Страница:
Генерал Буланин вспомнил свое старое привилегированное положение до революции. Как всё было великолепно и как всё было прочно. Или казалось прочным? Поместья, гвардия, Двор, карьера… Прочным всё это, впрочем, не оказалось. Что теперь? Теперь он, генерал Буланин, из старой дворянской семьи, будет гоняться за Валерием Светловым, тоже из старой дворянской семьи, за почти соседом по губернии, отца которого в свое время генерал Буланин знал хорошо: был земским деятелем, слегка либерального направления, хорошим сельским хозяином и вполне приличным человеком. Почему, собственно, генерал Буланин сейчас должен гоняться за его сыном?
Коридорный внёс ужин, разослал на столе довольно грязную скатерть и поставил на неё поднос, ничего не расставил и даже бутылки не откупорил. Генерал Буланин хотел, было, обругать коридорного, но воздержался, это было не в первый раз и разве это хамьё можно было чему-либо научить? Единственное хорошее – это то, что большевики сумели всё-таки взять это хамьё в железную дисциплину… Но в их тиски попал ведь и он сам… Генерал Буланин расставил тарелки, сам откупорил бутылку. И салат, и бифштекс, и шампанское были вполне приличными, не то, что раньше, но всё-таки… Хорошо бы бургундского, но его даже и в НКВД не водилось.
Закончив ужин, генерал Буланин достал из своего чемодана импортную и настоящую сигару, развалился в кресле и закурил. Нужно было бы основательно обдумать создавшееся положение вещей. Но, в конце концов, было ясно одно: какая-то организация тут имеется. Если остаться в Неёлове и заняться её ликвидацией, для этого нужно очень много времени. Предпринимать что-либо из Неёлова и оставить эту таинственную организацию в неприкосновенности значит обречь себя на почти гарантированную неудачу. Следовательно, нужно предпринимать что-то из другого места. Придя к этому окончательному решению, генерал Буланин медленно и устало разделся, положил под подушку маленький маузер, который он всё время носил с собою, не для самозащиты – какая тут могла быть самозащита, а для самоубийства, чтобы “не даться живым” и чтобы “дорого продать свою жизнь”.
Сон генерала Буланина, и без того тревожный, был прерван тихим, но настойчивым стуком в дверь. Проснувшись, генерал Буланин первым делом схватился за свой маузер.
– Что там такое?
– Дежурный по комендатуре. Разрешите доложить, ваш самолёт взорван.
– Как взорван? Кем взорван? – Генерал Буланин вскочил с постели и, забыв о своем маузере, бросился открыть дверь. За её порогом стоял неизвестный ему очередной дежурный.
– Прошу прощения за беспокойство, но так как вы приказали подготовить самолёт, то, вот, я…
– Кто взорвал, я вас спрашиваю! – генерал Буланин чувствовал, что у него начинается припадок ярости. – Кто взорвал? Почему не было охраны? Что тут у вас делается? – дальнейшие выражения генерала Буланина не носили вполне литературного характера и, вероятно, дошли бы до совершенно нелитературного, если бы не выражение лица дежурного по комендатуре.
Это был довольно рослый и крепкий парень, лет, этак, под сорок, и на его лице генерал Буланин ещё раз заметил то выражение, которое ему приходилось подмечать очень часто, это выражение можно было бы перевести так: “И чего этот недорезанный белогвардеец тут разоряется? Попал бы он ко мне на гражданском фронте, я бы с него шкуру спустил.” Дежурный стоял, более или менее, навытяжку, но его лицо не желало скрывать ничего: “Вот ты ещё покричи, попадёшь всё равно в подвал.”
– Разрешите доложить, часовой у самолёта был поставлен.
– Где же он?
– Сгорел при взрыве.
Генерал Буланин провёл ладонью по своему кадыку, ему казалось, что он начинает задыхаться.
– А других самолётов в Неёлове нет?
– Никак нет. – Дежурный смотрел с почти нескрываемой злобой, как смотрели очень многие.
Генерал Буланин постарался взять себя в руки.
– Ну, значит, придётся подождать до утра. Прикажите принести мне коньяку и что-нибудь закусить…
– Слушаюсь, товарищ генерал.
Учреждение в доме №13 работало всю ночь, и его буфет работал тоже всю ночь. Минут через десять генералу Буланину была доставлена бутылка коньяку и довольно обильная закуска. Вместо халата генерал Буланин нашёл свою военную шинель и, надевая её, поймал себя на том, что его руки дрожат и не могут попасть в рукава шинели. Да, для таких приключений он, вероятно, стал слишком уж стар…
Стакан коньяку несколько успокоил его. Сидя в кресле за столом, генерал Буланин пробовал подсчитать, сколько человек могло знать о его дальнейших планах. Первый – Медведев. Второй – прежний дежурный по фамилии, кажется, Иванов. Мог что-то подслушать и доктор. Итак, трое. И кто-то из троих кому-то уже успел сообщить о его, Буланина, дальнейших планах. А Медведев ещё говорит о том, что никакой организации нет!
Генерал Буланин сидел в кресле, тянул коньяк и пытался думать. Это занятие ему было, вообще, мало по душе. Мысли всё, как-то независимо от его воли, возвращались к прошлому, к старому, давно и безнадёжно потерянному. Генерал Буланин горько усмехнулся, когда-то они, офицеры гвардии, избегали подавать руку офицерам Отдельного Корпуса жандармов. А теперь он сам стал жандармом, да ещё у кого! И теперь приходится выслуживаться, да ещё перед кем! А иного выхода всё равно уже не было. Разве что ещё раз перековаться, ещё раз бежать заграницу и там выпустить сенсационную книгу о тайнах НКВД?
