Страница:
Дунька, оторвавшись от Феди, тоже бросилась на отцовскую шею:
– Господи, Боже мой, Владыка Милостивый, цел ты вернулся и то слава Тебе, Господи!
– Какое там цел, видишь, какую шишку набил… Да и руки, видишь, в кольцах. У этого человека тоже. Ты там, Федя, принеси напильник…
На левой стороне Еремеевского лба, действительно, красовалась довольно основательная шишка.
Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.
Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.
В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.
Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:
– Дяденька, дай папироску!
Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.
– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.
Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.
Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.
На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?
Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.
По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?
Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?
Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…
Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?
Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:
– Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…
В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:
– Ну и дела, товарищ Берман…
– Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.
Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?
– Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.
Берман не проявил никакого интереса к цене.
– Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?
– Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.
– Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…
Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.
– Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…
– Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.
– Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…
– Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.
Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.
На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.
– Дежурный по комендатуре с докладом.
– Пусть войдёт.
В кабинет вошел товарищ Иванов.
– Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?
Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.
– Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…
На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…
Подпрыгнув несколько раз на площадке аэродрома, самолёт стал. Кузин казался в полузабытьи. С большим трудом шевеля губами, он всё- таки приказал конвою:
– На этого – две петли и наручники. Раньше петли…
Трое пограничников привели Еремея в сидячее положение и надели на его шею две скользящих петли из тонкой стальной проволоки. Конец одной шел вперёд, другой – назад. Еремей понял: малейшее движение с его стороны, его сонные артерии будут перетянуты двумя стальными петлями – и шабаш. Надев петли, пограничники, к которым присоединилось ещё человека три, видимо, достаточно опытных в такого рода манипуляциях, осторожно развязали ремни и надели на руки Еремея сразу два наручника. Посмотрев на них, Еремей, с какой-то слабой надеждой неизвестно на что, убедился в том, что цепи наручников были не одинаковой длины. Потом Еремею развязали ноги и приказали спускаться.
Спускаться было трудно. Ноги затекли от ремней. Нащупывая скованными руками стенки самолёта, Еремей спустился по лесенке. Кузина уже перекладывали на носилки. Тут же стояло ещё около полдюжины носилок, на которые перегружали с самолёта раненых пограничников. Метрах в десяти стоял черный ворон с раскрытой для добычи пастью – тюремный автомобиль.
Еремей, пошатываясь на своих затёкших ногах, двинулся к этой пасти. Один пограничник с концом проволоки в руках, шёл вперед, пятясь задом, другого, сзади, не было видно. Захлопнулась стальная дверь ворона, и Еремей подумал о том, что отсюда-то уже не сбежать, очень уж обстоятельно всё это устроено. Но, уж как там Бог даст…
Дверь ворона раскрылась на дне глубокого каменного колодца. По всем четырём сторонам двора подымались шестиэтажные стены с окнами, заделанными тяжёлыми решётками. В прежнем порядке Еремея повели куда-то наверх. Лестницы, коридоры, повороты. Наконец, большая квадратная комната, на полу которой стояли носилки, а на носилках лежал капитан Кузин. Около него стоял Берман, тот самый Берман, с которым таким повелительным тоном и ещё так недавно разговаривал на перевале Валерий Михайлович. Рядом с Берманом стоял тот человек, которого ещё так недавно Еремей Павлович спасал со стенки расщелины. Может быть, и Валерий Михайлович не так уж всесилен? И, может быть, этого толстого совсем не стоило спасать?
– Ну, что, товарищ Кузин? – совершенно безразличным тоном спросил Берман.
Кузин облизнул свои запёкшиеся губы и сказал:
– Ранен. В фундамент.
– Какой фундамент? – удивился Берман.
– Фундамент, – уже бредя, ответил Кузин. – Вот, один был фундамент, и тот прострелили. Теперь вовсе без фундамента…
– Отнесите его в госпиталь, – приказал Берман. – А это тот Дубин?
Берман обернулся и осмотрел Еремея Павловича. Так несколько секунд стояли они друг против друга. Впрочем, сам Берман Еремея Павловича как-то не интересовал. Обстановка интересовала больше.
