложил.
– Это в трактире-то?
– А куда я больше пойду. Село незнакомое, а в горле пересохши. Вот и сейчас, чем орать тут на меня, дали бы для ради прояснения половинку. А то без половинки ничего вспомнить никак невозможно.
– Вот, я тебе ещё покажу половинку, пьяная ты рожа!
– С показу какой толк. Мне чтоб выпить. Потому выпивши и не проспавши, ничего вспомнить вовсе невозможно.
Все трое посмотрели на Стёпку понимающими взорами.
– Дай ему, что ли, стаканчик, – сказал Кривоносов. Гололобов достал из шкафа бутылку и стал наливать стакан.
– Да ты полный, полный лей, – сказал Стёпка, – всё равно на казённый счёт всю бутылку запишешь, дорожному человеку лишней капли жалеют.
– А ты помалкивай.
– Помалкивать я и в тайге могу. Если помалкивать, какая вам с меня польза?
Стёпка медленно и со смаком вытянул стакан. Посмотрел на бутылку умилительным взором – там ещё стакана полтора осталось, но Кривоносов был неумолим: “Напьётся, так тоже пользы никакой не будет, ну, рассказывай…”
Стёпка, сидя на ступеньках крыльца, уже кое-как успел обдумать свое показание.
– Так что, шли мы вчетвером с Беловодских разработок, я и ещё трое.
– А кто эти трое?
– Не могу знать, все на Ивана отзываются. Только давеча встретились, тоже вроде старателей, а, может, и нет. Неизвестные мне люди.
– Где они теперь?
– А это – чёрт их знает. Должно быть, в тайге.
– Ну, мели дальше.
– Так что идём и видим: лежат мертвяки. Голые. В чём мать родила. Опять же и кони тут пасутся. Добыча, значит, фарт. Ну, те трое мне и говорят: ты, Стёпка, нам тут не племянница, ступай ты к чёртовой матери, мы тут и без тебя обойдёмся. Они, значит, чтоб всё себе. Ну, их – трое, а я – один, тут и пулю в пуп недолго получить. Я, значит, пошёл около, кругом, вот на это самое село, а в горле пересохши…
– А сколько их, убитых?
– Ну, на это я не бухгалтер, должно быть с десяток.
– А Жучкин где? – сразу выпалил Кривоносов и попытался пронизать Стёпку своим испытующим взором. Но Стёпка оказался непроницаемым.
– Никаких Жучкиных не знаю.
– Не знаешь?! – Кривоносов перегнулся через стол.
– И слыхом не слыхал…
На дворе раздался конский топот, и в комнату вошло трое комсомольцев, посланных Гололобовым на речку. Вид у комсомольцев был растерянный и сенсационный: действительно, у речки лежат десять убитых красноармейцев, совсем голые, кони и оружие пропали…
Кривоносов посмотрел в окно. Уже спускалась ночь. Сегодня ехать на речку самому уже поздно. Он отпустил комсомольцев и снова принялся за Стёпку. Но Стёпка был прозрачен, как бутылка, и на своём стоял твердо: что знает, о том и доложил.
– А что в трактире, так где я тут милицию найду – село незнакомое. Я, вот, значит, заведующему и сказал: пойди, значит, и доложи, кому следует. А что я – рваный, так это кому какой фарт. Хотел бы, с мертвяков френч снял бы, был бы не хуже тебя…
– Как это снял бы: сам говоришь – голые?…
– Так это потом голые, пока я полянку обходил. Оглянулся – ни коней, ни граждан, ничего, одна срамота торчит…
– Тьфу ты, пьяная рожа, – не выдержал Кривоносов.
– Так ты пей, сам пьян будешь и завидовать будет нечего. – Стёпка чувствовал все большую и большую неуверенность в ногах и всё большую и большую смелость на языке.
– А что я в тайге, может, месяц и ни маковой росинки, так этого никто не видит… А для кого я, спрашивается, заявлять пришёл? Для советской власти. Ежели бы не Стёпка – сгнили бы ваши мертвяки ко всем чертям…
– Пошёл вон, – сказал Кривоносов.
– Так я и пойду, мне чего тут торчать, ежели прохожему человеку стакана водки жалеют. Мне, можно сказать, медаль бы нужно дать, а тут и горло промочить, так…
– Пошёл вон, – ещё раз сказал Кривоносов, – забирай свое барахло…
Стёпка молча собрал со стола всё своё имущество и из денежного своего запаса протянул пятерку Гололобову:
– Дай, браток, ещё стаканчик. Сам понимаешь – ночь, а в горле пересохши.
Кривоносов понимающе усмехнулся. Гололобов налил бродяге ещё стакан, и Стёпка, уже с берданкой в руке и с мешком за спиной, даже и слезу пустил:
– Вот это, я понимаю – наша родная советская власть, не то, что вошь какая, понимает, значит, трудящего человека…
– Ну, катись, катись, – сказал Кривоносов – и пятёрку свою забирай.