Эта мысль ему приходила в голову не в первый раз. Правда, писательство никогда не было его сильной стороной, но можно, ведь, найти какого-нибудь специалиста, который придаст литературно- сенсационный оттенок устным рассказам. Можно, конечно, будет и приврать, кто там проверит! Может быть, с точки зрения именно этого плана, хорошо бы было изменить и план преследования этого Светлова? Может быть, лучше найти в нём не врага, а союзника? Но, в качестве врага или в качестве союзника, как его найти?
Мысли генерала Буланина постепенно стали путаться. Собственно говоря, он так и до сего времени не мог понять, зачем он “им” оказался нужен? Да, конечно, древнее имя, но сколько носителей древних имён было отправлено в подвал? Военная традиция? Генерал Буланин прекрасно понимал, что эта традиция уже кончена, и что его старая военная выучка в современных условиях стоит очень немного. Единственное разумнее объяснение, которое мог придумать генерал Буланин, заключалось в том, что в его лице власть нашла приманку для других дураков эмиграции, сейчас под влиянием коньяка Буланин не хотел преувеличивать своих умственных способностей. Может быть, ещё для того, чтобы иметь в аппарате НКВД человека абсолютно чуждого для всех остальных его работников? Толкового ответа на все эти вопросы генерал Буланин, впрочем, так и не нашёл. Пока что нужно было выполнять поручение Москвы или делать вид, что выполняет и охотиться за этим Светловым с его компанией… Кроме того, генерал Буланин достаточно точно знал, что за ним следят совсем вплотную и его шофёр, и вестовой, и его ближайшие сотрудники, и соседи, что все они следят за каждым его шагом, и что побег заграницу вовсе не так прост. Но что-то всё-таки нужно предпринимать. Здесь, рано или поздно, всё равно гибель. И даже, если бы ему и удалось поймать Светлова, раскрыть заговор атомных исследователей, получить ещё полдюжины орденов, всё это ни от чего его не гарантировало бы. Что-то нужно предпринимать…
Бутылка с коньяком медленно подходила к концу. Генерал Буланин понял, что он пьян, что он устал и что он стар. Когда-то всё это было иначе. Укатали сивку крутые горки. И, кроме того, той звериной, железной выносливости, какая была у этих людей, у него, генерала Буланина, не было. Как могли эти люди из десятилетия в десятилетие выдерживать всё это – и голод, и страх, и работу? Да, голодали не все, но работали все, работали каторжно. Машины. Автоматы. Роботы. Его, генерала Буланина, поколения были живыми людьми, с кровью и с сердцем. Здесь только роботы. Интересно было бы посмотреть, как это живут люди там, внизу… Генерал Буланин с некоторой горечью констатировал, что этих людей, людей внизу, он не знал раньше, не может узнать и сейчас. Между ним и ими всё тот же железный занавес. Никто ни о чём говорить с ним не станет, даже и в том случае, если бы по служебному своему положению и в окружении своих сыщиков генерал Буланин смог бы проникнуть в эти таинственные низы.
Оставалось около трети бутылки. Нет, нужно оставить на завтра утром. Генерал Буланин встал, не без труда, с кресла, покачиваясь, добрался до кровати, которая тоже стала покачиваться и кружиться, но это продолжалось недолго.
Утром генерал Буланин проснулся с тяжёлой головой и с отвратительным вкусом во рту, раньше этого тоже не бывало. В ванной не оказалось ни горячей, ни даже холодной воды. Он позвонил коридорному. Новый коридорный вошёл со старым выражением на лице, выражением плохо скрытой враждебности. Причем генерал Буланин так и не мог понять, к чему именно относилась эта враждебность, к тому ли, что он, в таком ещё недавнем прошлом, был человеком другого лагеря, или, может быть, к тому, что он по своей воле пришёл в этот лагерь. Всё это было чуждо, непонятно и враждебно. Минут через пять коридорный принёс ведро воды и сказал, что через несколько часов водопровод будет починён. Потом принёс чай и завтрак. Генерал Буланин помылся, выпил чаю с коньяком, позавтракал, закурил сигару и ещё раз обдумал создавшееся положение вещей. Положение вещей было совершенно неясно, и, докурив свою сигару, генерал Буланин отправился к товарищу Медведеву. По дороге ему пришла в голову ещё одна мысль – почему это никто в этом лагере не называет его “товарищем”? Этот термин всегда действовал и продолжал действовать на генерала Буланина, как оскорбление, и всегда хотелось сказать: “Извините, пожалуйста, но вам я не товарищ”. Однако, этого генерал Буланин не говорил никогда. Понимали ли эти люди, что он им, и в самом деле, не товарищ?
Товарищ Медведев лежал на своей койке, повернувшись на правый бок, и на полу у койки была разостлана карта воздушной съёмки. Вид у товарища Медведева был сосредоточенно раздражённый. Генерал Буланин уселся на стул, смотря, как всегда, куда-то в сторону.
– Вам уже докладывали? – спросил генерал Буланин.
– Само собою разумеется, как и вам. Ещё ночью. Конечно, есть организация. И ещё какая. Вот, если бы я раньше был о ней информирован…
– Раньше, может быть, вообще никто не был информирован…
– А расхлёбывать нам.
– Вопрос только в том, как именно расхлёбывать. Вы не знаете, в каком положении Берман?
– Кажется, всё то же. Я, вот, изучаю местность. Кажется, Берман всё-таки прав, ничего путного не выйдет. Вот посмотрите. Самолёты могут спуститься только на двух озёрах, одно у самой заимки, другое километрах в сорока. Больше спуститься некуда, и парашютистов сбросить тоже некуда – лес и горы. Если спускаться у заимки, оттуда все разбегутся сразу, и никого вы там не поймаете. Если они не совсем идиоты, то на другом озере они поставят своих людей. Спуститься на воду будет можно. А как высадиться на берег? Вы этих таёжников ещё не знаете, вот тех, что белку в глаз бьют. Сто процентов попаданий. Потеряем людей, потеряем самолёты, оконфузимся и больше ничего.
– Гм, – сказал генерал Буланин, смотря в угол между стенкой и потолком, так, что же, по-вашему, делать?
