Страница:
«Женечка! Я скоро умру!»
С Юрой Богатыревым мы жили рядом. Наши дома разделял Проспект Мира. У нас был общий участковый милиционер. Мы почти каждый день разговаривали по телефону, но не виделись годами.Однажды встретились на похоронах Фаины Георгиевны Раневской, и я с удивлением заметил, что он очень изменился внешне. Как-то обмяк, пополнел.
Впервые о Богатыреве я услышал от Саши Адабашьяна. Что в Щукинском училище есть очень талантливый студент выпускного курса Юрия Васильевича Катина-Ярцева, и что Никита собирается снимать его в главной роли в «Свой среди чужих — чужой среди своих». Позже, когда Юра уже стал известен всей стране, он однажды позвонил мне и сказал комплименты по поводу какого-то моего фильма или телеспектакля. Уж точно не помню. Так началась наша телефонная дружба.
Юра вообще любил говорить добрые слова, если ему что-либо понравилось. Не стеснялся. Но вкус его был достаточно избирателен. Нас роднило с ним близкое чувство юмора и некой абсурдности. Мне так нравились его работы. И в «Свой среди чужих», и в «Механическом пианино», и в «Родне», и в «Мертвых душах»... Да везде. Даже в детских «Будильниках», которые он делал еще и как автор. Когда однажды на Новый год мы с женой пришли во МХАТ на эфросовского Мольера, я был просто потрясен. Его Клеонт в «Тартюфе» затмевал всех. А на сцене рядом с ним работали в этом спектакле и Слава Любшин, и Саша Калягин, и изумительная Настя Вертинская.
Он любил свои картины, делал им рамы из выброшенных старых стульев, дарил их друзьям по случаю, к праздникам и просто так. Друзей было много, но одиночества больше. Юра обладал острым, может быть, даже беспощадным взглядом на человеческие слабости. В его ролях, в его живописи это видно. Карикатура людских недостатков не лишала его любви. Любви к человеку. Скорее, наоборот, помогала любить. Любить не поверхностно, со всем грузом нажитых несовершенств. И сам он нуждался в любви, как никто другой. Этот огромный ребенок всегда ждал ласки, доброго слова. Его нельзя было не хвалить. Только восторг, восхищение его талантом утешал, утолял Юру. Он отторгал не только критические оценки, но и умеренные. Как бы терял интерес к вашему мнению. Замыкался. Пил коньяк и вызванивал по телефону другие дружеские поощрения. Потому что все недостатки и все плохое в себе и в своих работах знал сам, как никто другой. И казнил себя сам. Полной мерой. Я всегда это чувствовал и щадил его. Жалел. Обнадеживал. Но в гости не приглашал, хотя жили бок о бок. Через дорогу. Я боялся не выдержать этот груз. Груз его удивленной души. К тому же семья у меня. Сын растет. Забот — полный рот. Некогда. Написал о нем очерк-портрет в журнале «Советский фильм». На экспорт. Ему понравилось. Бюро пропаганды советского киноискусства тоже понравилось, и они заказали расширить очерк в новый буклет «Юрий Богатырев». Созвонились, договорились встретиться с Юрой у него дома для интервью. В назначенный час звоню, стучу — дверь вроде бы заперта. Не отвечает никто. Толкнул ее с силой. Она открылась. И Юра открылся передо мною в слезах, на полу сидя с бутылкой. Горько плакал:
— Женечка, я скоро умру!
— Да что ты говоришь?
— Да нет, я знаю, не успокаивай меня, чувствую приближение... Скоро умру. Жить не буду! Надпиши мне свой буклет, а я тебе — свой...
Я надписал, подарил ему мой буклет. И он мне свой. Вывел такие строки: «Женя! Ты очень дорогой мне — артист и человек! Твой Юра Богатырев. 83-й год. За год до смерти!» Ошибся. Ошибся на несколько лет. Но предчувствие было. И вот этот злосчастный гороскоп. В октябре 1988-го года ушла из жизни Наталья Петровна Кончаловская. И мы вместе с Юрой несли венок в траурной процессии. Потом Юра куда-то исчез. Не звонил. И на мои звонки никто не отвечал. От нашей общей знакомой киноведа Жени Бартеньевой я узнал, что Юра в больнице с гипертонией, но его возят оттуда играть спектакли во МХАТ. В самом начале февраля, днем, после обеда, я сел в кресло и набрал Юрин номер. Он снял трубку.
— Юрочка, как ты себя чувствуешь?