Стёпка выпил стакан, хотел ещё что-то сказать, но прослезился, махнул рукой и вышел на крыльцо.
На дворе стояла чёрная кромешная ночь, и даже звёзд не было видно. Места были незнакомые. В Стёпкином сердце переливались слёзы: куда теперь пойдёшь? Стёпка решил, что идти некуда и незачем. Нащупывая ногой ступеньки крыльца, он спустился пониже, присел, осел, уселся и заснул сном пьяного праведника.
ЗАСЕДАНИЕ
Как только Стёпка вышел, жена Гололобова поставила на стол всякую еду. Кривоносов сидел мрачно. Гололобов полез в шкаф и достал бутылку.
– Да, дело, можно сказать, такое, что ни черта не поймешь.
Гололобов недоуменно развел руками и, сведя их, – в правой была бутылка – замечательно ловко выбил пробку. Кривоносов и его помощник молча протянули стаканы. Так же молча, Гололобов налил. Кривоносов подул на поверхность водки, посмотрел на стакан справа и слева, выпил и сказал:
– Да-а-а! Налей ещё.
Молча выпили и молча закусили. Кривоносов был мрачно задумчив. Остальные двое не решались нарушать ход его, видимо, очень неприятных мыслей. Только на перегоне третьей бутылки, Гололобов не выдержал.
– А в чём тут дело, ты бы сказал, люди тут свои, сам знаешь…
Кривоносов передёрнул плечами:
– В конечном счёте, чёрт его знает. Этот академик ехал на Неёлово, был приказ арестовать его при прибытии. С ним из Иркутска ехали двое филеров – обоих нашли на полотне дороги, под колеса, значит, попали. А академик высадился здесь. Вот, теперь из Иркутска, а, может, и из Москвы, будет чистка. Им, в центре, что? Вот телеграфировали, чтобы этого академика взять живьём, “без телесных повреждений”, вот пойди, возьми: это по телеграфу легко… А отвечать, ясное дело, мы будем. И, товарищ Гололобов, и ты тоже.
– А я-то тут причем?
– Это как сказать? Ясное дело, какой-то заговор был тут, в Лыскове. Тут, нужно понимать, высадился в Лыскове, лошадей достал сразу, Жучкин завёл взвод в западню, кооператив ограбил, сам смылся. Взвод перебит, Задорин тоже, документы следственные были у него – пропали. А тут ещё и бродяги какие-то…
– Зря этого выпустили.
– Нет, он не причем, сразу видно. А вот те трое? Где они? Опять же кооператив: один Жучкин на одном возу всего увезти не мог. Кто тут с Жучкиным и с академиком в стачке был? Ты посмотри, в общем и целом, видишь, какая тут неувязка получается. Пиво у тебя есть?
– Пиво тоже есть, – сказал Гололобов. – Ежели объективно, получается дело – дрянь. И Жучкин, вот сволочь, кто бы мог подумать…
– Думать всякий может, – сказал помощник.
– Тут пакет запечатанный есть, – Кривоносов показал на свой портфель, с приказом вскрыть в случае непоимки. Ну, там и другие документы…
– Так ты вскрой.
– Лучше завтра, утро вечера мудренее, а то тут сало на столе, замажем только бумаги, айда спать, завтра посмотрим…
ПРОИСШЕСТВИЕ
В результате водки, а ещё больше пива, Кривоносов проснулся ночью, чиркнул спичку и, расстёгивая на ходу своё обмундирование, направился к выходу. На дворе стояла кромешно чёрная ночь. Кривоносов нащупал перила крыльца, спустился вниз и наступил ногой на что-то мягкое и живое. Что-то мягкое и живое завопило благим матом, и собачьи зубы вцепились в голую икру начальника секретного отделения. Кривоносов схватил всеми двумя пятернями какую-то собачью шерсть, пытаясь оторвать зубы от икры и, рыча от боли, скатился куда-то вниз, во тьму.
Гололобов и помощник проснулись от дикого вопля на дворе. Гололобов, лучше знавший местную обстановку, выскочил первым. Чиркнув спичку, он увидел на земле какой-то воющий и перекатывающийся ком. Из кома временами мелькали чьи-то ноги – в одной из них он опознал Кривоносовскую. Бросив спичку, он ухватился за неё и с предельным напряжением воли и мышц выдернул кого-то из кучи. Фонарь, принесённый мадам Гололобовой, осветил такую картину.
На земле с одной стороны крыльца сидел Стёпка, скрючившись в три погибели и оглашая двор нечленораздельным воем. С другой, тоже на земле и тоже скрючившись, сидел товарищ Кривоносов, держался за икру и оглашал двор нечленораздельным матом. Лицо товарища Кривоносова было в крови. Обмундирование, вследствие неожиданности, было мокрое. Помощник одним прыжком очутился у Стёпки и схватил его за шиворот. Оба Гололобовы ринулись на поддержку товарища Кривоносова, причем мадам старалась не слишком внимательно смотреть на Кривоносовское дезабилье. Кривоносов был введен, а Стёпка был втащен в дом.
