Стаднюк Иван Фотиевич. Люди не ангелы

   Вот все эти вопросы Тарас Пересунько выплеснул вчера в беседе со Степаном Прокоповичем Григоренко. Рассказал ему о настроениях мужиков, о каверзных вопросах отца и о его тетради в черной обложке.
   Степан Прокопович долго прохаживался по своему просторному кабинету, опустив голову, будто искал что-то на полу. Потом остановился перед Тарасом, сидевшим у раскрытого окна на стуле, и спросил:
   - Ты не читал такую книгу: "Хлеб - имя существительное"?
   Тарас отрицательно мотнул головой.
   - Прочитай. Оказывается, писатели тоже умеют смотреть в самый корень. Так вот, в этой книге писатель ведет разговор со священником, и оба режут такую правду-матку, что хочется им в ноги поклониться. Ведь раньше нередко бывало так... Решают селяне строить церковь и выбирают для нее самое красивое, высокое место, чтоб белым лебедем плыла она над окрестностями, а ее золоченые купола чтоб светили солнцем, так сказать, местного значения. Приглашают известного архитектора, не суля ему за работу ни лауреатской премии, ни победы на всесоюзном конкурсе. Кликали настоящих художников, чтоб расписали стены и своды святого храма. Храм действительно дышал святостью, ибо сотворен он был по канонам искусства.
   А как мы строим свои храмы? Хорошо, если есть в селе клуб, построенный по типовому проекту. Типовому! Понимаешь? Зодчий может сидеть где-то в Киеве или Москве и создавать проект клуба, скажем, для нашей Кохановки, не зная и не ведая, как это здание впишется в панораму села и местности, будет ли его архитектура созвучна с душевным складом нашего подолянина! А что внутри этого "типового" клуба? Ты видел хоть одну настоящую картину? Встречал хоть одного мало-мальски известного художника, который бы вложил свой талант, свое творческое волнение в оформление сельского клуба?
   Но главное впереди... Раньше селяне приходили в церковь, как на спектакль. А какие голоса встречались в церковном хоре! Не перевелись же они, черт возьми! Священник выступал иногда не хуже оперного певца; проповеди свои читал так, что слезы вышибал у прихожан. Видишь, как религия опиралась на искусство? Были у нее свои обряды, традиции.
   А где наши обряды? Болтаем только, что в пропаганде идей коммунизма надо опираться на лучшие образцы нашего искусства и литературы... Не опираться, а саму пропаганду необходимо сделать подлинным искусством!
   - Но религия дурманила народу головы, - не удержался Тарас от замечания. - Поэтому ей и надо было изворачиваться.
   - Вот-вот! - Степан Прокопович перестал прохаживаться по кабинету и словно навис над Тарасом. Тарас поднял вверх голову и заметил, что на лице секретаря парткома мелькнуло что-то очень живое, мальчишеское. Григоренко, отступив шаг назад, чтобы удобнее было смотреть на своего собеседника, продолжал: - В этой книге священник так и говорит писателю, что вы, мол, коммунисты, исходите из верного положения о бесспорности вашей идеологии, опирающейся на бесспорные, доказанные практикой законы природы, и полагаете, что ваши идеи победят сами собой. И знаешь что, Тарас Игнатович?.. - Григоренко подождал, пока утихнет грохот пронесшегося под окнами самосвала. - Этот служитель бога прав. Мы действительно привыкли считать, что поскольку идеи коммунизма основываются на высочайшей человечности и справедливости, значит, они воспримутся сами по себе или при небольших усилиях нашей пока что примитивной в условиях села пропаганды да при участии газет, радио, кино. Это пассивные позиции, учитывая, что село шло к социализму путем немалых жертв и ошибок. Да и шестьдесят третий год не сулит нам ни богатого хлеба, ни доброго настроения селян. Об этом мы еще будем сегодня говорить... Так вот, крестьяне - собственники по своей психологии, к тому же в некоторой своей части они при нашем худом хозяйничании разуверились, что колхоз выведет их на большую дорогу жизни. Вот тут и становится ясным, что идеи коммунизма мы утверждаем в сознании тружеников земли не всегда умело.