– Нужно подослать разведчика. У меня такие есть. Китайцы и сойоты. Сойотов, впрочем, мало, и они не очень надёжны. Есть китайцы. Знают русский язык, но на рожах у них это не написано. Нужно парочку таких сбросить вот на этом озере, или на альпийских лугах, останется до заимки километров сто, это пустяки, дня три ходу… Думаю, впрочем, что вообще ничего на этой заимке интересного нет. Если и существует эта атомная организация, то не будет же она сидеть в пяти избах, да ещё и на перекрёстке вьючных троп. Вот посмотрите.
– Что посмотреть?
– Это воздушная съёмка. Возьмите, если хотите, лупу. Пять изб, кое-какие сараи… Что там будет делать Светлов с его компанией? Ведь, кажется, что для всяких этих опытов нужна очень сложная аппаратура?
– Да, нужна.
– А тут пять изб! Жаль, что капитан Кузин ранен, он эти места хорошо знает. Я его только что спрашивал, не лично, я лежу, и он лежит, а через дежурного. Он тоже говорит, самая простая заимка, ничего там нет, зря людей потеряли…
– Однако, товарищ Медведев, заимка или не заимка, но, вот, о всяком нашем шаге в направлении этой заимки кто-то кому-то сейчас же сообщает. Я только вчера принял решение проверить эту заимку, а сегодня моего самолёта уже нет. Кто знал о моем решении?
– Прежде всего, конечно, я знал. Потом товарищ Иванов знал, потом он сообщил что-то трём пограничникам, потом был дан приказ подготовить к сегодняшнему утру самолёт, как видите, много людей или знали, или догадывались. А организация, я вынужден это констатировать, конечно, существует.
– Почему же она так тщательно охраняет заимку, если на ней ничего нет?
– Я боюсь, генерал, что организация готовится к наступлению.
– Какому наступлению? – генерал Буланин перевёл свой взор с потолка на лицо товарища Медведева и даже снял пенсне. – Какое наступление?
– А, вот, допустим, на вас, Бермана и на меня, чтобы мы их не беспокоили. А, может быть, и шире. В этих вещах я, генерал, понимаю очень мало, всякие там атомы и, чёрт его знает, что. Ну, а вдруг? Вот, тяпнут бомбой, скажем, по Кремлю? Или по Горкам? 3
3) – Почти постоянная резиденция Сталина под Москвой.
Генерал Буланин почувствовал лёгкий холод между лопатками. Он решительно ничего не имел против того, чтобы Светлов и компания “тяпнули бы бомбой” по Кремлю или Горкам. Но если это случится до его, Буланина очередного побега из СССР, тогда он, Буланин, пропал окончательно, ему уж не простят. Сталина он ненавидел истинно смертельной ненавистью, в особенности с тех пор, когда удостоился первой аудиенции у Гениальнейшего. Его поразило выражение огромной звериной силы в этом лице, что-то тигровое. И этот сын грузинского сапожника правит сейчас почти половиной земного шара, правит с беспощадностью древних восточных завоевателей. Первая беседа Н. В. Буланина, тогда ещё не генерала, или точнее, ещё не советского генерала, была очень короткой. Руки ему Гениальнейший не подал. До аудиенции Н. В. Буланин прошёл через целый ряд “чистилищ”, как он назвал эти комнаты, коридоры, осмотры, ожидание… Потом были ещё две аудиенции, тоже очень короткие и, может быть, ещё более оскорбительные, хотя генералу Буланину было бы трудно сказать точно, в чём именно заключалась их оскорбительность. Товарищ Сталин был вождём полумира. Генерал Буланин был просто перебежчиком на его сторону, перебежчиком запоздалым и, по существу, вовсе неизвестно, для чего именно нужным… Но, во всяком случае, ненависть родилась. И теперь, при одной мысли о гибели этого ненавистного человека, генерал Буланин почувствовал холодок между лопаткам. Как всё это странно – все эти люди связаны друг с другом до конца, но связаны ненавистью и только ею одной. Или, точнее, ненавистью и страхом… Страхом со всех сторон – страхом смерти Сталина и страхом смерти от Сталина.
Как бы дополняя его мысль, товарищ Медведев продолжал:
– Так что, может быть и наступление. Заимку, во всяком случае, проверить нужно. Думаю, что эта заимка – случайный этап. В городах всё это несколько иначе, города уже сильно прочищены, а там, в тайге, да и в деревнях тоже эта публика друг за друга горой стоит…
– Горой стоит? – удивлённо переспросил генерал Буланин.
– Горой, – подтвердил товарищ Медведев. – Как это говорится, все за одного, один за всех. Пошлёшь отряд в тайгу – и как в болото. Даже и следов не найти. У них своя сигнализация. Я не знаю, генерал, вы, кажется, на периферии ещё не работали, а я тут уже сколько лет… Интеллигенции тут в тайге, как собак нерезанных. Всякие кадры – саботажники, вредители, беглецы из лагерей сидят по таким заимки и агитируют мужичков… Культуру наводят… У них и радио, и что хотите, раньше через Китай имели кое-какие связи, ну, теперь это оборвано. Но, кто их знает…
– Так вы говорите, горой стоят? – ещё раз переспросил генерал Буланин.
– Горой, – ещё раз подтвердил товарищ Медведев. – Так что, по- моему, это единственный способ – подослать туда своих людей. У меня такие есть.
– Г-м, – сказал генерал Буланин. – А если бы и я с ними двинулся?
– Вы? – Товарищ Медведев от удивления даже собрался, было, приподняться, но слегка застонал и снова опустился на подушку. – Вы? А вам зачем?
– Вероятно, я кое-что увижу, чего ваши китайцы не увидят. Я не плохой ходок, старый альпинист и кавалерист. Могу выдать себя за беглеца из концлагеря, физиономия у меня как раз для этой цели подходящая, не правда ли?
