Страница:
— Но я вовсе не имел в виду иудео-христианского Создателя, — возразил я. — Я прочитал на память строки из финского национального эпоса! И если тебе угодно найти того «создателя», о котором я говорил, так поищи его в пантеоне финских божков! И потом, я даже не утверждал ничего — я всего лишь вопрос задал!
Ангел ответил на все мои возражения небрежным взмахом руки.
— Все это не имеет значения. Ты попал во вселенную, где единственным истинным Создателем является Иегова, и служить тут можно либо Богу, либо дьяволу.
— Ты хочешь сказать, что Господь не создал меня одиноким?
— О нет. Не создал. И не создал для скитаний. И если ты лишен друзей и дома, то сие есть следствие твоих деяний и желаний. И ежели ты имеешь желание, чтобы все стало иначе, то все возможно переменить.
Я нахмурил брови.
— Я могу отправиться обратно в свой мир?
— О да, хотя тебе придется изыскивать для этого средства, трудиться в поте лица своего, дабы делом заслужить или разумом познать дорогу. Однако я говорил более о том, как взыскуешь ты дружбы и пристанища.
— Да я всю жизнь искал друзей!
— А они были с тобою рядом, — сказал ангел. — Тебе только и нужно было жить сообразно с тем, как жили они, выучиться их привычкам и им следовать.
— Минутку, минутку! Ты что, хочешь сказать, что для того, чтобы стать членом группы, я должен вести себя в точности так же, как остальные члены этой группы?
— Ты принужден повиноваться их правилам, — сказал ангел. — О, немало было тех, от кого ты отвернулся, и сие радовало меня, но ведь были и иные — добрые люди, а тебе не по нраву пришлись их привычки.
Я вспомнил мальчишек в школе — мальчишек, которые считали, что, кроме драк и спорта, ничего на свете не существует.
— Чертовски верно! — воскликнул я, но, увидев, как исказилось лицо ангела от праведного гнева, поправился: — Ой, прошу прощения. Я хотел сказать — «здоровски». Здоровски верно.
Гримаса гнева покинула лик ангела.
Я же собрал воедино остатки соображения и возгласил:
— Но они были такие глупые! И их принципы тоже! Ничего себе — они думали, что от того, с какой силой врежешь по мячу, что-то зависит!
— И зависело, — невозмутимо подтвердил ангел. — Для них.
— Но не для меня! Для меня важнее всего было чтение книг! И знания!
— Следовательно, книги значили для тебя более, нежели дружба. Ты сделал свой выбор.
— О да! Если бы я мог иметь и друзей, и книги! Если бы со мной подружились другие ребята, любившие читать! Учиться! Тогда я бы стал членом группы! Может быть, тогда мы смогли бы в бейсбол научиться играть — все вместе!
— О, разве не жаждал ты быть отличным от других?
— Нет! — взорвался я и сам поразился тому, что сказал это. У меня столько на душе накипело, что остановиться я уже не мог. — Мне хотелось быть нормальным! Иметь друзей! Быть социальным животным! И я пытался! Я выучивал их повадки, по крайней мере некоторые повадки — но уже было слишком поздно. Я не мог обзавестись инстинктом! И они понимали, что я притворяюсь!
— И все же они согласны были бы терпеть тебя, ежели бы ты не перестал стараться.
— Если бы я продолжал стараться быть тем, кем на самом деле не являюсь? Придуриваться? А я-то думал, что среди вашего брата уважают правдивость.
— Это так, — кивнул ангел. — И говорю тебе, избрал ты наиболее правдивый путь. Однако то был твой выбор, а не Божие деяние.
— Это конечно, но ты посмотри, что Он мне предложил на выбор! — Я вдохнул поглубже и постарался успокоиться, сосредоточиться. «Гармония, равновесие, уравновесь себя, найти свою середину...» — Я думал, что человеку с мозгами в голове легче пробиться на Небеса.
— О, нет, — покачал головой ангел. — Небеса открыты для всех, и для кротких, и для проворных, для тупиц и для гениев. Господь печется о душе, а не о разуме.
Я не сводил с ангела изумленных глаз, а потом сказал:
— Но я всегда полагал, что тем, кто умнее, легче постичь истину! А ведь истина — это Бог, не так ли?
— Истина есть проявление Господа, — отвечал ангел. — Либо Его определение. Истина не есть весь Господь, не есть его Всемогущество. Иначе говоря, человек, обладающий большим умом, нежели его ближний, способен познать Господа полнее и лучше, ежели всю жизнь к оному стремится. Однако путь его более тернист, потому как его разум может найти более препятствий для веры в Господа, чем разум человека менее просвещенного.
— Но ведь более просвещенный способен создать труды более проникнутые Духом Святым!
— Не более, — поправил меня ангел, — а всего лишь такие, какие не видны иным. Однако у более просвещенного более искушений ошибиться, и, если истина не открывается ему мгновенно, он способен изречь, что истины не существует, и отвернуться от нее.
— Значит, — медленно проговорил я, — вот почему ученик пришел к раввину и сказал: «Научи меня всей полноте закона, пока я стою на одной ноге»?
— Ну это, конечно, аллегория, — рассудительно сказал ангел. — Однако ежели твой разум есть средство конечного приближения к Господу, он тоже имеет долг.
Я почувствовал раздражение. Как только начинаются разговоры о долге, это значит, тебя хотят заставить делать то, чего тебе делать неохота.
— Ну, например?
— Использовать свой разум во благо ближних своих, — отвечал ангел. — Не предаваться праздности до той поры, покуда ты не познаешь Истины, до той поры, покуда не обретешь ясности видения, пока не уверишься крепче крепкого, что Господь с тобою.
Я похолодел.
— Но ты требуешь, чтобы я поверил в того, о ком я не могу сказать: «он здесь» или «он со мною». Я этого не знаю.
— Ежели бы ты это знал, — сказал ангел, — то в вере не было бы нужды.
— Недурной логический фокус, — усмехнулся я и, махнув рукой, отказался спорить. — Но если я чего-то не могу доказать, то я этого не принимаю.
— Однако должен! — Ангел приблизился ко мне, лик его выдавал крайнюю степень волнения. — Ибо сей мир, в который ты попал, есть царство, где правит дух, и, ежели ты не предан Господу и Добру, ты последуешь ко Злу, к Сатане.
— Глупости! — воскликнул я. — Я такое слыхал и раньше «Да-да, нет-нет, а прочее — от лукавого». Середины не существует?
