Стюарт Мэри. Гончие Габриэля

   Его отец, Генри Мэнсел, был старшим членом нашей - английской семейной ветви, а другими ее представителями по мужской линии являлись его кузены-близнецы Чарльз и Кристофер. Так вот последний и младший из братьев был моим отцом. У Чарльза же детей не было, поэтому когда Генри Мэнсел и его жена через несколько месяцев после рождения их сына Чарльза погибли в результате несчастного случая на яхте, мой дядя взял мальчика к себе и стал воспитывать его как своего собственного сына.
   Не помня никого другого, юный Чарльз и я, естественно, всегда относились к его приемным родителям как к родным и, насколько я полагаю, для моего кузена стало настоящим потрясением, когда в преддверии совершеннолетия ему заявили, что в скором будущем он займет более вышестоящее положение в семейных структурах власти, нежели его "отец". Впрочем, явное внешнее сходство позволило во многом сгладить различия в рангах.
   Генри Мэнсел был очень похож на своих кузенов, а они, как мы их считали - наши "отцы", вообще походили друг на друга как две капли воды и вплоть до вступления в брак оставались столь же неразлучными, сколь и неразличимыми. И женились они в один и тот же день, выбрав себе в жены девушек, хотя и не состоявших между собой в родстве, но которые - и это до сих пор заметно каждому - внешне были во многом очень похожи. К счастью, обе миссис Мэнсел к тому же прониклись взаимной симпатией - именно к счастью, поскольку, когда скончался Генри и семейный дом в Кенте перешел по наследству к Чарльзу, его брат построил себе жилье в миле от него.
   Таким образом, приемный сын Чарльза и родная дочь Кристофера вплоть до четырехлетнего возраста росли вместе, а когда Кристофер перевез свою семью маму и меня - в Лос-Анджелес, земной рай которого мы изредка покидали лишь для того, чтобы погостить у дяди Чарльза, наше жилье на время сдавалось в аренду. Однако мои визиты в Англию никогда не совпадали с приездами кузена. В промежутках между учебой в Оксфорде он отправлялся за границу, где жил в свое удовольствие и, как он сам выражался, "осматривался". Помимо прочего он активно изучал иностранные языки, склонность к которым была одним из следствий не вполне благородного происхождения наших предков, но которую Чарльз, став членом правления одного из семейных "Континентальных банков", намеревался обратить на пользу общему делу.
   Я же взлетела отнюдь не столь высоко. Из Лос-Анджелеса я не привезла в отчий дом ничего, кроме американской манеры одеваться, акцента, от которого постаралась как можно скорее избавиться, да трехлетнего опыта лихорадочной работы на американском коммерческом телевидении. Там я проходила диковатую стажировку в должности ассистента продюсера небольшой компании, величаво именовавшей себя не иначе как "Саншайн Телевижн Инкорпорейтед" - очевидно, от блаженного неведения того факта, что ее, как и большинство других аналогичных компаний, обычно называли по одним лишь инициалам - С. Т. Инк.
   И вот мы снова оказались вместе, мой кузен и я, причем оба без видимых усилий вернулись к тем отношениям, которые связывали нас в прошлом. И дело здесь заключалось не в том, что мы, подобно нашим отцам, почти всю жизнь оставались неразлучными, ибо подобное было попросту невозможно.
   Нас с такой легкостью связывало и влекло друг к другу, как ни парадоксально это звучит, своего рода взаимное отвержение. Каждый из нас признавал - и уважал - за другим право на подобное неприятие. Это позволяло с терпимостью и даже некоторым юмором относиться к старой и затасканной до дыр семейной байке насчет нашей помолвки и "подходящего брака", который позволил бы Чарльзу без излишних юридических осложнений укрепить свои позиции в отчем доме и в лучших традициях нашей династии сохранить контроль над состоянием семьи.
   Мы никогда не знали - и нам не позволялось этого знать - была ли эта идея чем-то большим, чем утка. Я слышала, как мой отец утверждал, что взятые порознь возможности членов семьи выглядели бы весьма плачевно, тогда как, объединенные, они обрели бы жизненную силу; дядя Чарльз же в тон ему заявлял, что, поскольку моя мать была и есть отчасти ирландка, мать Чарльза - полуавстрийка-полурусская, а его бабка по отцу - француженка, здоровье клана ничуть не пострадает, если между нами установятся более тесные отношения, нежели обычные отношения между просто троюродными братом и сестрой. Среди наших многочисленных предков были также представители польской, еврейской, датской и немецкой кровей, хотя сами себя мы считали чистокровными англичанами, что, впрочем, было вполне справедливо.