Товарищ Медведев не захотел уловить иронии в этих словах.
– Вы? При вашем служебном положении? Не знаю, впрочем, это ваша ответственность. Да, конечно, идея не так и плоха. Но только вы в лагере не сидели, так что вас нужно будет проинструктировать. Одежду, документы и прочее, как это в театре называется?
– Реквизит?
– Да, реквизит. Ну, это мы вам устроим. Всё-таки рискованно, очень рискованно…
– Почему? Старый царский генерал вырвался из исправительного лагеря, бывает же?
– Ну да, конечно, бывает. Редко. Но бывает. Это слишком новая для меня мысль. Однако, дело доверено вам, так что, как вы хотите. Полагаю, что товарищ Берман был бы сильно удивлён…
– Товарищ Берман болен, и я не считаю целесообразным беспокоить его по пустякам… А я, например, мог бы установить там, какие именно папиросы курит этот Светлов… Вероятно, и ещё кое-что…
Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева взаимно понимающим взором. Товарищ Медведев при этом подумал, что как было бы хорошо: Берман помрёт здесь от воспаления мозга, а Буланина там ликвидирует этот медведь. А ему, Медведеву, в конце концов, какое дело? Он всем этим не распоряжается, Буланин имеет специальные полномочия от центра. Правда, о всех мероприятиях Буланина Медведев обязан был сообщать в центр. Кроме Медведева, об этом же сообщили бы и какие-то иные люди, даже и ему, Медведеву, неизвестные вовсе. Вопрос был только в том, сообщать ли в центр до начала этой экспедиции или после начала её? Положение, конечно, облегчалось болезнью товарища Медведева, но облегчалось не очень, ведь нужно было дать этих китайцев, подыскать концлагерный “реквизит”, проинструктировать генерала Буланина о лагерном быте… пока генерал Буланин не познакомился с этим бытом лично.
– Так мы пока на этом проекте и остановимся, – сказал генерал Буланин. – Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего…
СТЁПКА НА ОТДЫХЕ
В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.
– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.
И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?
О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.
Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.
– Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши…
– Выпей чаю…
– Да нет, я не о том. Я о том, кто вы – православный или нет?
Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.
– А ты что в этом понимаешь?
– Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую…
– В Бога всякий верует. Только всякий – в своего.
Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.
– Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?
– Вырастишь – узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,
Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…
– Это я-то – жулик?
– Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?
Стёпка был возмущён до глубины души.
– Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.
– Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?
– А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?
– А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?
– Так же, всё равно, волки бы разорвали – ни им, ни мне.
– Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори…
Стёпка был обижен.
– Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше – ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того… Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.
– А тебе польза?
– Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь… Да ещё говорите, жулик.
Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.
– Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед – один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.
– Мне-то чего помирать, – радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.
– Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.
– Бог знает, – уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. – Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?
Коридорный внёс ужин, разослал на столе довольно грязную скатерть и поставил на неё поднос, ничего не расставил и даже бутылки не откупорил. Генерал Буланин хотел, было, обругать коридорного, но воздержался, это было не в первый раз и разве это хамьё можно было чему-либо научить? Единственное хорошее – это то, что большевики сумели всё-таки взять это хамьё в железную дисциплину… Но в их тиски попал ведь и он сам… Генерал Буланин расставил тарелки, сам откупорил бутылку. И салат, и бифштекс, и шампанское были вполне приличными, не то, что раньше, но всё-таки… Хорошо бы бургундского, но его даже и в НКВД не водилось.
Закончив ужин, генерал Буланин достал из своего чемодана импортную и настоящую сигару, развалился в кресле и закурил. Нужно было бы основательно обдумать создавшееся положение вещей. Но, в конце концов, было ясно одно: какая-то организация тут имеется. Если остаться в Неёлове и заняться её ликвидацией, для этого нужно очень много времени. Предпринимать что-либо из Неёлова и оставить эту таинственную организацию в неприкосновенности значит обречь себя на почти гарантированную неудачу. Следовательно, нужно предпринимать что-то из другого места. Придя к этому окончательному решению, генерал Буланин медленно и устало разделся, положил под подушку маленький маузер, который он всё время носил с собою, не для самозащиты – какая тут могла быть самозащита, а для самоубийства, чтобы “не даться живым” и чтобы “дорого продать свою жизнь”.
Сон генерала Буланина, и без того тревожный, был прерван тихим, но настойчивым стуком в дверь. Проснувшись, генерал Буланин первым делом схватился за свой маузер.
– Что там такое?
– Дежурный по комендатуре. Разрешите доложить, ваш самолёт взорван.
– Как взорван? Кем взорван? – Генерал Буланин вскочил с постели и, забыв о своем маузере, бросился открыть дверь. За её порогом стоял неизвестный ему очередной дежурный.
– Прошу прощения за беспокойство, но так как вы приказали подготовить самолёт, то, вот, я…
– Кто взорвал, я вас спрашиваю! – генерал Буланин чувствовал, что у него начинается припадок ярости. – Кто взорвал? Почему не было охраны? Что тут у вас делается? – дальнейшие выражения генерала Буланина не носили вполне литературного характера и, вероятно, дошли бы до совершенно нелитературного, если бы не выражение лица дежурного по комендатуре.
Это был довольно рослый и крепкий парень, лет, этак, под сорок, и на его лице генерал Буланин ещё раз заметил то выражение, которое ему приходилось подмечать очень часто, это выражение можно было бы перевести так: “И чего этот недорезанный белогвардеец тут разоряется? Попал бы он ко мне на гражданском фронте, я бы с него шкуру спустил.” Дежурный стоял, более или менее, навытяжку, но его лицо не желало скрывать ничего: “Вот ты ещё покричи, попадёшь всё равно в подвал.”
– Разрешите доложить, часовой у самолёта был поставлен.
– Где же он?
– Сгорел при взрыве.