“Верхняя комендатура”, куда приводили наиболее важных арестованных, была большой квадратной комнатой. У стен стояли тяжелые дубовые скамейки, почти посередине комнаты стоял такой же тяжелый дубовый стол и перед ним – тоже скамейка. На стенах были развешаны портреты вождей, к которым Еремей не проявил решительно никакого интереса, и была растянута огромная карта, которую Еремей мельком, но внимательно сфотографировал своими глазами: а, вот Неёлово, вот это Лысково, а вот тут, должно быть, и есть заимка, что-то делается сейчас там? По своей старой артиллерийской службе Еремей Павлович умел разбираться в картах.
Из комнаты вели три двери. Сквозь одну из них, выходившую в какой-то коридор, входили какие-то, видимо, очень высоко стоявшие люди, на лицах которых отражалась смесь любопытства и робости: любопытно было посмотреть на такого таёжного зверя, каким они уже знали Еремея Павловича, а присутствие Бермана вызывало некоторую робость и как-то отбивало всякое любопытство. У этой двери стояла стойка с оружием. Над ней висела распределительная доска электрического освещения. Окна были забраны тяжёлыми решётками. Двое пограничников всё ещё стояли с концами стальных петель в руках, один спереди, другой сзади.
Товарищ Медведев не хотел вмешиваться в планы и намерения товарища Бермана, но всё это было как-то слишком уж глупо, арестованный был уже в доме № 13, из которого по своей собственной воле не выходил ещё никто.
– Я полагаю, товарищ Берман, что петли можно снять.
Да, пусть снимут. Держать оружие наготове.
Человека два из присутствовавших вытащили из кобур свои пистолеты. Двое пограничников не без некоторой робости сняли с Еремеевской шеи стальные петли.
– Разрешите сесть, ваше благородие, – дрожащим голосом попросил Еремей, – ноги совсем затекши, потому что, как ремни…
– Садись, садись, – покровительственным тоном, сказал Медведев. – Так что вот как дела-то меняются. А?
Как это ни странно, Медведеву только сейчас пришла в голову мысль о том, что если Берман самолично будет допрашивать этого таёжного медведя и узнает о романтической встрече у стены расщелины, то ему, Медведеву, не очень легко будет объяснить, как он туда попал и что он там делал. Эх, лучше было бы оставить этого Дубина в покое!
Берман обошел и Дубина, и стол и уселся в кресло за столом. Еремей, шатаясь и пытаясь опереться скованными руками, с трудом сел на скамейку перед столом.
– Я что-ж, сказал он всё тем дрожащим и как бы умоляющим голосом, я что-ж, таёжный мужик, кому помочь… Так, вот, и вам помог…
Берман посмотрел на Медведева с плохо скрываемым удивлением.
– Была такая история. Я вам потом расскажу, – сказал Медведев, и сам себя поймал на неизбежном контр-вопросе Бермана: “А почему вы этого раньше не рассказали?” Нехорошо выходило, лучше бы этого Дубина выпустить ко всем его таёжным чертям. Такого же мнения придерживался и Берман по несколько иным соображениям. Такого же мнения придерживался и Еремей Павлович, по соображениям совершенно ясного порядка. Но всё-таки все три единомышленника были только щепочками в зубчатке одной и той же машины.
Товарищ Медведев стоял над Еремеем и смотрел на него сверху вниз. Чувства у товарища Медведева были несколько смешанными. Ему как то импонировала та сверхчеловеческая сила Еремея, которая видна была в каждой черте его могучей фигуры. Но эта сила была враждебной силой. “Вот так кулак”, – подумал Медведев. Было и какое-то, как бы общепартийное удовлетворение в том, что вот эту кулацкую силу, в данный момент олицетворенную в Еремее, удалось захватить, заковать и получить над ней право жизни и смерти. “Вот, сволочь, кулак”, – ещё раз подумал Медведев. На товарища Бермана даже и физическая сила Еремея, если и производила впечатление, то только отталкивающее, что-то враждебное не только политически, но и биологически. “Ну и зверь”, – подумал Берман.
Чувства робости и растерянности, проступившие на лице Еремея Павловича, внесли какое-то успокоение в напряженную атмосферу комендатуры. Один из сотрудников не без некоторого облегчения закрыл предохранитель своего пистолета. Другие сотрудники, довольно плотно набившиеся в комендатуру, как будто вздохнули с тем же облегчением, но всё-таки предпочитали держаться от Еремея подальше. Отошёл чуть-чуть и Медведев.
