Страница:
— А может, это потомок Ахиллеса, наследовавший и его неуязвимость, и уязвимую пятку? Ведь многие считают, что Ахиллес был родом из Крыма.
— Остроумная версия. Но тогда, очевидно, это очень дальний потомок. Что касается девушки, то она, конечно, была невестой юноши. Может быть, она не перенесла гибели жениха и приняла, как Джульетта, яд? Но в отличие от Ромео и Джульетты эти влюбленные сохранили невинность.
— Откуда вы знаете?
— Посветите на черепа. Вы видите: между ними лежит кинжал? Как вам, наверное, известно, кинжал, разделяющий мужчину и женщину, у многих народов Крыма и Кавказа, в частности у алан-асов, символизирует непорочность.
— А-а… — Потрясенный Звонарев все не мог отвести взгляда с нежно обнявшихся скелетов.
— Насмотрелись? Давайте, поставим камень на место. Я вам покажу еще кое-что.
Они двинулись дальше. Коридор делал петли то вправо, то влево. Полезли еще в какую-то яму, не очень глубокую; здесь, в углу, стоял ящик из плоских каменных плит. На крышке его были высечены знаки, похожие на елочки, рыбки и единички, повернутые назад.
— Поднимем верхнюю плиту, — предложил Пепеляев. — Только, умоляю вас, осторожнее, чтобы не разбить ее.
Оттащили в сторону тяжеленную крышку. Ящик был тесно уставлен большими глиняными кувшинами и горшками, горлышки которых были закрыты чашками, мисками и керамическими черепками.
— Так называемые трупосожжения, — сказал Альберт Иванович. — Прах кремированных готов. В урнах я обнаружил херсонесские и римские монеты третьего-четвертого веков нашей эры. Поэтому возраст захоронения можно определить довольно точно: середина четвертого — начало пятого века, так как с пятого века под влиянием христианства обряд трупосожжения у готов полностью исчезает. И слава Богу. Может быть, кремировать тела и гигиенично, но что остается потом археологам и историкам? Горшки, прах, измельченные кальцинированные кости? Правда, готы жгли своих покойников, особенно женщин, не снимая с них металлических украшений — фибул-застежек, браслетов, перстней, пряжек, серег, подвесок и так далее. Мужчинам оставляли кинжалы, ножи, деньги. Все это можно найти в урнах. Откуда, думаете, мой ювелир брал образцы для своих готских сувениров? Я ему принес их отсюда. За дополнительную плату могу достать и вам что-нибудь.
— Нет, спасибо, — отказался Алексей. — Предпочитаю ничего не брать у покойников.
— Да мы всё берем у покойников! Деньги, имущество, историю, традиции, культуру.
— Да, но обычно они нам это завещают при жизни.
Пепеляев промолчал. Они надвинули на погребальный ящик крышку и вылезли из ямы.
— За пятнадцать веков в этих колумбариях мало что изменилось, — пробормотал Звонарев. — Те же урны с прахом и те же кирпичи, которыми их обкладывают. А что там, на плите, написано?
— Руны, — пожал плечами Альберт Иванович. — Надо расшифровывать. Наверное, то же самое, что на ячейках в современном колумбарии. Имена. Или эпитафия: что-нибудь про Валгаллу. Люди неоригинальны, вы правы. Однако у вас может сложиться впечатление, что здесь одни захоронения. Это не так — просто мы попали в зону своеобразного некрополя, от христианства до языческих времен. Пройдем еще немного в глубь веков.
Они пошли дальше. Им уже не встречались ниши и склепы. Шаги теперь как бы зависали на миг в пустоте: это означало, что дорога, прежде идущая в гору, пошла под уклон. Алексей подустал, и острота восприятия притупилась. Древний подземный ход уже казался простым туннелем, вроде первого, канализационного.
Внезапно своды раздвинулись. Они очутились в круглом зале с грубо обтесанной, утолщающейся кверху на манер древесной кроны колонной в центре. Это был своеобразный перекресток, потому что отсюда вели уже три пути, если не считать того, которым они пришли.
— Перед вами выбор из сказки! — весело сказал Пепеляев. — Направо пойдешь, налево пойдешь… Ладно, покажу вам закрома родины, и айда наверх.
— Какие закрома родины?
— А вот увидите. Пожалуйте сюда, — Альберт Иванович указал на левый вход.
Этот коридор был уже, чем предыдущий. Звонарев шел в затылок Пепеляеву, едва не касаясь плечами стен. Он впервые с некоторым страхом подумал о той каменной толще, что была у них над головами.
— А обвалы здесь не случаются? — спросил он.
— Случаются, — бодро ответил Альберт Иванович. — Некоторые ходы засыпаны. Думаю, это последствия ялтинского землетрясения 1927 года.
— А-а, — облегченно вздохнул Звонарев.
Пепеляев остановился.
— Теперь осторожнее, — предупредил он и сделал шаг в сторону, открывая Алексею обзор. — Под ногами у вас будут дырки.
Фонари осветили еще одну круглую площадку. Здесь, как и на предыдущей, тоже была в центре колонна — точнее, столб, торчащий, словно сталагмит, из земли и не достигающий верхнего свода. Приглядевшись, Алексей увидел, что у столба есть что-то вроде головы с плоским лицом и прямыми, грубо высеченными бровями, носом и ртом. Вокруг каменного болвана, как и сказал Альберт Иванович, чернели в каменном полу какие-то круглые люки.
— Что это? — спросил Звонарев, указывая на столб.
— Полагаю, это Фрейр, германский бог плодородия, богатства и деторождения. Вот этот рубец, идущий от пояса аж до земли, наверное, фаллос. Древние германцы верили, что прикосновение к нему удесятеряет мужскую силу. Здесь приносили жертвы. Видите, вокруг идола костей сколько валяется.
— Неужели… человеческие?
— Да нет, поросячьи преимущественно. По германским поверьям, положено оленя или вепря, но в подземелье с ними, как сами понимаете, трудновато. Как вы думаете, что это за дыры?
— Люки в другие пещеры?
— Не в пещеры, а в каменные цистерны для хранения воды и сыпучего провианта. В верхний люк зерно засыпали и закрывали деревянной крышкой. А забирали из нижнего люка, куда ведут вот эти ступени. Не желаете спуститься? Там, внизу, кстати, вы сможете увидеть подземную реку, из которой пополняли запасы воды. Летом она обычно пересыхает. Винтовая лестница очень узкая, поэтому идите один. Не спешите: ступени скользкие, стертые.