Генерал Буланин провёл ладонью по своему кадыку, ему казалось, что он начинает задыхаться.
– А других самолётов в Неёлове нет?
– Никак нет. – Дежурный смотрел с почти нескрываемой злобой, как смотрели очень многие.
Генерал Буланин постарался взять себя в руки.
– Ну, значит, придётся подождать до утра. Прикажите принести мне коньяку и что-нибудь закусить…
– Слушаюсь, товарищ генерал.
Учреждение в доме №13 работало всю ночь, и его буфет работал тоже всю ночь. Минут через десять генералу Буланину была доставлена бутылка коньяку и довольно обильная закуска. Вместо халата генерал Буланин нашёл свою военную шинель и, надевая её, поймал себя на том, что его руки дрожат и не могут попасть в рукава шинели. Да, для таких приключений он, вероятно, стал слишком уж стар…
Стакан коньяку несколько успокоил его. Сидя в кресле за столом, генерал Буланин пробовал подсчитать, сколько человек могло знать о его дальнейших планах. Первый – Медведев. Второй – прежний дежурный по фамилии, кажется, Иванов. Мог что-то подслушать и доктор. Итак, трое. И кто-то из троих кому-то уже успел сообщить о его, Буланина, дальнейших планах. А Медведев ещё говорит о том, что никакой организации нет!
Генерал Буланин сидел в кресле, тянул коньяк и пытался думать. Это занятие ему было, вообще, мало по душе. Мысли всё, как-то независимо от его воли, возвращались к прошлому, к старому, давно и безнадёжно потерянному. Генерал Буланин горько усмехнулся, когда-то они, офицеры гвардии, избегали подавать руку офицерам Отдельного Корпуса жандармов. А теперь он сам стал жандармом, да ещё у кого! И теперь приходится выслуживаться, да ещё перед кем! А иного выхода всё равно уже не было. Разве что ещё раз перековаться, ещё раз бежать заграницу и там выпустить сенсационную книгу о тайнах НКВД?
Эта мысль ему приходила в голову не в первый раз. Правда, писательство никогда не было его сильной стороной, но можно, ведь, найти какого-нибудь специалиста, который придаст литературно- сенсационный оттенок устным рассказам. Можно, конечно, будет и приврать, кто там проверит! Может быть, с точки зрения именно этого плана, хорошо бы было изменить и план преследования этого Светлова? Может быть, лучше найти в нём не врага, а союзника? Но, в качестве врага или в качестве союзника, как его найти?
Мысли генерала Буланина постепенно стали путаться. Собственно говоря, он так и до сего времени не мог понять, зачем он “им” оказался нужен? Да, конечно, древнее имя, но сколько носителей древних имён было отправлено в подвал? Военная традиция? Генерал Буланин прекрасно понимал, что эта традиция уже кончена, и что его старая военная выучка в современных условиях стоит очень немного. Единственное разумнее объяснение, которое мог придумать генерал Буланин, заключалось в том, что в его лице власть нашла приманку для других дураков эмиграции, сейчас под влиянием коньяка Буланин не хотел преувеличивать своих умственных способностей. Может быть, ещё для того, чтобы иметь в аппарате НКВД человека абсолютно чуждого для всех остальных его работников? Толкового ответа на все эти вопросы генерал Буланин, впрочем, так и не нашёл. Пока что нужно было выполнять поручение Москвы или делать вид, что выполняет и охотиться за этим Светловым с его компанией… Кроме того, генерал Буланин достаточно точно знал, что за ним следят совсем вплотную и его шофёр, и вестовой, и его ближайшие сотрудники, и соседи, что все они следят за каждым его шагом, и что побег заграницу вовсе не так прост. Но что-то всё-таки нужно предпринимать. Здесь, рано или поздно, всё равно гибель. И даже, если бы ему и удалось поймать Светлова, раскрыть заговор атомных исследователей, получить ещё полдюжины орденов, всё это ни от чего его не гарантировало бы. Что-то нужно предпринимать…
Бутылка с коньяком медленно подходила к концу. Генерал Буланин понял, что он пьян, что он устал и что он стар. Когда-то всё это было иначе. Укатали сивку крутые горки. И, кроме того, той звериной, железной выносливости, какая была у этих людей, у него, генерала Буланина, не было. Как могли эти люди из десятилетия в десятилетие выдерживать всё это – и голод, и страх, и работу? Да, голодали не все, но работали все, работали каторжно. Машины. Автоматы. Роботы. Его, генерала Буланина, поколения были живыми людьми, с кровью и с сердцем. Здесь только роботы. Интересно было бы посмотреть, как это живут люди там, внизу… Генерал Буланин с некоторой горечью констатировал, что этих людей, людей внизу, он не знал раньше, не может узнать и сейчас. Между ним и ими всё тот же железный занавес. Никто ни о чём говорить с ним не станет, даже и в том случае, если бы по служебному своему положению и в окружении своих сыщиков генерал Буланин смог бы проникнуть в эти таинственные низы.
Оставалось около трети бутылки. Нет, нужно оставить на завтра утром. Генерал Буланин встал, не без труда, с кресла, покачиваясь, добрался до кровати, которая тоже стала покачиваться и кружиться, но это продолжалось недолго.
Утром генерал Буланин проснулся с тяжёлой головой и с отвратительным вкусом во рту, раньше этого тоже не бывало. В ванной не оказалось ни горячей, ни даже холодной воды. Он позвонил коридорному. Новый коридорный вошёл со старым выражением на лице, выражением плохо скрытой враждебности. Причем генерал Буланин так и не мог понять, к чему именно относилась эта враждебность, к тому ли, что он, в таком ещё недавнем прошлом, был человеком другого лагеря, или, может быть, к тому, что он по своей воле пришёл в этот лагерь. Всё это было чуждо, непонятно и враждебно. Минут через пять коридорный принёс ведро воды и сказал, что через несколько часов водопровод будет починён. Потом принёс чай и завтрак. Генерал Буланин помылся, выпил чаю с коньяком, позавтракал, закурил сигару и ещё раз обдумал создавшееся положение вещей. Положение вещей было совершенно неясно, и, докурив свою сигару, генерал Буланин отправился к товарищу Медведеву. По дороге ему пришла в голову ещё одна мысль – почему это никто в этом лагере не называет его “товарищем”? Этот термин всегда действовал и продолжал действовать на генерала Буланина, как оскорбление, и всегда хотелось сказать: “Извините, пожалуйста, но вам я не товарищ”. Однако, этого генерал Буланин не говорил никогда. Понимали ли эти люди, что он им, и в самом деле, не товарищ?