– Помогал, – сказал он насмешливо, – а сколько наших пограничников перестрелял? Сколько, ну, говори… всё равно, заставим говорить…
– Да, что же тут заставлять, – тем же дрожащим голосом сказал Еремей, – я и сам всё расскажу, как перед Истинным, а что касается вас, то, вот, иду и вижу: на скале человек прилип, высоко, сажен этак с десять… – Еремей Павлович поднял вверх руки, как бы желая показать, на какой именно вышине прилип к скале товарищ Медведев.
Всё остальное совершилось с такой потрясающей быстротой, что в памяти товарища Медведева осталось только одно воспоминание, оно осталось на всю жизнь, правда, недолгую – изумление и ужас перед тем, что тяжелая дубовая скамейка может просвистать в воздухе, как лёгкий стальной прут…
Опуская вниз свои руки, Еремей сразу рванул их в стороны. Неравные цепи наручников лопнули одна за другой. Дубовая скамейка просвистела в воздухе и ахнула по распределительной доске. На доске вспыхнула дюжина синеватых огоньков, и верхняя комендатура провалилась в тьму, наполненную свистом скамейки, хрустом костей, стонами и криками. Выстрелов не было, никто не решался стрелять во тьму, может быть, никто не успел ничего сообразить.
Медведев успел сообразить только то, что нужно спасаться. Кого- то из близстоящих он охватил в свои объятия и прикрылся им, как щитом. Это было сделано во время, страшный удар сбил с ног и Медведева, и его щит, и острая боль пронзила его левую руку. Больше Медведев не помнил ничего.
Товарищ Берман проявил почти такое же присутствие духа и сразу нырнул под стол. На верхнюю доску стола обрушился очередной удар, и Берман, теряя сознание, судорожно и бесцельно хватался за какие-то щепки. Умнее всего поступил дежурный по комендатуре, товарищ Иванов – он бросился в угол комнаты, почти инстинктивно рассчитав тот геометрический факт, что полукруг, описываемый скамьей, не может задеть угла. Но и у товарища Иванова не осталось ясных воспоминаний об этих секундах. Что-то свистело, что-то хрустело, что-то стонало. Однако, верхняя комендатура интересовала Еремея Павловича очень мало. Он со всей силы швырнул скамью о противоположную стенку, бросился к стойке с оружием, на ощупь схватил винтовку и патронташ и также ощупью ринулся к двери, которая уже была запружена людьми и телами.
Еремей топтал их, как муравьёв, и, прорвавшись сквозь эту баррикаду, бросился в коридор. Там стояла такая же непроницаемая тьма, как и в верхней комендатуре. Кроме того, Еремей Павлович не совсем точно рассчитал свой порыв и ширину коридора. С разбегу от так стукнулся лбом о противоположную стенку, что из его глаз посыпались все звёзды небосклона. Кто-то всё-таки прорывался сквозь дверь и наталкивался на Еремея, и Еремей кого-то комкал своими железными пальцами, кого-то ломал, кого-то топтал. Всё это длилось едва ли больше трёх-пяти секунд. И справа, и слева стояла полная тьма, а направление налево или направо могло давать больше или меньше шансов на спасение. Вдруг шагах в десяти по коридору вспыхнула спичка и раздался чей то голос:
– Что это тут такое?
У открытой в коридор двери стоял человек в форме. Свет спички на одно мгновение осветил дверь из верхней комендатуры, запруженную воющими людьми и уже не воющими телами, другую дверь, у которой стоял человек со спичкой, и длинный коридор, тянувшийся шагов на тридцать-сорок и упиравшийся в какой то поворот. Но спичка горела только одно мгновение. Еремей одним прыжком очутился около человека со спичкой, труп человека ударился о стенку, спичка упала и погасла. Еремей бросился вдоль коридора, расчитывая свою скорость так, чтобы снова не трахнуться лбом ещё об одну стенку. Но стенка, которой заканчивался коридор, вдруг осветилась бледным светом. Добежав до угла, Еремей завернул за него сразу и увидал снова открытую дверь в коридор, у двери ещё какого-то человека в форме, но на этот раз не со спичкой, а со свечкой, и услышал тот же вопрос: “Что это тут делается?”