Цепляясь за влажные стены и нащупывая подрагивающими ногами ступени, Алексей пошел вниз по спиральной лестнице. На лоб ему упала крупная капля; он вздрогнул, быстро смахнул ее и чуть не выронил фонарь. Где-то совсем рядом, как и обещал Альберт Иванович, слышался шум воды; с каждым шагом он усиливался.
Наконец фонарь осветил дно каменной ямы, квадратный колодец в углу, откуда и шумела вода, и полукруглую нишу в стене напротив лестницы, которая, видимо, служила нижним люком для выемки зерна. Звонарев опустился на колени, посветил в колодец. Внизу, на глубине примерно трех метров, ревел в каменном русле поток, никогда не знавший дневного света. Он и сам был темен как ночь. Алексей его видел только потому, что слепой электрический луч ломался на грани в стремительных струях. Человек, склонившийся над колодцем, обычно испытывает дурацкое желание крикнуть в него что-нибудь, но Звонарев с каким-то почтительным страхом поднялся с колен, бормоча:
— Действительно: “Река времен в своем стремленьи…”.
Он заглянул, еще без особого интереса, в полую каменную цистерну и поднялся обратно, в капище фаллического бога Фрейра. Пепеляева здесь почему-то не было.
— Альберт Иваныч! — позвал Алексей.
— …берт-берт!… ыч-ыч!… — отозвались шершавые своды.
— Альберт Иваныч!
Снова эхо, потом молчание.
— Альберт Иваныч, что за шутки?
— …утки-утки! — дразнилось подземелье, а Пепеляев не отвечал.
“Что с ним случилось?” — еще не успев испугаться, подумал Звонарев. Он постоял немного в нерешительности, а потом вернулся узким коридором в зал с древовидной колонной, где сходились четыре пути.
Альберта Ивановича здесь тоже не было.
— Товарищ Пепеляев!
— …ищ-ищ!… яев-ев!…
Алексею хотелось бы крикнуть громче, но он стыдился выказать панику. Мало ли по какой причине его проводник исчез. Может, ему потребовалось облегчиться и он из щепетильности исследователя делает это только в специальном месте. “А правильно ли я поступил, что ушел из капища? — засомневался Звонарев. — Ведь в таких случаях принято оставаться на месте. Пепеляев вернется, а меня нет. Но ведь он не мог уйти далеко, я был внизу недолго! Ага, — догадался он, — вот что мне нужно сделать. — Алексей подошел к одному из выходов и выключил фонарь. Он надеялся увидеть хоть какой-нибудь отсвет пепеляевского фонаря. — Так, темно, как в ж… Значит, его здесь нет. Пойдем к другому выходу. Тоже темно. Дальше… Темно. Теперь сюда. Ни фига… А здесь? Ничего… Стой! Ты сколько выходов проверил? Пять? Четыре? — Звонарев включил фонарь и стал считать: — Раз… два… три… четыре… Подожди! Их же всего четыре, а из четвертого ты вышел. А откуда я вышел? Отсюда или оттуда? Кажется, оттуда. Да, похоже, ход такой же узкий. Ну-ка, проверим… — Звонарев пошел по коридору, похожему на тот, что вел в “закрома родины”. — Так, так, похоже… Сейчас должно быть капище…”.
Он прошел путь, вдвое больший, чем в прошлый раз, но капища все не было. Зато он наткнулся на выбитую в стене стрелку, которой давеча, когда шел с Пепеляевым, не видел. “Это не тот выход!”.
— Альберт Иванович! — уже не стесняясь, что есть силы закричал Алексей.
На этот раз не было даже эха.
Почти бегом Звонарев вернулся в зал с колонной. “Надо найти первый, широкий туннель, — лихорадочно думал он, — и, не мудря, возвращаться по нему в музей. Там нет ничего особо сложного: нужно идти, никуда не сворачивая, до угловой каменной кладки, а там — в канализацию”. Но коридоры, в которые он совался, бегая вокруг колонны и один раз ударившись о нее головой, словно заколдовали: все они были такими же узкими, как тот, что вел к капищу Фрейра, и тот, что был помечен стрелкой. Он исследовал входы в туннели другой раз, третий — и все с тем же результатом. Выбрав, наконец, самый широкий ход из четырех, Алексей пошел по нему и оказался… в “закромах родины”.
— Это ты меня водишь за нос, дьявол! — в бешенстве погрозил он плосколицему идолу. Оставаться наедине с любителем поросят ему не хотелось, и он вернулся на перекресток.
“Может, мне показалось, что первый туннель был широким? — засомневался здесь Звонарев. — Да нет, мы шли по нему с Пепеляевым плечом к плечу. Во всяком случае надо проверить оставшиеся два туннеля”. Но тут он заметил, что фонарь уже почти ничего не освещает. Он повернул его лампочкой к себе. Нить накаливания дрожала, отливала красным. Батареи были на исходе.
Звонарев выключил фонарь и сел, прислонившись к столбу. “Ему жизни — на пять минут. Есть еще зажигалка, тоже недолго продержится”. При мысли о зажигалке он вспомнил о сигаретах, достал их, с наслаждением закурил. Должно быть, бездумно отметил он, затягиваясь, табачный дым загрязняет эти древние своды впервые: Пепеляев ведь здесь не курил. “Но где же этот долбанный Пепеляев?!”.
И тут страшная догадка пришла в голову Алексею: “А что если Пепеляев из компании Немировского и Кубанского? И он специально завел меня сюда, чтобы развести с Черепановым?” Звонарев даже зажмурился в темноте и застонал, настолько это было похоже на правду. По его вине срывалось уже почти раскрученное дело. Зачем он пошел сюда и потащил Сергея Петровича? Никто ему на самом деле не звонил! Вызвали к телефону, дали в темном фойе по башке, отвезли куда-нибудь и бросили, как меня в канаве. Если не хуже. Какой же ты идиот!”.