– Ты что это, сукин сын, – орал помощник.
– А кто это сукин сын? Виданное ли дело, на живого человека ступают, что я тебе – плитуар, что ли? – Стёпка взвыл снова: – Света Божьего не взвидел, на живого человека, как на плитуар, прямо на под микитки!..
Кривоносов даже и не ругался. Подолом рубахи он вытирал кровь с лица. Мадам Гололобова чувствовала, что больше не выдержит и что получится скандал. Затыкая рот передником, она выбежала из комнаты и только в спальне вытащила передник изо рта: “Ой, батюшки, не могу, ой, уморили!”
Сторож расписался в записной книжке тов. Жучкина. Булькин направился в давно знакомую каталажку и стал там устраиваться для дальнейших сновидений.
– А ключи сюда давай, – сказал ему Жучкин. Булькин достал ключи от кооператива.
– Вот, смотри, будь свидетелем, – сказал он сторожу, – ключи я при тебе товарищу Жучкину передал, понял?
– Что уж тут понимать? – буркнул сторож.
– Ну, пока, – сказал Жучкин.
– Пока, – ответил Булькин, ложась на кровать и не без удовольствия думая о том, что ключи от кооператива переданы товарищу Жучкину, причём никакой описи наличных товаров произведено не было, и что уж там останется, на то – воля Божия, всего Жучкин пропить всё равно не успеет, а с него, Булькина, взятки теперь гладки. На этом Булькин и уснул.
Шагая дальше во тьме, Жучкин направился к колхозной конюшне. Очередной заведующий вышел на стук и проявил крайнюю степень недовольства: чего ты тут по ночам шатаешься?
– Пару коней и воз, – кратко приказал Жучкин.
– С ума ты спятил, ночь на дворе, завтра жито возить…
– Не жито, а убитых…
– Каких таких убитых? – тревожным голосом спросил зав.
– А вот таких. Сражение вчера было. С контрой. Контров человек пять выбыло, да наших – трое, нужно в Лысково перевезти, приказ из Неёлова.
Зав молча запряг двух лошадей, по выбору Жучкина. Жучкин влез на воз и тронулся дальше. Зав посмотрел ему вслед и пожалел о том, что и Жучкина черти не уволокли.
Отъехав с полсела, Жучкин подъехал к кооперативу. Слез с воза, открыл тяжелую, окованную жестью дверь и принялся за перегрузку с полок магазина на воз. Здесь, в магазине, ему был знаком каждый уголок: вот тут – спирт, тут – мануфактура, тут – сахар, тут – всякие охотничьи принадлежности. Мешки, тюки и ящики легко переплывали с полок магазина на Жучкинский воз. Жучкин учитывал ещё и свой домашний скарб и боялся переоценить свои транспортные возможности. Так что возникали тяжкие вопросы: что брать – мануфактуру или спирт, сахар или селёдки – вопросы эти Жучкин решил в порядке компромисса.
– Это ты тут, Булькин? – спросил чей-то голос из темноты.
У Жучкина на одну секунду упало сердце, а рука потянулась к пистолету…
– Это я, сторож Софрон, – сказал тот же голос в несколько заговорщицком тоне.
– А, Фроня, катись сюда, – обрадовался Жучкин. Ночной сторож, плюгавый и никчёмный мужиченко, воровато вошёл в магазин.
– Ликвидацию производите, Потап Матвеич? – хихикнул он.
– Ликвидацию, ко всем чертям…
– Так вы, Потап Матвеич, когда кончите, ключик-то уж оставьте мне, я уж тут подмету, хи-хи… А вы, я вижу, смываться прицелились?
– Смываться, ко всем чертям, пусть тут без меня ревизуют…
– Так вы ключик-то, значит, оставьте, я уж тут порядочек наведу…
К дому Жучкин подвёл коней под уздцы. Авдотья Еремеевна молча начала перетаскивать на подводу узды, сундуки, кульки и всякое домашнее имущество. Жучкин помогал могущественно и так же молча. Когда всё было нагружено, Авдотья Еремеевна вскарабкалась на верх повозки. Жучкин сел на козлы, посмотрел на небо – до рассвета было ещё далеко, снял фуражку и молча перекрестился, вспоминая свои юные годы и забывая позднейшую атеистическую учёбу. Авдотья Еремеевна крестилась мелко и быстро.
– Ну, с Богом, – сказал Жучкин и тронул коней.
– Господи Иисусе, – сказала Авдотья Еремеевна.