   Для нас с Чарльзом, сызмальства свыкшихся с незатейливой игрой в родственные брачные узы, сам по себе данный вопрос не представлял особого интереса. В реальной жизни ни одному из нас и в голову не приходило, что мы можем стать объектами чувственного трепета друг друга. Считая, что, будучи в некотором роде братом и сестрой, мы также являемся заинтересованными лицами, нам обоим нравилось с равным изумлением и подтруниванием наблюдать за первыми романтическими похождениями друг друга.
   Увлечения наши были краткими и практически всегда заканчивались одинаково. Раньше или позже та или иная девушка предпринимала попытки претендовать на определенные права в отношении Чарльза, после чего она тут же исчезала с его горизонта. Или, наоборот, предмет моих воздыханий вдруг почему-то начинал терять былой лоск, да и Чарльз вдобавок сказанет по его адресу нечто менее чем простительное - я сразу же взвивалась, неистово протестовала, но потом начинала смеяться и соглашалась с ним, и наша жизнь возвращалась в прежнюю колею.
   Да и родители каждого из нас всегда старались относиться к нам с искренней любовью, играли первую скрипку во всех наших взаимоотношениях, давали нам деньги, выслушивали все, что заслуживало внимания, забывая про все остальное, и происходило это, пожалуй, потому, что им хотелось освободиться от нас в не меньшей степени, чем нам от них. Результатом подобной политики стало то, что время от времени мы, подобно домашним пчелам, возвращались в семейный улей, отчего все снова чувствовали себя по-настоящему счастливыми.
   Возможно, родители более отчетливо, нежели мы с Чарльзом, осознавали изначальную надежность и безопасность нашего бытия, а потому и к его неугомонности, и к моей нерешительности относились лишь как к отдаленному шуму прибоя, доносящемуся со стороны гавани. Как знать, может, сквозь все это им виделся и неизбежный финал подобного существования?
   Но сейчас мы будто снова оказались в начале нашего пути. Молодой араб в белых одеждах принес поднос, на котором стояли украшенный причудливым чеканным орнаментом медный сосуд и две маленькие голубые чашки. Все это он поставил на столик передо мной, что-то сказал Чарльзу и вышел. Кузен быстро поднялся по ступенькам в диван и сел рядом со мной.
   - Он говорит, что Бена до вечера не будет. Ну, наливай.
   - А матери его тоже нет?
   - Его мать умерла. В доме всем заправляет сестра отца, но сейчас она, как здесь принято выражаться, временно отошла от дел. Нет, она живет не в гареме, а потому не смотри на меня с таким любопытством и надеждой; просто предается длительному отдыху и до обеда не выйдет. Закуришь?
   - Не сейчас. Вообще-то я курю мало, так, изредка, да и то лишь чтобы, как говорится, произвести эффект. Глупо, конечно. Боже праведный, что это у тебя? Гашиш или еще что-нибудь эдакое?
   - Нет, просто абсолютно безобидные египетские сигареты. Вид у них, правда, страшноватый. Ну, рассказывай, чем все это время занималась?
   Он принял из моих рук чашку с крепким кофе и, откинувшись на подушки, стал с нетерпением ждать рассказа.
   Четыре года слухов - вполне достаточный срок, чтобы хоть за, что-то зацепиться, а письма писать ни он, ни я не любили. Пожалуй, прошло больше часа, солнце сместилось к западу, оставив полдвора в тени, когда мой кузен потянулся, затушил еще одну египетскую сигарету и сказал:
   - Слушай, я опять насчет этой твоей группы. Может, все же передумаешь и отделаешься от них? Поживешь здесь до воскресенья, а потом я отвезу тебя долина Барады прелестна, да и дорога там приличная.
   - Еще раз большое спасибо, но лучше будет, если я останусь с группой. Мы ведь всегда сможем организовать этот автопробег, а по пути осмотрим Баальбек.
   - Я свожу тебя туда.
   - Было бы потрясно, но, увы, все решено. Кстати сказать, я даже упаковалась, да и с визами здесь, как тебе известно, тоже придется повозиться. Моя лично датирована завтрашним днем, но мы зачем-то связались с этим групповым паспортом. Кроме того, у нас и так поднялся шум, когда я решила остаться после и возвращения в субботу в Англию, и мне не хотелось бы начинать все сначала. А сейчас, думаю, нам пора идти.