— Здесь — нет. Какое бы деяние ты ни свершил в отношении кого бы то ни было, это деяние ты свершаешь здесь либо во благо, либо во зло, то есть либо ради Господа нашего, либо ради Сатаны! Ты не сумеешь угнездиться посредине! Малейшее из твоих деяний может навлечь на тебя худшее из проклятий, если всею душою твоею ты не будешь стремиться к Господу, если не посвятишь всего себя служению этой цели. Ты не можешь оставаться один!
— Еще как могу! — выкрикнул я в ярости. — И не собираюсь никому и ничему себя посвящать. Всю жизнь я только и слышал: «Ты должен под этим вот подписаться». «Ты должен туда-то и туда-то вступить». «Не можешь же ты все время болтаться один-одинешенек». Только я им не верил. Я ведь давным-давно понял, что стоит только стать членом группы — и ты вынужден будешь делать что-то такое, что тебе, может, и не нравится вовсе. Я и раньше от такого отказывался, отказываюсь и теперь.
— И, следовательно, избираешь одиночество, — напомнил ангел.
— Да! К остракизму мне не привыкать! Порой меня отвергали прямо и открыто, порой — тонко и скрытно, но всегда отрезали, отталкивали. И если это та цена, которую я вынужден платить за то, чтобы честно быть самим собой, я уплачу ее, как платил прежде. Я этим занимался двадцать четыре года, спасибочки, позанимаюсь и еще. Не так уж мне плохо.
— Нет, плохо, — заспорил ангел. — Ты испытываешь муки из-за одиночества и неустроенности.
— Что же, если такова цена свободы, я готов пожертвовать. А если ты готов что-нибудь изобразить, дабы наказать меня за это, так ты лучше перестань языком молоть, а сотвори что-нибудь на манер грома и молнии!
Я сжался, приготовился к тому, что сейчас он меня уничтожит. Как ни странно, я всей душой надеялся, что во всем, что я наговорил про Бога, я прав, и Он сейчас на моей стороне.
Ангел изучал меня жутко печальными глазами, а потом проговорил, пожалуй, чуть насмешливо:
— О нет. Я не вправе злоупотреблять своим могуществом, когда имею дело с простыми смертными, а уж тем более с тем из них, кто доверен моему попечению. Все силы свои я употреблю на то, чтобы отгонять от тебя бесов, которые станут терзать тебя, как отгонял и прежде. Однако свобода выбора по-прежнему за тобою — такова воля Божия. А ты свершил свой выбор.
Я не трогался с места, стараясь унять волнение в крови. Лик ангела вновь посуровел.
— Отныне не ропщи на Господа за то, что одинок. Это твой выбор.
Внезапно полыхнула ярчайшая вспышка и поглотила ангела. Пламя колыхнулось, взметнулось и тут же растаяло.
А я стоял и пялился туда, где мгновение назад был ангел, и чувствовал, как становятся мягче окаменевшие мышцы, как наваливается слабость. До меня дошло: только что я своими глазами видел своего ангела-хранителя.
Тем не менее я намеревался все перепробовать — все, что хотел. Да, я выбрал одиночество. Это моя плата за свободу, но радоваться этому я вовсе не обязан.
Хотя... Разве выбрал? Разве я принял одиночество?
— Ты можешь иметь друзей и при этом быть самим собой, — тихо пробормотал я. — Вся беда в том, что друзей, которые любят тебя таким, какой ты есть, так мало.
И тут я вспомнил про Мэта.
Я развернулся и зашагал вверх по склону холма. Если меня перенесло в другую вселенную, может, и его тоже?
В эту же?
Засосало под ложечкой. А почему бы и нет? В конце концов, я же его разыскивал, когда меня цапнул за руку треклятый паучина и меня вышвырнуло в этот мир.
Как же это, интересно, укус паука способен отправить тебя в путешествие по мирам?
Смерть?
Или галлюцинация? Тогда я вспомнил об ангеле. Наверняка галлюцинация. Ничего другого и быть не могло. Значит, те ягоды только выглядели, как малина, а содержали какой-то галлюциноген. Открыли в подсознании канал, оно вырвалось наружу и заговорило со мной, обретя обличье моего ангела-хранителя.
А что это значило? А это значило, что мое подсознание религиозно.
Это мне определенно не нравилось.
Я почти слышал его голос.
«Покорись мне, сознание. Входи же, сознание».
«Нет. Отказываюсь. Я лучше постою за дверью».
Ну, и я тоже.
Глава 3
Ангел ответил на все мои возражения небрежным взмахом руки.
— Все это не имеет значения. Ты попал во вселенную, где единственным истинным Создателем является Иегова, и служить тут можно либо Богу, либо дьяволу.
— Ты хочешь сказать, что Господь не создал меня одиноким?
— О нет. Не создал. И не создал для скитаний. И если ты лишен друзей и дома, то сие есть следствие твоих деяний и желаний. И ежели ты имеешь желание, чтобы все стало иначе, то все возможно переменить.
Я нахмурил брови.
— Я могу отправиться обратно в свой мир?
— О да, хотя тебе придется изыскивать для этого средства, трудиться в поте лица своего, дабы делом заслужить или разумом познать дорогу. Однако я говорил более о том, как взыскуешь ты дружбы и пристанища.
— Да я всю жизнь искал друзей!
— А они были с тобою рядом, — сказал ангел. — Тебе только и нужно было жить сообразно с тем, как жили они, выучиться их привычкам и им следовать.
— Минутку, минутку! Ты что, хочешь сказать, что для того, чтобы стать членом группы, я должен вести себя в точности так же, как остальные члены этой группы?
— Ты принужден повиноваться их правилам, — сказал ангел. — О, немало было тех, от кого ты отвернулся, и сие радовало меня, но ведь были и иные — добрые люди, а тебе не по нраву пришлись их привычки.
Я вспомнил мальчишек в школе — мальчишек, которые считали, что, кроме драк и спорта, ничего на свете не существует.
— Чертовски верно! — воскликнул я, но, увидев, как исказилось лицо ангела от праведного гнева, поправился: — Ой, прошу прощения. Я хотел сказать — «здоровски». Здоровски верно.
Гримаса гнева покинула лик ангела.
Я же собрал воедино остатки соображения и возгласил:
— Но они были такие глупые! И их принципы тоже! Ничего себе — они думали, что от того, с какой силой врежешь по мячу, что-то зависит!
— И зависело, — невозмутимо подтвердил ангел. — Для них.
— Но не для меня! Для меня важнее всего было чтение книг! И знания!
— Следовательно, книги значили для тебя более, нежели дружба. Ты сделал свой выбор.
— О да! Если бы я мог иметь и друзей, и книги! Если бы со мной подружились другие ребята, любившие читать! Учиться! Тогда я бы стал членом группы! Может быть, тогда мы смогли бы в бейсбол научиться играть — все вместе!
