Страница:
завтрак, простой и сытный: каша, пара яиц и кусок жилистого, постного мяса.
"С голоду сдохнуть не дадут,-- беззлобно подумал Никита,-- и на том
спасибо".
И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как бо-лотные
кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном...
Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и
однообразие -- вот и весь сказ.
Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и
абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь
мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не станови-лось, но влажность
отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со
стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком.
Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого
пространства, отгораживая его от бесконечности.
Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита не-изменно с
ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно
решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый
день он машинально спросил по-русски;
-- Сегодня вторник?
Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его во-прос. Может,
он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке:
-- Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел
мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозре-ния Никиты были
небезосновательны.
С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в
лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к
какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут
пару вопросов, поймут, что аресто-вали не того, и отпустят. Или войдет
человек, глянет ему в ли-цо и крикнет: "Обалдели вы, что ли, братцы? Какой
же это мальтийский рыцарь?" Но дни шли за днями, и представление о допросе
менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет
выглядеть иначе. Положим, так... Входят те же самые офи-церы, которые его
арестовали, и долго ведут тюремными коридора-ми в какую-то особую комнату.
Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа
или слева обрета-ется нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол
этот назывался "дыба", об этом лучше не думать. В конце концов не всех
допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя
запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на
шерстяных ремнях.
Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и
простучал стены, но все это казалось ему мальчишест-вом. Самый простой
способ -- трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса
ключи... Но этот тощий Аргус ни-мало не опасался Никиты -- значит в тюрьме
серьезная охрана.
Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во
французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге.
Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке
в бурю... А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что
проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем
бежать, если он добро-вольно пошел под арест?
Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь со-стоится же
когда-то допрос? Никита так и не придумал -- будет ли он и дальше играть
роль мальтийского рыцаря или стукнет кула-ком по столу: "По какому праву
держите в заточении князя Ни-киту Оленева?"
Вот тут-то собака и зарыта: во-первых, милый князь, как ты попал в
покои великой княгини? Во-вторых, почему взял чужое имя и принял на душу
чужой грех? Понятно, без греха не аресто-вывают.
На первый вопрос он при любом раскладе откажется отвечать, а над вторым
стоило поразмыслить. Но что он может поведать сле-дователю, если самому себе
не может толком объяснить, почему промолчал при аресте. Было в глазах
Екатерины что-то такое -- испуг, вера, восторг, из-за чего он просто
вынужден был совершить то, что она ждала от него. "Не раскрывайте свое имя!"
-- вот что он прочел в ее прекрасных, испуганных, умоляющих гла-зах, и жест
-- поднятый к губам узкий прозрачный пальчик, под-твердил это. И теперь,
терзаясь сомнениями, он цеплялся за спа-сительный лозунг: "Ее право решить,
твое -- подчиняться!" У него не было выбора, так и запишем... Но, с другой
стороны, господа,
объясните, почему он такой дурак? Ситуация, в которую он вляпал-ся,
фальшива, смешна, нелепа. Идти на каторгу под чужим именем не столько
страшно, сколько унизительно.
Но должен же быть. Господи, в этом какой-то смысл? Если тебя позвали на
свидание и свидание обернулось арестом, то объясните значение этого! Куда
нетерпеливее, чем допроса, ждал Никита ка-кого-нибудь знака, записки или
слова, не любви, у него хватило ума не мечтать об этом, но подскажите хотя
бы, как себя вести!
Он не сразу пошел во дворец. Вначале прохаживался по набереж-ной,
наблюдая за движением шлюпок и кораблей, потом отыскал высокое крыльцо с
зеленой дверью. Вокруг было безлюдно. Вид у крыльца был такой, словно им
давно не пользовались.
Постучал. Дверь открылась сразу. Как было ведено в записке, прошептал
пароль. С птичьей цепкостью запястье его обхватила ма-ленькая ручка, властно
потащила куда-то в полумрак. Под лестни-цей оказалась еще одна дверь,
которую девица, горничная или фрей-лина, открыла своим ключом. Девица
заметно нервничала, при этом старалась не смотреть на своего спутника, а
может быть, прятала лицо. Они прошли по пустой анфиладе комнат. В них было
нетоплено, пахло пылью и мышами, видно, здесь давно никто не жил.
Потом появился еще один ключ, еще одна дверь, за ней прихожая с плотно
занавешенным окном, на стене что-то из Эллады -- мечи, шлемы, благородные
греческие профили. Девица вдруг пропала, по-том появилась внезапно, словно
вынырнула со дна пруда, решитель-но подвела его к окрашенной в желтый цвет
двери и толкнула в спину.
У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела
великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была
маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было
обито кожей с помощью плотно по-саженных гвоздиков с большими медными
шляпками -- какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память!
Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с
серебря-ным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки
было серым.
-- Мой Бог, как вы сюда попали?
Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фра-зой, но при
зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его
подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие
слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная
стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в
стыдливость, если ущипнешь их за ушко... Не-ет, естественная стыдливость
отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу.
Он ей ответил:
-- Сударыня, располагайте мной!
Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался,
увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!):
-- Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! -- И пошла к нему
навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала дер-жать книгу.
Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противопо-ложной двери
совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет,
но она спиной почувствовала опас-ность, замерла, продолжая смотреть на него
ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша!
Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень
коротким текстом -- несколько строк сверху, а дальше белое, словно
заснеженное, поле. По такому полю они ска-кали в Ливонии, неслись во всю
прыть, ах, Фике!
Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал
по-французски и еще картавил. Слово "арестован" он повторил три
раза--по-французски, по-немецки и по-русски, оче-видно для себя самого. В
этот момент и поднесла Екатерина паль-чик к губам.
Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, кото-рый полностью
закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в ком-нату, слабо ахнула и
привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина
стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из
ее рук на пол.
Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дво-рец. Их ждала
лодка. "Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в
этом сонном сумраке",-- подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры
с двух сторон плотно взяли его за локти.
В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла.
Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами,
лодку не качало, и волна била в борт как бы осто-рожно. Море он почувствовал
не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха.
Довезли, втолкнули в темноту и исчезли.
И что теперь? Сиди, читай библию, думай... Щетина на щеках уже не
колется, проведешь рукой -- словно шерстяной овечий бок. Надо ходить,
топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми
мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной
водой.
Перед сном Никита играл в свободу. "Закат в Холм-Агеево",-- го-ворил он
вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего за-городного поместья.
Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно
всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в
цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться
по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее
легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с
собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл проис-шедшего?
Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая
пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам.
Мать говорила в детстве; "Милый, никогда нельзя отчаивать-ся -- это
грех. В самых трудных положениях надо уповать на Гос-пода и милость его".
Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в
каком-то смысле... умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила--все
они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой
фами-лией, и ему предстоит начать все снова.
Ну вот и пришло время появиться на этих страницах третьему из моих
героев -- Алексею Корсаку, герою, наверное, самому любимому, потому что все
помыслы и порывы души его накрепко связаны с тем, что мы называем романтикой
-- море, звезды и парус, откры-тие новых земель и морские бои во славу
русского флота. И не его вина, что угораздило Корсака родить-ся в то время,
когда Петровы баталии уже отгремели, а для новых побед не пришел еще срок,
когда кончились уже и первая, и вторая экспедиции Беринга, а сам он почил
вечным сном.
Уделом Алексея Корсака было сохранить и передать следующему поколению
моряков опыт и память, передать зажженный (образно говоря) Петром факел в
другие молодые руки. Высокие эти слова вроде бы и информации не несут, но
греют душу. Вперед, гарде-марины! Жизнь Родине, честь никому! Как не
взволноваться юноше, рожденному с сердцем аргонавта и твердым пониманием,
что корабль сей прекрасный уже сгнил, а построить новый не дает морское
ведомство -- денег нет, мореплавателей нет, и вообще не до того...
На деле все выглядело так. Три года назад Корсак кончил пе-тербургскую
Морскую академию со специальностью, как сказали бы сейчас, навигатор.
Случись это тридцать лет назад, его немедлен-но послали бы в Англию или
Венецию стажироваться, совершен-ствовать профессию, но в елизаветинскую
эпоху, когда флот пребы-вал в состоянии мира, застоя и полного бездействия.
Корсака оп-ределили в Кронштадтскую эскадру, которая направлялась в летнее
практическое плавание. Алеша с восторгом принял это предложение, работал как
простой матрос, ставил паруса, чинил такелаж и драил палубу, но четыре часа
в день, согласно уставу, отдавал практичес-кому учению: навигации, мушкетной
и абордажной науке и пушечной экзерциции. Противник, разумеется, был только
воображаемый.
Алеша пробыл в море два месяца. Аландские шхеры, острова Ламеланд,
Эзель, Гренгам -- замечательное было путешествие! По возвращении из кампании
Корсак получил самый высокий балл, в его прописи значилось, что он радив в
учении, знает секторы, квадранты и ноктурналы, умеет определять широты места
по высо-там светил и долготы по разности времени и прочая, прочая... Пропись
была подписана капитаном и командиром эскадры. Но не-смотря на столь высокую
аттестацию Корсак получил всего лишь чин мичмана, который в те времена не
считался офицерским, а на-ходился в списке рангов между поручиком и
боцманом.
Здесь необходимо пояснение. Одно из бесспорно великих дея-ний Петра I
есть создание русского флота. Диву даешься, что всего за двадцать лет этот
человек, чья энергия и фанатическая привер-женность делу находятся за гранью
понимания, не только основал Санкт-Петербург, создал верфи, построил
корабли, завоевал Балтий-ское море, но и вывел новый сорт людей -- сведущих,
энергичных, преданных своему делу моряков-профессионалов.
Вся Россия тогда была как флагманский корабль, скажем, "Ингерманланд"--
трехмачтовый, двухпалубный, который под сине-белым андреевским флагом летел
вперед и только вперед под всеми паруса-ми. Умер Петр, и прекрасный корабль
словно в клей вплыл: как ни ставь паруса, ни улавливай ветер, все равно бег
его замедлится, а потом и вовсе сойдет на нет.
Показательна судьба самого "Ингерманланда". Петр велел сохра-нить его
для потомства и поставить на вечную стоянку в Кронштадте;
В 1735 году в правление Анны Иоанновны он неведомо как зато-нул, а в
следующем году за невозможностью восстановления был пущен на дрова.
Правду сказать, кабинет-министр Остерман (он же генерал-адмирал, как
любят в России правители совмещать должности!) пытался поддерживать флот,
создавая новые ведомства для наблю-дения за кораблями, службами, верфями, но
что-либо путное в это время делалось скорее вопреки ведомствам, само собой,
по старой, заложенной Петром традиции. Флот умирал.
И вот на престоле Елизавета. Она обещает народу своему, что в каждой
букве закона будет следовать отцовскому завещанию. Од-нако воспрянувшие было
духом моряки скоро почувствовали, что вышеозначенная "буква" обходит флот
стороной. Государыня вполне искренне считала, что для пользы дела достаточно
отменить остермановы морские нововведения, а дальше все вернется на круги
своя. Господи, да когда же что-либо путное на Руси делалось одними
указаниями? Хочешь пользы -- засучай рукава, ночей не спи, ищи дельных людей
себе в помощники, а царское повеление: "...все пет-ровские указы
наикрепчайше содержать и по ним неотложно по-ступать"-- это отписка на
глянцевой бумаге, не более...
