Страница:
его доброе начало, и этим при-носит человеку вред". Может, и запутанно
изложено, но Гаврила этот узелок развязал.
Гаврила любовно отер кожаный переплет старинной лапидарии, раскрыл ее
на пронумерованной закладке и сел к свету. Сегодня он
________________
Капли от простуды и прочих хворей придумал не однофамилец нашего
канц-лера, а он сам в бытность свою в Копенгагене. Изготовлены эти капли,
получившие впоследствии название "золотого эликсира", были совместно с
химиком Дамбке. Почему из этих двух имен судьба поместила на этикетку именно
Бестужева, остается тайной до сих.
______________
пор хотел обновить свои знания о сапфирах. Сапфир, как вещали
лапидарии, предохранял его обладателя от зависти, привлекал божествен-ные
милости и симпатии окружающих. Сапфир покровительствовал человеку,
рожденному под знаком Водолея, а поскольку Гаврила по-явился на свет
десятого февраля, то надо ли объяснять, как необхо-дим был ему этот камень.
С легким вздохом Гаврила открыл ключом ящик стола, потом снял с груди
другой ключик и отпер заветную шкатулку. В ней на бархатных подушечках,
каждый в своей ячейке, лежали драгоценные камни. Здесь были рубины,
аметисты, алмазы, изумруды и аквамари-ны, все эти камни он купил легко, по
случаю, а сапфир искал долго. В Германии сей камень так и не дался ему в
руки. Нашел он его до-ма, в Петербурге, на Гороховой, у ветхого старичка,
который давал деньги в рост. Торговались чуть ли не месяц, и все никак. По
сча-стью, старика вдруг разбила подагра.
Читавший лапидарии знает, что нет лучшего средства от подагры, чем
сардоникс, полосатый камень. Но сардоникс в Гавриловой кол-лекции был
плохонький, так себе сардоникс, полосы какие-то мел-кие, и отшлифован камень
был кое-как, словно наспех. Словом, не желая рисковать, Гаврила сварил
старику потогонно - мочегонное пи-тье, приготовил мазь и сам ходил ставить
компрессы. Ростовщику полегчало. Старикашка попался умный, он знал, что
подагра не изле-чивается до конца, а только подлечивается, и в надежде и
дальше использовать лекаря сбавил цену за сапфир почти вдвое, хотя и эта
цена была разорительна.
Камень, мерцая, лежал на странице книги. Старикашка клялся, что родина
сапфира Цейлон, и категорически отказывался сообщить, кто владел им ранее.
Судя по богатству красок и света, сапфир мог принадлежать самым высоким
особам. Кто знает, может, украшал он скипетр самого царя Соломона. По
преданию, тот сапфир имел внут-ри звезду, концы которой слали параллельно
граням шесть расходя-щихся лучей.
Вернулся кучер Лукьян и отрапортовал под дверью, что барин отправил
карету сразу же, как мост через Неву переехали, дескать, до Белова потом
дойдет пешком, там и идти-то всего ничего, а завт-ра, мол, пришлите карету к
бывшему дому Ягужинского, что на Ма-лой Морской.
Гаврила никак не отозвался на это сообщение, в апартаментах было тихо.
Кучер подождал, прислушался, потом поклонился двери и пошел спать.
А Гаврила тем временем клял шепотом проклятого Лукьяна, что спугнул тот
синие лучи. В какой-то миг и впрямь показалось камер-динеру, что видит он
астеризм и три оптические оси... И вдруг:
"Гаврила Иванович, выдь, что скажу..." Олух, уничтожил лучи! А мо-жет,
к беде? Камень-то, он живой, он от человеческой глупости и подлости
прячется.
Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы сде-лать амулет
в достойной оправе и носить его на груди, чтоб получать милости и симпатии
от окружающих. Гаврила усмехнулся. Какие ему симпатии нужны, от женского
полу пока и без камней отбою нет. Или надо, чтоб кучер Лукьян, дурак
горластый, ему симпатизировал? А милостей от Никиты Григорьевича ему и так
достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым...
Саша прождал Никиту до самого вечера, а потом махнул на все рукой и
отправился во дворец к жене.
-- Сашенька, голубчик, да как ты вовремя! Государыня сегодня спала до
трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела
взять, но я сказалась больною, мол, лихорадит. Теперь меня и ночью в ее
покои не позовут. Государыня страсть как боится заразиться,-- говорила
Анастасия, быстро и суетливо передви-гаясь по комнате.
Она выглянула в окно -- не подсматривают ли, зашторила его по-спешно,
подошла к двери, прислушалась, открыла ее рывком, позвала горничную Лизу,
что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ.
Саша поймал ее на ходу, прижал к себе, поцеловал закрытые гла-за. От
Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом.
-- Может, поешь чего? -- шепнула Анастасия.
-- Расстели постель.
По-солдатски узкая кровать стояла в алькове за кисейным, по-желтевшим
от времени балдахином. И кровать с балдахином, и ат-ласные подушечки,
украшавшие постель, и шитое розами покрывало было привезено Анастасией из
собственного дома и входило в необ-ходимый набор дорожных принадлежностей,
таких же, как сундук с платьями, ларец с чайным прибором и саквояж с
драгоценностями, кружевами и лентами.
