Свирский Григорий. Штрафники

привезли?..
Полковники усмехнулись, майор, старый язвенник, пригрозил Иван Яку
кулаком, но, все понимали, по-доброму.
Спустя две минуты от огромного самолета остался на земле только снежный
вихрь.
Иван Як вернулся часа через три, к нему тут же помчалась, подскакивая
на ледяных натеках, "скорая помощь".
Боже, как несся я к самолету! Решил, Скнарева ранило или убило! Нет,
"скорая помощь" увезла нижнего стрелка, рука которого безжизненно свисала с
носилок.
"Газик" с рваным брезентовым верхом увез экипаж в подземную столовую
перекусить, но тут же по тревоге доставил обратно. Штабной бежит с
радиограммой из штаба флота: немедля вылететь на разведку. Скнарев, Иван Як
и дядя Паша, рябой мордастый стрелок-радист, сверхсрочник, торопливо
дожевали свои бутерброды, полезли, было, по стремянке вверх, да тут же
спустились: нижнего стрелка-то нет. А нового не прислали.
Ищут замену, а запасной воздушный стрелок был в тот день посыльным в
штабе, угнали его куда-то с бумагами.
Двадцать минут прошло, полчаса. Отошли к курилке, стоят рядышком.
Скнарев и Иван Як плечами друг друга поддают -- греются.
В землянке они резко отличаются друг от друга. По одежде хотя бы. На
Скнареве выгоревшая солдатская гимнастерка, обмотки. Иван Як со своим
морским кителем, с орденским перезвоном -- барин. А тут оба в одинаковых
зимних комбинезонах. У Скнарева -- новенький. Карманы и на груди и на
коленях. Скнаревский планшет с картами под целлулоидом на длинном
брезентовом ремне.
У Иван Яка комбинезон с заплатой на локте, лоснящийся; коричневый шлем
-- тонкий, в обтяжечку, истертый на затылке до белой подкладки, видать, с
японской кампании привез. И очки оттуда, маленькие, круглые --
"очки-бабочки", довоенные очки, теперь таких не делают; бережет Иван Як и
шлем, и очки, верит -- счастливые...
Лица у Скнарева и Иван Яка чем-то сродни. Грубоватые, широкие, плоские,
лопатой -- мужицкие. Подбородки -- церковные замки. Родня вроде.
А приглядишься... У Скнарева глаза неподвижные, как у слепца.
Неулыбчивые. И какие-то виноватые, что ли? "Козью ножку" изо рта не
выпускает, зубы от махры черные. А ведь выдают штурманам "легкий табак".
Нет, крутит по-солдатски, по-тюремному "козью ножку"...
Привык, да и отвыкать не хочет. Как еще повернется?..
У Иван Яка тоже скулы и уши вразлет. И папироску сосет, не выпуская.
Глаза цвета голубого пламени, холодноватые. Смотрит на собеседника
недоверчиво-испытующе. Мол, что за фрукт... Широкий, с мясистыми ноздрями
нос то и дело вздрагивает. Не то Иван Як чихнуть хочет, не то посмеивается
про себя...
О майоре Фисюке и говорить нечего, даже полковники из дивизии
обращаются к Иван Яку осторожно-почтительно.
А улыбнется, и сразу другое лицо у Иван Яка, светлая у него улыбка,
приязненная, глаза теплеют, светятся живым огнем. Не Иван Як, сама доброта,
подходи, не бойся.
Так уж сложилось, что я видел Иван Яка чаще всего улыбающимся. Или
поющим. Есть такие безудержно-веселые люди, не очень задумывающиеся о жизни,
и мне казалось, что наш бесстрашный добряк-командир из таких.
Полчаса прошло, Иван Як уже из плоской бутылочки отхлебнул и Скнареву
протянул, тот отказался. Ковырнул Иван Як аварийный паек, вытянул оттуда
шоколадку (только Иван Яку разрешали "разорять" аварийный бортпаек, да и не
разрешали вовсе, а смотрели сквозь пальцы...)
Из губы Полярной, где находится штаб Северного флота СССР, по всем
видам связи -- гром и молния... Почему не вышел самолет-разведчик?! Немцы
вот-вот начнут операцию против союзного конвоя, а никто ничего не знает!
Фисюк бегает белый как смерть. Иван Як махнул в его сторону рукой,
толстущие губы скосил в язвительной усмешке.