— О, разве не жаждал ты быть отличным от других?
— Нет! — взорвался я и сам поразился тому, что сказал это. У меня столько на душе накипело, что остановиться я уже не мог. — Мне хотелось быть нормальным! Иметь друзей! Быть социальным животным! И я пытался! Я выучивал их повадки, по крайней мере некоторые повадки — но уже было слишком поздно. Я не мог обзавестись инстинктом! И они понимали, что я притворяюсь!
— И все же они согласны были бы терпеть тебя, ежели бы ты не перестал стараться.
— Если бы я продолжал стараться быть тем, кем на самом деле не являюсь? Придуриваться? А я-то думал, что среди вашего брата уважают правдивость.
— Это так, — кивнул ангел. — И говорю тебе, избрал ты наиболее правдивый путь. Однако то был твой выбор, а не Божие деяние.
— Это конечно, но ты посмотри, что Он мне предложил на выбор! — Я вдохнул поглубже и постарался успокоиться, сосредоточиться. «Гармония, равновесие, уравновесь себя, найти свою середину...» — Я думал, что человеку с мозгами в голове легче пробиться на Небеса.
— О, нет, — покачал головой ангел. — Небеса открыты для всех, и для кротких, и для проворных, для тупиц и для гениев. Господь печется о душе, а не о разуме.
Я не сводил с ангела изумленных глаз, а потом сказал:
— Но я всегда полагал, что тем, кто умнее, легче постичь истину! А ведь истина — это Бог, не так ли?
— Истина есть проявление Господа, — отвечал ангел. — Либо Его определение. Истина не есть весь Господь, не есть его Всемогущество. Иначе говоря, человек, обладающий большим умом, нежели его ближний, способен познать Господа полнее и лучше, ежели всю жизнь к оному стремится. Однако путь его более тернист, потому как его разум может найти более препятствий для веры в Господа, чем разум человека менее просвещенного.
— Но ведь более просвещенный способен создать труды более проникнутые Духом Святым!
— Не более, — поправил меня ангел, — а всего лишь такие, какие не видны иным. Однако у более просвещенного более искушений ошибиться, и, если истина не открывается ему мгновенно, он способен изречь, что истины не существует, и отвернуться от нее.
— Значит, — медленно проговорил я, — вот почему ученик пришел к раввину и сказал: «Научи меня всей полноте закона, пока я стою на одной ноге»?
— Ну это, конечно, аллегория, — рассудительно сказал ангел. — Однако ежели твой разум есть средство конечного приближения к Господу, он тоже имеет долг.
Я почувствовал раздражение. Как только начинаются разговоры о долге, это значит, тебя хотят заставить делать то, чего тебе делать неохота.
— Ну, например?
— Использовать свой разум во благо ближних своих, — отвечал ангел. — Не предаваться праздности до той поры, покуда ты не познаешь Истины, до той поры, покуда не обретешь ясности видения, пока не уверишься крепче крепкого, что Господь с тобою.
Я похолодел.
— Но ты требуешь, чтобы я поверил в того, о ком я не могу сказать: «он здесь» или «он со мною». Я этого не знаю.
— Ежели бы ты это знал, — сказал ангел, — то в вере не было бы нужды.
— Недурной логический фокус, — усмехнулся я и, махнув рукой, отказался спорить. — Но если я чего-то не могу доказать, то я этого не принимаю.
— Однако должен! — Ангел приблизился ко мне, лик его выдавал крайнюю степень волнения. — Ибо сей мир, в который ты попал, есть царство, где правит дух, и, ежели ты не предан Господу и Добру, ты последуешь ко Злу, к Сатане.
— Глупости! — воскликнул я. — Я такое слыхал и раньше «Да-да, нет-нет, а прочее — от лукавого». Середины не существует?
— Здесь — нет. Какое бы деяние ты ни свершил в отношении кого бы то ни было, это деяние ты свершаешь здесь либо во благо, либо во зло, то есть либо ради Господа нашего, либо ради Сатаны! Ты не сумеешь угнездиться посредине! Малейшее из твоих деяний может навлечь на тебя худшее из проклятий, если всею душою твоею ты не будешь стремиться к Господу, если не посвятишь всего себя служению этой цели. Ты не можешь оставаться один!
— Еще как могу! — выкрикнул я в ярости. — И не собираюсь никому и ничему себя посвящать. Всю жизнь я только и слышал: «Ты должен под этим вот подписаться». «Ты должен туда-то и туда-то вступить». «Не можешь же ты все время болтаться один-одинешенек». Только я им не верил. Я ведь давным-давно понял, что стоит только стать членом группы — и ты вынужден будешь делать что-то такое, что тебе, может, и не нравится вовсе. Я и раньше от такого отказывался, отказываюсь и теперь.
— И, следовательно, избираешь одиночество, — напомнил ангел.
— Да! К остракизму мне не привыкать! Порой меня отвергали прямо и открыто, порой — тонко и скрытно, но всегда отрезали, отталкивали. И если это та цена, которую я вынужден платить за то, чтобы честно быть самим собой, я уплачу ее, как платил прежде. Я этим занимался двадцать четыре года, спасибочки, позанимаюсь и еще. Не так уж мне плохо.
— Нет, плохо, — заспорил ангел. — Ты испытываешь муки из-за одиночества и неустроенности.
— Что же, если такова цена свободы, я готов пожертвовать. А если ты готов что-нибудь изобразить, дабы наказать меня за это, так ты лучше перестань языком молоть, а сотвори что-нибудь на манер грома и молнии!
Я сжался, приготовился к тому, что сейчас он меня уничтожит. Как ни странно, я всей душой надеялся, что во всем, что я наговорил про Бога, я прав, и Он сейчас на моей стороне.
Ангел изучал меня жутко печальными глазами, а потом проговорил, пожалуй, чуть насмешливо:
— О нет. Я не вправе злоупотреблять своим могуществом, когда имею дело с простыми смертными, а уж тем более с тем из них, кто доверен моему попечению. Все силы свои я употреблю на то, чтобы отгонять от тебя бесов, которые станут терзать тебя, как отгонял и прежде. Однако свобода выбора по-прежнему за тобою — такова воля Божия. А ты свершил свой выбор.
Я не трогался с места, стараясь унять волнение в крови. Лик ангела вновь посуровел.
— Отныне не ропщи на Господа за то, что одинок. Это твой выбор.
Внезапно полыхнула ярчайшая вспышка и поглотила ангела. Пламя колыхнулось, взметнулось и тут же растаяло.
А я стоял и пялился туда, где мгновение назад был ангел, и чувствовал, как становятся мягче окаменевшие мышцы, как наваливается слабость. До меня дошло: только что я своими глазами видел своего ангела-хранителя.