   С крестьянином надо говорить о коммунизме, глядя ему в глаза, обращаясь непосредственно к его уму и сердцу, исходя из особенностей его жизни, из конкретных дел, которыми он живет сегодня, сейчас. Может, нам нужны в каждом селе какие-то специально подготовленные кадры?
   Не обеднеет же колхоз, если будет содержать хотя бы одного человека умного, одаренного, способного - быть жрецом наших идей? Нужны новые традиции, новые обряды. Возможно, воскресные слушания специальных бесед. С пением Гимна Советского Союза, с хором лучших голосов! С образной, художественной, я бы сказал, речью без единого казенного слова. И человек этот обязан во всем являть собой образец нравственной чистоты. Он должен стать умом и совестью крестьянина, комиссара ЦК партии в селе, ученым наместником нашего пропагандистского аппарата.
   И если в ряду других вопросов он будет раскрывать перед людьми во всей обнаженной сложности проблемы войны и мира, не будут они недоумевать, почему нам приходится раскошеливаться на помощь слаборазвитым странам, не будут думать, что их обирают.
   Короче говоря, надо в селе ставить на прочные ноги, как мы привыкли казенно выражаться, настоящую устную пропаганду. Над этим еще надо подумать многим светлым головам. Но факт, что идеи коммунизма мы обязаны пропагандировать по-настоящему!
   В кабинете на некоторое время воцарилась тишина. Григоренко уселся за свой стол и привычно потянулся за коробкой с сигаретами. А Тарас, шумно вздохнув и поерзав на скрипучем стуле, спросил у него:
   - Где же, Степан Прокопович, взять нам этих самых жре-цов? последнее слово он выговорил с трудом. - Да еще таких святых, чтоб ни водки не пили, ни по бабенкам не шастали?
   - Можно подумать, - засмеялся Степан Прокопович, выстрелив изо рта струей табачного дыма, - что я да ты только тем и занимаемся, что хлещем водку и по бабам шляемся.
   - Ну, мы другое дело. У меня жена. - Тарас развел руками.
   - Вот с тебя и надо начинать! - серьезно заметил Григоренко.
   - Нашли жреца, - смущенно засмеялся Тарас.
   - Ну, хорошо, - Григоренко, измерив Тараса оценивающим взглядом, тоже засмеялся. - Допустим, тебе это не по плечу. Но не перевелись же у нас народные таланты? Их полно! Может, для начала следует отобрать из самодеятельных коллективов лучших чтецов и певцов, собрать в городах молодых артистов, которым не светят большой экран и высокая сцена, да создать для них специальные курсы... Рано или поздно партия начнет решать эту проблему.
   Но это не значит, - убежденно продолжал Степан Прокопович, - что мы должны сидеть сложа руки. Есть же в Кохановке интеллигенция! Надо дерзать. Начинайте с малого. Вот ты мне скажи, Тарас Игнатович, - наморщив лоб, Григоренко поднял на Тараса вопросительно-требовательные глаза, - у вас в клубе висят портреты кохановчан, погибших в боях с фашистами?
   Тарас отрицательно покачал головой.
   - Неужели и на это нужны специальные указания? - Степан Прокопович сердито ткнул в пепельницу сигарету. - Люди не знают своих героев-земляков! Как же вы молодежь воспитываете? Да и к самому клубу по-иному станут относиться, если там, на почетном месте, кохановчане увидят портреты своих погибших в боях дедов, отцов, братьев, сыновей. Шапки станут снимать!
   - Сделаем, Степан Прокопович! - Тарасу передалось волнение Григоренко, и он поднялся со стула, заслонив своим крупным и плотным телом окно.
   - Сделайте немедленно!
   Степан Прокопович снова встал из-за стола и, устремив на Тараса грустно-загадочный взгляд, сказал:
   - Присаживайся, Тарас Игнатович. Разговор еще не окончен.
   Тарас опустился на стул, ощутив, как за сердце ущипнула неизъяснимая тревога. Его пугала вдумчивая сосредоточенность и подчеркнутая твердость, застывшие на лице секретаря парткома.