— Женечка, что они хотят от меня? Чтоб я на сцене умер?
— А ты помирился с ребятами?
Летом, во время концертной поездки по воинским частям в Восточной Германии Юра сильно повздорил с Сашей Калягиным и Настей Вертинской. Повздорил, выпив через меру, не знаю уж по какому случаю. Теперь же он был только чуть-чуть «под шофе».
— Ну с Настей я на сцене глазами помирился. А Саша сам ко мне в гримерку пришел извиняться. Он же хитрый. Знает, что это нехорошо, грех, если поссоришься с другом, а он потом...
Он не сказал «потом умрет», но подумал. Я понял. Подумал.
— Ну что ты, что ты! — запретил я ему. — Перестань, выкинь из головы!
— Женечка, у меня нет сил!..
Разговор состоялся в пятом часу. А заполночь Юры не стало...
Об этом узнал я поутру, выйдя во двор за хлебом. Участковый милиционер прогорланил издалека:
— Богатырев-то дуба дал, слышал?
И я опять вспомнил про тот гороскоп...
На смертном одре в Ваганьковском храме во время отпевания он будто бы улыбался, смеялся над нами, собравшимися в потрясении на его прощальный триумф. Когда ему что-то не нравилось, Юра говорил с мягкой иронией:
— Это все из жизни насекомых...
Однажды жаловался на жизнь, на неустроенность дома. Я ответил:
— Женись.
— Ты что?! — воскликнул он, растерявшись. — Чтобы кто-то жил рядом? Ты что?!
«Ктой-то тянет меня веревками на колокольню?» — вспомнил я Гоголя, «Ивана Федоровича Шпоньку и его тетушку». «Это я тяну тебя веревками на колокольню, потому что ты колокол, колокол!..» Еще долго, пожалуй в течение нескольких месяцев, я машинально, вовсе не думая, полуавтоматически набирал Юрин номер. В ответ — гудки длинные, словно собака воет. «Ах да!» — одергивал себя, спохватившись, и вешал трубку.
«Так хочу в Бога поверить — и не могу!»
— Ты слышал? Богатырев умер, — сказал я Леониду Васильевичу Маркову за кулисами во время спектакля «Цитата».— Да? Ну, ладно, — отвечал он.
Ошеломленный скупостью его реакции, я забормотал в растерянности:
— Юра был потрясающий артист. Трагедия... Жалко... И мне очень близок своей абсурдностью был...
— Нет, у тебя ниток не видно, а у него видны, — возразил Марков.
— Нет! Потрясающий был артист Юра, и художник... Потрясающий, — возразил я.
Мы с Марковым во многом не совпадали, а стали дружны. Особенно в последние его годы. Может быть, потому, что оба «стрельцы». Леонид Васильевич Марков, Леня, Ленечка... Он был старше меня на восемнадцать лет. Он был пьющий, я — нет. Он любил работать как бы масляной краской — я пастелью. Меня восхищала его неуемная мощь, его — моя филигранность. Может, нескромно, неловко так писать о себе. Но мы с ним общались без ложной скромности. По существу. Когда присвоили ему звание народного артиста СССР, он наряду с радостью огорчился — мол, что теперь делать? Чего достигать? Про него существует масса устных рассказов. Про нетрезвые его приключения. Но мало кто знал, только близкие, про его почти неправдоподобную застенчивость.
Например, за границей во время гастролей Марков стеснялся один ходить в магазин.
— Дружочек, пойдем вместе. Языков я не знаю. Мне неловко. Пойдем, а?
Или:
— Дружочек, скажи, кто лучше артист: я или «икс»? — Называет фамилию коллеги вполне ординарного дарования.
— Ленечка, я даже вопроса не понимаю?
— А он-то думает, что он!.. — протяжно торжествует Леонид Васильевич, словно ребенок.
Еду с «Ленфильма» в Москву «Красной стрелой». Открываю свое «СВ» — передо мной Марков. На столе уже начатая бутылка коньяка. Он тоже в Москву и тоже с «Ленфильма».
— Дружочек, вот ты сейчас все мне про моего Феденьку и расскажешь...
Леонид Васильевич тогда репетировал Федю Протасова в «Живом трупе» Толстого. Невоодушевленный перспективой бессонной ночи предлагаю знакомому оператору из соседнего купе:
— Коньяк любите?
— Не откажусь.
— Местами давайте поменяемся?
— Согласен.
Утром в театре Марков и я движемся навстречу друг другу по длинному коридору. Поравнявшись, он замечает:
— Ну и что? Думаешь, ты лучше выглядишь?..