Научный работник, выпустив свой последний патрон, взял бинокль и сквозь ветки кустарника самым внимательным образом осмотрел полянку. Всё там было в полном порядке. Десяток охранников лежали каждый на своём месте, только этот краснорожий товарищ Жучкин залез в какую-то щель, – ну и Бог с ним! Научный работник проливал кровь только в случае и в пределах крайней необходимости. Кровь товарища Жучкина не казалась ему необходимой. После этого осмотра научный работник перезарядил, протёр свою винтовку, сел на коня и двинулся дальше.
СТЁПКА КУРАЖИТСЯ
– Это как кому счастье, – сказал бродяга. – Ежели кому фарт, так из своих соплей золото намоет. А кому не везёт – так вот… Я в запрошлом году вот такой самородок откопал, – бродяга сжал свой грязный кулак и продемонстрировал размер прошлогоднего самородка.
– Ну, и что?
– Пропил. Да ещё и три зуба выбили. Вот тебе и самородок. Кому какое счастье.
– Это верно, – сказал Стёпка. – Я, вот, смотри, сколько годов старательствую, а как был в онучах, так и хожу…
Стёпка, казалось, состоял вообще из одних лохмотьев. Он был небольшого роста, но, видимо, весьма жилист. Вместо шапки на голове его красовалась копна начесанных волос. Бородка напоминала сбившийся войлок и, очевидно, никогда не знала бритвы. Нос задорно торчал кверху, а голубые плутовские глаза глядели на Божий мир вызывающе и весело. Трое его спутников выглядели никак не лучше. Это была компания таёжных бродяг, промышлявших всем, что попадётся под руку: охотой, золотоискательством, кражей, чужими головами с риском потерять свою собственную. Они брели на запад приблизительно параллельно железной дороге, и друг друга знали так же мало, как знала бы о них любая полиция мира.
– А вот тебе, кажись, и фарт, – сказал первый бродяга, – смотри: кони.
На полянке, действительно, паслись кони.
– Никак, красноармейские, – сказал Стёпка.
Все четверо сразу нырнули в тайгу: красноармейские кони могли обозначать близость солдат, следовательно, власти, следовательно, неприятности. Четыре пары зорких бродяжьих глаз ощупали всю полянку. В траве лежали люди, видимо, убитые, над ними уже кружились вороны. Кони паслись лениво, со съехавшими набок сёдлами, со спутанными уздечками. Бродяги поползли к трупам. Они ни о чём не сговаривались, но всё вышло как-то само собой: бродяги охватили полянку кольцом, как загонщики на охоте, осмотрели прилегающую к полянке опушку тайги, ничего подозрительного там не обнаружили и принялись за убитых. Молча и быстро были выпотрошены все карманы, седельные сумки и прочее, были сняты сапоги и шинели, всё, что могло представлять какую бы то ни было ценность, вплоть до белья, конечно, и оружие. Бродяги имели все основания не питать друг к другу решительно никакого доверия, каждый сваливал свою добычу в свою собственную кучу, подозрительно оглядываясь на соседей и не выпуская оружия из рук. Пока Стёпка ободрал свой участок полянки, его компаньоны успели исчезнуть: при наличии такого фарта лучше было не рисковать дальнейшим дорожным товариществом.
Стёпка оказался один-одинёшенек. Он навалил свою добычу на пойманного тут же коня и предался размышлениям. Привычная бродяжья осторожность боролась с желанием выпить. Победило желание. Стёпка двинулся по единственной дороге, которая, очевидно, куда-то вела – это была дорога на Лысково. Идти по дороге, ведя на поводу лошадь с ворованными вещами, было слишком рискованно. Стёпка свернул в тайгу, выискал там подходящее место, запрятал свою добычу в заросли кустарника, привязал лошадь к дереву и отправился пешком навстречу сияющей перспективе ближайшего кабака.
На довольно большом, но старом и покосившемся доме красовалась вывеска:
“Трактир Красный Закусон – распивочно и на вынос”. Стёпка поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и вошёл в трактир.
– Ну, товарищ, изобрази половинку и закусон, красный или какой уж там – дело шешнадцатое.
Заведующий Красным Закусоном посмотрел на Стёпку подозрительно:
– А платить-то ты чем будешь?
Стёпка показал свою наличность – её было 37 рублей и 50 копеек. На столе перед Стёпкой возникла поллитровка и блюдо, наполненное всякой травой: капустой, клюквой, грибами и чем-то ещё. Стёпка покосился на блюдо:
– А нет ли у вас какого-нибудь вещества?
– Какого тебе вещества?
– А так, чтобы съесть, как полагается, я ж тебе не корова. Ну, мяса там, что ли?
Мяса не оказалось. Стёпка принялся за невещественную закуску. С каждой стопкой, переливавшейся из бутылки в Стёпку, Стёпкин язык начинал приобретать все большую и большую самостоятельность.