Ответа человек не получил. На его голову свалилась какая-то железная глыба. Еремей заглянул в открытую дверь. Это была довольно просторная комната с окнами, заделанными всё той же решёткой. Почти посредине комнаты стоял стол, на столе горела, видимо, только что зажжённая керосиновая лампа со стеклянным абажуром, у стола сидел какой-то человек с невероятно измождённым лицом. Руки этого человека лежали на столе и были скованы наручниками. Но, главное, в окно комнаты лился какой-то свет от наружных фонарей, комната могла выходить на улицу.
Еремей втащил труп внутрь комнаты и запер за собою дверь, это была массивная двойная дверь, в неё толкнутся не сразу.
– Ты что здесь? – довольно глупо спросил Еремей человека у стола.
– А вот, сижу, – сказал человек.
Еремей одним прыжком очутился около него. Оказалось, что цепь наручников была прикреплена к верхней доске стола. Еремей кратко выругался.
– Давай сюда, – Он просунул свои длани между обоими запястьями наручника и сжал эти длани в два кулака, цепь лопнула, как нитка.
– Это очень замечательно, – спокойным тоном сказал человек. Он встал со стула, но видно было, что ему трудно стоять. Другим прыжком Еремей бросился к окну. Оно было расположено, по-видимому, очень высоко, трудно было сказать, куда оно выходило – на двор дома № 13 или на улицу вроде Карла Маркса. Еремей поставил винтовку к стене и впился в решётку обеими руками. Решётка не поддавалась никак. Еремей выругался ещё раз. Потом, отойдя на шаг от окна, тяжело вздохнул, перекрестился, взялся обеими руками за угол решетки, упёрся обеими ногами в стенку у решётки. Чудовищный ком мускулов гигантской пиявкой прирос к железным прутьям. Из кома неслось всё учащающееся дыхание. Решётка не поддавалась. Но поддалась стена…
Вместе с решёткой и кирпичами, с грохотом и пылью Еремей вылетел почти на середину комнаты, но ещё в воздухе перевернулся, как кот, и упал на все четыре лапы. Он схватил винтовку и бросился было к окну.
– Подождите, – каким то деревянным тоном сказал неизвестный человек. – Я посмотрю, вам нельзя рисковать.
– Господи, Боже мой, Владыка Милостивый, цел ты вернулся и то слава Тебе, Господи!
– Какое там цел, видишь, какую шишку набил… Да и руки, видишь, в кольцах. У этого человека тоже. Ты там, Федя, принеси напильник…
На левой стороне Еремеевского лба, действительно, красовалась довольно основательная шишка.
Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.
Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.
В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.
Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:
– Дяденька, дай папироску!
Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.
– Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.
Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.
Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.
На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?
Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.
По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?
Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?
Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…
Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?
Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:
– Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…
В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:
– Ну и дела, товарищ Берман…
– Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.
Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?
– Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.
Берман не проявил никакого интереса к цене.
– Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?
– Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.
– Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…
Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.
– Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…
– Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.
– Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…
– Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.
Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.
На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.
– Дежурный по комендатуре с докладом.
– Пусть войдёт.
В кабинет вошел товарищ Иванов.
– Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?
Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.
– Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…
На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…
Подпрыгнув несколько раз на площадке аэродрома, самолёт стал. Кузин казался в полузабытьи. С большим трудом шевеля губами, он всё- таки приказал конвою:
– На этого – две петли и наручники. Раньше петли…
Трое пограничников привели Еремея в сидячее положение и надели на его шею две скользящих петли из тонкой стальной проволоки. Конец одной шел вперёд, другой – назад. Еремей понял: малейшее движение с его стороны, его сонные артерии будут перетянуты двумя стальными петлями – и шабаш. Надев петли, пограничники, к которым присоединилось ещё человека три, видимо, достаточно опытных в такого рода манипуляциях, осторожно развязали ремни и надели на руки Еремея сразу два наручника. Посмотрев на них, Еремей, с какой-то слабой надеждой неизвестно на что, убедился в том, что цепи наручников были не одинаковой длины. Потом Еремею развязали ноги и приказали спускаться.
Спускаться было трудно. Ноги затекли от ремней. Нащупывая скованными руками стенки самолёта, Еремей спустился по лесенке. Кузина уже перекладывали на носилки. Тут же стояло ещё около полдюжины носилок, на которые перегружали с самолёта раненых пограничников. Метрах в десяти стоял черный ворон с раскрытой для добычи пастью – тюремный автомобиль.