Однако ж надо было отсюда как-то выбираться. Алексей чиркнул зажигалкой и, прикрывая огонек ладонью, медленно пошел по одному из двух неисследованных коридоров. Пламя было маленькое, а тень отбрасывало на своды огромную, уродливую. Вскоре он убедился, что и этот туннель не тот, по которому они пришли сюда с Пепеляевым. Впереди был поворот. Звонарев хотел уже идти обратно, как послышался шелестящий шорох и острая тень, похожая на крыло, мелькнула из-за угла. Пепеляев?
— Альберт Иваныч!
Никто ему не ответил, только сверху снова прошелестело что-то, мигнул огонек зажигалки, и он почувствовал дуновение затхлого воздуха на лице. “Пятнадцать человек на сундук мертвеца”, — с холодящим ужасом вспомнил он предупреждение Пепеляева. — А не покойнички ли это шастают по лабиринту? Или готы, “заплутавшие” в коридорах истории?” Дрожащей рукой он поднял зажигалку повыше, и в тот же миг какие-то крылатые черные твари полетели на него с потолка. Что-то мягкое и одновременно царапающее коснулось лба Алексея. Зажигалка погасла, Звонарев заорал и упал на спину. Десятки крыльев бились над ним в темноте, как лопасти вентилятора. Твари шипели, свистели. “Господи пронеси!” — взмолился он подобно гоголевскому Хоме Бруту. Рука, судорожно сжимавшая зажигалку, сама собой крутнула колесико, вспыхнуло пламя, и в его неверном свете, бросающем на своды страшные тени, Звонарев увидел, что существа с перепончатыми крыльями, летящие над ним, как исчадия ада, не кто иные, как летучие мыши. Он их вспугнул своей зажигалкой.
Алексей перевел дух. “А страхолюдные они все-таки, прости Господи! — подумал он о подземных летунах. — Хорошо еще, что не вцепились в волосы: говорят, потом не вырвешь!”. Он дождался, пока шум крыльев затихнет в лабиринте, поднялся на ноги и поплелся назад. Оставался еще один коридор. Тут Звонарев вспомнил про туннель, помеченный стрелкой. Никаких стрелок до этого на стенах он не видел. Что она может означать здесь, не другой ли выход, о котором говорил Пепеляев? Усевшись снова у колонны, Алексей стал прикидывать имеющиеся у него возможности. Их было три: проверить последний коридор, который еще при первом обследовании оказался явно не тем, каким надо; вернуться в капище Фрейра и ждать Пепеляева; рискнуть пойти по таинственной стрелке.
Каждый вариант имел существенные изъяны. Безрезультатное обследование четвертого туннеля окончательно посадило бы батареи в фонаре или прикончило бы запасы газа в зажигалке. Не имело смысла ждать Альберта Ивановича, если он действительно был коллегой Немировского и Кубанского. Стрелка могла указывать в глубь лабиринта, а не на выход из него. “Но все это, — сказал себе Звонарев, — рациональные соображения. Между тем непостижимое исчезновение широкого туннеля носит отнюдь не рациональный характер. Тут мистика какая-то. А коли это мистика, значит, любой знак на моем пути имеет, как в сказке, символическое толкование. Например, может косвенно указывать на выход. Что же я еще такого видел, кроме стрелки? Алтарь в подземном храме, обращенный на восток? Но для этого надо сориентироваться в широком коридоре, а он исчез. Летучих мышей? Может быть, “знак” — направление их полета? Но я слишком мало знаю о повадках этих тварей, чтобы делать такой вывод. Что еще? Колодец? Подземная река? Прикинуть, в какую сторону она текла… Так… Я спустился, лестница осталась слева, колодец был справа… Если стоять спиной к лестнице, река течет справа налево. Туннель со стрелкой находится напротив “закромов родины” — стало быть, идет параллельно течению реки! Но это ты прикинул на глаз, а тут точность нужна, она жизни стоит. Постой, вот доказательство: этот туннель идет под гору, а река течет сверху вниз! Значит, едва ли это направление ведет в глубь лабиринта, оно ведет к берегу!”.
Сделав такой вывод, Алексей, продрогший в сыром подземелье, решился. Он зажег издыхающий фонарь и быстро пошел по коридору со стрелкой. Дойдя до нее, он выключил фонарь и изучил знак на стене при свете зажигалки. По сравнению с древними следами кирки рядом со стрелкой выбоины были явно свежими. Стало быть, знак мог оставить либо Пепеляев, либо другие “черные археологи”, его коллеги. Через пару минут это предположение подтвердилось. В слабеющем свете фонаре под ногами тускло блеснуло что-то, Звонарев наклонился и поднял жестяную крышечку от бутылки, с фирменным знаком “Инь и Ян” — кружок, разделенный волнистой линией на синий и красный цвета. Здесь пили “пепси-колу”, напиток, появившийся в России всего несколько лет назад! Доказательства, что он выбрал правильное направление, множились.
Туннель сделал несколько крутых поворотов, и вдруг по глазам Алексея хлестнул сноп света. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел сияющий прямоугольный проём. Оттуда дышало жаром, словно из топки, там буйствовали красный и желтый цвета. Звонарев с радостным криком бросился к свету. Он чуть не упал, споткнувшись о ступеньки (механически отметил: вполне современные, бетонные). Алексей взбежал по ним — в солнечный день. В ноздри ударил запах шашлычного чада и близкого моря. Аляповатый плакат на столбе напротив выхода жизнерадостно уверял: “Без геморою жiття краще!”.
Улица кишела курортным людом в шортах и майках. Вдоль тротуара хищно вытянулись длиннотелые иностранные автомобили — никогда Звонарев не видел их столько в одном месте. Здесь же, перед иномарками, у решетки ограждения, развернулся какой-то удивительный блошиный рынок. Сидели на бордюрчике дурно, как огородные пугала, одетые старики, а перед ними на линялых скатёрках, расстеленных прямо на асфальте, лежал всевозможный домашний скарб, явно бывший в употреблении: паяльники, телефонные аппараты, гаечные ключи, отвертки, “тройники”, удлинители, кран-буксы, “гусаки”, старые книги, тельняшки, значки, куклы, оловянные солдатики…
Щурясь от яркого солнца, обливаясь потом в своей зимней куртке, Алексей ошалело крутил головой по сторонам. Всюду, как в западных фильмах, была иностранная реклама, вывески “Бар”, “Бистро”, “Игральные автоматы”. Особенно поразила его надпись с антисемитским оттенком: “Еврочистка”. Круглая витрина табачного киоска рябила от разнообразия сверхдефицитных импортных пачек. Пока Звонарев понял только, где находится: в начале Московской и в конце Киевской улицы, за много кварталов от музея. Напротив, на Советской площади, был Ялтинский горисполком, но над его башней лениво колыхался не привычный красный, а странный желто-голубой, как шарф на шее у Пепеляева, флаг. Еще больше поразила Алексея вывеска неподалеку от горсовета: “Пункт обмена валют”. Рядом со Звонаревым стояло уже немало зевак, которые с разинутыми ртами смотрели на него, как на Деда Мороза, чудом объявившегося в разгар лета. Он беспомощно оглянулся назад, сообразив, что “черный историк” проделал с ним еще одну иезуитскую каверзу.