На гастролях в Уфе пьем чай в номере Маркова. Он гостеприимный хозяин. Сам заваривает, разливает. Мы втроем. Третий — Володя Шурупов, артист нашего театра и поэт.
— Леня, послушай, хочу тебе почитать из нового цикла!
— Да ну, не надо, Володя.
— Ну почему, Леня? Мне твое мнение очень важно!
— Да ну, Володя, не надо сейчас. Потом как-нибудь. Пусть лучше Женька Алейникова покажет. Он его точно показывает.
— Леня, послушай, я загадал!
— Ну читай, черт с тобой!
Володя читает свои стихи. Не откровение, но вполне прилично. На глазах Леонида Васильевича выступают слезы. Чтение окончено. Марков встает на колени перед поэтом:
— Спасибо тебе, спасибо! Прости.
Поэт растроган, бросается поднимать народного артиста. Тот утирает слезы и разражается озорным смехом:
— Поверил? Ага, поверил!..
Артист разыграл поэта. И я, и Володя искренне потрясены лицедейским талантом мастера. И я, и Володя начали тогда разговор, который в свою очередь произвел на Леню сущностное впечатление. Подвигали его принять святое крещение. Уговаривала его и жена Лена. Вскоре он окрестился.
Наша дружба с Ленечкой началась ночью в Праге, в гостиничном номере, с подобного разговора. Мы летели с гастролей из Братиславы в Москву через Прагу. Летели в маленьком самолете. И, как водится, часто в пути выпивали. Зная по опыту, что может «накуролесить» под хмелем Леонид Васильевич, я с ужасом предвкушал предстоящую совместную ночевку. Обычно «под градусом» Марков раздавал «всем сестрам по серьгам». Бил собеседников снайперски в слабое место. Жестко. Прямо в «ахиллесову пяту». Пригвождал гвоздями, будто бы кто-то дал ему право. Однако никто в театре не обижался. Прощали. Ему многое прощали за талант. И за то, что умел любить. Женщины обожали его. Когда он ненадолго ушел в Малый театр, через год возвратившись, не найдя того, что искал, одна наша обворожительная актриса «без возраста» призналась ему:
— Ленечка, я так рада, что ты вернулся. Тебе ведь там надо было всех наново перелюбить, а ты уж не тот, а здесь мы тебя по памяти помним!
Так вот, тогда ночью в Праге я обманулся в своем «предвкушении». Не было никакого буйства. Была обнаженная деликатность тихой души.
— Как же ты, Женя, партийный и в Бога веришь?
И начался между нами один из типично русских разговоров, которые не переговорить никогда и которые заканчиваются только от недостатка сил. О Боге, о смысле жизни. О высшем и низшем. О покаянии и возмездии. О любви. В наших отношениях с Леней он тянулся к Богу, а не ко мне. Мне же он просто-напросто доверял. И я понимал и любил его. Этого Митеньку Карамазова, который знавал обе бездны. «Бездну под нами — бездну самого низкого, самого подлого падения. И бездну над нами — бездну высших идеалов». Анатолий Адоскин рассказывал, как взял Маркова в Ригу попутчиком на машине по его настоятельной просьбе. Вся труппа отправилась на гастроли поездом, а Толя решил обновить только что приобретенное авто. Договорились встретиться на Пушкинской площади. Кроме небольшой сумки и стопки книг у Лени с собой ничего не было. Надо заметить, что Леонид Васильевич много читал и живописью увлекался. Признавался, что стал бы художником, если бы не театр. В общем, поначалу ничто не предвещало Адоскину предстоящей страшной минуты. Случилось это на одном из привалов. Ни с того ни с сего Марков вытащил пистолет:
— Ну, Адоскин, прощайся с жизнью!
Тогда, в конце шестидесятых оружие в руках штатского человека было невероятной редкостью. Милиционеры-то в кобуре часто носили муляж. Можно представить себе шок, который пережил Анатолий Михайлович, видя наставленный на него ствол в руках не совсем трезвого Маркова, пока не разглядел как следует. То был пугач — игрушка. Но страх пробил Толю нешуточный. Розыгрыш Леонида Васильевича удался к его явному удовольствию.