Упразднили "кабинет министров", вернули прежнее значение Се-нату, и
пошла великая дрязга. Одни говорили -- мы по петровским указам живем, а что
придумал Остерман -- все дурно! Другие, отста-ивая теплые места, спорили:
время не стоит на месте, и петровские указы ветшают, а Остерман сделал это и
вот это! К слову сказать, в утверждении последних было немало правды.
Одним из возвращенных петровских порядков был "закон о чинах", по
которому кадет или гардемарин должен был для лучшего усвоения дела послужить
простым матросом; срок служения в каж-дом случае был свой. Именно поэтому
Алеша Корсак, хоть и имел лучшие аттестации, при огромной нехватке
офицерского состава не мог получить чин поручика.
Но нет худа без добра. В прежние времена за ранний брак (а
гар-демаринам он разрешался только с двадцати двух лет) Корсак мог бы
попасть на галеры, на весла к преступникам и пленным тур-кам, а он живет
себе женатый, воспитывает детей, и никто не об-ращает на это ни малейшего
внимания -- как будто так и надо, же-ниться в восемнадцать лет.
Из всех флотских дел наибольшее внимание Елизаветы привлекло учреждение
новой формы. Первая форма для моряков была утвер-ждена адмиралом Сиверсом:
мундир и штаны василькового цвета, камзол, воротник и лацканы -- красного.
Остерман, естественно, внес нововведение: мундир, штаны -- зеленые, камзол и
прочее -- красные. Желание Остермана в этом вопросе осталось только на
бумаге, но при Елизавете борцы за возрождение старых традиций организовали
комиссию, и та постановила: мундир и штаны -- белые, камзол, во-ротник,
обшлага -- зеленые. Чины отличались друг от друга золотым позументом.
Кое-как отремонтированные корабли со слабым рангоутом и гни-лым
такелажем выходили в море, зачастую при свежем ветре откры-валась течь.
Команда была недостаточна, пополнялась за счет необу-ченных матросов --
иногда якорь поднять не могли, зато щеголяли в белоснежных мундирах, сияли
золотым позументом, пуская солнеч-ных зайчиков в необъятные балтийские
просторы.
Празднуя свои преобразования на флоте, Елизавета повелела пе-ревезти
бот Петра I из Петропавловской крепости в Александро-Невскую лавру. Когда-то
это суденышко, украшенное, словно кера-мический сосуд, трогательным
орнаментом, бороздило воды Яузы, Измайловского пруда и Переяславского озера.
Ботик был нежной заботой Петра, и по его приказанию с величайшими
трудностями "дедушка русского флота" был доставлен в Кронштадт. За два года
до смерти Петр возглавил на нем парад русской флотилии. Теперь двадцать лет
спустя ботик с величайшей помпой перевезли на веч-ную стоянку -- тут и
оркестры, и парад, и восторг, и набежавшая слеза.
Даже до сухопутной Москвы долетели вести о перевозке "дедуш-ки русского
флота", и древняя столица откликнулась -- пронесла по улицам старый
маскарадный кораблик, прозванный "памятником-миротворцем". Обычай этот был
введен Петром, кораблик обычно но-сили по улицам в памятные дни побед над
шведами, а в прочие дни макет хранился в специальной пристройке в Сухаревой
башне. В честь Елизаветы его подновили, покрасили, распустили паруса, по
вечерам на игрушечной палубе зажигали фонари. Красиво, душу щемит и ве-рится
-- жив флот русский! Вера, как известно, горы двигает, но сознаемся -- не
всегда!
Вернемся к Алеше, Обязанность мичмана на корабле -- вестижурнал, делать
счисления, помогать штурману, вести астрономичес-кие наблюдения и
предоставлять их капитану. За труды дают не-большое жалованье, которое
никогда не выплачивается в срок, полто-ры порции еды в море, отпуск редок,
денщик не положен, обихаживай себя сам. Но поскольку на Алешином фрегате,
как и на прочих кораблях, был вечный некомплект, в море Корсаку при-ходилось
замещать и поручиков, и подпоручиков, и штурманов, и в артиллерийские дела
он вошел с головой, а однажды, когда вся команда отравилась какой-то дрянью,
он замещал самого капитана. После этого замещения к Алеше прикрепили
денщика, весьма шуст-рого и злого на язык матроса Адриана. Последний очень
гордился своим именем, внушая всем, что родился не в Псковской губернии, как
значилось в его документах, а на берегах Адриатики. Команда же, не веря,
прозвала его Дроней, потом Дрючком, третье прозвище я не рискну упомянуть на
этих страницах. Вообще, малый был отчаянный, помесь пирата с перцем, и Алеша
подозревал, что денщик дан ему не для услуг, а на перевоспитание.
Неожиданно весной сорок шестого года флот всколыхнуло изве-стие, что
величайший указ повелевает готовить эскадру к выходу в море для военных
действий. С кем воевать, если война никому не объявлена? Слухи были самые
противоречивые. На устах одно -- в поддержку Англии... Но кто пустил слух, в
чем эту сильнейшую в мире державу надо поддерживать, оставалось глубокой
тайной.
В начале июня под флагом адмирала Мишукова* вышел целый флот: 26
кораблей, 4 фрегата, 2 бомбардира и еще малые суда. Вскоре стало известно,
что в Ревель едет государыня и что выступ-ление флота не что иное, как
торжественный парад в честь Елизаве-ты и показ могущества России.
_______________________
* Адмирал Мишуков был главным членом в Адмиралтейской коллегии, однако
флот не оказывал ему должного уважения. Всем памятна была баталия 1742 года,
ко-гда фельдмаршал Ласси, верой и правдой служивший России, двинулся по
берегу Фин-ского залива с двадцатипятитысячной армией к шведскому
Гельсингфорсу и взял его.