   - Разговор у нас получился хороший, - с непонятной медлительностью проговорил Степан Прокопович. - Но вызвал я тебя совсем по другому делу. Ты, конечно, знаешь, что год этот неурожайный. А государству нужен хлеб. Есть указания - во всех колхозах больше полкилограмма на трудодень не давать.
   - У нас урожай сносный! Хватит и для плана и для людей! - одним духом выпалил Тарас.
   - Все равно. Придется вывозить на заготовки все, что уродило, кроме семян и... по полкило на трудодень.
   Тарасу показалось, что отяжелел воздух. Спиной ощутил, как устало дышит в окно разморенный солнечным жаром летний день, а спине делается зябко.
   Будто издали услышал приправленный горькой смешинкой голос Григоренко:
   - Так что немедля всем нам надо становиться жрецами и Цицеронами.
   Тарас ответил пресекшимся от волнения голосом:
   - Степан Прокопович... А мы тово... Мы уже выдали на трудодень по килограмму...
   Григоренко окатил Тараса ледяным взглядом и яростно громыхнул кулаком по столу.
   29
   Из Будомира Тарас возвратился перед полночью, поэтому сегодня проснулся позже обычного. Когда открыл глаза, увидел, что возле кровати стояла Докия и смотрела на него с теплой любовной улыбкой. А горенка спальня Тараса и Докии - ломилась от переполнявшего ее солнца. Светлые и пышные волосы Докии, ниспадавшие на красную блузку, будто горели в ярких лучах, и блузка будто горела. Сама Докия тоже светилась, ясно-голубые глаза ее, похожие на два лучистых солнца, ярко освещали чуть загорелое курносое лицо.
   - Здоров спать! - Докия засмеялась звонко, по-девчоночьи, и Тарасу послышалось, будто в горле жены перекатились серебряные горошинки. - Минут пять гляжу на тебя, а ты не просыпаешься! Ну, разве так можно - не чувствовать законной супруги? Да еще храпишь так, что мухи от страха убиваются о потолок. - И снова весело перекатились серебряные горошинки.
   Тарас, вдохнув тонкий запах духов, струившийся от Докии, порывисто поднялся и расправил плечи так, что под майкой хрустнули кости.
   - У-у, медведь... - Снова любяще засмеялась Докия и, порывисто обняв мужа за горячую со сна шею, прислонилась щекой к его небритой щеке. Сейчас же бриться! А я побежала в школу. Сегодня кончаем ремонт.
   Не успел Тарас опомниться, как Докия, дурашливо потрепав рукой его густую шевелюру, крутнулась на низеньких каблуках своих маленьких туфелек, быстро застучала ими по глинобитному полу и скрылась за дверью.
   Через несколько минут Тарас стоял в большой горнице перед зеркальным шкафом и торопливо водил дребезжащей электробритвой по щекам и подбородку. Свет из окон падал на него со стороны, и Тарас видел себя в зеркале в полный рост - обутым в поношенные хромовые сапоги, в армейских бриджах, местами запятнанных машинным маслом (Тарас не расставался с мотоциклом, и от пятен уберечься ему трудно). Белая трикотажная майка подчеркивала широкую крепкую грудь и тугие мускулы на сильных крупных руках. Лицом Тарас, да и телом, был похож на отца, каким тот был в молодости: смуглые обветренные щеки дышали здоровьем, глаза из-под черных бровей смотрели на мир улыбчиво и с чувством собственного достоинства, свидетельствуя о доброте и внутренней силе.
   Кончив бриться, Тарас повернулся к этажерке, чтобы взять на верхней полке флакон с одеколоном, и встретился с мертвенно-пристальным взглядом отца. Игнат сидел на топчане, спустив долу единственную ногу, а обрубок второй в подвернутой и прихваченной ремнем штанине положив на распорку деревянного костыля, прислоненного к столу.
   В горнице, кроме их двоих и спавших за марлевой занавеской детишек, никого не было. Югина хлопотала где-то на подворье возле сарая, откуда доносилось нетерпеливое хрюканье двух подсвинков.