   - Ну что ж, увидимся в Бейруте. Ты где остановишься?
   - Пожалуй, раз уж окажусь одна, переберусь в "Финикию".
   - Там я к тебе и присоединюсь. Забронируй мне номер, хорошо? Перед отъездом из Дамаска позвоню. А как ты намеревалась распорядиться свободным временем помимо... помимо поездки в Дар-Ибрагим?
   - Дар-Ибрагим? - бесцветным тоном переспросила я.
   - Ну да, во владение нашей двоюродной бабки Хэрриет. Оно так называется, ты разве не знала? Расположено оно на Нахр-Ибрагим, реке Адониса.
   - Я... да, я... кажется, слышала о нем, только забыла. Боже мой, двоюродная бабушка Хэрриет... Никогда бы не подумала. Так это что, недалеко от Бейрута?
   - Милях в тридцати. Сначала надо поехать вдоль побережья по дороге на Вавилон, а потом свернуть в сторону гор, туда, где берет начало Адонис. Дорога проходит по самому гребню с северной стороны долины, а где-то между Турзаей и Картабой протекает небольшая, но бурная речушка, которая называется Нахр-эс-Сальк, впадающая ниже в Адонис. Так вот, Дар-Ибрагим находится как раз в середине долины, в месте слияния обеих рек.
   - Ты там бывал когда-нибудь?
   - Нет, но собираюсь. А ты что, в самом деле даже не думала об этом?
   - И в мыслях ничего подобного не было. Я действительно собиралась проехать вдоль долины Адониса, посмотреть на его исток с каскадом, храм, не помню уж какого там божества, и та место, где Венера якобы встречалась с Адонисом. Даже прикидывала в субботу взять машину... Но, по правде сказать, я совсем забыла про нашу бабку. Я ведь ее толком не помню. В последний раз, когда она гостила в Англии, мы все находились в Лос-Анджелесе, а перед этим... Боже, наверное лет пятнадцать прошло, не меньше! Да и мама никогда не упоминала про ее жилище - Дар-Ибрагим, так ты сказал? - но это, наверное, потому, что ее познания в географии всегда были не лучше моих, и она даже не предполагала, что это так близко от Бейрута. - Я поставила чашку. Говоришь, прямо в долине Адониса? Знаешь, в таком случае я могла бы поехать с тобой, чтобы хоть взглянуть на это место-рассказала бы потом своим, что оно собой представляет. Уверена, папа подумает, что со мной еще не все кончено, если я скажу ему, что проделала весь этот путь лишь для того, чтобы положить букетик цветов на могилку милой старой родственницы.
   - Думаю, она двинула бы тебе в зубы, вздумай ты так поступить, заметил Чарльз. - Она еще достаточно бодрая старушенция. Ты просто немного оторвалась от нее.
   Я выкатила глаза:
   - Бодрая? Наша Хэрриет? И кто от кого оторвался? Да она же сразу после Нового года концы отдала.
   Он рассмеялся:
   - Только не она. Если ты имеешь в виду ее завещание, равно как и последнюю волю, то это не тот случай. За последние несколько лет она рассылала их минимум раз в полгода. Разве дядя Крис не получал ее знаменитого письма, в котором она торжественно отказывалась от британского подданства, а под конец лишала всех нас наследства? Всех, кроме меня, вот так-то. - Он усмехнулся. - Мне она завещала всех гончих Габриэля, а заодно свой личный экземпляр Корана, и это лишь за то, что я проявил, как она выразилась, "умеренный интерес к подлинным цивилизациям мира". Это к тому, что я стал изучать арабский язык. В некотором смысле, - задумчиво добавил кузен, - она все еще остается довольно наивным человеком, если считает, что "Мэнсел и Мэнсел" могут проявлять интерес к чему-либо, исходя из неких возвышенных побуждений.
   - Слушай, по-моему ты меня просто разыгрываешь.
   - Насчет завещания и прочего? Ни в коем случае. Свои послания она составляла в прекрасных закругленных фразах в стиле раннего викторианства, знаешь, про семью, Британию, Бога и судьбу. Ну, не совсем про Бога - она собиралась принять ислам и потому спрашивала, не будем ли мы так любезны и не направим ли к ней толкового английского каменщика, чтобы он соорудил ей частное кладбище, где она могла бы обрести вечный покой в мире Аллаха и в окружении своих любимых гончих. Потом как-то спросила, не будем ли мы добры сообщить редактору "Тайме", что бумага, на которой печатается зарубежное издание газеты, слишком тонкая и на ней очень неудобно заполнять клеточки кроссворда, а потому она просит покончить с подобной порочной практикой.