Мишуков с эскадрой в 23 вымпела должен был в поддержку Ласси разбить
шведов на море. Но случилась незадача, адмирал не нашел неприятеля. В
кол-легии толковали потом о "пагубной нерешительности" Мишукова, хотя всяк
понимал неправомочность такого утверждения. Мишуков был очень решителен в
своей зада-че -- использовать любые обстоятельства, чтобы не встретиться,
хоть невзначай, со шведской эскадрой. Что тому виной -- трусость, леность,
бездарность -- неизвестно.
__________________________
В конце июля на ревельском рейде было разыграно примерное сражение, за
которым государыня наблюдала с возвышения близ раз-валин монастыря Святой
Бригитты. Шесть кораблей разделились в два строя и устроили холостую пальбу,
а также показательный абор-дажный захват фрегата.
Алеша бился со шпагой в руках. Хотя битва эта и напоминала мистерии,
которые разыгрывались в бытность его в навигацкой шко-ле, сердце полнилось
отнюдь не показным, оперным, а истинным восторгом. Потому что во славу
отечества! Виват, государыне! Ви-ват и многие лета!
После маневров флагманы и командиры судов были удостоены приглашения на
царев праздник с фейерверком и богатейшим пиршеством.
Матросам поставили водку, офицерам обещали всякие бла-га, и Алеша
ожидал для себя никак не меньше, чем повышения в чине,! тем более, что в
ретивости своей во время боя он был замечен самим Мишуковым.
Но случилось непредвиденное. Отшумел праздник. Елизавета со свитой
направилась в Регервик и обнаружила там вопиющие беспо-рядки в строительстве
порта. Последовали гром и молнии: "Государь и родитель мой Петр I говаривал,
что делом руководить должны луч-шие люди, а у вас здесь начальствуют пьяницы
и бездельники!" Адмирал Мишуков отлично понял задачу и выказал свое
благорас-положение к мичману тем, что направил оного Корсака, как зело
отличившегося в показной баталии, бить сваи с отрядом каторжан в порту
Регервик.
Проклиная судьбу, Алеша сошел на берег. Утешало только то, что верный
Адриан последовал за ним. Целый год Корсак писал доклад-ные с просьбой
вернуть его на корабль, но добился только перевода в Кронштадт и опять-таки
на строительство канала.
Это была установка того времени: "Предпочтительное внимание флота
обращать на береговые постройки". Видно, сухопутные души были и у адмирала
Мишукова, и у второго человека в коллегии, тол-кового и преданного делу
Белосельского, и последующего генерал-адмирала князя Михаилы Голицына.
Большой каменный канал, с на-ходящимися в нем доками, был заложен еще
Петром, работы там было невпроворот, но каждую неделю Алеша мог видеть Софью
и де-тей, а это тоже немало.
Последней командировкой в Регервик Алеша был обязан тому, что в самую
лютую, колючую февральскую стужу поругался со своим непосредственным
начальником обер-офицером Струковым. Если быть до конца честным, то не так
уж этот белоглазый Струков плох, а то, что дурак, так мало ли их на свете.
Французы говорят: "Si un sot savait qu'il etait un sot, il ne serait pas un
sot"*. Мудрейшая пословица! А Струков начинал все свои указания с присказки:
"Я, может быть, ума и небольшого, но..." Далее следовал приказ, который
никогда не шел вразрез с первым утверждением.
До Кронштадского канала Струков служил главным в команде на плашкоутном
мосту через Неву. Должность эта, как известно, при-быльная, пассажиры,
проезжая в каретах по понтону, платят по ко-пейке, пейзажи вокруг один краше
другого -- дворцы и церкви, а здесь, на острове, все до крайности неказисто.
Земля, которую ин-женеры называют грунтом, несмотря на морозы, течет, как
кисель, сваи скользкие, тяжелые, словно свинцовые, все время на кого-то
падают, а солдаты слабые, болеют и мрут.
Тяжело работать на строительстве! Чтобы как-то скрасить быт, Струков
приказал оповещать начало работ, а также конец их долгим барабанным боем, а
потом прибавил еще пальбу из пушек для красоты и значительности. Обычай этот
он перенял у старой службы, столь пышно там отмечали открытие переправы по
весне. Корсак. Дурак, кабы знал, что он дурак, не был бы дурак посчитал, что
это безумие, забирать самых толковых рабочих для битья в барабан и никчемной
артиллерийской службы. Были и еще у Струкова нововведения, но опустим
подробности. В общем, Пору-гались они крепко. Через день Алеша получил
приказ о перемене места службы.
Приказ есть приказ. Поцеловал Софью, обнял мать, потетешкал детей и
отбыл в уже знакомый постылый Регервик. И опять он писал докладные, и опять
просился в море, и тут же в вежливых тонах просил уточнить, сколь долго
продлится его "краткосрочная командировка". Начальство отвечало ему тяжелым
молчанием.
Письма из дома он получал аккуратно, любезная Софья писала обо всех
подробностях быта, а конец каждого письма был украшен припиской маменьки,
"С голоду сдохнуть не дадут,-- беззлобно подумал Никита,-- и на том
спасибо".
И покатились дни, похожие друг на друга, как песчинки, как бо-лотные
кочки, неторопливые, как улитки, как дождь за окном...
Хватит сравнений! В темнице они не могут быть удачными. Тоска и
однообразие -- вот и весь сказ.
Еду носил один и тот же человек, чисто одетый, неимоверно худой и
абсолютно молчаливый. Он же выносил черное ведро и топил через день печь
мокрыми осиновыми дровами. Теплее от этого не станови-лось, но влажность
отступала. Первые два дня света не давали, потом без всяких просьб со
стороны Никиты служитель принес плошку с плавающим в ней сальным фитильком.
Фитиль светил очень слабо, но хоть создавал видимость замкнутого
пространства, отгораживая его от бесконечности.