– Места тут у вас, можно сказать, гиблые, – сказал он заведующему Закусоном, – мертвяки по дорогам валяются…
– Какие такие мертвяки? – насторожился зав.
– Голые. В чем мать родила. Ты не смотри, что Стёпка сейчас не при своих, Стёпка всю тайгу наскрозь знает, вот пофартит, так я твой трактир с кишками закуплю…
– Ты это брось, – сказал зав, – чего ты треплешься, какие такие мертвяки? – спрашиваю тебя.
– Обыкновенные мертвяки. Голые. В чём мать родила.
– Где?
– У речки там, – Стёпка ткнул рукой в сторону, – верстов с двадцать отсюда будет. И хоронить некому, тоже, кооперация тут у вас…
– Ты про кооперацию брось, – сказал зав. внушительно, – тут может уголовное дело.
– А мне что? Мое дело – сторона. Я – птица вольная. Вот, намыл Стёпка золота – Стёпка и сыт, и пьян, в твой паршивый трактир и носа не покажу, виданное ли это дело – травой людей кормить…
Стёпка начинал молоть вздор. Где-то под спудом алкоголя ещё мелькала мысль о том, что лучше бы молчать, а то станут таскать по милициям и охранам. Но язык завоевывал все большую и большую самостоятельность…
– Я всё наскрозь знаю. И какие такие мертвяки – тоже знаю. Красноармейцами были, покойнички. Штук с десять. Лежат, родимые. В чём мать родила. А дай-ка, паря, ещё поллитровочку.
Зав сказал “сейчас”, вышел на кухню, шепнул там что-то трактирному мальцу, малец куда-то скрылся, а на столе перед Стёпкой очутилась свежая поллитровка.
Когда в трактир прибежал секретарь партийной ячейки, товарищ Гололобов, человек с хроническим административным выражением лица, от Стёпки уже трудно было добиться чего-либо путного. Он что-то молол о золоте, о каких-то Иванах, укравших его, Стёпкин, самородок и о чём-то ещё. Товарищ Гололобов сказал заву:
– Ты его придержи, а я сейчас.
Держать Стёпку не было никакой надобности – он и сам едва на ногах держался. Гололобов побежал в правление сельсовета. Жучкина там не было. Сторож, со скуки читавший какие-то объявления, расклеенные на стене, ответил кратко:
– Был ночью. Арестовал Булькина.
– Как Булькина? За что Булькина?
– А этого я не могу знать, Булькин тут сидит, под замком.
Гололобов пошёл к Булькину. Тот спал сном праведника, и рядом с нарами стояли две пустые бутылки. Ни на какие вопросы Булькин не отвечал. Гололобов взял его подмышки и привел в сидячее положение.
– Чего ты тут сидишь, сказывай…
Но Булькин даже и в сидячем положении шатался из стороны в сторону, и как только Гололобов лишил его своей поддержки, тело Булькина осело на нары, как ком сырого теста. Гололобов позвал сторожа. Оба они, ухватив Булькина за все четыре его конечности, выволокли полумертвое тело на двор.
Тащи ведро воды, – сказал Гололобов сторожу.
Сторож принёс ведро воды, которое и было вылито на голову Булькина. Булькин самостоятельно пришёл в сидячее положение. Отфыркиваясь и оттирая руками воду с головы и лица, он начал ругаться.
– Ты эту волынку брось, – внушительно сказал Гололобов. Говори толком: по какой-такой причине тебя Жучкин сюда посадил?
– Дай водки, – сказал Булькин, – а то я простудиться могу; тоже промфинплан, человеку на голову воду лить, что я тебе – огород?
– Принеси водки, – сказал Гололобов сторожу. Водка была принесена. Булькин старательно вылакал стакан, крякнул и сказал неутешительно:
– Ничего не знаю. Пришёл ночью, приволок сюда, сказал, что приказ по прямому проводу, да ещё и ключи от коопа отобрал, вот, сторож – свидетель. Я теперь за наличность не отвечаю…
– Действительно, – подтвердил сторож. – Ключи от коопа товарищ Жучкин забравши и ушедши…
Гололобов свистнул. Дело начинало принимать запутанный характер. Бросив Булькина, Гололобов, через заборы и огороды, направился прямым путем к Жучкинской избе. Изба стояла молчаливо и неприветливо, двери были закрыты, ставни были закрыты, дыма из трубы видно не было. Гололобов постучал в дверь – никакого отклика. Гололобов обошёл избу с тыла, со двора, во дворе чуть было не провалился в яму, из которой только что был выкопан то ли ящик, то ли сундук. Подозрения начали сгущаться. Гололобов достал нож, просунул его в щель ставни, открыл окно и увидел, что комнаты были в полном беспорядке. Ящики комода валялись, пустые, на полу. Кровать стояла тоже пустая, без постели, даже ковёр со стены был содран. Гололобов быстро и решительно направился на станцию.