   - Ты все это серьезно?
   - Серьезней быть не может. Готов подписаться под каждым словом.
   - А что это за гончие Габриэля?
   - Ты не помнишь? Впрочем, откуда...
   - Помню, было такое выражение. В каком-то рассказе, кажется...
   - Легенда из книжки, которую мы называли "Рассказы Северной Англии" или что-то в этом роде. Считается, что гончие Габриэля - это свора собак, которые носятся по небу в компании со смертью, и когда кто-нибудь собирается умирать, можно слышать, как они по ночам воют над его домом. У меня такое впечатление, что сама эта легенда почерпнута из сказания о диких гусях - ты когда-нибудь слышала о них? Они кричат как стая гончих, заливающихся лаем где-то у тебя над головой, а старое их название было "гогочущие гоблины". Иногда я задаюсь вопросом, а не может ли "Габриэль" быть производным от "гоблинов", поскольку сам-то он никогда не был ангелом смерти... - Он поднял взгляд. - Ты дрожишь, замерзла?
   - Нет, просто, наверное, один из них загоготал над моей могилой. И какое отношение они имеют к нашей бабке?
   - Да толком никакого, если не считать того, что у нее есть пара фарфоровых собачек, которых мне страстно хочется заполучить и которых я про себя нарек "гончими Габриэля", потому что они очень похожи на иллюстрацию в той книге.
   - Пара соб... о, да ты, похоже, окончательно лишился остатков своего крохотного умишка. Шизофрения какая-то! Или ты все это выдумал? Разве может найтись на земле такой человек, который одной рукой управляет белым "порше", а другой сжимает пару фарфоровых собачек? Я в это не верю.
   Он рассмеялся:
   - Это настоящий фарфор, моя дорогая Кристи, китайский. Причем, кажется, времен династии Мин, возможно даже музейная ценность. Один Господь знает, сколько они сейчас стоят, и поскольку у меня уже в шестилетнем возрасте был достаточно развитый вкус, чтобы безумно полюбить их, а Хэрриет, обладавшая еще более утонченным чувством прекрасного, к тому же безумно любила меня, то она мне их и отказала. И хотя к настоящему времени старуха окончательно впала в маразм, память у нее, похоже, не до конца отшибло. - Он снова принялся ходить туда-сюда. - Ну как ты не понимаешь? Собаки здесь абсолютно ни при чем, они просто являются удобным предлогом, вот и все.
   - Чтобы наведаться к ней?
   - Да.
   - И наконец-то взвалить на свои плечи семейные обязанности? насмешливым тоном спросила я, однако он не засмеялся и не стал, вопреки моим ожиданиям, оправдываться.
   Бросив на меня странный косой взгляд из-под густых бровей, он лишь произнес:
   - Не хочу упускать такой шанс. И вообще меня чертовски заинтриговала вся эта история.
   - Разумеется, я поеду с тобой, хотя бы только из любопытства. Дай-то Бог, чтобы она действительно тебя помнила, поскольку меня, готова побиться о заклад, она ни за что не вспомнит. Ей же, наверное, лет сто, не меньше.
   - Клянусь, не более восьмидесяти, и при этом сохранила завидную живость. Она у них нечто вроде местной легенды. Носится по окрестностям верхом в сопровождении лающих борзых и палит из ружья во все, что потом можно подать к столу.
   - Ты хотел сказать - во все гогочущее. Да, это я про нее помню, разве можно такое забыть? Когда она в тот раз останавливалась у нас, то привезла с собой восемь спаниелей короля Чарльза.
   - На сей раз это тибетские борзые и салюки - персидские борзые, с которыми арабские принцы выезжают на охоту. О, похоже, она перешла все границы. Да-да, - стала арабом, в мужском обличье, одевается как эмир, курит кальян, людей принимает только по ночам и живет в этом громадном грязном дворце...
   - Дворце? - удивленно воскликнула я. - Да кем она себя считает-то? Самой леди Хестер Стэнхоуп?
   - Именно. Некоторые полагают, что она лепит себя с этой героини. Даже называет себя леди Хэрриет, а насколько нам с тобой известно, у нас в семье всегда было немало эксцентричного, но своей леди мы пока еще не имели. - Он устремил на меня взгляд, причем далеко не ласковый. - Кстати, откуда тебе известно про леди Хестер Стэнхоуп?