Но за его спиной была сплошная стена.
Станислав Куняев Чёрные розы Гефсиманского сад
19 января 1979 г.
Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
Хочет сказать:
1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь — весёлая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы всё, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
2) что ждёт пряника. П. ч. кнут при нём всегда;
3) что — заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан 1уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает ещё до смерти растащить по шерстинке ещё кого из совершенно лишних…
Ещё он говорит:
1) что автор “Сказки Гофмана” 2, Лангуста (которая скрылась), не идёт у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчёт енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бёвы, но — может думать, что Мусорный 3проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный — истеричка и гадёныш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая “Сказка Гофмана” у Лангусты ещё не готова… Муравей ждёт и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;
2) что Волк должен быть осторожен, т. е. умён, как 1000 000 000 муравьев. Или — как 2, подданных, муравья.
Ещё он думает:
1) если б в его стены входил без троянских стенобитных орудий хотя бы один гвоздь, он повесил бы — для Лангусты — пластиночный конверт с Волчьим портретом. Вот было бы хорошо, думает он.
…Ещё он думает:
если бы тот заглазный Комментатор был вепс умный, безупречный и полный (и хоть сколько-нибудь похож на муравья), он бы, отвергнув антиенотство, нашёл бы другие слова толкования, а не стал бы кидать никакого Волка из огня да в полымя. Он бы пользовался не политическими, а философскими больше словами… Чтоб никоим образом не походить на Гофмана-старшего…
П. ч. вепсовский флаг — флаг осторожный, замазанный всякими пёстро-серыми, хоть и легко смывающимися, красками, — и о том знают все труженики-муравьи.
Мало того: умный вепс вообще ходит гулять без флага! Так себе: мол, никакой флаг… Иду себе и гуляю, никого, мол, не трогаю… Серый вепс!…
Ещё он считает:
публиковать (произведения) за морем синим есть тщеславие, которое подданный презирает. Сам подданный никогда б не унизился! П. ч. на свете бывает только очень мало произведений всемирно-исторического, можно сказать, значения. Которые, значит, стоит публиковать где угодно.
Всё ж прочее — жалкое тщеславье, недостойное муравья!
“А ведь это — письмо!” — скажет Волк.
Нет, — подданный называет это запиской.
Писем он не пишет, п. ч. устал и спешит, — и это он только, чтобы: “роздых дать трудовому уму”!
П. ч. муравьиный день Крещенья в том, что:
подданный работает, лежит, работает, лежит, а чтоб не забыть радость жизни, выпил: капустного и апельсинного соковыжимательного сока. А к ночи выпьет смолы — т. е. облепишного масла.
( Извещение: п р я н и к и муравей будет, м. б., принимать в день своего трудового Ангела.)
Секрет:
бывают минутки, так сказать, синкопы, — когда подданный бывает почти гениальный: т. е. как 2 муравья сразу… Но это очень трудно доказать в зимнем лесу!
Ещё:
подданный не хочет звонить Волку (хотя у него всегда есть что сказать), п. ч. Волк — рычащий и капризный бывает, как малый какой зверь. А у подданного тоже трудная, м. б., жизнь, но он не кричит: чтоб не подумали, что он — не муравей, а инфузория, например… Правда, у подданного нет государевой службы и разных забот. И нет у него вместе с тем в телефоне Кожинова, а по соседству Чучелы 1и, главное, подкожно-попутной мелкой пьяни… Но зато подданный волочет ежедневно невидимую, так сказать, “вепсью мысль”, хотя мысли у вепсов быть, конечно, не может, а может быть только тоска. Вот ее-то, значит, подданный и волочит, запивая капустным соком!
С праздниковым приветом -
подданный.
Чтобы превратить прекрасного подданного муравья в Мусорного-2, довольно оставить его без призора, а главное — довольно ему день провести с Лангустой. (Как вот, например, вчерашний, ангельский, день.)
Если б этот муравей, т. е. Мсрн-2, был зверь, он бы вылизывал сейчас языком себе лапы, спину, хвост, брюшко, т. е. умывался бы и умывался… Так ему, можно сказать, гнусно.
1) работать — не хочет;
2) спать — не может;
3) ругаться — не с кем;
4) и главное — сам во всём виноват!
Это совершенно мусорная особенность — обрадоваться красным цветам или зелёным огурцам, французским духам и, извините, водке — и усесться лясы точить с Лангустой.
Лангуста доказывает, что, мол, всё равно муравья никто, кроме неё, не любит; что Волк — совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо.
Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!… А муравей всё более мусореет.
Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю.
Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, всё понимает. Он очень презирает Лангусту и всё возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове 1тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, всё начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: — Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! — И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо!
Муравей всё понимает — но всё-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница — с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, чтo это неважно.)
Потом начинается антисемитская тема. Потом — Волчья.
В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар — замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.
Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: “П. ч., — говорит, — разве кто вытерпел то, что я?…”.
— Это я терплю! — шумит Мсрн-2. — Все эти тулупы…
И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своём автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.
— Остроумная версия. Но тогда, очевидно, это очень дальний потомок. Что касается девушки, то она, конечно, была невестой юноши. Может быть, она не перенесла гибели жениха и приняла, как Джульетта, яд? Но в отличие от Ромео и Джульетты эти влюбленные сохранили невинность.
— Откуда вы знаете?
— Посветите на черепа. Вы видите: между ними лежит кинжал? Как вам, наверное, известно, кинжал, разделяющий мужчину и женщину, у многих народов Крыма и Кавказа, в частности у алан-асов, символизирует непорочность.