Товарищ Медведев лежал на своей койке, повернувшись на правый бок, и на полу у койки была разостлана карта воздушной съёмки. Вид у товарища Медведева был сосредоточенно раздражённый. Генерал Буланин уселся на стул, смотря, как всегда, куда-то в сторону.
– Вам уже докладывали? – спросил генерал Буланин.
– Само собою разумеется, как и вам. Ещё ночью. Конечно, есть организация. И ещё какая. Вот, если бы я раньше был о ней информирован…
– Раньше, может быть, вообще никто не был информирован…
– А расхлёбывать нам.
– Вопрос только в том, как именно расхлёбывать. Вы не знаете, в каком положении Берман?
– Кажется, всё то же. Я, вот, изучаю местность. Кажется, Берман всё-таки прав, ничего путного не выйдет. Вот посмотрите. Самолёты могут спуститься только на двух озёрах, одно у самой заимки, другое километрах в сорока. Больше спуститься некуда, и парашютистов сбросить тоже некуда – лес и горы. Если спускаться у заимки, оттуда все разбегутся сразу, и никого вы там не поймаете. Если они не совсем идиоты, то на другом озере они поставят своих людей. Спуститься на воду будет можно. А как высадиться на берег? Вы этих таёжников ещё не знаете, вот тех, что белку в глаз бьют. Сто процентов попаданий. Потеряем людей, потеряем самолёты, оконфузимся и больше ничего.
– Гм, – сказал генерал Буланин, смотря в угол между стенкой и потолком, так, что же, по-вашему, делать?
– Нужно подослать разведчика. У меня такие есть. Китайцы и сойоты. Сойотов, впрочем, мало, и они не очень надёжны. Есть китайцы. Знают русский язык, но на рожах у них это не написано. Нужно парочку таких сбросить вот на этом озере, или на альпийских лугах, останется до заимки километров сто, это пустяки, дня три ходу… Думаю, впрочем, что вообще ничего на этой заимке интересного нет. Если и существует эта атомная организация, то не будет же она сидеть в пяти избах, да ещё и на перекрёстке вьючных троп. Вот посмотрите.
– Что посмотреть?
– Это воздушная съёмка. Возьмите, если хотите, лупу. Пять изб, кое-какие сараи… Что там будет делать Светлов с его компанией? Ведь, кажется, что для всяких этих опытов нужна очень сложная аппаратура?
– Да, нужна.
– А тут пять изб! Жаль, что капитан Кузин ранен, он эти места хорошо знает. Я его только что спрашивал, не лично, я лежу, и он лежит, а через дежурного. Он тоже говорит, самая простая заимка, ничего там нет, зря людей потеряли…
– Однако, товарищ Медведев, заимка или не заимка, но, вот, о всяком нашем шаге в направлении этой заимки кто-то кому-то сейчас же сообщает. Я только вчера принял решение проверить эту заимку, а сегодня моего самолёта уже нет. Кто знал о моем решении?
– Прежде всего, конечно, я знал. Потом товарищ Иванов знал, потом он сообщил что-то трём пограничникам, потом был дан приказ подготовить к сегодняшнему утру самолёт, как видите, много людей или знали, или догадывались. А организация, я вынужден это констатировать, конечно, существует.
– Почему же она так тщательно охраняет заимку, если на ней ничего нет?
– Я боюсь, генерал, что организация готовится к наступлению.
– Какому наступлению? – генерал Буланин перевёл свой взор с потолка на лицо товарища Медведева и даже снял пенсне. – Какое наступление?
– А, вот, допустим, на вас, Бермана и на меня, чтобы мы их не беспокоили. А, может быть, и шире. В этих вещах я, генерал, понимаю очень мало, всякие там атомы и, чёрт его знает, что. Ну, а вдруг? Вот, тяпнут бомбой, скажем, по Кремлю? Или по Горкам? 3
3) – Почти постоянная резиденция Сталина под Москвой.
Генерал Буланин почувствовал лёгкий холод между лопатками. Он решительно ничего не имел против того, чтобы Светлов и компания “тяпнули бы бомбой” по Кремлю или Горкам. Но если это случится до его, Буланина очередного побега из СССР, тогда он, Буланин, пропал окончательно, ему уж не простят. Сталина он ненавидел истинно смертельной ненавистью, в особенности с тех пор, когда удостоился первой аудиенции у Гениальнейшего. Его поразило выражение огромной звериной силы в этом лице, что-то тигровое. И этот сын грузинского сапожника правит сейчас почти половиной земного шара, правит с беспощадностью древних восточных завоевателей. Первая беседа Н. В. Буланина, тогда ещё не генерала, или точнее, ещё не советского генерала, была очень короткой. Руки ему Гениальнейший не подал. До аудиенции Н. В. Буланин прошёл через целый ряд “чистилищ”, как он назвал эти комнаты, коридоры, осмотры, ожидание… Потом были ещё две аудиенции, тоже очень короткие и, может быть, ещё более оскорбительные, хотя генералу Буланину было бы трудно сказать точно, в чём именно заключалась их оскорбительность. Товарищ Сталин был вождём полумира. Генерал Буланин был просто перебежчиком на его сторону, перебежчиком запоздалым и, по существу, вовсе неизвестно, для чего именно нужным… Но, во всяком случае, ненависть родилась. И теперь, при одной мысли о гибели этого ненавистного человека, генерал Буланин почувствовал холодок между лопаткам. Как всё это странно – все эти люди связаны друг с другом до конца, но связаны ненавистью и только ею одной. Или, точнее, ненавистью и страхом… Страхом со всех сторон – страхом смерти Сталина и страхом смерти от Сталина.