Тем не менее я намеревался все перепробовать — все, что хотел. Да, я выбрал одиночество. Это моя плата за свободу, но радоваться этому я вовсе не обязан.
Хотя... Разве выбрал? Разве я принял одиночество?
— Ты можешь иметь друзей и при этом быть самим собой, — тихо пробормотал я. — Вся беда в том, что друзей, которые любят тебя таким, какой ты есть, так мало.
И тут я вспомнил про Мэта.
Я развернулся и зашагал вверх по склону холма. Если меня перенесло в другую вселенную, может, и его тоже?
В эту же?
Засосало под ложечкой. А почему бы и нет? В конце концов, я же его разыскивал, когда меня цапнул за руку треклятый паучина и меня вышвырнуло в этот мир.
Как же это, интересно, укус паука способен отправить тебя в путешествие по мирам?
Смерть?
Или галлюцинация? Тогда я вспомнил об ангеле. Наверняка галлюцинация. Ничего другого и быть не могло. Значит, те ягоды только выглядели, как малина, а содержали какой-то галлюциноген. Открыли в подсознании канал, оно вырвалось наружу и заговорило со мной, обретя обличье моего ангела-хранителя.
А что это значило? А это значило, что мое подсознание религиозно.
Это мне определенно не нравилось.
Я почти слышал его голос.
«Покорись мне, сознание. Входи же, сознание».
«Нет. Отказываюсь. Я лучше постою за дверью».
Ну, и я тоже.
Глава 3
Я вышагивал вверх по склону, пытаясь на ходу поразмыслить. В конце концов, я получал неплохие отметки по философии. Должны же были хоть на что-то сгодиться полученные мной знания. Если уж они тут ни к чему, значит, толку от них вообще никакого. Я противился субъективному, сверхъестественному объяснению здешних явлений — ангелы нереальны, волшебство тоже. Ну ладно, хорошо. И все-таки тут происходило нечто, сильно смахивающее на волшебство. Но ведь волшебство — это не личность со своими эмоциями. Большей частью в волшебство верят как в некую силу, разновидность энергии, безличную и...
Поезд моих размышлений резко затормозил. Краешком глаза я уловил вспышку. Я тут же посмотрел в ту сторону, но вспышка, конечно же, исчезла. Нет, снова появилась — что-то вроде искорки в поле зрения. Мне стало здорово не по себе. Не хватало еще ослепнуть. Самое время! Однако я сумел совладать с собой, призвав на помощь здравый смысл. Это произошло как раз вовремя, поскольку сияние разрасталось, и я ощутил порыв протянуть руку, побежать к странному свечению. И это, конечно, было глупо, поскольку свечение стало не только шире, оно как бы разбухло, превратилось в зигзаг, ткнулось в землю и взметнуло облако пыли.
Я почувствовал запах тухлого яйца и сморщил нос.
— Ангел-хранитель, — пробормотал я. — Если ты есть, если ты не галлюцинация, вот бы здорово тебе сейчас явиться!
Но он, конечно, не появился. Галлюцинации, как правило, по заказу не являются. Однако, как ни странно, я ощутил неизъяснимую уверенность в себе, граничащую с полным спокойствием. Наверное, не стоило так уж сильно этому дивиться. Разум сам по себе способен на многое. Видимо, мое подсознание придумало, как справиться с тем, что на меня надвигалось. Видимо.
Но... руки и ноги у меня покалывало, как иголками.
Облако пыли улеглось. На дороге сидела старая карга в темно-сером балахоне.
Ну, это еще ладно. Это можно пережить, учитывая обстоятельства. На самом деле то была моя старая знакомица — сколько раз я видел ее в детстве на десятках картинок в книжках сказок! Но вот что меня потрясло, так это то, что сидела старушенция за письменным столом, заваленным бумагами. Из чернильницы торчало гусиное перо.
— Жа полчаша ты проижнеш два противожаконных жаклинания, — прошамкала старуха. Два? Заклинания? А старуха продолжала зудеть:
— Ягуша! — говорю я шебе. Чего тебе шидеть-по-шиживать? Надоть шмотатьшя да поглядеть, как и что. А вот и он, тут как тут, явилшя не жапылилшя. Пришел, понимаешь, штоб выгнать бедненькую штаренькую бабушю-Ягушю с нашиженного мештечка, жначить, и штобы жацапать шебе вшех еенных крештьянчиков. Не шойти мне ш этого мешта, это новехонький чародей!
— Эй, послушайте, дайте слово сказать! — Я снова начал кипятиться. — Не нужны мне ничьи «местечки», и, кроме того, владеть людьми нельзя.
— Поклеп! — завопила ведьма. — Он, ишь ты, не только маг, он ишшо и обманщик! А што ж тогда колдовштвом баловатьшя? Штоб так никем и не владеть? Ах, я бедненькая-нешчашненькая. Только-только вждохнула шпокойненько, как на тебе, являетшя шаможванец и гонит бедную штарушку прочь. Жемелюшка-то кому доштанется, а? — причитала бабка. — Швиньям поганым? А крештьянчики и так уж в ражбойничков обратилишя, вше норовят переплюнуть швою жаконную городшкую ведьму! А вше ш чего? А ш того, што жлодеев на волю поотпущали, вот ш чего! О-хо-хо, где ж вы, прежние денечки! Тогда, поди, молодежь знала, где еенное место, а жабывала, так мы нагленьких-то поджаривали, и ничего-шеньки нам жа то не бывало!
— Не бывало? — Я снова удивленно воззрился на письменный стол. — Это кто же тебе позволяет такое — жечь людей?
— Да кто же ишшо, дурья твоя башка! Повелительница моя, вештимо, королева Шюэтэ.
— «Суета»? — переспросил я изумленно. Странное имя для королевской особы.
— Да нет же, балбес, Шюэтэ! Да смотри, не брошайшя ейным имечком вшуе, а не то она явитшя и шпалит тебя дотла!
Тут я более или менее обрел присутствие духа. Ко мне даже чувство юмора вернулось. Что-то подобное я слыхал ранее, только относилось это предупреждение кое к кому рангом повыше, чем земной монарх. О Нем следовало отзываться только хорошо, иначе Он мог поразить тебя молнией. Но дело в том, что я повидал множество людей, говоривших о Боге ужаснейшие вещи. Между тем я что-то не замечал, чтобы хоть кто-то из них пострадал от высоких доз электричества, кроме одного, который как раз работал с оголенным проводом, да и тот чертыхаться начал только тогда, когда его ударило током.
— Ну хорошо, пусть будет Суэтэ. — В уме я нарисовал образ: жирная-прежирная баба, что-то вроде шатра с короной, нахлобученной сверху.