Жизнь Анастасии, как и самой государыни, вполне можно было назвать
походной. Елизавета не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье
и весенняя распутица могли заставить ее про-жить месяц в одних и тех же
покоях. В те времена дворцы для госу-дарыни строились в шесть недель, и
поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка,
как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не
только для государыни, но и для огромного сопровождающего ее придворно-го
штата. Не возьми Анастасия с собой кровать, и будет спать на по-лу, не
возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, ко-торая ночует тут
же на соломе: иногда в комнату набивалось до два-дцати человек.
Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала
палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы:
-- Барыня больны, почивают...
-- Тебя кто-нибудь видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая
губы к его уху.
-- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться?
-- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет...
Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до
безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была
женой трубача Шмидта, по молодости была добра, а главное до уморительности
смешна, за что и была приближена к камер-фрау -- шведкам и немкам из свиты
Екатери-ны I.
Сейчас она состояла в должности гофмейстерины, то есть бы-ла при
фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая,
следила за каждым шагом любого из свиты государыни.
За дверью уже давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на
замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину.
-- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники?
-- Вот именно, что любовники,-- сказала она тихо и засмеялась
размягченно, уткнувшись куда-то Саше под мышку...-- Был бы ты больной или
старый, я бы не так боялась. А сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас
днем история приключилась, но об этом потом...
-- Обо всем потом,-- согласился Саша.
Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи.
-- Господи, да что это за кровать такая скрипучая и жесткая! Как ты на
ней спишь? -- ворчал Саша.
-- Плохо сплю,-- с охотой соглашалась Анастасия.-- И сны ка-кие-то
серые, полосатые, как бездомные кошки. Скребут... Я сама, как бездомная
кошка. Домой хочу!
Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело, но скажи ей
завтра, мол, возвращайся в свой дом, хочешь в Петербурге живи, хочешь в
деревне, но чтоб во дворец ни ногой, Анастасий на-верняка смутилась бы от
такого предложения. Как ни ругала она двор, и приживалкой себя величала, и
чесальщицей пяток, и горничной, это была жизнь, к которой она привыкла и в
которой уже нахо-дила смысл. В дворцовой жизни был захватывающий сюжет и
эле-мент игры, сродни шахматной, каждый шаг надо было просчитывать. От
верного хода--радость, от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь
интересно!
Месту при дворе, которое занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского
и внучка не менее славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе
дочь опальной Бестужевой*, государыня
_______________
* Здесь необходимо дать пояснение, чтобы бедный читатель не рыскал по
страницам в поисках объяснения -- почему мать Анастасии Ягужинской зовется
Анной Бестужевой (в девичестве Головкиной) и каким боком последняя
приходится родст-венницей канцлеру.
Анна Бестужева была первым браком за Павлом Ягужинским, а вторым за
Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева..
_______________
как бы подчеркивала свою незлобивость и великодушие. Пять лет на-зад
она собственной рукой подписала указ о кнуте и урезании язычка двум
высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за
родителей не ответчики: Елизавета не только любила выглядеть справедливой,
но и бывала таковой.
Первый год жизни во дворце был для Анастасии сущим адом. На-следник,
щенок семнадцатилетний, вообразил себе, что влюблен* в красавицу --
статс-даму. Правду сказать, любовью, флиртом с запи-сочками, вздохами был
насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр Федорович,
накачивая себя вином, поддер-живал себя в постоянной готовности, но по
странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь,
что есть красота, он благоволил к особам самой неприметной внешности, а
иногда и вызывающе некрасивым: Катенька Карр была дурнушкой, дочка
Бирона--горбата, Елизавета Воронцова просто уродлива. Так что Анастасия в
этом ряду была странным исключением, и оставил Петр свои притязания не
только из-за строптивости и несговорчиво-сти "предмета", но и из-за
внутреннего, скорее неосознанного убежде-ния, что красавица Ягужинская,
богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон.
_______________
* В те времена все при дворе знали, что любовь наследника сводится
только к поцелуям да подмигиваниям, потискает фрейлину где-нибудь под
лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан.
____________
Потом наследник болел, венчался, завел свой двор. Его нежность к
Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах
он любил фамильярно - дружески показать ей язык или вызывающе подмигнуть,
мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать.
Елизавета не одобряла откровенных ухаживаний наследника за своей
статс-дамой, тем не менее пеняла Анастасии, что та неласкова с Петрушей.
"Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,-- кровь Романовых для нее
жидка!" Шмидша не упускала случая, что-бы передать эти попреки Анастасии с
единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы.
Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения.
Все видят, что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого -- не
сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии.
Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой
со своей статс-дамой -- ее неприличный, самовольный брак. Когда после
прощения государыни Анастасия вернулась из Парижа в Россию, государыня
немедленно занялась поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден
-- богатейший и славный князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое
старше невесты, но это не беда. "Прощать так прощать,-- говорила себе
Елизавета,-- пусть все видят мое добросердечие, а то, что она с мужем за
Урал поедет, где князь губернаторствует, так это тоже славно -- не будет
маячить пред глазами и напоминать о неприятном".