Как бы дополняя его мысль, товарищ Медведев продолжал:
– Так что, может быть и наступление. Заимку, во всяком случае, проверить нужно. Думаю, что эта заимка – случайный этап. В городах всё это несколько иначе, города уже сильно прочищены, а там, в тайге, да и в деревнях тоже эта публика друг за друга горой стоит…
– Горой стоит? – удивлённо переспросил генерал Буланин.
– Горой, – подтвердил товарищ Медведев. – Как это говорится, все за одного, один за всех. Пошлёшь отряд в тайгу – и как в болото. Даже и следов не найти. У них своя сигнализация. Я не знаю, генерал, вы, кажется, на периферии ещё не работали, а я тут уже сколько лет… Интеллигенции тут в тайге, как собак нерезанных. Всякие кадры – саботажники, вредители, беглецы из лагерей сидят по таким заимки и агитируют мужичков… Культуру наводят… У них и радио, и что хотите, раньше через Китай имели кое-какие связи, ну, теперь это оборвано. Но, кто их знает…
– Так вы говорите, горой стоят? – ещё раз переспросил генерал Буланин.
– Горой, – ещё раз подтвердил товарищ Медведев. – Так что, по- моему, это единственный способ – подослать туда своих людей. У меня такие есть.
– Г-м, – сказал генерал Буланин. – А если бы и я с ними двинулся?
– Вы? – Товарищ Медведев от удивления даже собрался, было, приподняться, но слегка застонал и снова опустился на подушку. – Вы? А вам зачем?
– Вероятно, я кое-что увижу, чего ваши китайцы не увидят. Я не плохой ходок, старый альпинист и кавалерист. Могу выдать себя за беглеца из концлагеря, физиономия у меня как раз для этой цели подходящая, не правда ли?
Товарищ Медведев не захотел уловить иронии в этих словах.
– Вы? При вашем служебном положении? Не знаю, впрочем, это ваша ответственность. Да, конечно, идея не так и плоха. Но только вы в лагере не сидели, так что вас нужно будет проинструктировать. Одежду, документы и прочее, как это в театре называется?
– Реквизит?
– Да, реквизит. Ну, это мы вам устроим. Всё-таки рискованно, очень рискованно…
– Почему? Старый царский генерал вырвался из исправительного лагеря, бывает же?
– Ну да, конечно, бывает. Редко. Но бывает. Это слишком новая для меня мысль. Однако, дело доверено вам, так что, как вы хотите. Полагаю, что товарищ Берман был бы сильно удивлён…
– Товарищ Берман болен, и я не считаю целесообразным беспокоить его по пустякам… А я, например, мог бы установить там, какие именно папиросы курит этот Светлов… Вероятно, и ещё кое-что…
Генерал Буланин посмотрел на товарища Медведева взаимно понимающим взором. Товарищ Медведев при этом подумал, что как было бы хорошо: Берман помрёт здесь от воспаления мозга, а Буланина там ликвидирует этот медведь. А ему, Медведеву, в конце концов, какое дело? Он всем этим не распоряжается, Буланин имеет специальные полномочия от центра. Правда, о всех мероприятиях Буланина Медведев обязан был сообщать в центр. Кроме Медведева, об этом же сообщили бы и какие-то иные люди, даже и ему, Медведеву, неизвестные вовсе. Вопрос был только в том, сообщать ли в центр до начала этой экспедиции или после начала её? Положение, конечно, облегчалось болезнью товарища Медведева, но облегчалось не очень, ведь нужно было дать этих китайцев, подыскать концлагерный “реквизит”, проинструктировать генерала Буланина о лагерном быте… пока генерал Буланин не познакомился с этим бытом лично.
– Так мы пока на этом проекте и остановимся, – сказал генерал Буланин. – Сегодня вечером я снесусь с центром. Потом сообщу вам. Всего хорошего…
СТЁПКА НА ОТДЫХЕ
В пещере отца Петра Стёпка чувствовал себя, как, более или менее, новорождённый ребёнок, которого вымыли, одели в чистую рубашонку, накормили и уложили спать. Выпить, впрочем, не дали. Никакие Стёпкины намеки на его хронически пересохшее горло не производили на отца Петра ровно никакого впечатления.
– Поправишься, дам выпить, а пока лежи и молчи.
И лежать, и молчать Стёпке было очень трудно. Его рана производила на него очень слабое впечатление. Стёпкино тело, по-волчьи жилистое, так привыкло ко всякого рода передрягам и выработало в себе такую степень внутренней сопротивляемости, что сквозная рана в верхушке левого плеча казалась ему не серьёзнее какого-нибудь ушиба. Кроме того, отец Пётр лечил его самым старательным образом, перевязывал, прикладывал примочки из каких-то трав и, от времени до времени, производил над Стёпкой манипуляции, которые ввергали Стёпку в состояние суеверного страха: подкладывал одну руку под Стёпкину поясницу, другую клал ему на лоб, заставлял пристально смотреть на мигающий и трепетный огонёк лампадки, и Стёпка погружался в непробудный сон. Но это случалось не часто. Когда же Стёпка лежал и бодрствовал, его мысли были, главным образом, заняты мыслью об отце Петре: что ж это такое? То ли святой, то ли колдун, то ли шаман, то ли просто жулик?