— А-а… — Потрясенный Звонарев все не мог отвести взгляда с нежно обнявшихся скелетов.
— Насмотрелись? Давайте, поставим камень на место. Я вам покажу еще кое-что.
Они двинулись дальше. Коридор делал петли то вправо, то влево. Полезли еще в какую-то яму, не очень глубокую; здесь, в углу, стоял ящик из плоских каменных плит. На крышке его были высечены знаки, похожие на елочки, рыбки и единички, повернутые назад.
— Поднимем верхнюю плиту, — предложил Пепеляев. — Только, умоляю вас, осторожнее, чтобы не разбить ее.
Оттащили в сторону тяжеленную крышку. Ящик был тесно уставлен большими глиняными кувшинами и горшками, горлышки которых были закрыты чашками, мисками и керамическими черепками.
— Так называемые трупосожжения, — сказал Альберт Иванович. — Прах кремированных готов. В урнах я обнаружил херсонесские и римские монеты третьего-четвертого веков нашей эры. Поэтому возраст захоронения можно определить довольно точно: середина четвертого — начало пятого века, так как с пятого века под влиянием христианства обряд трупосожжения у готов полностью исчезает. И слава Богу. Может быть, кремировать тела и гигиенично, но что остается потом археологам и историкам? Горшки, прах, измельченные кальцинированные кости? Правда, готы жгли своих покойников, особенно женщин, не снимая с них металлических украшений — фибул-застежек, браслетов, перстней, пряжек, серег, подвесок и так далее. Мужчинам оставляли кинжалы, ножи, деньги. Все это можно найти в урнах. Откуда, думаете, мой ювелир брал образцы для своих готских сувениров? Я ему принес их отсюда. За дополнительную плату могу достать и вам что-нибудь.
— Нет, спасибо, — отказался Алексей. — Предпочитаю ничего не брать у покойников.
— Да мы всё берем у покойников! Деньги, имущество, историю, традиции, культуру.
— Да, но обычно они нам это завещают при жизни.
Пепеляев промолчал. Они надвинули на погребальный ящик крышку и вылезли из ямы.
— За пятнадцать веков в этих колумбариях мало что изменилось, — пробормотал Звонарев. — Те же урны с прахом и те же кирпичи, которыми их обкладывают. А что там, на плите, написано?
— Руны, — пожал плечами Альберт Иванович. — Надо расшифровывать. Наверное, то же самое, что на ячейках в современном колумбарии. Имена. Или эпитафия: что-нибудь про Валгаллу. Люди неоригинальны, вы правы. Однако у вас может сложиться впечатление, что здесь одни захоронения. Это не так — просто мы попали в зону своеобразного некрополя, от христианства до языческих времен. Пройдем еще немного в глубь веков.
Они пошли дальше. Им уже не встречались ниши и склепы. Шаги теперь как бы зависали на миг в пустоте: это означало, что дорога, прежде идущая в гору, пошла под уклон. Алексей подустал, и острота восприятия притупилась. Древний подземный ход уже казался простым туннелем, вроде первого, канализационного.
Внезапно своды раздвинулись. Они очутились в круглом зале с грубо обтесанной, утолщающейся кверху на манер древесной кроны колонной в центре. Это был своеобразный перекресток, потому что отсюда вели уже три пути, если не считать того, которым они пришли.
— Перед вами выбор из сказки! — весело сказал Пепеляев. — Направо пойдешь, налево пойдешь… Ладно, покажу вам закрома родины, и айда наверх.
— Какие закрома родины?
— А вот увидите. Пожалуйте сюда, — Альберт Иванович указал на левый вход.
Этот коридор был уже, чем предыдущий. Звонарев шел в затылок Пепеляеву, едва не касаясь плечами стен. Он впервые с некоторым страхом подумал о той каменной толще, что была у них над головами.
— А обвалы здесь не случаются? — спросил он.
— Случаются, — бодро ответил Альберт Иванович. — Некоторые ходы засыпаны. Думаю, это последствия ялтинского землетрясения 1927 года.
— А-а, — облегченно вздохнул Звонарев.
Пепеляев остановился.
— Теперь осторожнее, — предупредил он и сделал шаг в сторону, открывая Алексею обзор. — Под ногами у вас будут дырки.
Фонари осветили еще одну круглую площадку. Здесь, как и на предыдущей, тоже была в центре колонна — точнее, столб, торчащий, словно сталагмит, из земли и не достигающий верхнего свода. Приглядевшись, Алексей увидел, что у столба есть что-то вроде головы с плоским лицом и прямыми, грубо высеченными бровями, носом и ртом. Вокруг каменного болвана, как и сказал Альберт Иванович, чернели в каменном полу какие-то круглые люки.
— Что это? — спросил Звонарев, указывая на столб.
— Полагаю, это Фрейр, германский бог плодородия, богатства и деторождения. Вот этот рубец, идущий от пояса аж до земли, наверное, фаллос. Древние германцы верили, что прикосновение к нему удесятеряет мужскую силу. Здесь приносили жертвы. Видите, вокруг идола костей сколько валяется.
— Неужели… человеческие?
— Да нет, поросячьи преимущественно. По германским поверьям, положено оленя или вепря, но в подземелье с ними, как сами понимаете, трудновато. Как вы думаете, что это за дыры?
— Люки в другие пещеры?
— Не в пещеры, а в каменные цистерны для хранения воды и сыпучего провианта. В верхний люк зерно засыпали и закрывали деревянной крышкой. А забирали из нижнего люка, куда ведут вот эти ступени. Не желаете спуститься? Там, внизу, кстати, вы сможете увидеть подземную реку, из которой пополняли запасы воды. Летом она обычно пересыхает. Винтовая лестница очень узкая, поэтому идите один. Не спешите: ступени скользкие, стертые.
Цепляясь за влажные стены и нащупывая подрагивающими ногами ступени, Алексей пошел вниз по спиральной лестнице. На лоб ему упала крупная капля; он вздрогнул, быстро смахнул ее и чуть не выронил фонарь. Где-то совсем рядом, как и обещал Альберт Иванович, слышался шум воды; с каждым шагом он усиливался.