И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга --
обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим гвардей-цем. Это не только
глупо и неприлично -- это неповиновение! Шмидша нашептала странные
подробности этого брака. Оказывается, он был состряпан не без участия
канцлера Бестужева. Может, здесь какая-то тайна? Елизавета порасспрашивала
Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь.
Мекая и разводя руками, он сообщил, что-де любовь была, а он-де не
про-тивился, потому как юная его родственница не могла рассчитывать на
приличную партию.
Ладно, дело сделано, и будет об этом. Анастасии ведено было жить при
государыне, но мужу строжайше запретили появляться в дворцовых покоях жены.
Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти невозможно. Уж на
что Шмидша проворна, но и тут не могла уследить за посещениями Белова.
Мало-помалу, шажок за шажком добивалась Анастасия признания своего супруга.
Сейчас Саше позволено приезжать к жене, но тайно, не мозоля глаза
госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия
государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой...
А потом вдруг все изменилось. Елизавета не воспылала к Анаста-сии
нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но
была одна область, бесконечно важная для госу-дарыни, в которой Анастасия
оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо
для того, чтобы выглядеть красавицей.
Стоило Анастасии бросить мимоходом: "Жемчуг сюда не идет, сюда
надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили изумрудную брошь
бантом или в виде букета, и Анастасия сама на-калывала ее на высокую грудь
государыни.
Ни к чему Елизавета не относилась так серьезно, как к собствен-ной
внешности. Может быть, это сказано не совсем точно, потому что серьезно она
относилась к вопросам веры, к милосердию, к лейб-компанейцам, посадившим ее
на престол, а также к политике, кото-рая должна была ее на этом престоле
удержать, очень серьезным было для нее понятие "мой народ", но вся эта
серьезность была вы-звана как бы вселенской необходимостью, а любовь к
платьям, укра-шениям, туалетному столу и хорошему парикмахеру -- это было
ис-тинно ее, необходимое самой натуре. Может быть, здесь сказался
вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более
чем скромный образ жизни, поэтому и принялась наверстывать упущенное с
головокружительной быстротой.
Елизавета, как никто при дворе, была знакома с парижскими мо-дами, и
Кантемир, поэт и посол во Франции, до последнего своего часа перемежал
страницы политических отчетов подробным описани-ем модных корсетов, юбок и
туфель. Ни один купец, привозивший ткань и прочий интересный для женщин
товар, не имел права торго-вать им прежде чем предъявит его первой
покупательнице -- императрице. Елизавета любила светлые ткани, затканные
серебрянымии золотыми цветами. Надо сказать, они шли ей несказанно. Но
вернемся к Анастасии. Как только Елизавета узнала, что в ней есть вкус и
тонкость, и умение достичь в одежде того образца,который только избранным
виден, она в корне изменила к ней свое отношение. Отныне Анастасия всегда
присутствовала при одевании императрицы, за что получала подарки и знаки
внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно".
Вот и сегодня, кто знает, всю ли ночь проспит императрица, или
вздумается ей часа в три ночи назначить ужинать. Но пока об этом не будем
думать, пока будем чай пить.
Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в
туфли на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она не стала
звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке.
-- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят?
-- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное,
от государыни это скрыли. А важный ли человек?
Саша вкратце пересказал всю историю, как они с Никитой обна-ружили
убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное
обещание не разглашать сей тайны. Анастасия слушала внимательно, но, как
показалось Саше, без интереса. Убий-ство незнакомого человека ее не
занимало.
-- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас
история приключилась?
-- Опять неприятности с молодым двором, вот только не пойму, в чем
здесь дело...
Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром,
ни с Екатериной. Служишь государыне -- и служи, а связь с молодым двором
приравнивалась к шпионажу.
-- Сегодня утром,-- продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три
было, я причесывала государыню. Она как бы между прочим велела позвать к
себе великую княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя
в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что
это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?"
-- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела!
-- За это ее и ругали. И еще Екатерина имела дерзость сказать, что
потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол,
к розовому мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она
хотела подарить Екатерине драгоценный убор, но из-за болезни, у той была
корь, государыня не поторопила ювелира.
-- Вот как описывает Елизавету Петровну Болотов, наш уважаемый
писатель, историк и агроном: "Роста она нарочито высокого и стан имеет
пропорциональный, вид благородный и величественный, лицо имела круглое с
приятной и милостивой улыбкой, цвет лица белый и живой, прекрасные голубые
глаза, маленький рот, алые губы, пропорциональную шею, но несколько
толстоватые длани..."
К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на
Руси дородность не считалась недостатком.
-- А вдруг бы великая княгиня умерла? Зачем же зря тратить-ся? --
усмехнулся Саша.
-- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы
оправдываться, а она молчит, словно не слышит. Тут государыня и крикнула:
"Вы не любите мужа! Вы кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась, а нас
всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня
вдруг уехала в Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела взять, да щеки
мои пыла-ли, как от жара.
-- Эти ваши дворцовые дела,-- поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко
женщину только за то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит,
право слово.
Анастасия мельком взглянула на мужа, поправила платок, потом
задумалась. Она пересказала предыдущую сцену тем особым тоном, каким было
принято сплетничать при дворе; с придыханием, умест-ной поспешностью,
неожиданной эффектной паузой. А потом вдруг забылась дворцовая напевка, и
она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место
заняла просто жен-щина.