Марков рассказывал мне о своем визите к гипнотизеру:
— Пришел к нему. Где-то в районе Тверской улицы. Встретил меня субтильный человек в очках, небольшого роста, с вкрадчивым голосом. Вежливо предложил пройти в кабинет, прилечь на диван. Сам удалился за ширму. Вышел оттуда в белом халате и неожиданно резко вскричал басом: «Водка гадость! Фу, какая гадость! Бросьте, бросьте ее, немедленно бросьте!» Я не выдержал, рассмеялся, до слез рассмеялся. Он тоже не вытерпел — раскололся, и тоже до слез. Гипнотизер-то. Так что не действует на меня гипноз. Проверял.
Случилась с Марковым такая история. Где-то в провинции, выпивши, он нагрубил даме — устроительнице концерта. Дама оказалась злопамятной. И не просто злопамятной, а злопамятной женой второго секретаря местного обкома КПСС. В центральной газете «Известия» вскоре появилась разгромная статья об этих гастролях народного артиста СССР Леонида Васильевича Маркова. Дело дошло до ЦК КПСС. Чуть звания не лишили. Руководитель Малого театра Михаил Иванович Царев заступился, прикрыл Маркова своим авторитетом. Уже много позже Леня показал мне шрам на шее:
— Видишь, дружочек, из петли сорвался. Не вышло. Покончить хотел от стыда.
И это была не единственная попытка выдающегося артиста расстаться с жизнью... За несколько месяцев до его кончины гастролировали в Клайпеде с «Цитатой». Ему все время хотелось сладкого.
— Давай, дружочек, пирожных накупим. Хорошие тут пирожные.
Купили. Пошли отдыхать каждый в свой номер перед спектаклем. Телефонный звонок.
— Ты что, дружочек, не спишь?
— Нет, не сплю.
— Сейчас загляну к тебе. Чайку попьем вместе.
Пришел с пирожными через пять минут. Я чай наладил. Ему было хотел налить, а он:
— Мне не надо, дружочек, ты сам кушай.
Вот я и сидел и ел эти пирожные, а он смотрел на меня, как я ем. Наблюдал. Мне тогда и в голову не приходила страшная мысль — догадка. Ему очень хотелось, но он не мог есть. Непроходимость.
— Вот ты, дружочек, говоришь, холецистит у тебя, а как у тебя боли-то, где? — интересовался он будто бы невзначай.
И уже в аэропорту, во время задержки с вылетом, вдруг ни с того ни с сего:
— Знаешь, дружочек, я так хочу в Бога поверить и не могу, не могу!
Перед последним спектаклем «Цитата» собрались на полчаса раньше. Вводили исполнительницу на одну из эпизодических ролей. Он в этой сцене делал кульбит. И на репетиции сделал. Это с метастазами-то! Но он не знал еще. И никто не знал. Закончив спектакль, он быстро разгримировался, как всегда, очень быстро:
— Привет, дружочек, я пошел.
Потом я позвонил ему уже в больницу, в Кремлевку. Голос его был возвышенный, робкий. Все интонации удивленные — вверх:
— Да, дружочек, да, до свиданья!
Он умер от рака желудка, как сыграл в своем Булычове. Сначала на сцене сыграл смерть свою подробно и подлинно, и, можно сказать, казнил себя этой ролью, предсказал. Во сне он явился ко мне уже после... В какой-то больнице идет на меня, руки расставив к объятьям. Я струсил, вывернулся, уклонился. И он мимо меня рыбкой в открытые ставни окна. Полетел. Я понял — сон. И проснулся.
Мне не хватает его в театре. Не хватает в кино. Нет, нет его, нет!.. Ушел туда, куда мы не знаем. Куда все уйдем. А куда? Вопрос такой встает перед каждым. Кто он, наш неведомый Бог? Наш Сущий?