— Шюэтэ! — прошипела старая ведьма. — Говори имя правильно, ты, трещотка, а не то гляди, она шделает так, што ты жахвораешь!
Ну, наконец до меня дошло. Французское слово! Им выражают пожелания во фразах типа: «Желаю вам приятно провести день». Произношение ведьмы сбило меня с толку.
— Ну ладно, как бы ее ни звали. Стало быть, тебе несдобровать: королева даст тебе по шапке, если меня упустишь?
— И глажом моргнуть не ушпеешь, как она уничтожит любого. Я, стало быть, бейлиф округа, должна туточки налоги да пошлины шбирать да приглядывать, штоб королевшкие жаконы ишполнялишя. Так што должна я, штало быть, жаштавить тебя черкнуть подпишь швою в этой вот книжице. Што подпишуешьшя ты, дешкать, мил человек, в том, што отныне вше плоды деяний твоих будут отдаватьшя королеве.
Меня охватило негодование. Да разве я покинул родную цивилизованную вселенную с водопроводом и современной медициной, чтобы наткнуться на ведьму где-то в средневековой глубинке и чтобы эта ведьма вдобавок оказалась чиновницей-бюрократкой?
— Что ж... — прошипел я. — Стало быть, ты можешь выдать мне визу, или подорожную — как тут это у вас называется, не знаю, — поскольку ты — ведьма, главная в этой дыре...
— В округе! — гневно крикнула ведьма. — И не ражговаривай на яжике паштвы!
Я нахмурился. Паства? Тут я вспомнил притчу о Добром Пастыре, о том, что «паства» в буквальном смысле означает «стадо», и все понял. Значит, то, что имеет отношение к христианству, для ведьмы — анафема? Пожалуй, этим можно было бы воспользоваться, но я решил придержать это тайное оружие про запас. В конце концов, призывать на помощь святых, креститься... нет, это как-то претило мне. Я и дома этим не занимался, и здесь не собирался. И потом, такие вещи делать надо убежденно, истово, а вот этого у меня как раз не было.
Наверное, ведьма все это прочла у меня в глазах. Она оскалила щербатый рот.
— А-га! А-га! Шам таких шлов штешняешьшя! Ну, иди, мил человек шюда, иди. Наколи-ка палеч да напиши в моей книжечке, што клянешьшя, дешкать, шлужить королеве и ее повелителю, а не то я прижову его на помощь, и ты шгоришь в пламени!
Еще чего!
— Да ни за что! — рявкнул я. — Слыхал я про эту книжку! В конце концов все равно в пламени сгоришь и будешь гореть, пока это наваждение не кончится. Рабом не буду и никаких повелителей не приемлю!
Ведьма ответила мне злорадной ухмылкой.
— Шлавно-то как! — хихикнула она. — Вот шлавно-то! Раж не шлужишь никакому повелителю, то и жащишшать тебя некому, так што Другая Шторона тебя не шпашет!
Я почувствовал, как волосы у меня на затылке встают дыбом.
— Я как почуяла твое первое жаклинание, так и говорю шебе: «Штоит ли, Ягуша, бешпокоитьшя?» Шкажала я себе так, и давай дальше прибиратьшя, а потом я в гошти шобиралашь. Только из дому, жначит, выхожу, тут меня прямо как в дрожь брошило. Не иначе, думаю, агентишко какой с Другой Штороны явилшя. И не пошла в гошти. Дома шидела, пока жнобить не перестало...
Это следовало понимать так: она ощутила посещение меня ангелом-хранителем и так напугалась, что зарылась в постель. Я почувствовал себя более уверенно.
— Ну а как перештало жнобить, — продолжала ведьма, — шражу так хорошо штало — как и не было ничегошеньки! Тогда я подхватилашь и шюда, и што ж я вижу-то? А вижу я, мил человек, што нетушки у тебя никакого такого шверкания — аура ишшо это нажываетшя, — как у тех, што с Другой Штороны приходят. Не шговорилшя ты ш ними, и они тебя, штало быть, не зашшищают!
Температура драгоценной жидкости, циркулировавшей в моем бренном теле, снова стала понижаться.
— ...Вот оболтуш, — продолжала потешаться ведьма. — Ну, оболтуш так оболтуш — думаю я шебе. Неужто думаешь, што чудеша шобирать — это раж плюнуть. Вше равно што ты мельниша, и ветер крутит тебе крылышки, а ты жерновами што хошь, то и перемалываешь? Ну, думаю, такого оболтуша мне ничегошеньки не штоит вокруг пальча обвешти. Ну, поди шюда, недоумок, рашпишишь в книжке моего повелителя, а не то помрешь в штрашных мучениях!
На какое-то краткое мгновение мне почудилось, что она способна осуществить свою угрозу. Сердце у меня екнуло, опустилось куда-то... может быть, в желудок, где, как мне казалось, возятся гусеницы, собирающиеся превратиться в бабочек. Однако острее всего было чувство гнева — жаркое, жгучее. И как только эта старая развалина смела мечтать одурачить меня!
— Не надейся! Не попадусь на твой крючок! — яростно крикнул я. — А книгу слижет огонек!
Ведьма испуганно взвизгнула. Минуло еще три четверти секунды, и книгу объяло яркое пламя. Крича, ведьма отскочила от стола, А я... Что я? Я стоял и смотрел, как идиот.
И, между прочим, зря. Дал ей, сам того не желая, время очухаться.
— Жлобный ижменник! — вопила ведьма. — Уничтожил, поганеч, вше жапиши, обо вшех, кем владеет мой повелитель!
Тут ведьма скрючила пальцы, которые стали похожи на ногти хищной птицы, и проговорила нараспев:
Я побежал.
Старуха каркающе хохотала у меня за спиной, но ее хохот едва слышался на фоне того рева, что издавала несущаяся за мной по пятам шаровая молния. Она настигала меня. Как ни бушевал в крови адреналин, я все-таки сообразил, что сейчас самое время поупражняться не в спортивной, а в словесной акробатике. Ведь ведьма создала шаровую молнию стихами. Во всяком случае, я не заметил, чтобы она выдергивала чеку из гранаты. Я спрятался за большой камень. Молния за мной. Она громко гудела. Но теперь гудел и я. Ударив себя в грудь, я возопил:
Шар молнии потускнел, угас и уныло брякнулся на землю, испуская тонкую струйку дыма.
Баба-Яга тупо уставилась на бывшую шаровую молнию.
Потом она устремила свой взор на меня. Никогда прежде не видал я в паре глаз столько злобы и ненависти.