-- Никогда нельзя понять, за что Елизавета тебя ругает. При-вяжется к
мелочи, а причина совсем в другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом:
"...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать
мою вспомнила и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь, за что она ругала
Екатерину? Может, провинился в чем молодой двор, а может, бессонница
замучила и живот болит.-- Она устало провела рукой по лицу, словно паутину
снимала.-- Ладно. Давай спать...
Еще только начало светать, трех ночи не было, когда Анастасия вдруг
проснулась, как от толчка, села, прислушалась. По подоконни-ку редко, как
весенняя капель, стучал дождь, ему вторили далекие, слышимые не более, чем
мушиное жужжание, звуки. Но, видно, она правильно их угадала, вскочила и
крикнула Лизу.
-- Что? -- спросил Саша, просыпаясь.
-- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела
облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы.
Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а
его место занимала официальная, испуганная, нервиче-ская дама. Говорить с
ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах было совершенно невозможно,
потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких, только ей
понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно, гвардейцы
бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову.
-- Когда увидимся? -- спросил Саша.
-- Я записку пришлю.-- Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после
меня минут через десять. И только, милый, чтоб тебя ни-кто не увидел,
позаботься об этом.
-- Это как же я позабочусь?
Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она
отомкнула дверь, кинула Саше ключ -- "Лизе от-дашь!" -- и боком, чтобы не
задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор.
Минут через десять явилась Лиза и, взяв Сашу, как ребенка, за руку,
безлюдными, неведомыми коридорами вывела его из дворца. Он постоял на
набережной, поплевал в воду, посчитал волны, а потом пошел в дом к
Нарышкиным, где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье, музыка, дым
коромыслом, а в небольшой гостиной, укра-шенной русскими гобеленами, до
самого утра длится большая игра.
Главная вина юной Екатерины перед Елизаветой и троном состо-яла в том,
что за четыре года жизни в России она не сделала глав-ного, для чего ее
выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника-
Государыне уже казалось, что она совершила непоправимое -- ошиблась в
выборе. Ей мечталось, что Петр Федорович, при всех из-держках характера и
воспитания, приехав в Россию, вспомнив по-койную мать и великого деда,
вернется к изначальному, к истинным корням своим -- русским. Вместо этого
великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех
подвизающихся в Петербурге немцев и вкупе с теми, кто приехал с ним из
Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство.
Екатерина тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке, но жила
сама по себе. При этом она была почтительна, весела, доб-рожелательна,
упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски, но какие мысли клубились
под этим высоким, чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла понять, сколько
ни старалась.
В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела
в черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток -- а их был целый
штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей подробности семейной жизни
великих князя и княгини. О Петре Федоровиче не говорили дурных слов,
государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка
ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу непочтительна, насмешлива, обидчива, чуть
что -- в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими
обязанностями пренебрегает и страсти мужа разжечь не может!" Это ли не
противная государству политика?
Елизавета советовалась с Лестоком, но беспечный, а скорее хит-рый
лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал,
не захотел говорить языком медицины.
-- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И
засмеялся белозубо. До пятидесяти лет сохранить такую улыбку! При этом
рассказал историйку или сказку про одну молодую пару: тоже думали --
бесплодие, а оказалось, что молодая просто лю-била поспать. И уж как
разбудили!..
Канцлер Бестужев понимал сущность дела лучше самой государы-ни, ему и
объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать к
порядку. Но не только отсутствие ребенка его волновало. Мало того, что
бражничают, бездельничают, флиртуют, давая повод иностранным послам для
зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня
Иоганна -- не дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из России, но она и
оттуда, со стороны, хочет навязать русскому двору прусскую политику. А
сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева.
Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу,
в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты
соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать.
Такой совет не столько озадачил, сколько развеселил Елизавету. Ах,
Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве можно кого-либо заставить
жить по пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если у человека совести
нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели он не найдет
тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой?
И напряги Елизавета свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может
быть, и придумала бы что-нибудь дельное, но не могла эта подвижная, как
ртуть, женщина слишком долго думать о госу-дарственной пользе. Она велела
заколотить дверь, соединяющую ее покои с апартаментами молодого двора,
досками и, отгородясь таким способом от надоевшего Петра и его супруги,
занялась своими делами.
И летит по зимнему первопутку кибитка государыни с дымящейся трубой,
искры взвиваются в ночное небо. В кибитке установлена печка для обогрева,
лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву! На тайное венчание с бывшим
певчим, красивейшим и нежней-шим Алексеем Григорьевичем Разумовским.
Историки спорят -- бы-ло, не было этого венчания в церкви подмосковного
сельца Перова, документы отсутствуют. А я точно знаю, и без всяких
документов:
было! Если могла Елизавета хоть тайно освятить свою любовь цер-ковным
браком, то не стала бы от него отказываться, как не отка-зывалась она
никогда от радостей жизни.
Сколько было в этой женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что
она была направлена не туда, то есть не на государственные нужды. А может,
именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в
изложено, но Гаврила этот узелок развязал.