   - Чего ж не хвалишься новостями? - спросил Игнат, заскрипев костылем.
   Тарас налил на ладонь одеколона, плеснул им в лицо и, закряхтев от горячего жжения, ответил:
   - Неважнецкие новости...
   - А все ж таки? - Игнат нетерпеливо заерзал на месте.
   - Ну, сами знаете, - нехотя стал продолжать Тарас, растирая лицо. Мы еще кое-какой урожай получили. Хватило бы для себя и для плана. А в других колхозах - труба. Все выгорело к едреной бабушке.
   - Ну? - Кажется, Игнат уже знал, что скажет дальше сын, и смотрел на него с презрительной колючестью.
   - Вот вам и "ну"! - рассердился Тарас и, будто назло отцу, с ожесточением бросил: - Велено больше полукилограмма на трудодень не выдавать! А за то, что мы с Павлом Платоновичем выдали по кило, шкуру с нас сдерут, а из колхоза все зерно под метелку!
   Игнат неожиданно зашелся ядовитым смешком, а на лицо его наползла такая мучительная гримаса, что поблекшая чернота глаз сверкнула слезой.
   Тарас смотрел на отца с жалостью и тревогой.
   - Чего это вы?
   - Вспомнил, как речь одну произносил в двадцать девятом, - с трудом вымолвил сквозь смешок Игнат. - Доказывал мужикам, что в колхозе любая засуха будет нипочем.
   - Ну, тату, знаете... вы как дите маленькое, - Тарас вспомнил вчерашний разговор со Степаном Григоренко, вспомнил мудреное словцо "жрец" и, придвинув к топчану стул, горячо заговорил, глядя отцу прямо в глаза: Держава наша - это одна большая семья. А в семье не может быть, чтоб один ходил в суконных галифе, а другой стыдным местом сверкал. Раз неурожай надо делиться, надо выручать державу. Мы же на нашей планете не одни живем? Не одни! Стало быть, торговля ведется. Вот мы договорились, скажем, доставить зерно в какую-нибудь страну, а у нас неурожай. Значит, надо платить золотом за неустойку, поскольку обязательства свои не выполнили...
   - А перед хлеборобом нет у вас обязательств? - сердито перебил сына Игнат. - Почему за все беды мужик должен расплачиваться? Может, в соседнем колхозе неурожай оттого, что руководство там безголовое! Солнце над всеми одинаково пекло! У нас уродило, а у них нет, и нам же за это дуля под нос?! Когда конец этому будет?!
   "Хреновый из меня "жрец", - с горькой иронией подумал Тарас и, ощущая полную свою беспомощность, сказал:
   - Рассуждаете вы, тату, как отсталый элемент.
   - Я тебе как "элементу" костылем по голове!.. - Игнат, сняв культю ноги с распорки костыля, угрожающе придвинул его к себе. - Это небось Степан выслуживается перед начальством, "дает план"! Сейчас же езжай в обком до первого попавшегося секретаря! Расскажи все честь по чести!..
   В это время скрипнула дверь, и на пороге встал Кузьма Лунатик. По его блудливой улыбке на благообразном старческом лице, светившем переспелой синевой носа, нетрудно было догадаться, что он давненько стоял в сенцах и прислушивался к жаркому объяснению сына с отцом.
   - Доброго ранку в вашей хате! - бойко поздоровался Кузьма и, шагнув с порога в горницу, сдернул с головы видавший виды картузишко, а затем галантно поклонился, прижав картуз к груди.
   Не успели Игнат и Тарас ответить на приветствие старого Лунатика, как он без передыху повел речь:
   - Велено мне собственноручно Павлом Платоновичем сопроводить тебя, Тарас Игнатович, в нашу хату. Требует там твоего прибытия... этот самый... как его?.. Ага! Конструктор... Нет-нет... инструктор из обкома, стало быть, партии. Велено так же Павлом Платоновичем горилкой инструктора пока не подмасливать, а присмотреться, что к чему, и действовать по обстоятельствам времени. Вот так...