– Васька, давай прямой провод на Неёлово, штаб охраны. Веснушчатое лицо Васьки загорелось любопытством, но когда связь была получена, Гололобов выгнал его вон: тут разговор будет секретный, проваливай.
С одним из начальствующих лиц штаба, товарищем Кривоносовым, у Гололобова когда-то были истинно товарищеские отношения: оба воевали в рядах партизанских красных отрядов, оба голодали и оба верили в будущее. Сейчас это будущее оказалось несколько неодинаковым – Кривоносов сделал карьеру и сейчас был в чине полковника НКВД. Гололобов застрял на уровне сельского партработника и никак не мог понять, почему это так вышло. Но, несмотря на разницу социального положения, некоторые дружественные отношения между старыми партизанами всё-таки остались.
– Тут вот что, Кривоносище, – сказал Гололобов, – тут у нас тёмные дела.
– А что такое? Поймали вы этого Светлова?
– Какого Светлова? – В первый раз слышу.
– Академика. Мы за ним целый взвод послали.
– Вот тут-то и оно. Взвод, кажись, весь перебит, в трактире какой-то пьяный бродяга, говорит, у речки десять убитых лежит…
Кривоносов протяжно свистнул.
– А, может, врёт?
– Непохоже. И, опять же, Жучкин смылся.
– Куда смылся?
– Неизвестно. Ночью вернулся один, без взвода, арестовал завкоопа, забрал у него ключи и смылся с женой. Надо полагать, и кооп выпотрошил, потому забрал в колхозе двух коней и подводу. Бродягу я приказал задержать. А в коопе ещё не был.
– К чёрту твой кооп. Тут дело хуже. Тут очень большие неприятности могут быть, вот, чёрт его раздери…
– А в чём тут дело, с этим академиком?
– Ну, это после. Ты пока что пошли кого-нибудь на речку, посмотреть, как и что – да парней потолковее. А я на дрезине приеду, часа, значит, через два. Ты там уже как-нибудь себя прояви, а то и тебе влететь может!
– А я-то тут при чём?
– Ну, это, как сказать. Сам, ведь, знаешь… Ну, пока. Я прямо к тебе приеду…
СТЁПКА НА ДОПРОСЕ
Часа через два Кривоносов со своим помощником вкатили на дрезине в Лысково. Гололобов встретил их на перроне. Вид у всех трёх был деловой и озабоченный. Гололобов, кроме того, не понимал решительно ничего. Он побывал уже в кооперативе, чтобы хоть там как-нибудь себя проявить и хоть какие-нибудь следы нащупать. Но в кооперативе даже и следов не осталось, всё было подметено вчистую.
Из сообщения Гололобова Кривоносов вывел только то заключение, что, значит, у Жучкина были какие-то сообщники: один и на одном возу он всего коопа увезти не мог. Заключение показалось Гололобову правильным и простым. Как это он сам не догадался?
К квартире товарища Гололобова вело высокое деревянное крыльцо, на ступеньках которого сидел Стёпка, переживавший двойное похмелье: и голова трещала, и проболтался зря. Вот, теперь начнут таскать по милициям, Стёпка этого очень не любил. Стёпку охраняли два комсомольца.
– Веди его в помещение, – сказал Кривоносов. Трое представителей власти уселись за обеденным столом. Стёпка стоял перед столом, взъерошенный, оборванный, грязный и злой. На столе в качестве вещественного доказательства неизвестно чего, лежало всё Стёпкино имущество, обнаруженное при обыске: старая берданка, десятка два дробовых патронов, нож, лопатка, молоток, вашгерд, топорик, пачка махорки, котелок, спички, и всё такое. Лежала и вся его наличность: 37 рублей 50 копеек – подозрительного ровно ничего.
– Имя, фамилия, профессия? – грозно спросил Кривоносов.
– Степан Иванов, старатель, вот тут же у вас лежит удостоверение…
– Это ты убитых видал?
– Так точно, я.
– Ты что это сразу не доложил?
– Так я сразу и доложил.
– Это в трактире-то?
– А куда я больше пойду. Село незнакомое, а в горле пересохши. Вот и сейчас, чем орать тут на меня, дали бы для ради прояснения половинку. А то без половинки ничего вспомнить никак невозможно.
– Вот, я тебе ещё покажу половинку, пьяная ты рожа!
– С показу какой толк. Мне чтоб выпить. Потому выпивши и не проспавши, ничего вспомнить вовсе невозможно.
Все трое посмотрели на Стёпку понимающими взорами.
– Дай ему, что ли, стаканчик, – сказал Кривоносов. Гололобов достал из шкафа бутылку и стал наливать стакан.
– Да ты полный, полный лей, – сказал Стёпка, – всё равно на казённый счёт всю бутылку запишешь, дорожному человеку лишней капли жалеют.
– А ты помалкивай.
– Помалкивать я и в тайге могу. Если помалкивать, какая вам с меня польза?