   - Разве я тебе не рассказывала? Когда мы в последний раз гостили на Рождество в вашем доме, меня проводили в твою комнату и я прочитала там кое-какие книжки. У тебя там масса всякой всячины по Ближнему Востоку. Неужели ты прочитал все эти арабские стихи и прочее? И Коран тоже?
   - Абсолютно все.
   - Что ж, можно сказать, что именно после знакомства с твоей библиотекой у меня зародилась мысль побывать в этих местах. Мы ведь всегда ездили с тобой одним и тем же маршрутом - или, возможно, ты бы сказал, что я всюду плелась у тебя в хвосте?.. У меня давно уже витали в голове смутные идеи насчет Петры, Дамаска и Пальмиры, но я никогда не думала всерьез, что действительно окажусь здесь. А потом однажды увидела объявление об этой групповой поездке и решила присоединиться к ней. Думала, разберусь на месте, что к чему, а потом, когда все уедут, позволю себе кое-что сверх программы. Одним из таких мест и оказался Джун - именно там жила леди Хестер Стэнхоуп.
   - Сейчас там одни развалины.
   - Знаю, но мне все равно хотелось там побывать. Она была совсем молоденькой, так ведь? Я прочитала о ней все, что нашла у тебя, причем это оказалось довольно быстрым и легким чтением по сравнению с некоторыми твоими томами. Сразу после Рождества я загрипповала и меня целых две недели держали взаперти, а у мамы не было времени, чтобы бегать по книжным магазинам и искать для меня подходящее чтиво.
   Он усмехнулся столь неубедительному объяснению:
   - Ты только дурачка-то из меня не делай. Я ведь не один из твоих мускулистых блондинов.
   - Это уж точно, - кивнула я.
   Наши взгляды встретились. Вокруг стояла такая пронзительная тишина, что на фоне ее журчание фонтана казалось неестественно громким.
   Кузен встал и протянул мне руку:
   - Пойдем, я покажу тебе, как выглядят именно сейчас, после захода солнца, водяные лилии. Они будут закрываться прямо у тебя на глазах.
   Мы прошли по потемневшему и ставшему совсем прохладным дворику. Бледно-голубые лилии замерли на жестких стеблях в нескольких дюймах над водой, их блестящие, похожие на нефритовые пластины лепестки отсвечивали на гладкой поверхности воды. То там, то здесь под ними мелькали золотистые плавники, а на одном из лепестков сидела и утоляла жажду золотистая пчела. Неожиданно один зеленовато-голубой лепесток загнулся кверху, следом за ним другой, и вот уже все лилии закрылись, приготовившись к ночи и став похожими на жесткие неподвижные тюрбаны. Еще одна пчела, едва не попавшая в плен к цветку, разгневанно выкарабкалась из-под его лепестков и тут же пулей улетела.
   Я смотрела на воду наполовину отрешенным взглядом, тогда как мой мозг был занят тем крохотным фрагментом информации, которую сообщил мне Чарльз: интригующим образом эксцентричной старой дамы, которая настолько давно выпала из жизни нашей семьи, что успела стать настоящей семейной легендой. Эта только что нарисованная Чарльзом картина раздваивалась и смешивалась в моем сознании с яркими воображаемыми образами, которые сформировались у меня во время вынужденного рождественского чтения. Некоторые из книг Чарльза действительно были тяжелы для восприятия, но повествования об экстравагантной леди Хестер не только удивительно легко читались, но также отличались живостью и свежестью.
   На Ближний Восток она отправилась где-то в начале девятнадцатого века. Дочь графа во времена, когда титул значил едва ли не все, мужественная, властная женщина, которая, будучи племянницей Питта <Премьер-министр Великобритании, сторонник политики колониальной экспансии.>, имела определенную репутацию даже в политических кругах. Постранствовав изрядное время по свету в окружении свиты, состоящей из любовника, рабов и домашнего доктора, она решила наконец осесть в Сирии (в том виде, в каком пребывала тогда эта страна), где приобрела в свое владение высокогорную крепость неподалеку от Сидона.
   Она поселилась в восточном государстве, одевалась как турецкий эмир и управляла домашней прислугой, албанской стражей, чернокожими рабами, компаньонами, конюхами и персональным доктором при помощи железной дисциплины, а подчас и самого натурального кнута. Ее крепость, располагавшаяся на безлесой горной вершине, представляла собой, по оценкам современников, "чарующий дворец".