   30
   Вскоре дед Кузьма и Тарас Пересунько торопливо шагали обочиной улицы в направлении дома Лунатиков. Тарас ступал размашисто, чуть вывертывая наружу носки сапог, а Кузьма семенил вприпрыжку и рядом с рослым Тарасом был похож на сутулого мальчугана.
   Когда поравнялись с подворьем, в глубине которого виднелась старая, в соломенной папахе хата Лунатиков с молодым вишняком под окнами, Кузьма увидел Маринку. Она шла им навстречу, направляясь, видимо, на строительную площадку. Тарас завернул в подворье, а Кузьма остановился у калитки, поджидая девушку.
   Маринка шла неторопливо, опустив глаза и ничего не замечая вокруг. В клетчатом платье и белой косынке, она была совсем похожа на девчонку-школьницу. Но уже в самой походке - грациозно-легкой, в заметной налитости маленьких грудей, в смелом развороте плеч да и в том, как задумчиво были опущены ее глаза, говорившие о каких-то сокровенно-трудных мыслях, - во всем этом уже явственно просматривалось сквозь чистый аромат юности таинственное и волнующее женское начало.
   Кузьма кашлянул, чтоб обратить на себя внимание Маринки, и она подняла на него замутненные тревогой и грустью глаза, под которыми были заметны трогательные тени.
   - Доброго ранку, диду, - поздоровалась девушка, проходя мимо.
   - Здравствуй, золотце! - с наигранной бодростью ответил Кузьма Лунатик; его смутило безразличие Маринки. - Мариночко, дивчатко мое славное, постой минуточку!
   И старик проворно перебежал через дорогу к остановившейся девушке.
   - Ты ж мне нужна, как нашему голове Директива из района! - весело продолжал Кузьма. - Ну, дыхнуть не могу без твоей помощи! Зарез смертельный и окончательный.
   - Что случилось? - встревожилась Маринка.
   - Не очень страшное, но... страшно важное! Все тебе растлумачу по параграхвам, только обожди меня тут одну минуточку. Сейчас я сбегаю в хату, захвачу нужную мне штукенцию, чтоб потом не возвращаться домой, и мигом буду тут. Обождешь?
   - Обожду, если надо. Только недолго.
   Кузьма торопливо побежал в хату. С порога окинул любопытным взглядом горницу и, задержав глаза на Арсентии Хворостянко, уже открыл было рот, чтобы поздороваться с инструктором обкома. Но, увидев в руке Арсентия Никоновича вилку с наколотым вареником, так и застыл с открытым ртом. Тут же панически перевел взгляд на стол, где высился графин с искрившейся в солнечном луче сливянкой, и заметил в окружении тарелок кастрюлю, в которой он варил вареники. Еще раз ошалело посмотрел на сидевших за столом и занятых разговором отца и сына Хворостянко, на Серегу, подносившего Тарасу стакан со сливянкой, и с похолодевшим сердцем кинулся на кухню. На припечке увидел только фуфайку и скомканную газету.
   - Серега! - крикнул Кузьма, заставив гостей в горнице испуганно притихнуть.
   - Чего вы орете? - зашипел Серега, вломившись на кухню.
   - Вареники слопали?!
   - Ч-ш-ш! А вам-то что? Есть больше нечего?
   - Чтоб вас разорвало! - тихо заскулил Кузьма. - Не про вашу честь варились!
   Серега никак не мог взять в толк, почему так рассердился отец; он был убежден, что вареники варила Наталка.
   - Борщ доставайте из печи. Молоко вон стоит. - Он указал на полку с кувшинами.
   - Ладно, - Кузьма тяжко вздохнул и отвернулся.
   - Там еще осталось несколько штук, - сжалился Серега над отцом. - Но я думал - Тарасу дать закусить.
   - Ладно, давай Тарасу. Компания так компания. - И старик, на удивление Сереге, зашелся тихим удушливым смешком.