Наконец фонарь осветил дно каменной ямы, квадратный колодец в углу, откуда и шумела вода, и полукруглую нишу в стене напротив лестницы, которая, видимо, служила нижним люком для выемки зерна. Звонарев опустился на колени, посветил в колодец. Внизу, на глубине примерно трех метров, ревел в каменном русле поток, никогда не знавший дневного света. Он и сам был темен как ночь. Алексей его видел только потому, что слепой электрический луч ломался на грани в стремительных струях. Человек, склонившийся над колодцем, обычно испытывает дурацкое желание крикнуть в него что-нибудь, но Звонарев с каким-то почтительным страхом поднялся с колен, бормоча:
— Действительно: “Река времен в своем стремленьи…”.
Он заглянул, еще без особого интереса, в полую каменную цистерну и поднялся обратно, в капище фаллического бога Фрейра. Пепеляева здесь почему-то не было.
— Альберт Иваныч! — позвал Алексей.
— …берт-берт!… ыч-ыч!… — отозвались шершавые своды.
— Альберт Иваныч!
Снова эхо, потом молчание.
— Альберт Иваныч, что за шутки?
— …утки-утки! — дразнилось подземелье, а Пепеляев не отвечал.
“Что с ним случилось?” — еще не успев испугаться, подумал Звонарев. Он постоял немного в нерешительности, а потом вернулся узким коридором в зал с древовидной колонной, где сходились четыре пути.
Альберта Ивановича здесь тоже не было.
— Товарищ Пепеляев!
— …ищ-ищ!… яев-ев!…
Алексею хотелось бы крикнуть громче, но он стыдился выказать панику. Мало ли по какой причине его проводник исчез. Может, ему потребовалось облегчиться и он из щепетильности исследователя делает это только в специальном месте. “А правильно ли я поступил, что ушел из капища? — засомневался Звонарев. — Ведь в таких случаях принято оставаться на месте. Пепеляев вернется, а меня нет. Но ведь он не мог уйти далеко, я был внизу недолго! Ага, — догадался он, — вот что мне нужно сделать. — Алексей подошел к одному из выходов и выключил фонарь. Он надеялся увидеть хоть какой-нибудь отсвет пепеляевского фонаря. — Так, темно, как в ж… Значит, его здесь нет. Пойдем к другому выходу. Тоже темно. Дальше… Темно. Теперь сюда. Ни фига… А здесь? Ничего… Стой! Ты сколько выходов проверил? Пять? Четыре? — Звонарев включил фонарь и стал считать: — Раз… два… три… четыре… Подожди! Их же всего четыре, а из четвертого ты вышел. А откуда я вышел? Отсюда или оттуда? Кажется, оттуда. Да, похоже, ход такой же узкий. Ну-ка, проверим… — Звонарев пошел по коридору, похожему на тот, что вел в “закрома родины”. — Так, так, похоже… Сейчас должно быть капище…”.
Он прошел путь, вдвое больший, чем в прошлый раз, но капища все не было. Зато он наткнулся на выбитую в стене стрелку, которой давеча, когда шел с Пепеляевым, не видел. “Это не тот выход!”.
— Альберт Иванович! — уже не стесняясь, что есть силы закричал Алексей.
На этот раз не было даже эха.
Почти бегом Звонарев вернулся в зал с колонной. “Надо найти первый, широкий туннель, — лихорадочно думал он, — и, не мудря, возвращаться по нему в музей. Там нет ничего особо сложного: нужно идти, никуда не сворачивая, до угловой каменной кладки, а там — в канализацию”. Но коридоры, в которые он совался, бегая вокруг колонны и один раз ударившись о нее головой, словно заколдовали: все они были такими же узкими, как тот, что вел к капищу Фрейра, и тот, что был помечен стрелкой. Он исследовал входы в туннели другой раз, третий — и все с тем же результатом. Выбрав, наконец, самый широкий ход из четырех, Алексей пошел по нему и оказался… в “закромах родины”.
— Это ты меня водишь за нос, дьявол! — в бешенстве погрозил он плосколицему идолу. Оставаться наедине с любителем поросят ему не хотелось, и он вернулся на перекресток.
“Может, мне показалось, что первый туннель был широким? — засомневался здесь Звонарев. — Да нет, мы шли по нему с Пепеляевым плечом к плечу. Во всяком случае надо проверить оставшиеся два туннеля”. Но тут он заметил, что фонарь уже почти ничего не освещает. Он повернул его лампочкой к себе. Нить накаливания дрожала, отливала красным. Батареи были на исходе.
Звонарев выключил фонарь и сел, прислонившись к столбу. “Ему жизни — на пять минут. Есть еще зажигалка, тоже недолго продержится”. При мысли о зажигалке он вспомнил о сигаретах, достал их, с наслаждением закурил. Должно быть, бездумно отметил он, затягиваясь, табачный дым загрязняет эти древние своды впервые: Пепеляев ведь здесь не курил. “Но где же этот долбанный Пепеляев?!”.
И тут страшная догадка пришла в голову Алексею: “А что если Пепеляев из компании Немировского и Кубанского? И он специально завел меня сюда, чтобы развести с Черепановым?” Звонарев даже зажмурился в темноте и застонал, настолько это было похоже на правду. По его вине срывалось уже почти раскрученное дело. Зачем он пошел сюда и потащил Сергея Петровича? Никто ему на самом деле не звонил! Вызвали к телефону, дали в темном фойе по башке, отвезли куда-нибудь и бросили, как меня в канаве. Если не хуже. Какой же ты идиот!”.
Однако ж надо было отсюда как-то выбираться. Алексей чиркнул зажигалкой и, прикрывая огонек ладонью, медленно пошел по одному из двух неисследованных коридоров. Пламя было маленькое, а тень отбрасывало на своды огромную, уродливую. Вскоре он убедился, что и этот туннель не тот, по которому они пришли сюда с Пепеляевым. Впереди был поворот. Звонарев хотел уже идти обратно, как послышался шелестящий шорох и острая тень, похожая на крыло, мелькнула из-за угла. Пепеляев?
— Альберт Иваныч!