— Жлодей! Штоб ты ждох! Раж не хочешь жделать так, как я велю, рашшыплешься на кушочки!
И ведьма принялась делать какие-то пассы руками, распевая что-то на языке, смутно напоминавшем латинский.
Я глядел на нее, угрюмо ухмыляясь. Она, видно, решила, что если я не пойму слов, то и не пойму и того, что она читает стихи. Но уж рифмы я точно слышал и не мог их ни с чем перепутать. К тому же и размер в речи ведьмы тоже чувствовался весьма отчетливо. Бабка решила турнир поэтов учинить! Ладно, я не против. А может, и против... Послышался гул откуда-то из недр земли, и почва у меня под ногами задрожала. Я упал, успев сгруппироваться, приземлился на бок — так меня учил падать сэнсэй — и увидел, как на том самом месте, где я только что стоял, землю рассекла глубокая трещина.
Волосы у меня встали дыбом. Откуда она знала о приближении землетрясения?
Но теперь пришла моя очередь. Надо было ответить старой карге. Чем бы таким ее уязвить? Ага, придумал:
Я смотрел в ту сторону как завороженный.
Баба-Яга кричала.
А я настолько остолбенел, что даже соображать перестал. Потом я подошел к дыре, наклонился над ней и велел старухе не скандалить и не паниковать, обещая, что вытащу ее. Но она вопила не переставая:
— Вождуху! Вождуху мне!
Я заглянул в яму и увидел футах в десяти внизу два огромных перепуганных глаза, пялящихся на меня из темноты.
— Жемля! Жемля на меня давит шо вшех шторон. Шпаши меня, чародеюшка! А я больше не штану тебя обижать! Ты только выпушти меня отшюдова! Жделай так, штоб жемля на меня не падала!
— Снова здорово! — усмехнулся я. Оказывается, я заточил под землю ведьму, страдающую клаустрофобией. Говорить в рифму — кажется, уже начало входить в привычку. И я ни с того ни с сего добавил: — Святая корова!
И тут же услышал кроткое мычание.
Я замер, боясь поднять глаза.
Но ведьма под землей так завывала от страха, что мне стало стыдно. Чувствуя себя в высшей степени виноватым, я поднял-таки глаза. И встретился взглядом с большими карими глазами тощей-претощей коровенки с горбиком на спине. Передо мной стояла брахманская корова.
Совпадение. Чистой воды совпадение. Наверное, просто я оказался ближе к Индии, чем предполагал.
Убедившись, что корова ничего дурного не замышляет, я обернулся к яме.
— Спокойствие! — крикнул я. — Мы тебя вытащим оттуда!
— Поторопишь! — взвыла ведьма. — Пока мой повелитель не пошпешил жабрать мою душу!
Я снова впал в ступор. Потом сказал:
— Забирать душу не позволено. Пока тот, о ком речь, жив.
— Ага, а долго ли помереть-то! Повелителю — ему ж немного надо. Обрушитшя штеночка — вот и нетути Ягушеньки! Жаберет меня, и поминай как жвали!
— Он? — нахмурился я. — Ты говоришь о дьяволе?
— Не проижноши его имя! — взвизгнула ведьма. — А не то ушлышишь, как его кожиштые крылышки шелештят!
Я собрался было возразить, сказать, что это всего-навсего суеверие, предрассудок. Но тут я вспомнил про корову и решил, что больше не желаю никаких совпадений.
— Послушай! — крикнул я. — Если ты, по своему разумению, прожила добропорядочную жизнь, то тебе нечего бояться!
— Ешть чего, ешть чего! — ныла ведьма. — Я была такая жлая, плохая. Я продала свою душеньку, чтобы получить влашть над другими!
— Душу продала? — ошарашенно переспросил я. — Да на кой же че... ляд тебе понадобилось совершать такую глупость?
Поезд моих размышлений резко затормозил. Краешком глаза я уловил вспышку. Я тут же посмотрел в ту сторону, но вспышка, конечно же, исчезла. Нет, снова появилась — что-то вроде искорки в поле зрения. Мне стало здорово не по себе. Не хватало еще ослепнуть. Самое время! Однако я сумел совладать с собой, призвав на помощь здравый смысл. Это произошло как раз вовремя, поскольку сияние разрасталось, и я ощутил порыв протянуть руку, побежать к странному свечению. И это, конечно, было глупо, поскольку свечение стало не только шире, оно как бы разбухло, превратилось в зигзаг, ткнулось в землю и взметнуло облако пыли.
Я почувствовал запах тухлого яйца и сморщил нос.
— Ангел-хранитель, — пробормотал я. — Если ты есть, если ты не галлюцинация, вот бы здорово тебе сейчас явиться!
Но он, конечно, не появился. Галлюцинации, как правило, по заказу не являются. Однако, как ни странно, я ощутил неизъяснимую уверенность в себе, граничащую с полным спокойствием. Наверное, не стоило так уж сильно этому дивиться. Разум сам по себе способен на многое. Видимо, мое подсознание придумало, как справиться с тем, что на меня надвигалось. Видимо.
Но... руки и ноги у меня покалывало, как иголками.
Облако пыли улеглось. На дороге сидела старая карга в темно-сером балахоне.
Ну, это еще ладно. Это можно пережить, учитывая обстоятельства. На самом деле то была моя старая знакомица — сколько раз я видел ее в детстве на десятках картинок в книжках сказок! Но вот что меня потрясло, так это то, что сидела старушенция за письменным столом, заваленным бумагами. Из чернильницы торчало гусиное перо.
— Жа полчаша ты проижнеш два противожаконных жаклинания, — прошамкала старуха. Два? Заклинания? А старуха продолжала зудеть:
— Ягуша! — говорю я шебе. Чего тебе шидеть-по-шиживать? Надоть шмотатьшя да поглядеть, как и что. А вот и он, тут как тут, явилшя не жапылилшя. Пришел, понимаешь, штоб выгнать бедненькую штаренькую бабушю-Ягушю с нашиженного мештечка, жначить, и штобы жацапать шебе вшех еенных крештьянчиков. Не шойти мне ш этого мешта, это новехонький чародей!
— Эй, послушайте, дайте слово сказать! — Я снова начал кипятиться. — Не нужны мне ничьи «местечки», и, кроме того, владеть людьми нельзя.