   Это был своего рода замкнутый мирок, включавший внутренние дворики; запутанные как китайская головоломка коридоры; окруженные стеной сады, к которым вели винтовые лестницы; прорубленные в скале потайные ходы, через которые в замок проникали шпионы леди. Одним словом, это было поистине экзотическое творение с журчащими фонтанами и восхитительными садами, рукотворное воссоздание чудес "Тысячи и одной ночи" со всеми фантастическими аксессуарами, почерпнутыми из восточных сказок. У нее было все - розы и жасмин, безмолвные чернокожие рабы и соловьи, верблюды, священные кошки и арабские скакуны.
   Бесстрашная, донельзя эгоистичная, надменная и горделивая, с годами все более обуреваемая усиливавшейся манией величия, она вмешивалась в дела политиков, бросала вызов местным эмирам и даже пыталась - причем небезуспешно - попирать закон. Похоже, со временем она и сама уверовала в свое мистическое предназначение Царицы Востока, которой суждено однажды въехать в Иерусалим с венцом на голове и в сопровождении нового Мессии.
   Конец ее был таким, каким он и должен быть у человека, обрекшего себя на могущество и одиночество, - она умерла в нужде, промотав все свое состояние, в рассыпавшейся на глазах крепости, окруженная лишь слугами, которые нещадно обкрадывали ее, а к ней самой потеряли всякий интерес. Но наряду со своими долгами она оставила после себя кое-что еще - легенду, сохранившуюся до наших дней.
   Меня заинтриговало, что легенда эта продолжает жить и поныне, воплощенная уже в образе моей двоюродной бабки Хэрриет. Насколько я знала эту старую даму, она во всем (за исключением разве лишь титула) соответствовала данному образу. У нее было состояние, сила воли, она была достаточно образованна и также много путешествовала, окруженная свитой, пусть не столь внушительной как у леди Хестер в 1820 году, однако все же оказавшейся способной и столетие спустя породить немало слухов и пересудов.
   В молодости она вышла замуж за археолога Эрнеста Бойда и впоследствии сопровождала его во всех экспедициях, участвуя и (надо и это признать) фактически руководя всеми его "копаниями", от Камбоджи до Евфратской долины. После его кончины она прекратила активную деятельность и вернулась в Англию, но продолжала внимательно следить за Ближневосточным регионом и даже финансировала пару пробудивших ее интерес экспедиций. Двух лет английской погоды оказалось для нее вполне достаточно: она распрощалась с семьей (это был ее последний визит, который сохранился в моей памяти) и отправилась в Ливан, где купила высокогорное поместье и осела в нем, чтобы (как она сама заявила) писать книгу.
   Лишь однажды она выбралась из своего добровольного заточения - это было как раз четыре года назад, сразу после того как моя половина семьи перебралась в Лос-Анджелес. Она заявила тогда о намерении уладить кое-какие дела, что означало оформление перевода всех своих весьма значительных средств в Ливан, подбор пары для своего омерзительного (по словам Чарльза) тибетского терьера Далилы и желание навсегда отряхнуть со своих юбок грязь Англии. С тех пор я о ней ничего не слышала. Никто не имел ни малейшего представления, написала ли она за эти пятнадцать лет добровольной ссылки хоть строчку, если не считать периодических изменений завещания, которые поначалу изучались всей семьей с некоторым любопытством, но в конце концов вообще перестали замечать. Всем стало ясно, что мы вполне способны обходиться без двоюродной бабки Хэрриет, равно как и она без нас. Разумеется, ни с одной из сторон не послышалось даже намека на упрек или обиду, поскольку Хэрриет попросту стала живым олицетворением прирожденной тяги моей семьи к самоустранению и отрешенности.
   И все же я продолжала с некоторым сомнением относиться к словам кузена.
   - Ты думаешь, она примет тебя?
   - О, она непременно меня примет, - спокойно ответил Чарльз. - Моя мать всегда с завидным сарказмом отзывалась о тех симпатиях, которые бабка Хэрриет питала к молодым мужчинам, и я не вижу причин, почему бы нам не сыграть на этом ее пристрастии. А если я скажу ей, что приехал потребовать удовлетворения своих прав, то есть забрать этих самых гончих Габриэля, она по достоинству оценит подобный поступок, так как и сама всегда была твердым орешком и симпатизировала людям, которые способны постоять за себя. Слушай, если я приеду в Бейрут в воскресенье вечером, как ты посмотришь на то, чтобы назначить нашу поездку на понедельник?