Стёпка медленно и со смаком вытянул стакан. Посмотрел на бутылку умилительным взором – там ещё стакана полтора осталось, но Кривоносов был неумолим: “Напьётся, так тоже пользы никакой не будет, ну, рассказывай…”
Стёпка, сидя на ступеньках крыльца, уже кое-как успел обдумать свое показание.
– Так что, шли мы вчетвером с Беловодских разработок, я и ещё трое.
– А кто эти трое?
– Не могу знать, все на Ивана отзываются. Только давеча встретились, тоже вроде старателей, а, может, и нет. Неизвестные мне люди.
– Где они теперь?
– А это – чёрт их знает. Должно быть, в тайге.
– Ну, мели дальше.
– Так что идём и видим: лежат мертвяки. Голые. В чём мать родила. Опять же и кони тут пасутся. Добыча, значит, фарт. Ну, те трое мне и говорят: ты, Стёпка, нам тут не племянница, ступай ты к чёртовой матери, мы тут и без тебя обойдёмся. Они, значит, чтоб всё себе. Ну, их – трое, а я – один, тут и пулю в пуп недолго получить. Я, значит, пошёл около, кругом, вот на это самое село, а в горле пересохши…
– А сколько их, убитых?
– Ну, на это я не бухгалтер, должно быть с десяток.
– А Жучкин где? – сразу выпалил Кривоносов и попытался пронизать Стёпку своим испытующим взором. Но Стёпка оказался непроницаемым.
– Никаких Жучкиных не знаю.
– Не знаешь?! – Кривоносов перегнулся через стол.
– И слыхом не слыхал…
На дворе раздался конский топот, и в комнату вошло трое комсомольцев, посланных Гололобовым на речку. Вид у комсомольцев был растерянный и сенсационный: действительно, у речки лежат десять убитых красноармейцев, совсем голые, кони и оружие пропали…
Кривоносов посмотрел в окно. Уже спускалась ночь. Сегодня ехать на речку самому уже поздно. Он отпустил комсомольцев и снова принялся за Стёпку. Но Стёпка был прозрачен, как бутылка, и на своём стоял твердо: что знает, о том и доложил.
– А что в трактире, так где я тут милицию найду – село незнакомое. Я, вот, значит, заведующему и сказал: пойди, значит, и доложи, кому следует. А что я – рваный, так это кому какой фарт. Хотел бы, с мертвяков френч снял бы, был бы не хуже тебя…
– Как это снял бы: сам говоришь – голые?…
– Так это потом голые, пока я полянку обходил. Оглянулся – ни коней, ни граждан, ничего, одна срамота торчит…
– Тьфу ты, пьяная рожа, – не выдержал Кривоносов.
– Так ты пей, сам пьян будешь и завидовать будет нечего. – Стёпка чувствовал все большую и большую неуверенность в ногах и всё большую и большую смелость на языке.
– А что я в тайге, может, месяц и ни маковой росинки, так этого никто не видит… А для кого я, спрашивается, заявлять пришёл? Для советской власти. Ежели бы не Стёпка – сгнили бы ваши мертвяки ко всем чертям…
– Пошёл вон, – сказал Кривоносов.
– Так я и пойду, мне чего тут торчать, ежели прохожему человеку стакана водки жалеют. Мне, можно сказать, медаль бы нужно дать, а тут и горло промочить, так…
– Пошёл вон, – ещё раз сказал Кривоносов, – забирай свое барахло…
Стёпка молча собрал со стола всё своё имущество и из денежного своего запаса протянул пятерку Гололобову:
– Дай, браток, ещё стаканчик. Сам понимаешь – ночь, а в горле пересохши.
Кривоносов понимающе усмехнулся. Гололобов налил бродяге ещё стакан, и Стёпка, уже с берданкой в руке и с мешком за спиной, даже и слезу пустил:
– Вот это, я понимаю – наша родная советская власть, не то, что вошь какая, понимает, значит, трудящего человека…
– Ну, катись, катись, – сказал Кривоносов – и пятёрку свою забирай.
Стёпка выпил стакан, хотел ещё что-то сказать, но прослезился, махнул рукой и вышел на крыльцо.
На дворе стояла чёрная кромешная ночь, и даже звёзд не было видно. Места были незнакомые. В Стёпкином сердце переливались слёзы: куда теперь пойдёшь? Стёпка решил, что идти некуда и незачем. Нащупывая ногой ступеньки крыльца, он спустился пониже, присел, осел, уселся и заснул сном пьяного праведника.
ЗАСЕДАНИЕ
Как только Стёпка вышел, жена Гололобова поставила на стол всякую еду. Кривоносов сидел мрачно. Гололобов полез в шкаф и достал бутылку.
– Да, дело, можно сказать, такое, что ни черта не поймешь.