Никто ему не ответил, только сверху снова прошелестело что-то, мигнул огонек зажигалки, и он почувствовал дуновение затхлого воздуха на лице. “Пятнадцать человек на сундук мертвеца”, — с холодящим ужасом вспомнил он предупреждение Пепеляева. — А не покойнички ли это шастают по лабиринту? Или готы, “заплутавшие” в коридорах истории?” Дрожащей рукой он поднял зажигалку повыше, и в тот же миг какие-то крылатые черные твари полетели на него с потолка. Что-то мягкое и одновременно царапающее коснулось лба Алексея. Зажигалка погасла, Звонарев заорал и упал на спину. Десятки крыльев бились над ним в темноте, как лопасти вентилятора. Твари шипели, свистели. “Господи пронеси!” — взмолился он подобно гоголевскому Хоме Бруту. Рука, судорожно сжимавшая зажигалку, сама собой крутнула колесико, вспыхнуло пламя, и в его неверном свете, бросающем на своды страшные тени, Звонарев увидел, что существа с перепончатыми крыльями, летящие над ним, как исчадия ада, не кто иные, как летучие мыши. Он их вспугнул своей зажигалкой.
Алексей перевел дух. “А страхолюдные они все-таки, прости Господи! — подумал он о подземных летунах. — Хорошо еще, что не вцепились в волосы: говорят, потом не вырвешь!”. Он дождался, пока шум крыльев затихнет в лабиринте, поднялся на ноги и поплелся назад. Оставался еще один коридор. Тут Звонарев вспомнил про туннель, помеченный стрелкой. Никаких стрелок до этого на стенах он не видел. Что она может означать здесь, не другой ли выход, о котором говорил Пепеляев? Усевшись снова у колонны, Алексей стал прикидывать имеющиеся у него возможности. Их было три: проверить последний коридор, который еще при первом обследовании оказался явно не тем, каким надо; вернуться в капище Фрейра и ждать Пепеляева; рискнуть пойти по таинственной стрелке.
Каждый вариант имел существенные изъяны. Безрезультатное обследование четвертого туннеля окончательно посадило бы батареи в фонаре или прикончило бы запасы газа в зажигалке. Не имело смысла ждать Альберта Ивановича, если он действительно был коллегой Немировского и Кубанского. Стрелка могла указывать в глубь лабиринта, а не на выход из него. “Но все это, — сказал себе Звонарев, — рациональные соображения. Между тем непостижимое исчезновение широкого туннеля носит отнюдь не рациональный характер. Тут мистика какая-то. А коли это мистика, значит, любой знак на моем пути имеет, как в сказке, символическое толкование. Например, может косвенно указывать на выход. Что же я еще такого видел, кроме стрелки? Алтарь в подземном храме, обращенный на восток? Но для этого надо сориентироваться в широком коридоре, а он исчез. Летучих мышей? Может быть, “знак” — направление их полета? Но я слишком мало знаю о повадках этих тварей, чтобы делать такой вывод. Что еще? Колодец? Подземная река? Прикинуть, в какую сторону она текла… Так… Я спустился, лестница осталась слева, колодец был справа… Если стоять спиной к лестнице, река течет справа налево. Туннель со стрелкой находится напротив “закромов родины” — стало быть, идет параллельно течению реки! Но это ты прикинул на глаз, а тут точность нужна, она жизни стоит. Постой, вот доказательство: этот туннель идет под гору, а река течет сверху вниз! Значит, едва ли это направление ведет в глубь лабиринта, оно ведет к берегу!”.
Сделав такой вывод, Алексей, продрогший в сыром подземелье, решился. Он зажег издыхающий фонарь и быстро пошел по коридору со стрелкой. Дойдя до нее, он выключил фонарь и изучил знак на стене при свете зажигалки. По сравнению с древними следами кирки рядом со стрелкой выбоины были явно свежими. Стало быть, знак мог оставить либо Пепеляев, либо другие “черные археологи”, его коллеги. Через пару минут это предположение подтвердилось. В слабеющем свете фонаре под ногами тускло блеснуло что-то, Звонарев наклонился и поднял жестяную крышечку от бутылки, с фирменным знаком “Инь и Ян” — кружок, разделенный волнистой линией на синий и красный цвета. Здесь пили “пепси-колу”, напиток, появившийся в России всего несколько лет назад! Доказательства, что он выбрал правильное направление, множились.
Туннель сделал несколько крутых поворотов, и вдруг по глазам Алексея хлестнул сноп света. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел сияющий прямоугольный проём. Оттуда дышало жаром, словно из топки, там буйствовали красный и желтый цвета. Звонарев с радостным криком бросился к свету. Он чуть не упал, споткнувшись о ступеньки (механически отметил: вполне современные, бетонные). Алексей взбежал по ним — в солнечный день. В ноздри ударил запах шашлычного чада и близкого моря. Аляповатый плакат на столбе напротив выхода жизнерадостно уверял: “Без геморою жiття краще!”.
Улица кишела курортным людом в шортах и майках. Вдоль тротуара хищно вытянулись длиннотелые иностранные автомобили — никогда Звонарев не видел их столько в одном месте. Здесь же, перед иномарками, у решетки ограждения, развернулся какой-то удивительный блошиный рынок. Сидели на бордюрчике дурно, как огородные пугала, одетые старики, а перед ними на линялых скатёрках, расстеленных прямо на асфальте, лежал всевозможный домашний скарб, явно бывший в употреблении: паяльники, телефонные аппараты, гаечные ключи, отвертки, “тройники”, удлинители, кран-буксы, “гусаки”, старые книги, тельняшки, значки, куклы, оловянные солдатики…
Щурясь от яркого солнца, обливаясь потом в своей зимней куртке, Алексей ошалело крутил головой по сторонам. Всюду, как в западных фильмах, была иностранная реклама, вывески “Бар”, “Бистро”, “Игральные автоматы”. Особенно поразила его надпись с антисемитским оттенком: “Еврочистка”. Круглая витрина табачного киоска рябила от разнообразия сверхдефицитных импортных пачек. Пока Звонарев понял только, где находится: в начале Московской и в конце Киевской улицы, за много кварталов от музея. Напротив, на Советской площади, был Ялтинский горисполком, но над его башней лениво колыхался не привычный красный, а странный желто-голубой, как шарф на шее у Пепеляева, флаг. Еще больше поразила Алексея вывеска неподалеку от горсовета: “Пункт обмена валют”. Рядом со Звонаревым стояло уже немало зевак, которые с разинутыми ртами смотрели на него, как на Деда Мороза, чудом объявившегося в разгар лета. Он беспомощно оглянулся назад, сообразив, что “черный историк” проделал с ним еще одну иезуитскую каверзу.