О святых у Стёпки было очень туманное представление, и с поведением отца Петра оно не вязалось никак. Стёпка полагал, что святые должны поститься и молиться, отец Пётр не делал ни того, ни другого. Иногда, правда, он подолгу простаивал перед образом Христа, но не крестился и на колени не становился, просто стоял и смотрел! Что же касается поста, то тут дело обстояло ещё хуже, отец Пётр ел за двоих и пил, как это, по крайней мере, казалось Стёпке, за троих, а то и за четверых, не проявляя при этом решительно никаких признаков опьянения. Иногда он почти на целый день исчезал то на охоту, то на рыбную ловлю и приходил нагруженный дичью и рыбой. Иногда к нему приходили мужики и бабы из каких то неведомых Стёпке заимок и хуторов, отец Пётр при этом как-то преображался, становился степенным и благолепным, совал руку для поцелуя, давал какие-то советы, но не в присутствии Стёпки; получал сало, масло, яйца, колбасу, хлеб и прочее. Несколько раз к отцу Петру приходили какие-то монгольские ламы и с ними отец Пётр вёл длинные беседы на неизвестном Стёпке языке. Иногда отец Пётр целыми днями просиживал за какими-то книгами и свитками, вероятно, китайскими, по мнению Стёпки, что-то писал, но со Стёпкой разговаривал и мало, и отрывисто. Вроде: “Не вертись!”, “Не болтай!”, “Спи!” Стёпка засыпал как-то особенно часто, но где-то, в самой его глубине, рос и страх, и протест. Он, конечно, не понимал, что от отца Петра к нему протягивается гипнотическая связь, которая крепнет с каждым гипнотическим сеансом. Но что-то такое он чувствовал. Стёпка был человеком, вообще, весьма свободолюбивым и предпочитал не иметь над собою никакого закона, кроме закона тайги. Здесь, в пещере, он чувствовал какую-то давящую зависимость от отца Петра. И не только потому, что Стёпка лежал раненый и нуждался в уходе, а как-то иначе. Совсем иначе. В Стёпкину душу закрадывалось глухое недовольство.
Объяснить его Стёпка, конечно, не мог бы. Отец Пётр ухаживал за ним самым внимательным образом и в первые дни лечения почти не уходил из пещеры, был и нянькой, и сиделкой, и врачём, и кухаркой, варил Стёпке какие-то супы и кашки, но мяса не давал вовсе. “Поправишься, хоть целого медведя съешь”. Стёпка поправлялся чрезвычайно быстро. Выходил на площадку перед пещерой, сидел на осеннем солнышке, иногда разговаривал с Лыской, который пасся тут же и за которым отец Пётр тоже присматривал. Поправляясь, Стёпка постепенно стал смелеть. И как-то поздним вечером, когда он уныло ел свою кашку, а отец Пётр молча пил свою водку, Стёпка осмелел окончательно.
– Отец Пётр, а, отец Пётр, что-то в горле пересохши…
– Выпей чаю…
– Да нет, я не о том. Я о том, кто вы – православный или нет?
Отец Пётр поднял свои слегка выпученные глаза.
– А ты что в этом понимаешь?
– Ну, я, конечно, малограмотный, а в Бога верую…
– В Бога всякий верует. Только всякий – в своего.
Постановка вопроса была для Стёпки слегка неожиданной.
– Как же так? Бог один, а если каждый в своего, так как же?
– Вырастишь – узнаешь. Впрочем, и выросши не узнаешь. Ты,
Стёпка, правильно веруешь, хотя и жулик ты…
– Это я-то – жулик?
– Жулик. Бродяга. Людей убивал? Достояние ихнее крал?
Стёпка был возмущён до глубины души.
– Это уж вы, отец Пётр, напрасно говорите. Совсем напрасно.
– Как напрасно? Сколько ты людей на своём веку на тот свет отправил?
– А что мне было делать? Иду по тайге. А он из-за куста. Да ещё, сволочь, давай, говорит, мирно разойдёмся. Ну, я расхожусь, а он в спину. А? Разве это порядок?
– А с убитых пограничников кто обмундирование содрал?
– Так же, всё равно, волки бы разорвали – ни им, ни мне.
– Им-то, конечно, ни к чему. А только, ведь, не твои же вещи. А, кроме обмундирования ничего такого не было? Ты уж правду говори…
Стёпка был обижен.
– Правду? А мне чего врать? Ну, конечно, раз и другое было. Ходил по тайге. Ни маковой росинки. Прихожу на какую-то заимку, не наша сибирская, иные люди, чёрт их знает Прошу хлеба.Пошёл, говорят, к чёртовой матери, много вас чалдонов, тут шатается, а хлеб, говорят, Советская власть жрёт, пусть подавится. Ну, сунули мне кусок хлеба всё-таки, а больше – ни-ни. Проваливай, говорят, откуда взялся. Ну, пошёл я, откуда взялся. Выхожу, вижу, свиньи пасутся, ну, я одного поросёнка того… Так разве ж это порядок? Прохожего человека по шее гнать? И, опять же, на мосту… К какому-то борову цепью привязали… Ну, там, конечно, спирт тоже был. Я, значит, его взял, так он всё равно с этой машиной утонул бы, никому никакой пользы.
– А тебе польза?
– Так вот вы же, отец Пётр, водку-то пьёте, а мне говорите, никакой пользы. А я, вот, лежу и смотрю. А разве же это тоже порядок? Ну, не пили бы вы, так и я молчал бы. А то, вот, лежишь и смотришь… Да ещё говорите, жулик.
Отец Пётр довольно неожиданно рассмеялся.
– Ох, все мы жулики перед Богом. Ну, семь бед – один ответ, пересаживайся к столу, водки дам. Авось не помрёшь.
– Мне-то чего помирать, – радостным тоном сказал Стёпка, проворно пересаживаясь за стол.
– Помирать чего? А уж такая у людей скверная привычка. Вот живёт, живёт человек, а потом взял и помер, а почему, никто не знает.
– Бог знает, – уверенно сказал Стёпка, накидывая себе на плечи одеяло. – Бог знает, что и к чему. А мне, зачем мне знать?