А вот, вижу, и Скнарев встревожился, повел плечами, как от холода.
Дело-то нешуточное...
Я был технической "обслугой", младшим авиаспециалистом, бросил на землю
свою техническую сумку и подошел к Иван Яку вполне официально:
-- Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант. Раз такое дело,
могу слетать нижним стрелком. Пулемет Шкас сдавал еще в школе. Кабину знаю.
-- Земеля, -- пробасил он добродушно. -- Так ведь это дело! Александр
Ильич, не против?..
Александр Ильич Скнарев только улыбнулся мне: на что Иван Яку его
одобрение!
Хотя техник звена и мямлил что-то протестующее (и без того специалистов
не хватает и как бы из штаба полка не намылили шею), но тут же стал
прилаживать ко мне парашют: в конце концов отвечает не он, технарь, земная
власть, а командир.
О строптивых летчиках вообще давно существовало на Большом аэродроме у
технарей цинично-грубое присловье: "Лети-лети, мать твою ети..."
Это был мой первый вылет с полярного аэродрома Ваенга, прямо скажу,
памятный... Правда, мутило меня весь полет, и думал я первые час-два более
всего о том, когда, наконец, приземлимся. Да и посадили ведь в плохо
оттертую кровь, остались брызги и на стволе, и на патронной ленте.
Может, от крови этой и началось. Никогда так не мутило. Только
поднялись, ушли в сизое облако, ничего не видать, самолет пошвыривает
вниз-вверх, все вокруг дребезжит, давлюсь, затыкаю рот рукавом своей куртки,
провонявшей бензином и маслом; и вдруг слышу в ларингофоне участливый голос
Иван Яка:
-- Земеля, если что, скидавай валенок, и в валенок!
Выскочили из снежного заряда; море как сажа, облака над самой водой,
мчат навстречу, бегут наперегонки. Сто пятьдесят, сто метров показывала
стрелка высометра. Дрогнула. Сто. Восемьдесят... Наконец и вода пропала.
Застелило ее белой дымкой. Снежный град влетал в открытый лючок, обмораживал
щеки.
Высота двадцать метров! -мое!..
Самолет вздрогнул, его повело в сторону.
-- Что у нас? -- спросил стрелок-радист дядя Паша.
-- Обрезает правый. Видно, обледенел карбюратор. Сейчас мы его погреем,
родимого. -- Иван Як полез вверх. Дрожат моторы, бьются, как кони в
непосильной упряжке, выскочили из сизого облака и вдруг -- крутая скала
перед самым носом. Темная скала, в снежных расщелинах -- стеной. Неужто в
лепешку?
Тянет "Ильюшин" вверх. Аж черный дым из патрубков. Гранитный скат под
брюхом, кажется, рукой дотянешься. Нет конца граниту. Мчат и мчат навстречу
серые глыбы. Теперь уж все дребезжит: и моторы, и крылья, и даже зубы.
И вдруг оборвалась скала, мелькнул пенный прибой.
-- Слава Богу! -- воскликнул дядя Паша. -- А то я думал, сядем мы на
камушек верхом.
-- Варангер... -- негромко, с хрипотцой произнес простуженный Скнарев и
закашлялся.
-- Э, нам он не нужон и в страшном сне! -- пробасил Иван Як и ушел от
него прыжком через скалистое плато. Миновав набитый зенитными пушками
Варангер-фиорд, снова заложил крутой вираж -- к морю.
Опять полощется Баренцево.
Штурман включил плановый фотоаппарат. Нет кораблей. Пустое слепящее
море, скалы, и вдруг видим, царапается вдоль крутого берега гидросамолет с
черными крестами на крыльях. Летит так низко, что кажется, белые барашки
волн до его поплавков доплескивают.
-- Схарчим? -- деловито предложил Иван Як.
-- Можно, -- неохотно отозвался Скнарев. -- У нас, Иван Як, и без того
дел...
Засвистело в ушах -- так круто на вираже снизились. Скнарев из своего
сдвоенного Шкаса прошил немца бронебойно-зажигательными. Тот вспыхнул черным
огнем. Отвернул к берегу, тянет-тянет, не садится на воду, только у самого
прибоя упал на камни и взорвался.