— Поклеп! — завопила ведьма. — Он, ишь ты, не только маг, он ишшо и обманщик! А што ж тогда колдовштвом баловатьшя? Штоб так никем и не владеть? Ах, я бедненькая-нешчашненькая. Только-только вждохнула шпокойненько, как на тебе, являетшя шаможванец и гонит бедную штарушку прочь. Жемелюшка-то кому доштанется, а? — причитала бабка. — Швиньям поганым? А крештьянчики и так уж в ражбойничков обратилишя, вше норовят переплюнуть швою жаконную городшкую ведьму! А вше ш чего? А ш того, што жлодеев на волю поотпущали, вот ш чего! О-хо-хо, где ж вы, прежние денечки! Тогда, поди, молодежь знала, где еенное место, а жабывала, так мы нагленьких-то поджаривали, и ничего-шеньки нам жа то не бывало!
— Не бывало? — Я снова удивленно воззрился на письменный стол. — Это кто же тебе позволяет такое — жечь людей?
— Да кто же ишшо, дурья твоя башка! Повелительница моя, вештимо, королева Шюэтэ.
— «Суета»? — переспросил я изумленно. Странное имя для королевской особы.
— Да нет же, балбес, Шюэтэ! Да смотри, не брошайшя ейным имечком вшуе, а не то она явитшя и шпалит тебя дотла!
Тут я более или менее обрел присутствие духа. Ко мне даже чувство юмора вернулось. Что-то подобное я слыхал ранее, только относилось это предупреждение кое к кому рангом повыше, чем земной монарх. О Нем следовало отзываться только хорошо, иначе Он мог поразить тебя молнией. Но дело в том, что я повидал множество людей, говоривших о Боге ужаснейшие вещи. Между тем я что-то не замечал, чтобы хоть кто-то из них пострадал от высоких доз электричества, кроме одного, который как раз работал с оголенным проводом, да и тот чертыхаться начал только тогда, когда его ударило током.
— Ну хорошо, пусть будет Суэтэ. — В уме я нарисовал образ: жирная-прежирная баба, что-то вроде шатра с короной, нахлобученной сверху.
— Шюэтэ! — прошипела старая ведьма. — Говори имя правильно, ты, трещотка, а не то гляди, она шделает так, што ты жахвораешь!
Ну, наконец до меня дошло. Французское слово! Им выражают пожелания во фразах типа: «Желаю вам приятно провести день». Произношение ведьмы сбило меня с толку.
— Ну ладно, как бы ее ни звали. Стало быть, тебе несдобровать: королева даст тебе по шапке, если меня упустишь?
— И глажом моргнуть не ушпеешь, как она уничтожит любого. Я, стало быть, бейлиф округа, должна туточки налоги да пошлины шбирать да приглядывать, штоб королевшкие жаконы ишполнялишя. Так што должна я, штало быть, жаштавить тебя черкнуть подпишь швою в этой вот книжице. Што подпишуешьшя ты, дешкать, мил человек, в том, што отныне вше плоды деяний твоих будут отдаватьшя королеве.
Меня охватило негодование. Да разве я покинул родную цивилизованную вселенную с водопроводом и современной медициной, чтобы наткнуться на ведьму где-то в средневековой глубинке и чтобы эта ведьма вдобавок оказалась чиновницей-бюрократкой?
— Что ж... — прошипел я. — Стало быть, ты можешь выдать мне визу, или подорожную — как тут это у вас называется, не знаю, — поскольку ты — ведьма, главная в этой дыре...
— В округе! — гневно крикнула ведьма. — И не ражговаривай на яжике паштвы!
Я нахмурился. Паства? Тут я вспомнил притчу о Добром Пастыре, о том, что «паства» в буквальном смысле означает «стадо», и все понял. Значит, то, что имеет отношение к христианству, для ведьмы — анафема? Пожалуй, этим можно было бы воспользоваться, но я решил придержать это тайное оружие про запас. В конце концов, призывать на помощь святых, креститься... нет, это как-то претило мне. Я и дома этим не занимался, и здесь не собирался. И потом, такие вещи делать надо убежденно, истово, а вот этого у меня как раз не было.
Наверное, ведьма все это прочла у меня в глазах. Она оскалила щербатый рот.
— А-га! А-га! Шам таких шлов штешняешьшя! Ну, иди, мил человек шюда, иди. Наколи-ка палеч да напиши в моей книжечке, што клянешьшя, дешкать, шлужить королеве и ее повелителю, а не то я прижову его на помощь, и ты шгоришь в пламени!
Еще чего!
— Да ни за что! — рявкнул я. — Слыхал я про эту книжку! В конце концов все равно в пламени сгоришь и будешь гореть, пока это наваждение не кончится. Рабом не буду и никаких повелителей не приемлю!
Ведьма ответила мне злорадной ухмылкой.
— Шлавно-то как! — хихикнула она. — Вот шлавно-то! Раж не шлужишь никакому повелителю, то и жащишшать тебя некому, так што Другая Шторона тебя не шпашет!
Я почувствовал, как волосы у меня на затылке встают дыбом.
— Я как почуяла твое первое жаклинание, так и говорю шебе: «Штоит ли, Ягуша, бешпокоитьшя?» Шкажала я себе так, и давай дальше прибиратьшя, а потом я в гошти шобиралашь. Только из дому, жначит, выхожу, тут меня прямо как в дрожь брошило. Не иначе, думаю, агентишко какой с Другой Штороны явилшя. И не пошла в гошти. Дома шидела, пока жнобить не перестало...
Это следовало понимать так: она ощутила посещение меня ангелом-хранителем и так напугалась, что зарылась в постель. Я почувствовал себя более уверенно.
— Ну а как перештало жнобить, — продолжала ведьма, — шражу так хорошо штало — как и не было ничегошеньки! Тогда я подхватилашь и шюда, и што ж я вижу-то? А вижу я, мил человек, што нетушки у тебя никакого такого шверкания — аура ишшо это нажываетшя, — как у тех, што с Другой Штороны приходят. Не шговорилшя ты ш ними, и они тебя, штало быть, не зашшищают!
Температура драгоценной жидкости, циркулировавшей в моем бренном теле, снова стала понижаться.
— ...Вот оболтуш, — продолжала потешаться ведьма. — Ну, оболтуш так оболтуш — думаю я шебе. Неужто думаешь, што чудеша шобирать — это раж плюнуть. Вше равно што ты мельниша, и ветер крутит тебе крылышки, а ты жерновами што хошь, то и перемалываешь? Ну, думаю, такого оболтуша мне ничегошеньки не штоит вокруг пальча обвешти. Ну, поди шюда, недоумок, рашпишишь в книжке моего повелителя, а не то помрешь в штрашных мучениях!
На какое-то краткое мгновение мне почудилось, что она способна осуществить свою угрозу. Сердце у меня екнуло, опустилось куда-то... может быть, в желудок, где, как мне казалось, возятся гусеницы, собирающиеся превратиться в бабочек. Однако острее всего было чувство гнева — жаркое, жгучее. И как только эта старая развалина смела мечтать одурачить меня!