Еремей, пошатываясь на своих затёкших ногах, двинулся к этой пасти. Один пограничник с концом проволоки в руках, шёл вперед, пятясь задом, другого, сзади, не было видно. Захлопнулась стальная дверь ворона, и Еремей подумал о том, что отсюда-то уже не сбежать, очень уж обстоятельно всё это устроено. Но, уж как там Бог даст…
Дверь ворона раскрылась на дне глубокого каменного колодца. По всем четырём сторонам двора подымались шестиэтажные стены с окнами, заделанными тяжёлыми решётками. В прежнем порядке Еремея повели куда-то наверх. Лестницы, коридоры, повороты. Наконец, большая квадратная комната, на полу которой стояли носилки, а на носилках лежал капитан Кузин. Около него стоял Берман, тот самый Берман, с которым таким повелительным тоном и ещё так недавно разговаривал на перевале Валерий Михайлович. Рядом с Берманом стоял тот человек, которого ещё так недавно Еремей Павлович спасал со стенки расщелины. Может быть, и Валерий Михайлович не так уж всесилен? И, может быть, этого толстого совсем не стоило спасать?
– Ну, что, товарищ Кузин? – совершенно безразличным тоном спросил Берман.
Кузин облизнул свои запёкшиеся губы и сказал:
– Ранен. В фундамент.
– Какой фундамент? – удивился Берман.
– Фундамент, – уже бредя, ответил Кузин. – Вот, один был фундамент, и тот прострелили. Теперь вовсе без фундамента…
– Отнесите его в госпиталь, – приказал Берман. – А это тот Дубин?
Берман обернулся и осмотрел Еремея Павловича. Так несколько секунд стояли они друг против друга. Впрочем, сам Берман Еремея Павловича как-то не интересовал. Обстановка интересовала больше.
“Верхняя комендатура”, куда приводили наиболее важных арестованных, была большой квадратной комнатой. У стен стояли тяжелые дубовые скамейки, почти посередине комнаты стоял такой же тяжелый дубовый стол и перед ним – тоже скамейка. На стенах были развешаны портреты вождей, к которым Еремей не проявил решительно никакого интереса, и была растянута огромная карта, которую Еремей мельком, но внимательно сфотографировал своими глазами: а, вот Неёлово, вот это Лысково, а вот тут, должно быть, и есть заимка, что-то делается сейчас там? По своей старой артиллерийской службе Еремей Павлович умел разбираться в картах.
Из комнаты вели три двери. Сквозь одну из них, выходившую в какой-то коридор, входили какие-то, видимо, очень высоко стоявшие люди, на лицах которых отражалась смесь любопытства и робости: любопытно было посмотреть на такого таёжного зверя, каким они уже знали Еремея Павловича, а присутствие Бермана вызывало некоторую робость и как-то отбивало всякое любопытство. У этой двери стояла стойка с оружием. Над ней висела распределительная доска электрического освещения. Окна были забраны тяжёлыми решётками. Двое пограничников всё ещё стояли с концами стальных петель в руках, один спереди, другой сзади.
Товарищ Медведев не хотел вмешиваться в планы и намерения товарища Бермана, но всё это было как-то слишком уж глупо, арестованный был уже в доме № 13, из которого по своей собственной воле не выходил ещё никто.
– Я полагаю, товарищ Берман, что петли можно снять.
Да, пусть снимут. Держать оружие наготове.
Человека два из присутствовавших вытащили из кобур свои пистолеты. Двое пограничников не без некоторой робости сняли с Еремеевской шеи стальные петли.
– Разрешите сесть, ваше благородие, – дрожащим голосом попросил Еремей, – ноги совсем затекши, потому что, как ремни…
– Садись, садись, – покровительственным тоном, сказал Медведев. – Так что вот как дела-то меняются. А?
Как это ни странно, Медведеву только сейчас пришла в голову мысль о том, что если Берман самолично будет допрашивать этого таёжного медведя и узнает о романтической встрече у стены расщелины, то ему, Медведеву, не очень легко будет объяснить, как он туда попал и что он там делал. Эх, лучше было бы оставить этого Дубина в покое!