Гаврила любовно отер кожаный переплет старинной лапидарии, раскрыл ее
на пронумерованной закладке и сел к свету. Сегодня он
________________
Капли от простуды и прочих хворей придумал не однофамилец нашего
канц-лера, а он сам в бытность свою в Копенгагене. Изготовлены эти капли,
получившие впоследствии название "золотого эликсира", были совместно с
химиком Дамбке. Почему из этих двух имен судьба поместила на этикетку именно
Бестужева, остается тайной до сих.
______________
пор хотел обновить свои знания о сапфирах. Сапфир, как вещали
лапидарии, предохранял его обладателя от зависти, привлекал божествен-ные
милости и симпатии окружающих. Сапфир покровительствовал человеку,
рожденному под знаком Водолея, а поскольку Гаврила по-явился на свет
десятого февраля, то надо ли объяснять, как необхо-дим был ему этот камень.
С легким вздохом Гаврила открыл ключом ящик стола, потом снял с груди
другой ключик и отпер заветную шкатулку. В ней на бархатных подушечках,
каждый в своей ячейке, лежали драгоценные камни. Здесь были рубины,
аметисты, алмазы, изумруды и аквамари-ны, все эти камни он купил легко, по
случаю, а сапфир искал долго. В Германии сей камень так и не дался ему в
руки. Нашел он его до-ма, в Петербурге, на Гороховой, у ветхого старичка,
который давал деньги в рост. Торговались чуть ли не месяц, и все никак. По
сча-стью, старика вдруг разбила подагра.
Читавший лапидарии знает, что нет лучшего средства от подагры, чем
сардоникс, полосатый камень. Но сардоникс в Гавриловой кол-лекции был
плохонький, так себе сардоникс, полосы какие-то мел-кие, и отшлифован камень
был кое-как, словно наспех. Словом, не желая рисковать, Гаврила сварил
старику потогонно - мочегонное пи-тье, приготовил мазь и сам ходил ставить
компрессы. Ростовщику полегчало. Старикашка попался умный, он знал, что
подагра не изле-чивается до конца, а только подлечивается, и в надежде и
дальше использовать лекаря сбавил цену за сапфир почти вдвое, хотя и эта
цена была разорительна.
Камень, мерцая, лежал на странице книги. Старикашка клялся, что родина
сапфира Цейлон, и категорически отказывался сообщить, кто владел им ранее.
Судя по богатству красок и света, сапфир мог принадлежать самым высоким
особам. Кто знает, может, украшал он скипетр самого царя Соломона. По
преданию, тот сапфир имел внут-ри звезду, концы которой слали параллельно
граням шесть расходя-щихся лучей.
Вернулся кучер Лукьян и отрапортовал под дверью, что барин отправил
карету сразу же, как мост через Неву переехали, дескать, до Белова потом
дойдет пешком, там и идти-то всего ничего, а завт-ра, мол, пришлите карету к
бывшему дому Ягужинского, что на Ма-лой Морской.
Гаврила никак не отозвался на это сообщение, в апартаментах было тихо.
Кучер подождал, прислушался, потом поклонился двери и пошел спать.
А Гаврила тем временем клял шепотом проклятого Лукьяна, что спугнул тот
синие лучи. В какой-то миг и впрямь показалось камер-динеру, что видит он
астеризм и три оптические оси... И вдруг:
"Гаврила Иванович, выдь, что скажу..." Олух, уничтожил лучи! А мо-жет,
к беде? Камень-то, он живой, он от человеческой глупости и подлости
прячется.
Он подышал на сапфир и спрятал его в шкатулку. Надо бы сде-лать амулет
в достойной оправе и носить его на груди, чтоб получать милости и симпатии
от окружающих. Гаврила усмехнулся. Какие ему симпатии нужны, от женского
полу пока и без камней отбою нет. Или надо, чтоб кучер Лукьян, дурак
горластый, ему симпатизировал? А милостей от Никиты Григорьевича ему и так
достаточно, дай им Бог здоровья, голубям чистым...
Саша прождал Никиту до самого вечера, а потом махнул на все рукой и
отправился во дворец к жене.
-- Сашенька, голубчик, да как ты вовремя! Государыня сегодня спала до
трех, а потом в Троице-Сергиеву пустынь изволила уехать. Меня с собой хотела
взять, но я сказалась больною, мол, лихорадит. Теперь меня и ночью в ее
покои не позовут. Государыня страсть как боится заразиться,-- говорила
Анастасия, быстро и суетливо передви-гаясь по комнате.
Она выглянула в окно -- не подсматривают ли, зашторила его по-спешно,
подошла к двери, прислушалась, открыла ее рывком, позвала горничную Лизу,
что-то пошептала ей и наконец закрылась на ключ.
Саша поймал ее на ходу, прижал к себе, поцеловал закрытые гла-за. От
Анастасии шел легкий, словно и не парфюмерный дух, пахло малиновым сиропом.
-- Может, поешь чего? -- шепнула Анастасия.
-- Расстели постель.
По-солдатски узкая кровать стояла в алькове за кисейным, по-желтевшим
от времени балдахином. И кровать с балдахином, и ат-ласные подушечки,
украшавшие постель, и шитое розами покрывало было привезено Анастасией из
собственного дома и входило в необ-ходимый набор дорожных принадлежностей,
таких же, как сундук с платьями, ларец с чайным прибором и саквояж с
драгоценностями, кружевами и лентами.