Утром, когда служитель приносил воду для умывания, Никита не-изменно с
ним здоровался по-немецки, но не получал ответа. Никита вполне резонно
решил, что служитель не понимает этого языка, но на третий или четвертый
день он машинально спросил по-русски;
-- Сегодня вторник?
Служитель возился у печи и никак не отреагировал на его во-прос. Может,
он глухой? И уже из хулиганства Никита сказал на чистейшем русском языке:
-- Скажи хоть слово-то! Я твой голос хочу слышать. Служитель прошел
мимо с бесстрастным лицом, видимо, подозре-ния Никиты были
небезосновательны.
С самого первого часа своего заключения Никита ждал допроса. Еще сидя в
лодке с завязанными глазами, он думал: вот доплывем куда-нибудь, к
какому-либо столу с чернильницей и бумагой, и все разъяснится. Ему зададут
пару вопросов, поймут, что аресто-вали не того, и отпустят. Или войдет
человек, глянет ему в ли-цо и крикнет: "Обалдели вы, что ли, братцы? Какой
же это мальтийский рыцарь?" Но дни шли за днями, и представление о допросе
менялось. Дела обстоят, видно, гораздо серьезнее, чем он думал. Все будет
выглядеть иначе. Положим, так... Входят те же самые офи-церы, которые его
арестовали, и долго ведут тюремными коридора-ми в какую-то особую комнату.
Наверное, в этой комнате будет давно ожидаемый стол с чернильницей, а справа
или слева обрета-ется нечто такое, куда Никита предпочитал не смотреть. Угол
этот назывался "дыба", об этом лучше не думать. В конце концов не всех
допрашивают с пристрастием. Если арестованный Сакромозо (хорошо еще, что имя
запомнил!) подданный государства Мальта, то вряд ли его будут вздергивать на
шерстяных ремнях.
Может, возможен побег? Никита не один раз проверил решетку на окне и
простучал стены, но все это казалось ему мальчишест-вом. Самый простой
способ -- трахнуть служителя сзади по башке его же поленом, снять с пояса
ключи... Но этот тощий Аргус ни-мало не опасался Никиты -- значит в тюрьме
серьезная охрана.
Не так бегут из темницы! Он знает, как надо бежать, читал. Во
французских романах были пилки, переданные друзьями в хлебе или пироге.
Узник всю ночь перепиливал железные прутья, потом по крутой стене на веревке
в бурю... А в этой тюремной камере все было до того обыденно, что
проигрывать в ней ситуацию из книг было просто смешно. И потом, зачем
бежать, если он добро-вольно пошел под арест?
Главное, решить, как вести себя со следователями. Ведь со-стоится же
когда-то допрос? Никита так и не придумал -- будет ли он и дальше играть
роль мальтийского рыцаря или стукнет кула-ком по столу: "По какому праву
держите в заточении князя Ни-киту Оленева?"
Вот тут-то собака и зарыта: во-первых, милый князь, как ты попал в
покои великой княгини? Во-вторых, почему взял чужое имя и принял на душу
чужой грех? Понятно, без греха не аресто-вывают.
На первый вопрос он при любом раскладе откажется отвечать, а над вторым
стоило поразмыслить. Но что он может поведать сле-дователю, если самому себе
не может толком объяснить, почему промолчал при аресте. Было в глазах
Екатерины что-то такое -- испуг, вера, восторг, из-за чего он просто
вынужден был совершить то, что она ждала от него. "Не раскрывайте свое имя!"
-- вот что он прочел в ее прекрасных, испуганных, умоляющих гла-зах, и жест
-- поднятый к губам узкий прозрачный пальчик, под-твердил это. И теперь,
терзаясь сомнениями, он цеплялся за спа-сительный лозунг: "Ее право решить,
твое -- подчиняться!" У него не было выбора, так и запишем... Но, с другой
стороны, господа,
объясните, почему он такой дурак? Ситуация, в которую он вляпал-ся,
фальшива, смешна, нелепа. Идти на каторгу под чужим именем не столько
страшно, сколько унизительно.
Но должен же быть. Господи, в этом какой-то смысл? Если тебя позвали на
свидание и свидание обернулось арестом, то объясните значение этого! Куда
нетерпеливее, чем допроса, ждал Никита ка-кого-нибудь знака, записки или
слова, не любви, у него хватило ума не мечтать об этом, но подскажите хотя
бы, как себя вести!
Он не сразу пошел во дворец. Вначале прохаживался по набереж-ной,
наблюдая за движением шлюпок и кораблей, потом отыскал высокое крыльцо с
зеленой дверью. Вокруг было безлюдно. Вид у крыльца был такой, словно им
давно не пользовались.
Постучал. Дверь открылась сразу. Как было ведено в записке, прошептал
пароль. С птичьей цепкостью запястье его обхватила ма-ленькая ручка, властно
потащила куда-то в полумрак. Под лестни-цей оказалась еще одна дверь,
которую девица, горничная или фрей-лина, открыла своим ключом. Девица
заметно нервничала, при этом старалась не смотреть на своего спутника, а
может быть, прятала лицо. Они прошли по пустой анфиладе комнат. В них было
нетоплено, пахло пылью и мышами, видно, здесь давно никто не жил.
Потом появился еще один ключ, еще одна дверь, за ней прихожая с плотно
занавешенным окном, на стене что-то из Эллады -- мечи, шлемы, благородные
греческие профили. Девица вдруг пропала, по-том появилась внезапно, словно
вынырнула со дна пруда, решитель-но подвела его к окрашенной в желтый цвет
двери и толкнула в спину.
У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела
великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была
маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было
обито кожей с помощью плотно по-саженных гвоздиков с большими медными
шляпками -- какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память!
Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с
серебря-ным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки
было серым.
-- Мой Бог, как вы сюда попали?
Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фра-зой, но при
зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его
подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие
слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная
стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в
стыдливость, если ущипнешь их за ушко... Не-ет, естественная стыдливость
отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу.
Он ей ответил:
-- Сударыня, располагайте мной!
Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался,
увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!):
-- Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! -- И пошла к нему
навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала дер-жать книгу.
Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противопо-ложной двери
совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет,
но она спиной почувствовала опас-ность, замерла, продолжая смотреть на него
ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша!
Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень
коротким текстом -- несколько строк сверху, а дальше белое, словно
заснеженное, поле. По такому полю они ска-кали в Ливонии, неслись во всю
прыть, ах, Фике!
Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал
по-французски и еще картавил. Слово "арестован" он повторил три
раза--по-французски, по-немецки и по-русски, оче-видно для себя самого. В
этот момент и поднесла Екатерина паль-чик к губам.
Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, кото-рый полностью
закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в ком-нату, слабо ахнула и
привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина
стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из
ее рук на пол.
Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дво-рец. Их ждала
лодка. "Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в
этом сонном сумраке",-- подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры
с двух сторон плотно взяли его за локти.
В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла.
Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами,
лодку не качало, и волна била в борт как бы осто-рожно. Море он почувствовал
не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха.
Довезли, втолкнули в темноту и исчезли.
И что теперь? Сиди, читай библию, думай... Щетина на щеках уже не
колется, проведешь рукой -- словно шерстяной овечий бок. Надо ходить,
топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми
мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной
водой.
Перед сном Никита играл в свободу. "Закат в Холм-Агеево",-- го-ворил он
вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего за-городного поместья.
Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно
всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в
цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться
по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее
легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с
собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл проис-шедшего?
Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая
пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам.
Мать говорила в детстве; "Милый, никогда нельзя отчаивать-ся -- это
грех. В самых трудных положениях надо уповать на Гос-пода и милость его".
Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в
каком-то смысле... умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила--все
они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой
фами-лией, и ему предстоит начать все снова.
Ну вот и пришло время появиться на этих страницах третьему из моих
героев -- Алексею Корсаку, герою, наверное, самому любимому, потому что все
помыслы и порывы души его накрепко связаны с тем, что мы называем романтикой
-- море, звезды и парус, откры-тие новых земель и морские бои во славу
русского флота. И не его вина, что угораздило Корсака родить-ся в то время,
когда Петровы баталии уже отгремели, а для новых побед не пришел еще срок,
когда кончились уже и первая, и вторая экспедиции Беринга, а сам он почил
вечным сном.
Уделом Алексея Корсака было сохранить и передать следующему поколению
моряков опыт и память, передать зажженный (образно говоря) Петром факел в
другие молодые руки. Высокие эти слова вроде бы и информации не несут, но
греют душу. Вперед, гарде-марины! Жизнь Родине, честь никому! Как не
взволноваться юноше, рожденному с сердцем аргонавта и твердым пониманием,
что корабль сей прекрасный уже сгнил, а построить новый не дает морское
ведомство -- денег нет, мореплавателей нет, и вообще не до того...
На деле все выглядело так. Три года назад Корсак кончил пе-тербургскую
Морскую академию со специальностью, как сказали бы сейчас, навигатор.
Случись это тридцать лет назад, его немедлен-но послали бы в Англию или
Венецию стажироваться, совершен-ствовать профессию, но в елизаветинскую
эпоху, когда флот пребы-вал в состоянии мира, застоя и полного бездействия.
Корсака оп-ределили в Кронштадтскую эскадру, которая направлялась в летнее
практическое плавание. Алеша с восторгом принял это предложение, работал как
простой матрос, ставил паруса, чинил такелаж и драил палубу, но четыре часа
в день, согласно уставу, отдавал практичес-кому учению: навигации, мушкетной
и абордажной науке и пушечной экзерциции. Противник, разумеется, был только
воображаемый.
Алеша пробыл в море два месяца. Аландские шхеры, острова Ламеланд,
Эзель, Гренгам -- замечательное было путешествие! По возвращении из кампании
Корсак получил самый высокий балл, в его прописи значилось, что он радив в
учении, знает секторы, квадранты и ноктурналы, умеет определять широты места
по высо-там светил и долготы по разности времени и прочая, прочая... Пропись
была подписана капитаном и командиром эскадры. Но не-смотря на столь высокую
аттестацию Корсак получил всего лишь чин мичмана, который в те времена не
считался офицерским, а на-ходился в списке рангов между поручиком и
боцманом.
Здесь необходимо пояснение. Одно из бесспорно великих дея-ний Петра I
есть создание русского флота. Диву даешься, что всего за двадцать лет этот
человек, чья энергия и фанатическая привер-женность делу находятся за гранью
понимания, не только основал Санкт-Петербург, создал верфи, построил
корабли, завоевал Балтий-ское море, но и вывел новый сорт людей -- сведущих,
энергичных, преданных своему делу моряков-профессионалов.
Вся Россия тогда была как флагманский корабль, скажем, "Ингерманланд"--
трехмачтовый, двухпалубный, который под сине-белым андреевским флагом летел
вперед и только вперед под всеми паруса-ми. Умер Петр, и прекрасный корабль
словно в клей вплыл: как ни ставь паруса, ни улавливай ветер, все равно бег
его замедлится, а потом и вовсе сойдет на нет.
Показательна судьба самого "Ингерманланда". Петр велел сохра-нить его
для потомства и поставить на вечную стоянку в Кронштадте;
В 1735 году в правление Анны Иоанновны он неведомо как зато-нул, а в
следующем году за невозможностью восстановления был пущен на дрова.
Правду сказать, кабинет-министр Остерман (он же генерал-адмирал, как
любят в России правители совмещать должности!) пытался поддерживать флот,
создавая новые ведомства для наблю-дения за кораблями, службами, верфями, но
что-либо путное в это время делалось скорее вопреки ведомствам, само собой,
по старой, заложенной Петром традиции. Флот умирал.