Гололобов недоуменно развел руками и, сведя их, – в правой была бутылка – замечательно ловко выбил пробку. Кривоносов и его помощник молча протянули стаканы. Так же молча, Гололобов налил. Кривоносов подул на поверхность водки, посмотрел на стакан справа и слева, выпил и сказал:
– Да-а-а! Налей ещё.
Молча выпили и молча закусили. Кривоносов был мрачно задумчив. Остальные двое не решались нарушать ход его, видимо, очень неприятных мыслей. Только на перегоне третьей бутылки, Гололобов не выдержал.
– А в чём тут дело, ты бы сказал, люди тут свои, сам знаешь…
Кривоносов передёрнул плечами:
– В конечном счёте, чёрт его знает. Этот академик ехал на Неёлово, был приказ арестовать его при прибытии. С ним из Иркутска ехали двое филеров – обоих нашли на полотне дороги, под колеса, значит, попали. А академик высадился здесь. Вот, теперь из Иркутска, а, может, и из Москвы, будет чистка. Им, в центре, что? Вот телеграфировали, чтобы этого академика взять живьём, “без телесных повреждений”, вот пойди, возьми: это по телеграфу легко… А отвечать, ясное дело, мы будем. И, товарищ Гололобов, и ты тоже.
– А я-то тут причем?
– Это как сказать? Ясное дело, какой-то заговор был тут, в Лыскове. Тут, нужно понимать, высадился в Лыскове, лошадей достал сразу, Жучкин завёл взвод в западню, кооператив ограбил, сам смылся. Взвод перебит, Задорин тоже, документы следственные были у него – пропали. А тут ещё и бродяги какие-то…
– Зря этого выпустили.
– Нет, он не причем, сразу видно. А вот те трое? Где они? Опять же кооператив: один Жучкин на одном возу всего увезти не мог. Кто тут с Жучкиным и с академиком в стачке был? Ты посмотри, в общем и целом, видишь, какая тут неувязка получается. Пиво у тебя есть?
– Пиво тоже есть, – сказал Гололобов. – Ежели объективно, получается дело – дрянь. И Жучкин, вот сволочь, кто бы мог подумать…
– Думать всякий может, – сказал помощник.
– Тут пакет запечатанный есть, – Кривоносов показал на свой портфель, с приказом вскрыть в случае непоимки. Ну, там и другие документы…
– Так ты вскрой.
– Лучше завтра, утро вечера мудренее, а то тут сало на столе, замажем только бумаги, айда спать, завтра посмотрим…
ПРОИСШЕСТВИЕ
В результате водки, а ещё больше пива, Кривоносов проснулся ночью, чиркнул спичку и, расстёгивая на ходу своё обмундирование, направился к выходу. На дворе стояла кромешно чёрная ночь. Кривоносов нащупал перила крыльца, спустился вниз и наступил ногой на что-то мягкое и живое. Что-то мягкое и живое завопило благим матом, и собачьи зубы вцепились в голую икру начальника секретного отделения. Кривоносов схватил всеми двумя пятернями какую-то собачью шерсть, пытаясь оторвать зубы от икры и, рыча от боли, скатился куда-то вниз, во тьму.
Гололобов и помощник проснулись от дикого вопля на дворе. Гололобов, лучше знавший местную обстановку, выскочил первым. Чиркнув спичку, он увидел на земле какой-то воющий и перекатывающийся ком. Из кома временами мелькали чьи-то ноги – в одной из них он опознал Кривоносовскую. Бросив спичку, он ухватился за неё и с предельным напряжением воли и мышц выдернул кого-то из кучи. Фонарь, принесённый мадам Гололобовой, осветил такую картину.
На земле с одной стороны крыльца сидел Стёпка, скрючившись в три погибели и оглашая двор нечленораздельным воем. С другой, тоже на земле и тоже скрючившись, сидел товарищ Кривоносов, держался за икру и оглашал двор нечленораздельным матом. Лицо товарища Кривоносова было в крови. Обмундирование, вследствие неожиданности, было мокрое. Помощник одним прыжком очутился у Стёпки и схватил его за шиворот. Оба Гололобовы ринулись на поддержку товарища Кривоносова, причем мадам старалась не слишком внимательно смотреть на Кривоносовское дезабилье. Кривоносов был введен, а Стёпка был втащен в дом.
– Ты что это, сукин сын, – орал помощник.
– А кто это сукин сын? Виданное ли дело, на живого человека ступают, что я тебе – плитуар, что ли? – Стёпка взвыл снова: – Света Божьего не взвидел, на живого человека, как на плитуар, прямо на под микитки!..
Кривоносов даже и не ругался. Подолом рубахи он вытирал кровь с лица. Мадам Гололобова чувствовала, что больше не выдержит и что получится скандал. Затыкая рот передником, она выбежала из комнаты и только в спальне вытащила передник изо рта: “Ой, батюшки, не могу, ой, уморили!”