— Не надейся! Не попадусь на твой крючок! — яростно крикнул я. — А книгу слижет огонек!
Ведьма испуганно взвизгнула. Минуло еще три четверти секунды, и книгу объяло яркое пламя. Крича, ведьма отскочила от стола, А я... Что я? Я стоял и смотрел, как идиот.
И, между прочим, зря. Дал ей, сам того не желая, время очухаться.
— Жлобный ижменник! — вопила ведьма. — Уничтожил, поганеч, вше жапиши, обо вшех, кем владеет мой повелитель!
Тут ведьма скрючила пальцы, которые стали похожи на ногти хищной птицы, и проговорила нараспев:
И она швырнула в меня что-то вроде блестки. Блестка быстро увеличивалась в размерах и наконец превратилась в полыхающий огненный шар. Я вскрикнул и отпрыгнул в сторону, но шар вильнул за мной. Я снова прыгнул, изобразив что-то вроде кувырка вперед. Шар — за мной.
Ижыди ж глаж моих долой!
Штупай в огонь жа книгой той!
Я побежал.
Старуха каркающе хохотала у меня за спиной, но ее хохот едва слышался на фоне того рева, что издавала несущаяся за мной по пятам шаровая молния. Она настигала меня. Как ни бушевал в крови адреналин, я все-таки сообразил, что сейчас самое время поупражняться не в спортивной, а в словесной акробатике. Ведь ведьма создала шаровую молнию стихами. Во всяком случае, я не заметил, чтобы она выдергивала чеку из гранаты. Я спрятался за большой камень. Молния за мной. Она громко гудела. Но теперь гудел и я. Ударив себя в грудь, я возопил:
Ничего не поделаешь, пришлось добавить немножко отсебятины, но, думаю, Шекспир вряд ли возражал бы, учитывая обстоятельства.
Задую свет! Сперва свечу задую,
Потом ее. Когда я погашу
Светильник и об этом пожалею —
Не горе, — можно вновь его зажечь,
Когда ж я угашу тебя, сиянье,
Никто не сможет вновь тебя возжечь,
Ну, разве только чокнутый какой-то!* [7]
Шар молнии потускнел, угас и уныло брякнулся на землю, испуская тонкую струйку дыма.
Баба-Яга тупо уставилась на бывшую шаровую молнию.
Потом она устремила свой взор на меня. Никогда прежде не видал я в паре глаз столько злобы и ненависти.
— Жлодей! Штоб ты ждох! Раж не хочешь жделать так, как я велю, рашшыплешься на кушочки!
И ведьма принялась делать какие-то пассы руками, распевая что-то на языке, смутно напоминавшем латинский.
Я глядел на нее, угрюмо ухмыляясь. Она, видно, решила, что если я не пойму слов, то и не пойму и того, что она читает стихи. Но уж рифмы я точно слышал и не мог их ни с чем перепутать. К тому же и размер в речи ведьмы тоже чувствовался весьма отчетливо. Бабка решила турнир поэтов учинить! Ладно, я не против. А может, и против... Послышался гул откуда-то из недр земли, и почва у меня под ногами задрожала. Я упал, успев сгруппироваться, приземлился на бок — так меня учил падать сэнсэй — и увидел, как на том самом месте, где я только что стоял, землю рассекла глубокая трещина.
Волосы у меня встали дыбом. Откуда она знала о приближении землетрясения?
Но теперь пришла моя очередь. Надо было ответить старой карге. Чем бы таким ее уязвить? Ага, придумал:
Земля снова загудела, и прямо под ногами у старухи образовалась дыра, в которую она упала, словно камень.
Гляжу на старушку с тоскою в очах:
Какой в ней цветок без ухода зачах!
А был бы уход, так не стала б ни в жисть
Кровавую пищу под окнами грызть!
Пойдем, погуляем, бабуля, пора —
Туда, где за кручей чернеет дыра...
Она подойдет тебе, радость моя!
Узнают об этом лишь ветер да я.
Я смотрел в ту сторону как завороженный.
Баба-Яга кричала.
А я настолько остолбенел, что даже соображать перестал. Потом я подошел к дыре, наклонился над ней и велел старухе не скандалить и не паниковать, обещая, что вытащу ее. Но она вопила не переставая:
— Вождуху! Вождуху мне!
Я заглянул в яму и увидел футах в десяти внизу два огромных перепуганных глаза, пялящихся на меня из темноты.
— Жемля! Жемля на меня давит шо вшех шторон. Шпаши меня, чародеюшка! А я больше не штану тебя обижать! Ты только выпушти меня отшюдова! Жделай так, штоб жемля на меня не падала!
— Снова здорово! — усмехнулся я. Оказывается, я заточил под землю ведьму, страдающую клаустрофобией. Говорить в рифму — кажется, уже начало входить в привычку. И я ни с того ни с сего добавил: — Святая корова!
И тут же услышал кроткое мычание.
Я замер, боясь поднять глаза.
Но ведьма под землей так завывала от страха, что мне стало стыдно. Чувствуя себя в высшей степени виноватым, я поднял-таки глаза. И встретился взглядом с большими карими глазами тощей-претощей коровенки с горбиком на спине. Передо мной стояла брахманская корова.
Совпадение. Чистой воды совпадение. Наверное, просто я оказался ближе к Индии, чем предполагал.
Убедившись, что корова ничего дурного не замышляет, я обернулся к яме.
— Спокойствие! — крикнул я. — Мы тебя вытащим оттуда!
— Поторопишь! — взвыла ведьма. — Пока мой повелитель не пошпешил жабрать мою душу!
Я снова впал в ступор. Потом сказал:
— Забирать душу не позволено. Пока тот, о ком речь, жив.
— Ага, а долго ли помереть-то! Повелителю — ему ж немного надо. Обрушитшя штеночка — вот и нетути Ягушеньки! Жаберет меня, и поминай как жвали!
— Он? — нахмурился я. — Ты говоришь о дьяволе?
— Не проижноши его имя! — взвизгнула ведьма. — А не то ушлышишь, как его кожиштые крылышки шелештят!
Я собрался было возразить, сказать, что это всего-навсего суеверие, предрассудок. Но тут я вспомнил про корову и решил, что больше не желаю никаких совпадений.
— Послушай! — крикнул я. — Если ты, по своему разумению, прожила добропорядочную жизнь, то тебе нечего бояться!
— Ешть чего, ешть чего! — ныла ведьма. — Я была такая жлая, плохая. Я продала свою душеньку, чтобы получить влашть над другими!
— Душу продала? — ошарашенно переспросил я. — Да на кой же че... ляд тебе понадобилось совершать такую глупость?