   Постояв еще минутку на кухне, Серега с недоумением пожал плечами и вышел в горницу. А Кузьма, неистово перекрестившись на единственную, черную от мушиных следов икону-доску в углу кухни, открыл окно и, покряхтывая, выбрался в огород: пройти через горницу у него не хватило храбрости.
   Когда завернул за угол хаты, увидел, что Маринка стояла на улице на прежнем месте, а к ней спешил через подворье Юра Хворостянко, заметивший девушку в окно. Кузьма потоптался на месте, подумал и, махнув рукой, пошел вокруг хаты к сенцам, чтоб попасть в; камору. Маринка теперь его не интересовала. И поскольку рухнула надежда разживиться у Насти "калиновкой", он решил идти на другой край села, где одиноко грустила в колхозном саду старая хатенка учителя Прошу, чтобы поставить закваску для самогонки.
   В каморе Кузьма положил в мешок буханку хлеба, кусок сала, дрожжи и с этой небольшой ношей вышел на улицу. Маринки и Юры здесь уже не было.
   Путь Лунатика пролегал мимо конторы правления колхоза. Здесь он неожиданно столкнулся с Андреем, который, сойдя с крыльца, сосредоточенно рассматривал какие-то бумажки, затем аккуратно складывал их и прятал во внутренний карман пиджака.
   - Эй, Андрей Павлович! - окликнул его Кузьма Лунатик. - Дело к тебе есть!
   - Что за дело? - невесело спросил Андрей, подойдя к старику.
   - Ты завтра утром будешь свободен?
   - Нет, деду Кузьма, - покачал головой Андрей. - Сегодня уезжаю на целину.
   - Тю-тю! - присвистнул Лунатик. - Чего это тебе дома не сидится?!
   - Кому-то надо ехать.
   - А Маринка? Ой, гляди, проворонишь дивчину? Я уже приметил, что техник-строитель вьется вокруг нее.
   - Ну и на здоровье! - Андрей ответил со злым безразличием, и Кузьма уловил в прищуренных глазах парня боль.
   - Э-э, нет... - старик пристальнее всмотрелся в лицо Андрея. - Не дело говоришь. Зачем же такую славную девку упускать? Или поссорились?
   - Не спрашивайте, - буркнул Андрей и полез рукой в карман за сигаретами.
   - И дурак! - неожиданно вспылил Кузьма.
   - Почему дурак? - переспросил Андрей, прикуривая сигарету.
   - Дурак, что таишься от меня! Дед Кузьма в любом деле может воспомоществовать.
   - В этом деле никто не поможет. - И Андрей тяжко вздохнул.
   - Эта самая, как ее? Ага!.. любовь!.. расстроилась? Так мы ее в два счета склеим! Навечно! Как электросваркой!
   - Интересно, - Андрей саркастически засмеялся, измерив старика насмешливым взглядом.
   - А ты не смейся! - и Кузьма с таинственным видом оглянулся по сторонам. - Слушай, какой я тебе пропишу рецепт. Только слушай! Проберись в Маринкину хату, выломи из печки кирпичину и носи ее в кармане. Хрест святой, не брешу, что Маринка сама к тебе прибежит.
   - И долго нянчить в кармане кирпичину надо? - иронически спросил Андрей.
   - Не веришь?!. - Кузьма обидчиво поджал губы, затем поскреб пальцами в бороденке. - Могу дать другой рецепт. Научный! Слушай. Поедь в Будомир на базар и купи у гончара новый горшок. Только не торгуйся, плати, сколько запросит. А приедешь домой, просверли в горшке побольше дырок. Уразумел? Потом поймай кожана, или, по-научному, летучую мышь, посади ее в тот горшок и поставь его вверх дном в муравейник, в глухом лесу. И тут же удирай что есть духу! Чтоб ты, не дай бог, не услышал свиста кожана, иначе оглохнешь! Потом, когда муравьи обточат кожана, возьми его косточки и найди меж ними вилочку и крючочек. Понял? Если хочешь, чтоб дивчина любила тебя, зацепи ее тем крючочком. За какое место, не скажу, пока не поставишь магарыч!
   - А вилка зачем же? - с веселым любопытством спросил Андрей.