И вот на престоле Елизавета. Она обещает народу своему, что в каждой
букве закона будет следовать отцовскому завещанию. Од-нако воспрянувшие было
духом моряки скоро почувствовали, что вышеозначенная "буква" обходит флот
стороной. Государыня вполне искренне считала, что для пользы дела достаточно
отменить остермановы морские нововведения, а дальше все вернется на круги
своя. Господи, да когда же что-либо путное на Руси делалось одними
указаниями? Хочешь пользы -- засучай рукава, ночей не спи, ищи дельных людей
себе в помощники, а царское повеление: "...все пет-ровские указы
наикрепчайше содержать и по ним неотложно по-ступать"-- это отписка на
глянцевой бумаге, не более...
Упразднили "кабинет министров", вернули прежнее значение Се-нату, и
пошла великая дрязга. Одни говорили -- мы по петровским указам живем, а что
придумал Остерман -- все дурно! Другие, отста-ивая теплые места, спорили:
время не стоит на месте, и петровские указы ветшают, а Остерман сделал это и
вот это! К слову сказать, в утверждении последних было немало правды.
Одним из возвращенных петровских порядков был "закон о чинах", по
которому кадет или гардемарин должен был для лучшего усвоения дела послужить
простым матросом; срок служения в каж-дом случае был свой. Именно поэтому
Алеша Корсак, хоть и имел лучшие аттестации, при огромной нехватке
офицерского состава не мог получить чин поручика.
Но нет худа без добра. В прежние времена за ранний брак (а
гар-демаринам он разрешался только с двадцати двух лет) Корсак мог бы
попасть на галеры, на весла к преступникам и пленным тур-кам, а он живет
себе женатый, воспитывает детей, и никто не об-ращает на это ни малейшего
внимания -- как будто так и надо, же-ниться в восемнадцать лет.
Из всех флотских дел наибольшее внимание Елизаветы привлекло учреждение
новой формы. Первая форма для моряков была утвер-ждена адмиралом Сиверсом:
мундир и штаны василькового цвета, камзол, воротник и лацканы -- красного.
Остерман, естественно, внес нововведение: мундир, штаны -- зеленые, камзол и
прочее -- красные. Желание Остермана в этом вопросе осталось только на
бумаге, но при Елизавете борцы за возрождение старых традиций организовали
комиссию, и та постановила: мундир и штаны -- белые, камзол, во-ротник,
обшлага -- зеленые. Чины отличались друг от друга золотым позументом.
Кое-как отремонтированные корабли со слабым рангоутом и гни-лым
такелажем выходили в море, зачастую при свежем ветре откры-валась течь.
Команда была недостаточна, пополнялась за счет необу-ченных матросов --
иногда якорь поднять не могли, зато щеголяли в белоснежных мундирах, сияли
золотым позументом, пуская солнеч-ных зайчиков в необъятные балтийские
просторы.
Празднуя свои преобразования на флоте, Елизавета повелела пе-ревезти
бот Петра I из Петропавловской крепости в Александро-Невскую лавру. Когда-то
это суденышко, украшенное, словно кера-мический сосуд, трогательным
орнаментом, бороздило воды Яузы, Измайловского пруда и Переяславского озера.
Ботик был нежной заботой Петра, и по его приказанию с величайшими
трудностями "дедушка русского флота" был доставлен в Кронштадт. За два года
до смерти Петр возглавил на нем парад русской флотилии. Теперь двадцать лет
спустя ботик с величайшей помпой перевезли на веч-ную стоянку -- тут и
оркестры, и парад, и восторг, и набежавшая слеза.
Даже до сухопутной Москвы долетели вести о перевозке "дедуш-ки русского
флота", и древняя столица откликнулась -- пронесла по улицам старый
маскарадный кораблик, прозванный "памятником-миротворцем". Обычай этот был
введен Петром, кораблик обычно но-сили по улицам в памятные дни побед над
шведами, а в прочие дни макет хранился в специальной пристройке в Сухаревой
башне. В честь Елизаветы его подновили, покрасили, распустили паруса, по
вечерам на игрушечной палубе зажигали фонари. Красиво, душу щемит и ве-рится
-- жив флот русский! Вера, как известно, горы двигает, но сознаемся -- не
всегда!
Вернемся к Алеше, Обязанность мичмана на корабле -- вестижурнал, делать
счисления, помогать штурману, вести астрономичес-кие наблюдения и
предоставлять их капитану. За труды дают не-большое жалованье, которое
никогда не выплачивается в срок, полто-ры порции еды в море, отпуск редок,
денщик не положен, обихаживай себя сам. Но поскольку на Алешином фрегате,
как и на прочих кораблях, был вечный некомплект, в море Корсаку при-ходилось
замещать и поручиков, и подпоручиков, и штурманов, и в артиллерийские дела
он вошел с головой, а однажды, когда вся команда отравилась какой-то дрянью,
он замещал самого капитана. После этого замещения к Алеше прикрепили
денщика, весьма шуст-рого и злого на язык матроса Адриана. Последний очень
гордился своим именем, внушая всем, что родился не в Псковской губернии, как
значилось в его документах, а на берегах Адриатики. Команда же, не веря,
прозвала его Дроней, потом Дрючком, третье прозвище я не рискну упомянуть на
этих страницах. Вообще, малый был отчаянный, помесь пирата с перцем, и Алеша
подозревал, что денщик дан ему не для услуг, а на перевоспитание.
Неожиданно весной сорок шестого года флот всколыхнуло изве-стие, что
величайший указ повелевает готовить эскадру к выходу в море для военных
действий. С кем воевать, если война никому не объявлена? Слухи были самые
противоречивые. На устах одно -- в поддержку Англии... Но кто пустил слух, в
чем эту сильнейшую в мире державу надо поддерживать, оставалось глубокой
тайной.