Жизнь Анастасии, как и самой государыни, вполне можно было назвать
походной. Елизавета не умела жить на одном месте. Только осеннее бездорожье
и весенняя распутица могли заставить ее про-жить месяц в одних и тех же
покоях. В те времена дворцы для госу-дарыни строились в шесть недель, и
поскольку стоили они гораздо дешевле, чем вся необходимая для жизни начинка,
как-то: мебель, зеркала, канделябры и постели, то все возилось с собой, и не
только для государыни, но и для огромного сопровождающего ее придворно-го
штата. Не возьми Анастасия с собой кровать, и будет спать на по-лу, не
возьми балдахина, и нечем будет отгородиться от дворни, ко-торая ночует тут
же на соломе: иногда в комнату набивалось до два-дцати человек.
Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала
палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы:
-- Барыня больны, почивают...
-- Тебя кто-нибудь видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая
губы к его уху.
-- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться?
-- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет...
Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до
безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была
женой трубача Шмидта, по молодости была добра, а главное до уморительности
смешна, за что и была приближена к камер-фрау -- шведкам и немкам из свиты
Екатери-ны I.
Сейчас она состояла в должности гофмейстерины, то есть бы-ла при
фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая,
следила за каждым шагом любого из свиты государыни.
За дверью уже давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на
замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину.
-- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники?
-- Вот именно, что любовники,-- сказала она тихо и засмеялась
размягченно, уткнувшись куда-то Саше под мышку...-- Был бы ты больной или
старый, я бы не так боялась. А сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас
днем история приключилась, но об этом потом...
-- Обо всем потом,-- согласился Саша.
Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи.
-- Господи, да что это за кровать такая скрипучая и жесткая! Как ты на
ней спишь? -- ворчал Саша.
-- Плохо сплю,-- с охотой соглашалась Анастасия.-- И сны ка-кие-то
серые, полосатые, как бездомные кошки. Скребут... Я сама, как бездомная
кошка. Домой хочу!
Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело, но скажи ей
завтра, мол, возвращайся в свой дом, хочешь в Петербурге живи, хочешь в
деревне, но чтоб во дворец ни ногой, Анастасий на-верняка смутилась бы от
такого предложения. Как ни ругала она двор, и приживалкой себя величала, и
чесальщицей пяток, и горничной, это была жизнь, к которой она привыкла и в
которой уже нахо-дила смысл. В дворцовой жизни был захватывающий сюжет и
эле-мент игры, сродни шахматной, каждый шаг надо было просчитывать. От
верного хода--радость, от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь
интересно!
Месту при дворе, которое занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского
и внучка не менее славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе
дочь опальной Бестужевой*, государыня
_______________
* Здесь необходимо дать пояснение, чтобы бедный читатель не рыскал по
страницам в поисках объяснения -- почему мать Анастасии Ягужинской зовется
Анной Бестужевой (в девичестве Головкиной) и каким боком последняя
приходится родст-венницей канцлеру.
Анна Бестужева была первым браком за Павлом Ягужинским, а вторым за
Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева..
_______________
как бы подчеркивала свою незлобивость и великодушие. Пять лет на-зад
она собственной рукой подписала указ о кнуте и урезании язычка двум
высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за
родителей не ответчики: Елизавета не только любила выглядеть справедливой,
но и бывала таковой.
Первый год жизни во дворце был для Анастасии сущим адом. На-следник,
щенок семнадцатилетний, вообразил себе, что влюблен* в красавицу --
статс-даму. Правду сказать, любовью, флиртом с запи-сочками, вздохами был
насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр Федорович,
накачивая себя вином, поддер-живал себя в постоянной готовности, но по
странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь,
что есть красота, он благоволил к особам самой неприметной внешности, а
иногда и вызывающе некрасивым: Катенька Карр была дурнушкой, дочка
Бирона--горбата, Елизавета Воронцова просто уродлива. Так что Анастасия в
этом ряду была странным исключением, и оставил Петр свои притязания не
только из-за строптивости и несговорчиво-сти "предмета", но и из-за
внутреннего, скорее неосознанного убежде-ния, что красавица Ягужинская,
богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон.
_______________
* В те времена все при дворе знали, что любовь наследника сводится
только к поцелуям да подмигиваниям, потискает фрейлину где-нибудь под
лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан.
____________
Потом наследник болел, венчался, завел свой двор. Его нежность к
Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах
он любил фамильярно - дружески показать ей язык или вызывающе подмигнуть,
мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать.
Елизавета не одобряла откровенных ухаживаний наследника за своей
статс-дамой, тем не менее пеняла Анастасии, что та неласкова с Петрушей.
"Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,-- кровь Романовых для нее
жидка!" Шмидша не упускала случая, что-бы передать эти попреки Анастасии с
единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы.
Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения.
Все видят, что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого -- не
сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии.
Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой
со своей статс-дамой -- ее неприличный, самовольный брак. Когда после
прощения государыни Анастасия вернулась из Парижа в Россию, государыня
немедленно занялась поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден
-- богатейший и славный князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое
старше невесты, но это не беда. "Прощать так прощать,-- говорила себе
Елизавета,-- пусть все видят мое добросердечие, а то, что она с мужем за
Урал поедет, где князь губернаторствует, так это тоже славно -- не будет
маячить пред глазами и напоминать о неприятном".