Берман обошел и Дубина, и стол и уселся в кресло за столом. Еремей, шатаясь и пытаясь опереться скованными руками, с трудом сел на скамейку перед столом.
– Я что-ж, сказал он всё тем дрожащим и как бы умоляющим голосом, я что-ж, таёжный мужик, кому помочь… Так, вот, и вам помог…
Берман посмотрел на Медведева с плохо скрываемым удивлением.
– Была такая история. Я вам потом расскажу, – сказал Медведев, и сам себя поймал на неизбежном контр-вопросе Бермана: “А почему вы этого раньше не рассказали?” Нехорошо выходило, лучше бы этого Дубина выпустить ко всем его таёжным чертям. Такого же мнения придерживался и Берман по несколько иным соображениям. Такого же мнения придерживался и Еремей Павлович, по соображениям совершенно ясного порядка. Но всё-таки все три единомышленника были только щепочками в зубчатке одной и той же машины.
Товарищ Медведев стоял над Еремеем и смотрел на него сверху вниз. Чувства у товарища Медведева были несколько смешанными. Ему как то импонировала та сверхчеловеческая сила Еремея, которая видна была в каждой черте его могучей фигуры. Но эта сила была враждебной силой. “Вот так кулак”, – подумал Медведев. Было и какое-то, как бы общепартийное удовлетворение в том, что вот эту кулацкую силу, в данный момент олицетворенную в Еремее, удалось захватить, заковать и получить над ней право жизни и смерти. “Вот, сволочь, кулак”, – ещё раз подумал Медведев. На товарища Бермана даже и физическая сила Еремея, если и производила впечатление, то только отталкивающее, что-то враждебное не только политически, но и биологически. “Ну и зверь”, – подумал Берман.
Чувства робости и растерянности, проступившие на лице Еремея Павловича, внесли какое-то успокоение в напряженную атмосферу комендатуры. Один из сотрудников не без некоторого облегчения закрыл предохранитель своего пистолета. Другие сотрудники, довольно плотно набившиеся в комендатуру, как будто вздохнули с тем же облегчением, но всё-таки предпочитали держаться от Еремея подальше. Отошёл чуть-чуть и Медведев.
– Помогал, – сказал он насмешливо, – а сколько наших пограничников перестрелял? Сколько, ну, говори… всё равно, заставим говорить…
– Да, что же тут заставлять, – тем же дрожащим голосом сказал Еремей, – я и сам всё расскажу, как перед Истинным, а что касается вас, то, вот, иду и вижу: на скале человек прилип, высоко, сажен этак с десять… – Еремей Павлович поднял вверх руки, как бы желая показать, на какой именно вышине прилип к скале товарищ Медведев.
Всё остальное совершилось с такой потрясающей быстротой, что в памяти товарища Медведева осталось только одно воспоминание, оно осталось на всю жизнь, правда, недолгую – изумление и ужас перед тем, что тяжелая дубовая скамейка может просвистать в воздухе, как лёгкий стальной прут…
Опуская вниз свои руки, Еремей сразу рванул их в стороны. Неравные цепи наручников лопнули одна за другой. Дубовая скамейка просвистела в воздухе и ахнула по распределительной доске. На доске вспыхнула дюжина синеватых огоньков, и верхняя комендатура провалилась в тьму, наполненную свистом скамейки, хрустом костей, стонами и криками. Выстрелов не было, никто не решался стрелять во тьму, может быть, никто не успел ничего сообразить.
Медведев успел сообразить только то, что нужно спасаться. Кого- то из близстоящих он охватил в свои объятия и прикрылся им, как щитом. Это было сделано во время, страшный удар сбил с ног и Медведева, и его щит, и острая боль пронзила его левую руку. Больше Медведев не помнил ничего.
Товарищ Берман проявил почти такое же присутствие духа и сразу нырнул под стол. На верхнюю доску стола обрушился очередной удар, и Берман, теряя сознание, судорожно и бесцельно хватался за какие-то щепки. Умнее всего поступил дежурный по комендатуре, товарищ Иванов – он бросился в угол комнаты, почти инстинктивно рассчитав тот геометрический факт, что полукруг, описываемый скамьей, не может задеть угла. Но и у товарища Иванова не осталось ясных воспоминаний об этих секундах. Что-то свистело, что-то хрустело, что-то стонало. Однако, верхняя комендатура интересовала Еремея Павловича очень мало. Он со всей силы швырнул скамью о противоположную стенку, бросился к стойке с оружием, на ощупь схватил винтовку и патронташ и также ощупью ринулся к двери, которая уже была запружена людьми и телами.