В начале июня под флагом адмирала Мишукова* вышел целый флот: 26
кораблей, 4 фрегата, 2 бомбардира и еще малые суда. Вскоре стало известно,
что в Ревель едет государыня и что выступ-ление флота не что иное, как
торжественный парад в честь Елизаве-ты и показ могущества России.
_______________________
* Адмирал Мишуков был главным членом в Адмиралтейской коллегии, однако
флот не оказывал ему должного уважения. Всем памятна была баталия 1742 года,
ко-гда фельдмаршал Ласси, верой и правдой служивший России, двинулся по
берегу Фин-ского залива с двадцатипятитысячной армией к шведскому
Гельсингфорсу и взял его.
Мишуков с эскадрой в 23 вымпела должен был в поддержку Ласси разбить
шведов на море. Но случилась незадача, адмирал не нашел неприятеля. В
кол-легии толковали потом о "пагубной нерешительности" Мишукова, хотя всяк
понимал неправомочность такого утверждения. Мишуков был очень решителен в
своей зада-че -- использовать любые обстоятельства, чтобы не встретиться,
хоть невзначай, со шведской эскадрой. Что тому виной -- трусость, леность,
бездарность -- неизвестно.
__________________________
В конце июля на ревельском рейде было разыграно примерное сражение, за
которым государыня наблюдала с возвышения близ раз-валин монастыря Святой
Бригитты. Шесть кораблей разделились в два строя и устроили холостую пальбу,
а также показательный абор-дажный захват фрегата.
Алеша бился со шпагой в руках. Хотя битва эта и напоминала мистерии,
которые разыгрывались в бытность его в навигацкой шко-ле, сердце полнилось
отнюдь не показным, оперным, а истинным восторгом. Потому что во славу
отечества! Виват, государыне! Ви-ват и многие лета!
После маневров флагманы и командиры судов были удостоены приглашения на
царев праздник с фейерверком и богатейшим пиршеством.
Матросам поставили водку, офицерам обещали всякие бла-га, и Алеша
ожидал для себя никак не меньше, чем повышения в чине,! тем более, что в
ретивости своей во время боя он был замечен самим Мишуковым.
Но случилось непредвиденное. Отшумел праздник. Елизавета со свитой
направилась в Регервик и обнаружила там вопиющие беспо-рядки в строительстве
порта. Последовали гром и молнии: "Государь и родитель мой Петр I говаривал,
что делом руководить должны луч-шие люди, а у вас здесь начальствуют пьяницы
и бездельники!" Адмирал Мишуков отлично понял задачу и выказал свое
благорас-положение к мичману тем, что направил оного Корсака, как зело
отличившегося в показной баталии, бить сваи с отрядом каторжан в порту
Регервик.
Проклиная судьбу, Алеша сошел на берег. Утешало только то, что верный
Адриан последовал за ним. Целый год Корсак писал доклад-ные с просьбой
вернуть его на корабль, но добился только перевода в Кронштадт и опять-таки
на строительство канала.
Это была установка того времени: "Предпочтительное внимание флота
обращать на береговые постройки". Видно, сухопутные души были и у адмирала
Мишукова, и у второго человека в коллегии, тол-кового и преданного делу
Белосельского, и последующего генерал-адмирала князя Михаилы Голицына.
Большой каменный канал, с на-ходящимися в нем доками, был заложен еще
Петром, работы там было невпроворот, но каждую неделю Алеша мог видеть Софью
и де-тей, а это тоже немало.
Последней командировкой в Регервик Алеша был обязан тому, что в самую
лютую, колючую февральскую стужу поругался со своим непосредственным
начальником обер-офицером Струковым. Если быть до конца честным, то не так
уж этот белоглазый Струков плох, а то, что дурак, так мало ли их на свете.
Французы говорят: "Si un sot savait qu'il etait un sot, il ne serait pas un
sot"*. Мудрейшая пословица! А Струков начинал все свои указания с присказки:
"Я, может быть, ума и небольшого, но..." Далее следовал приказ, который
никогда не шел вразрез с первым утверждением.
До Кронштадского канала Струков служил главным в команде на плашкоутном
мосту через Неву. Должность эта, как известно, при-быльная, пассажиры,
проезжая в каретах по понтону, платят по ко-пейке, пейзажи вокруг один краше
другого -- дворцы и церкви, а здесь, на острове, все до крайности неказисто.
Земля, которую ин-женеры называют грунтом, несмотря на морозы, течет, как
кисель, сваи скользкие, тяжелые, словно свинцовые, все время на кого-то
падают, а солдаты слабые, болеют и мрут.
Тяжело работать на строительстве! Чтобы как-то скрасить быт, Струков
приказал оповещать начало работ, а также конец их долгим барабанным боем, а
потом прибавил еще пальбу из пушек для красоты и значительности. Обычай этот
он перенял у старой службы, столь пышно там отмечали открытие переправы по
весне. Корсак. Дурак, кабы знал, что он дурак, не был бы дурак посчитал, что
это безумие, забирать самых толковых рабочих для битья в барабан и никчемной
артиллерийской службы. Были и еще у Струкова нововведения, но опустим
подробности. В общем, Пору-гались они крепко. Через день Алеша получил
приказ о перемене места службы.
Приказ есть приказ. Поцеловал Софью, обнял мать, потетешкал детей и
отбыл в уже знакомый постылый Регервик. И опять он писал докладные, и опять
просился в море, и тут же в вежливых тонах просил уточнить, сколь долго
продлится его "краткосрочная командировка". Начальство отвечало ему тяжелым
молчанием.
Письма из дома он получал аккуратно, любезная Софья писала обо всех
подробностях быта, а конец каждого письма был украшен припиской маменьки,