Бах и Гендель
Моя жена одно время работала в благотворительном фонде им. К. С. Станиславского. В помещении библиотеки гостиницы «Балчуг» фонд ежемесячео проводил встречи людей бизнеса и культуры. В тот день я был хозяином вечера. Гвоздем программы был Михаил Козаков. Он не так давно вернулся из эмиграции в Израиль и теперь как бы заново осваивался в московской среде. Надо сказать, мы не пересекались с ним ранее. Знали, конечно, друг друга по театру и экрану, но ни в работе, ни в жизни не пересекались. Михаил Михайлович был вместе со своей молодой женой Аней (матерью его младших детей Мишки и Зойки, созданий совершенно очаровательных). Я представил гостям Козакова, который предложил собравшимся стихи своего любимого Иосифа Бродского. Здорово читал. Я обомлел. Совершенно очевидно, что пережитое в эмиграции придавало его чтению большую глубину, большой объем, нежели раньше. Раньше от Козакова у меня возникало ощущение некого легкомыслия. Во всяком случае, так показалось при случайной, единственной встрече в коридоре «Ленфильма» в свое время, когда я снимался в «Собаке Баскервилей», а он снимался в роли Железного Феликса — Дзержинского. Теперь иной Козаков читал Бродского.Полифония увлекала его. Увлекала меня. Многоголосье. Об этом и о многом другом проговорили весь вечер. Зрители давно разошлись, а мы все сидели и говорили. Жены намекали нам: пора домой! А метрдотель не намекал. Оказался искренним любителем поэзии. Засиделся заполночь вместе с нами. С Козаковым договорились мы не теряться. Созвонились. Я прочитал его новую книгу. Он прочитал мою старую повесть. Не разочаровались. Остались довольны. И предложение сыграть Баха в его спектакле «Возможная встреча» возникло как-то естественно, само собой. Спектакль, поставленный еще в Израиле. С Валентином Никулиным в роли Баха. Я просмотрел фрагменты видеозаписи. Может быть, то была лучшая роль Никулина. Но Валя на тот момент еще не вернулся из эмиграции и в предстоящей московской премьере «Русской антрепризы Михаила Козакова» принять участие никак не мог. Московская премьера. Новый продюсер. Новые костюмы и декорации. Новый Бах. Пьеса немецкого автора Пауля Барца, сыгранная ранее на сцене МХАТа Олегом Ефремовым и Иннокентием Смоктуновским особого успеха не имела. По двум причинам. Из-за излишней затянутости, и по причине того, что Смоктуновский с Ефремовым играли в великих композиторов.
Мы играли проблему. Проблему выбора между Богом и властью. На самом деле, Бах и Гендель никогда не встречались. Иоганн Себастьян Бах — скромный кантор церкви Святого Фомы в Лейпциге — умер в безвестности. На могиле его не было даже надгробного камня. Георг Фридрих Гендель — триумфатор. Жил при английском дворе. Похоронен в Вестминстерском аббатстве. Бах — отец двадцати детей. Гендель — холостяк. Более ста лет после его смерти о музыке Баха мало кто знал. Половина его партитур потеряна его детьми. Гендель вкусил славу при жизни. Драматург Пауль Барц попытался представить «Возможную встречу» двух столь полярных личностей и дарований. Поначалу пьеса называлась «Невозможная встреча». Единственное, что их объединяло — старческая слепота. В последнее время внутреннее религиозное становление для меня стало важнее узко актерских задач. Именно это и привлекало в роли Баха. Бах — гений! В музыке — пятый евангелист. Никто не знает доподлинно, каким был Бах. Известно только, что он никогда не изменял своим творческим принципам. Хотя над ним смеялись, упрекали в консерватизме. Мировая слава пришла к нему более чем через сто лет после смерти. Какой же верой должен он был обладать! Нечеловеческой верой! Хотя, думаю, ничто человеческое ему не было чуждо, но, когда наступал момент выбора, Бах не себя слушал. Слушал Бога в себе! Гендель заигрывал с властью. Пытался сочетать небесные звуки души с земными желаниями и страстями.
Мои отношения с Козаковым в чем-то перекликались с противоречиями между нашими персонажами. Как режиссер Миша был явно доволен моей работой, но как артист ревновал. Сознательно или бессознательно. Один или два раза в месяц мы играли в Москве. И иногда выезжали с гастролями. Как-то в поездке, кажется, по пути в Самару, выпив по обыкновению коньячка, Миша заявил:
— Жень, ко мне подошел человек интеллигентного вида из зрителей на открытии «Новой оперы» и говорит: «Михаил Михайлович, хотите я вам гадость скажу?» — «Зачем же?» — спрашиваю. А он: «Нет, я все же скажу. Стеблов-то переиграл вас в „Возможной встрече“!» — «Так я очень рад, — отвечаю ему, — когда мои артисты хорошо работают».