И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга --
обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим гвардей-цем. Это не только
глупо и неприлично -- это неповиновение! Шмидша нашептала странные
подробности этого брака. Оказывается, он был состряпан не без участия
канцлера Бестужева. Может, здесь какая-то тайна? Елизавета порасспрашивала
Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь.
Мекая и разводя руками, он сообщил, что-де любовь была, а он-де не
про-тивился, потому как юная его родственница не могла рассчитывать на
приличную партию.
Ладно, дело сделано, и будет об этом. Анастасии ведено было жить при
государыне, но мужу строжайше запретили появляться в дворцовых покоях жены.
Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти невозможно. Уж на
что Шмидша проворна, но и тут не могла уследить за посещениями Белова.
Мало-помалу, шажок за шажком добивалась Анастасия признания своего супруга.
Сейчас Саше позволено приезжать к жене, но тайно, не мозоля глаза
госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия
государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой...
А потом вдруг все изменилось. Елизавета не воспылала к Анаста-сии
нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но
была одна область, бесконечно важная для госу-дарыни, в которой Анастасия
оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо
для того, чтобы выглядеть красавицей.
Стоило Анастасии бросить мимоходом: "Жемчуг сюда не идет, сюда
надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили изумрудную брошь
бантом или в виде букета, и Анастасия сама на-калывала ее на высокую грудь
государыни.
Ни к чему Елизавета не относилась так серьезно, как к собствен-ной
внешности. Может быть, это сказано не совсем точно, потому что серьезно она
относилась к вопросам веры, к милосердию, к лейб-компанейцам, посадившим ее
на престол, а также к политике, кото-рая должна была ее на этом престоле
удержать, очень серьезным было для нее понятие "мой народ", но вся эта
серьезность была вы-звана как бы вселенской необходимостью, а любовь к
платьям, укра-шениям, туалетному столу и хорошему парикмахеру -- это было
ис-тинно ее, необходимое самой натуре. Может быть, здесь сказался
вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более
чем скромный образ жизни, поэтому и принялась наверстывать упущенное с
головокружительной быстротой.
Елизавета, как никто при дворе, была знакома с парижскими мо-дами, и
Кантемир, поэт и посол во Франции, до последнего своего часа перемежал
страницы политических отчетов подробным описани-ем модных корсетов, юбок и
туфель. Ни один купец, привозивший ткань и прочий интересный для женщин
товар, не имел права торго-вать им прежде чем предъявит его первой
покупательнице -- императрице. Елизавета любила светлые ткани, затканные
серебрянымии золотыми цветами. Надо сказать, они шли ей несказанно. Но
вернемся к Анастасии. Как только Елизавета узнала, что в ней есть вкус и
тонкость, и умение достичь в одежде того образца,который только избранным
виден, она в корне изменила к ней свое отношение. Отныне Анастасия всегда
присутствовала при одевании императрицы, за что получала подарки и знаки
внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно".
Вот и сегодня, кто знает, всю ли ночь проспит императрица, или
вздумается ей часа в три ночи назначить ужинать. Но пока об этом не будем
думать, пока будем чай пить.
Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в
туфли на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она не стала
звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке.
-- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят?
-- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное,
от государыни это скрыли. А важный ли человек?
Саша вкратце пересказал всю историю, как они с Никитой обна-ружили
убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное
обещание не разглашать сей тайны. Анастасия слушала внимательно, но, как
показалось Саше, без интереса. Убий-ство незнакомого человека ее не
занимало.
-- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас
история приключилась?
-- Опять неприятности с молодым двором, вот только не пойму, в чем
здесь дело...
Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром,
ни с Екатериной. Служишь государыне -- и служи, а связь с молодым двором
приравнивалась к шпионажу.
-- Сегодня утром,-- продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три
было, я причесывала государыню. Она как бы между прочим велела позвать к
себе великую княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя
в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что
это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?"
-- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела!
-- За это ее и ругали. И еще Екатерина имела дерзость сказать, что
потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол,
к розовому мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она
хотела подарить Екатерине драгоценный убор, но из-за болезни, у той была
корь, государыня не поторопила ювелира.
-- Вот как описывает Елизавету Петровну Болотов, наш уважаемый
писатель, историк и агроном: "Роста она нарочито высокого и стан имеет
пропорциональный, вид благородный и величественный, лицо имела круглое с
приятной и милостивой улыбкой, цвет лица белый и живой, прекрасные голубые
глаза, маленький рот, алые губы, пропорциональную шею, но несколько
толстоватые длани..."
К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на
Руси дородность не считалась недостатком.
-- А вдруг бы великая княгиня умерла? Зачем же зря тратить-ся? --
усмехнулся Саша.
-- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы
оправдываться, а она молчит, словно не слышит. Тут государыня и крикнула:
"Вы не любите мужа! Вы кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась, а нас
всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня
вдруг уехала в Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела взять, да щеки
мои пыла-ли, как от жара.
-- Эти ваши дворцовые дела,-- поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко
женщину только за то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит,
право слово.