   - Про вилку могу без магарыча сказать: если вдруг разлюбил ты дивчину, толкни ее незаметно вилкой в бок, то и она тебя разлюбит и уйдет. Понял?
   - Понял.
   - Будет магарыч?
   - Не будет.
   - Почему?!
   - Уезжаю я, деду Кузьма.
   - Ну и дурак!
   - Какой есть.
   В это время Андрей и Кузьма увидели, что со стороны колхозного двора торопливо шел через выгон Юра Хворостянко. Кузьма, который все время думал, как будут чувствовать себя те, кто ел его "противолюбовные" вареники, смотрел на чем-то озабоченного Юру с любопытством и бесовской хитрецой, а Андрей - с ломившей сердце неприязнью.
   Андрею показалось, что техник-строитель ощутил его неприязнь и поэтому вдруг остановился, не дойдя до них десяток шагов. Юра смотрел на Андрея и Кузьму каким-то не то отсутствующим, не то испуганным взглядом, а лицо его, вдруг покрывшееся испариной, исказила гримаса подступившей к горлу тошноты. Тут же он резко повернул в сторону огородов и неожиданно побежал к недалекой конопле.
   - Что с ним? - озадаченно спросил Андрей, когда Юра нырнул в сизо-зеленую чащу.
   Старик странно хихикнул, отвел в сторону виновато-блудливые глаза и неопределенно ответил:
   - Может, тебя напужался. А может, мутит после опохмелки. - И тут же пугливо покосился в сторону своей хаты. - Ну, мне пора, Андрюха, прощевай.
   31
   Сгущавшийся мрак постепенно скрыл очертания предметов, находившихся в поле зрения Павла Платоновича. Павел лежал в постели на боку и широко раскрытыми глазами смотрел на комнату. Уже глухая ночь, а ему не спалось. За спиной, у стенки, мерно и ровно посапывала Тодоска.
   Завтра в десять утра Павлу и Тарасу Пересунько надо быть в Будомире, на бюро парткома. Придется держать ответ за то, что поспешил выдать на трудодни хлеб. Нет, Павел Платонович не чувствовал за собой вины: колхозники получили заработанное даже еще не полностью. Ведь сколько вложили они труда, чтобы в такой засушливый год собрать хоть средний урожай. Но тревога глодала сердце. А вдруг они с Тарасом чего-то не понимают? И наверняка не понимают, если призывают их к ответу, несмотря на то, что колхоз полностью выполнил государственный план хлебозаготовок, кроме еще не убранных крупяных.
   Сегодня Павел Платонович звонил по телефону в партком, пытался выведать, что их ждет на бюро. Но Степана Прокоповича не застал. На звонок откликнулся Клим Дезера, с которым у Павла Платоновича были не очень добрые отношения. Павел несколько лет назад остро покритиковал Дезеру на партийном активе за то, что тот, приехав в Кохановку как уполномоченный райкома партии, без знания дела заставил трактористов глубоко вспахать участок заливной земли с наносным гумусным грунтом. В итоге гумус был завален толстым слоем песка.
   Наткнувшись на Дезеру по телефону, Павел не удержался и спросил, зачем вызывают его и Тараса в Будомир. Дезера же, уловив тревогу в голосе Ярчука, ответил со зловещим смешком:
   - Не беспокойся, Павел Платонович, не обидим. Вызываем, чтоб выдать сполна за все сразу.
   - За что именно? - с притворной беспечностью спросил Павел.
   - За все, что творится в твоей Кохановке!
   И Павел Платонович размышлял теперь над тем, что мог иметь в виду Клим Дезера. "За все, что творится в твоей Кохановке". Может, дошел до парткома слух о той дурацкой истории с представителем милиции? Надо же: в дни уборочной, когда язык с плеча не снимаешь, а люди находят время выкидывать разные коники-макогоники. Кто же это сотворил? Впрочем, Кохановка - она и есть Кохановка. В ней немало хлопцев и девчат, которые ночи не доспят, а отчебучат иногда такое, что потом весь район потешается.