Далее Миша осыпал меня комплиментами, которые мне здесь приводить неудобно, неловко. Свидетель тому замечательный артист и человек Толя Грачев, игравший в спектакле слугу и товарища Генделя Иоганна Кристофа Шмидта. Я перевел нетрезвый разговор в шутку, и Миша, как обычно, перешел на стихи Бродского. Стихи он может читать всю ночь напролет. Знает, помнит их километрами. Не только Бродского, а и Давида Самойлова, Пастернака, Пушкина... Кого из поэтов он только не знает и не читает. Как правило, после спектакля в каком-либо городе устраивалась пресс-конференция местными средствами массовой информации. Как правило, обязательно задавался вопрос, почему он (Козаков) эмигрировал и почему вернулся. Как правило Миша отвечал: «Не Израиль мне не понравился — я себе в Израиле не понравился». На самом деле, по его собственному признанию, уехал Миша от страха. От черного страха. Не скажу какого. Не имею права. Это его страх. Не мой. Вернулся же потому, что стал задыхаться в духовном смысле. Человеку русской культуры, ему было душно в Израиле — стране довольно провинциальной в культурном аспекте. С Россией не идет ни в какое сравнение.
Я прилетел в Ростов из Москвы. Все остальные участники антрепризы приехали ранее поездом с Украины, отыграв там другой спектакль. Встречавший администратор завез сначала меня в маленький уютный ресторанчик. Отужинав вместе со всеми, мы отправились в пригородный санаторий на ночлег. Наутро чувствовал я себя неважно. Сердце шалило. Тахикардия. Около пяти вечера подали нам машины. Поехали в театр. Работать. У служебного входа нас повстречали крепкие молодые парни. Охрана из местного СОБРа.
— Я ваш телохранитель, — представился офицер в штатском. — Какие пожелания будут или особенности?
— А это так нужно? — поинтересовался я.
— Нужно, — отвечает. — За вами по театру, на сцену следовать?
— Нет, — говорю. — Не надо. У гримуборной отсорбируйте любителей автографов после спектакля, а больше ничего и не надо.
Отыграли. «Опять потерпели триумф», как говорят на театре. Охранники все пришли с девушками, просили сфотографироваться вместе. Сфотографировался. Они проводили нас до машины и распрощались. Их функция кончилась. Мы поехали ужинать с местным продюсером и его гостями опять во вчерашний ресторанчик. Стол был накрыт щедрый. Продюсер не скупился. Кроме нас, в заведении заняты были еще два стола. Очень скоро мы поняли — заняты они были людьми криминальными.
Одного из них звали Сережа. Сидел в окружении женщин вполне приличного вида и вел себя достаточно деликатно. Другой — Леня, изрядно принявший, впал в нежные чувства. Нежные чувства по отношению к нам, к нашему творчеству. От комплиментов он перешел к дарам. Подносил дорогие блюда и вина. Затем настойчиво увел Козакова в другое помещение. Мишина жена Аня, да и все мы встревожились. Через некоторое время Леня и Миша вернулись. Миша несколько обескуражен. Затем Леня твердо взял меня под руку и тоже повел. Хватка у Лени железная. Признаться, я вспомнил о телохранителях. Но они уже отработали свое и распрощались. В соседнем кабинете Леня вынул из кармана брюк пачку денег:
— Вот, возьмите. Возьмите, говорю, пригодится!
— За что?
— За то, что вы есть!
Я понял — сопротивление бесполезно. Леня обладал недюжинной силой. Когда мы вернулись, в зале играл человек-оркестр. Музыкант с синтезатором пел на заказ блатные песни. Вид у меня, очевидно, тоже был довольно неловкий. Мы как-то притихли. Замерли. Тогда Леня, желая нас приободрить, стал швырять нам на стол деньги веером, россыпью. Человек-оркестр воодушевился, взволнованно затянул с душой:
На меня надвигается
По реке битый лед,
На реке навигация,
На реке пароход...
Но это так у автора, у Гены Шпаликова — «целовались с тобой». А человек-оркестр пел:
Пароход белый-беленький,
Дым над красной трубой.
Мы по палубе бегали —
Целовались с тобой...
Господи, знал бы Гена, что с нами со всеми будет! И с нами, и с его песнями...
Мы по палубе бегали —
Срок мотали с тобой...
Я сказался больным. Попросил меня отвезти. В пять утра вышел с вещами из своего номера. Самолет вылетал в полседьмого. В коридоре я встретил Мишу и Аню. Они только что возвращались из ресторана. Пели блатные песни всю ночь с братвой — Серегой и Леней...
По мотивам «Возможной встречи» Миша снял телефильм «Ужин в четыре руки». Мы сработали его на «Мосфильме» за шесть смен по двенадцать часов ударным трудом. Миша не боится труда. Он большой труженик, гордый человек, большой прагматик и человек-ребенок. Человек, как теперь говорят, снявший «культовый» фильм «Покровские ворота». Фильм по пьесе моего любимого Леонида Генриховича Зорина.