Еремей топтал их, как муравьёв, и, прорвавшись сквозь эту баррикаду, бросился в коридор. Там стояла такая же непроницаемая тьма, как и в верхней комендатуре. Кроме того, Еремей Павлович не совсем точно рассчитал свой порыв и ширину коридора. С разбегу от так стукнулся лбом о противоположную стенку, что из его глаз посыпались все звёзды небосклона. Кто-то всё-таки прорывался сквозь дверь и наталкивался на Еремея, и Еремей кого-то комкал своими железными пальцами, кого-то ломал, кого-то топтал. Всё это длилось едва ли больше трёх-пяти секунд. И справа, и слева стояла полная тьма, а направление налево или направо могло давать больше или меньше шансов на спасение. Вдруг шагах в десяти по коридору вспыхнула спичка и раздался чей то голос:
– Что это тут такое?
У открытой в коридор двери стоял человек в форме. Свет спички на одно мгновение осветил дверь из верхней комендатуры, запруженную воющими людьми и уже не воющими телами, другую дверь, у которой стоял человек со спичкой, и длинный коридор, тянувшийся шагов на тридцать-сорок и упиравшийся в какой то поворот. Но спичка горела только одно мгновение. Еремей одним прыжком очутился около человека со спичкой, труп человека ударился о стенку, спичка упала и погасла. Еремей бросился вдоль коридора, расчитывая свою скорость так, чтобы снова не трахнуться лбом ещё об одну стенку. Но стенка, которой заканчивался коридор, вдруг осветилась бледным светом. Добежав до угла, Еремей завернул за него сразу и увидал снова открытую дверь в коридор, у двери ещё какого-то человека в форме, но на этот раз не со спичкой, а со свечкой, и услышал тот же вопрос: “Что это тут делается?”
Ответа человек не получил. На его голову свалилась какая-то железная глыба. Еремей заглянул в открытую дверь. Это была довольно просторная комната с окнами, заделанными всё той же решёткой. Почти посредине комнаты стоял стол, на столе горела, видимо, только что зажжённая керосиновая лампа со стеклянным абажуром, у стола сидел какой-то человек с невероятно измождённым лицом. Руки этого человека лежали на столе и были скованы наручниками. Но, главное, в окно комнаты лился какой-то свет от наружных фонарей, комната могла выходить на улицу.
Еремей втащил труп внутрь комнаты и запер за собою дверь, это была массивная двойная дверь, в неё толкнутся не сразу.
– Ты что здесь? – довольно глупо спросил Еремей человека у стола.
– А вот, сижу, – сказал человек.
Еремей одним прыжком очутился около него. Оказалось, что цепь наручников была прикреплена к верхней доске стола. Еремей кратко выругался.
– Давай сюда, – Он просунул свои длани между обоими запястьями наручника и сжал эти длани в два кулака, цепь лопнула, как нитка.
– Это очень замечательно, – спокойным тоном сказал человек. Он встал со стула, но видно было, что ему трудно стоять. Другим прыжком Еремей бросился к окну. Оно было расположено, по-видимому, очень высоко, трудно было сказать, куда оно выходило – на двор дома № 13 или на улицу вроде Карла Маркса. Еремей поставил винтовку к стене и впился в решётку обеими руками. Решётка не поддавалась никак. Еремей выругался ещё раз. Потом, отойдя на шаг от окна, тяжело вздохнул, перекрестился, взялся обеими руками за угол решетки, упёрся обеими ногами в стенку у решётки. Чудовищный ком мускулов гигантской пиявкой прирос к железным прутьям. Из кома неслось всё учащающееся дыхание. Решётка не поддавалась. Но поддалась стена…
Вместе с решёткой и кирпичами, с грохотом и пылью Еремей вылетел почти на середину комнаты, но ещё в воздухе перевернулся, как кот, и упал на все четыре лапы. Он схватил винтовку и бросился было к окну.
– Подождите, – каким то деревянным тоном сказал неизвестный человек. – Я посмотрю, вам нельзя рисковать.