Анастасия мельком взглянула на мужа, поправила платок, потом
задумалась. Она пересказала предыдущую сцену тем особым тоном, каким было
принято сплетничать при дворе; с придыханием, умест-ной поспешностью,
неожиданной эффектной паузой. А потом вдруг забылась дворцовая напевка, и
она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место
заняла просто жен-щина.
-- Никогда нельзя понять, за что Елизавета тебя ругает. При-вяжется к
мелочи, а причина совсем в другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом:
"...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать
мою вспомнила и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь, за что она ругала
Екатерину? Может, провинился в чем молодой двор, а может, бессонница
замучила и живот болит.-- Она устало провела рукой по лицу, словно паутину
снимала.-- Ладно. Давай спать...
Еще только начало светать, трех ночи не было, когда Анастасия вдруг
проснулась, как от толчка, села, прислушалась. По подоконни-ку редко, как
весенняя капель, стучал дождь, ему вторили далекие, слышимые не более, чем
мушиное жужжание, звуки. Но, видно, она правильно их угадала, вскочила и
крикнула Лизу.
-- Что? -- спросил Саша, просыпаясь.
-- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела
облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы.
Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а
его место занимала официальная, испуганная, нервиче-ская дама. Говорить с
ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах было совершенно невозможно,
потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких, только ей
понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно, гвардейцы
бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову.
-- Когда увидимся? -- спросил Саша.
-- Я записку пришлю.-- Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после
меня минут через десять. И только, милый, чтоб тебя ни-кто не увидел,
позаботься об этом.
-- Это как же я позабочусь?
Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она
отомкнула дверь, кинула Саше ключ -- "Лизе от-дашь!" -- и боком, чтобы не
задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор.
Минут через десять явилась Лиза и, взяв Сашу, как ребенка, за руку,
безлюдными, неведомыми коридорами вывела его из дворца. Он постоял на
набережной, поплевал в воду, посчитал волны, а потом пошел в дом к
Нарышкиным, где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье, музыка, дым
коромыслом, а в небольшой гостиной, укра-шенной русскими гобеленами, до
самого утра длится большая игра.
Главная вина юной Екатерины перед Елизаветой и троном состо-яла в том,
что за четыре года жизни в России она не сделала глав-ного, для чего ее
выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника-
Государыне уже казалось, что она совершила непоправимое -- ошиблась в
выборе. Ей мечталось, что Петр Федорович, при всех из-держках характера и
воспитания, приехав в Россию, вспомнив по-койную мать и великого деда,
вернется к изначальному, к истинным корням своим -- русским. Вместо этого
великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех
подвизающихся в Петербурге немцев и вкупе с теми, кто приехал с ним из
Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство.
Екатерина тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке, но жила
сама по себе. При этом она была почтительна, весела, доб-рожелательна,
упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски, но какие мысли клубились
под этим высоким, чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла понять, сколько
ни старалась.
В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела
в черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток -- а их был целый
штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей подробности семейной жизни
великих князя и княгини. О Петре Федоровиче не говорили дурных слов,
государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка
ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу непочтительна, насмешлива, обидчива, чуть
что -- в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими
обязанностями пренебрегает и страсти мужа разжечь не может!" Это ли не
противная государству политика?
Елизавета советовалась с Лестоком, но беспечный, а скорее хит-рый
лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал,
не захотел говорить языком медицины.
-- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И
засмеялся белозубо. До пятидесяти лет сохранить такую улыбку! При этом
рассказал историйку или сказку про одну молодую пару: тоже думали --
бесплодие, а оказалось, что молодая просто лю-била поспать. И уж как
разбудили!..
Канцлер Бестужев понимал сущность дела лучше самой государы-ни, ему и
объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать к
порядку. Но не только отсутствие ребенка его волновало. Мало того, что
бражничают, бездельничают, флиртуют, давая повод иностранным послам для
зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня
Иоганна -- не дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из России, но она и
оттуда, со стороны, хочет навязать русскому двору прусскую политику. А
сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева.
Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу,
в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты
соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать.
Такой совет не столько озадачил, сколько развеселил Елизавету. Ах,
Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве можно кого-либо заставить
жить по пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если у человека совести
нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели он не найдет
тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой?
И напряги Елизавета свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может
быть, и придумала бы что-нибудь дельное, но не могла эта подвижная, как
ртуть, женщина слишком долго думать о госу-дарственной пользе. Она велела
заколотить дверь, соединяющую ее покои с апартаментами молодого двора,
досками и, отгородясь таким способом от надоевшего Петра и его супруги,
занялась своими делами.
И летит по зимнему первопутку кибитка государыни с дымящейся трубой,
искры взвиваются в ночное небо. В кибитке установлена печка для обогрева,
лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву! На тайное венчание с бывшим
певчим, красивейшим и нежней-шим Алексеем Григорьевичем Разумовским.
Историки спорят -- бы-ло, не было этого венчания в церкви подмосковного
сельца Перова, документы отсутствуют. А я точно знаю, и без всяких
документов:
было! Если могла Елизавета хоть тайно освятить свою любовь цер-ковным
браком, то не стала бы от него отказываться, как не отка-зывалась она
никогда от радостей жизни.
Сколько было в этой женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что
она была направлена не туда, то есть не на государственные нужды. А может,
именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в