Но за его спиной была сплошная стена.
Станислав Куняев Чёрные розы Гефсиманского сад
а
* * *
19 января 1979 г.
Здравствуйте, Волк-Волчище, Серый Хвостище, Лапа Когтистая, Пасть Зубастая, Глаза Узкие, Вой — Громкий, Шерсть — Зимняя и пр.!
Пишет Вам подданный лесной муравей (труженик).
Который поздравляет Вас с Крещеньем (см. праздничный календарь) и пребывает в верности и печали.
Хочет сказать:
1) что Вы очень ценный в лесу Волк. Например: если б не Вы, то не только М-дь — весёлая сладкоежка, но даже и лучший лесной, подданный муравей куда меньше понимали бы всё, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних (в лесу) зверей;
2) что ждёт пряника. П. ч. кнут при нём всегда;
3) что — заслужил. П. ч. лишний зверь Струфиан 1уже совсем разлагается в гробу (дай ему бог здоровья) и скоро пора будет выметать сор из избы в чужие люди…
4) Однако публиковать подданный муравей не будет, п. ч. не так труслив, как болен, и желает ещё до смерти растащить по шерстинке ещё кого из совершенно лишних…
Ещё он говорит:
1) что автор “Сказки Гофмана” 2, Лангуста (которая скрылась), не идёт у него из головы. Что этот автор мог скрыться не только потому, что хлопочет насчёт енотского лавра для всей Бочкотары и обучает Плисецкую на Сент-Бёвы, но — может думать, что Мусорный 3проболтался, и, значит, ему, Лангусте, надо не только сказать, что Мусорный — истеричка и гадёныш, но явиться с новым сюжетом про Волчьи зверства, а свежая “Сказка Гофмана” у Лангусты ещё не готова… Муравей ждёт и на всякий случай не распечатывает французские духи, хотя ему бывает любопытно понюхать;
2) что Волк должен быть осторожен, т. е. умён, как 1000 000 000 муравьев. Или — как 2, подданных, муравья.
Ещё он думает:
1) если б в его стены входил без троянских стенобитных орудий хотя бы один гвоздь, он повесил бы — для Лангусты — пластиночный конверт с Волчьим портретом. Вот было бы хорошо, думает он.
…Ещё он думает:
если бы тот заглазный Комментатор был вепс умный, безупречный и полный (и хоть сколько-нибудь похож на муравья), он бы, отвергнув антиенотство, нашёл бы другие слова толкования, а не стал бы кидать никакого Волка из огня да в полымя. Он бы пользовался не политическими, а философскими больше словами… Чтоб никоим образом не походить на Гофмана-старшего…
П. ч. вепсовский флаг — флаг осторожный, замазанный всякими пёстро-серыми, хоть и легко смывающимися, красками, — и о том знают все труженики-муравьи.
Мало того: умный вепс вообще ходит гулять без флага! Так себе: мол, никакой флаг… Иду себе и гуляю, никого, мол, не трогаю… Серый вепс!…
Ещё он считает:
публиковать (произведения) за морем синим есть тщеславие, которое подданный презирает. Сам подданный никогда б не унизился! П. ч. на свете бывает только очень мало произведений всемирно-исторического, можно сказать, значения. Которые, значит, стоит публиковать где угодно.
Всё ж прочее — жалкое тщеславье, недостойное муравья!
“А ведь это — письмо!” — скажет Волк.
Нет, — подданный называет это запиской.
Писем он не пишет, п. ч. устал и спешит, — и это он только, чтобы: “роздых дать трудовому уму”!
П. ч. муравьиный день Крещенья в том, что:
подданный работает, лежит, работает, лежит, а чтоб не забыть радость жизни, выпил: капустного и апельсинного соковыжимательного сока. А к ночи выпьет смолы — т. е. облепишного масла.
( Извещение: п р я н и к и муравей будет, м. б., принимать в день своего трудового Ангела.)
Секрет:
бывают минутки, так сказать, синкопы, — когда подданный бывает почти гениальный: т. е. как 2 муравья сразу… Но это очень трудно доказать в зимнем лесу!
Ещё:
подданный не хочет звонить Волку (хотя у него всегда есть что сказать), п. ч. Волк — рычащий и капризный бывает, как малый какой зверь. А у подданного тоже трудная, м. б., жизнь, но он не кричит: чтоб не подумали, что он — не муравей, а инфузория, например… Правда, у подданного нет государевой службы и разных забот. И нет у него вместе с тем в телефоне Кожинова, а по соседству Чучелы 1и, главное, подкожно-попутной мелкой пьяни… Но зато подданный волочет ежедневно невидимую, так сказать, “вепсью мысль”, хотя мысли у вепсов быть, конечно, не может, а может быть только тоска. Вот ее-то, значит, подданный и волочит, запивая капустным соком!
С праздниковым приветом -
подданный.
* * *
Ох, Волчище!…
Чтобы превратить прекрасного подданного муравья в Мусорного-2, довольно оставить его без призора, а главное — довольно ему день провести с Лангустой. (Как вот, например, вчерашний, ангельский, день.)
Если б этот муравей, т. е. Мсрн-2, был зверь, он бы вылизывал сейчас языком себе лапы, спину, хвост, брюшко, т. е. умывался бы и умывался… Так ему, можно сказать, гнусно.
1) работать — не хочет;
2) спать — не может;
3) ругаться — не с кем;
4) и главное — сам во всём виноват!
Это совершенно мусорная особенность — обрадоваться красным цветам или зелёным огурцам, французским духам и, извините, водке — и усесться лясы точить с Лангустой.
Лангуста доказывает, что, мол, всё равно муравья никто, кроме неё, не любит; что Волк — совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо.
Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!… А муравей всё более мусореет.
Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю.
Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, всё понимает. Он очень презирает Лангусту и всё возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове 1тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, всё начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: — Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! — И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо!
Муравей всё понимает — но всё-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница — с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, чтo это неважно.)
Потом начинается антисемитская тема. Потом — Волчья.
В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар — замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.
Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: “П. ч., — говорит, — разве кто вытерпел то, что я?…”.
— Это я терплю! — шумит Мсрн-2. — Все эти тулупы…
И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своём автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.