Не ведал я, что он успел дать радиограмму. Но Иван Як сообразил. Две
металлические пластинки "ларинга", плотно прижатые к его горлу, передали его
вздох, а затем сипловатое бурчание.
-- Ну, пОдымут Осиное гнездО. ПрОчешут БаренцОвО. Пойдем, Саша, подале
от моря. Через сушу. На бреющем.
-- Курс... градусов, -- тут же отозвался Скнарев.
Самолет летел так низко, что я мог спокойно поглазеть на Норвегию,
которую мы, похоже, пересекали поперек. Расслабился малость. Если б только
не ком в горле. В кабине пахло нагретым плексигласом, еще чем-то острым, от
этого выворачивало еще сильнее.
За желтоватыми стеклами фюзеляжа проплывали скалистые выступы, сопки в
однообразных белых балахонах. Ветер, откинув их снежные капюшоны, обнажил
серые плешины прибрежных скал. Прилив смыл снег с подножий, и они стояли
рядом, плечом к плечу, хмурые, пятнистые, ссутулившиеся.
Проглянуло солнце. Заискрился снег под крыльями машины. Иван Як набрал
шестьсот метров и развернулся.
-- Выше! -- в застуженном голосе Скнарева прозвучали властные нотки. --
Здесь шестьсот восемнадцать метров -- гора Хайглетярра!
Иван Як поднялся к самой кромке перистых розоватых облаков и начал
пересекать фиорды. Промелькнули черные крутые, как стены, берега
Тана-фиорда. Белая кромка дышит, пенится, а вот пошла изгибом, точно на
острую, выступом, скалу наброшено ожерелье из кораллов. Красиво сказочно!
-- Стрелки, воздух?
-- Воздух чист, -- отрапортовал дядя Паша. И я следом.
И вдруг в наушники ударила, именно ударила, а не зазвучала низкая
басовая нота. Ларингофоны даже дыхание передают, а уж такой басище...
О ска-алы гро-озные дробятся с ревом волны
И с бе-елой пеною, крутясь, бегут наза-ад...
Господи Боже, это же Иван Як?!
Я был убежден, что он в своей жизни ни одной оперы не слыхал. Уж
текста-то арий не знает, точно. Его стихия: "Здорово, здорово у ворот
Егорова..." Тут он высший авторитет и судья.
Всего можно было ждать в этом муторно-долгом полете, даже смерти, но не
"Песни варяжского гостя". В исполнении Иван Яка.
...Но го-ордо серые утесы выносят волн напо-ор,
Над мо-рем стоя-а...
Не сразу затих басище; низко, с органной силой и торжественностью
литургического обряда звучала в ушах чистая человеческая радость, созвучная
этой ошалелой гранитной красоте и мощи да, пожалуй, и дерзости прорыва
одинокого разведчика, от которого в любую минуту может остаться лишь столб
черной гари, разносимой ветром.
...Штурман покашлял, нарушая торжественность минуты.
-- Иван Як, какого лешего ты утюжишь воздух над Норвегией? -- наконец
сказал он. -- Свободно мог петь в Академическом Большом театре.
-- Свободно петь, Александр Ильич, можно только над Норвегией. Уж
кто-кто, а ты это знаешь...
Я затих. И испугался: говорили, дядя Паша стучит по-тихому. Это
оказалось правдой, но дядя Паша на своих не стучал.
-- Барраж над фиордом! Два "мессера"! Высота 200! -- восклицание дяди
Паши оборвало "норвежский" диалог Иван Яка со штурманом. Поддали моторы --
Иван Як ушел в облако и снова вынырнул лишь у какого-то узкого фиорда.
-- Эт-то должен быть Порсангер-фиорд, -- прохрипел Скнарев. -- Точно!
Вот Лаксэльвен! -- Рядом с рыбацким поселком Лаксэльвен, на тыловом немецком
аэродроме Банак всегда стояли наготове "мессершмитты" и бронированные
"фокке-вульфы".
Как только Скнарев опознал по красным и зеленым крышам, облепившим
фиорд, какое под нами селение, он добавил не без тревоги:
-- Иван Як, ноги в руки!..
Моторы на форсаже взревели и забились, как гончие, почуявшие дичь.
Штилевая темно-зеленая вода слепила, как зеркало.
Мы болтались в воздухе уже часа три, я держал валенок, как священный
сосуд, -- прямо...
-- Устал? -- посочувствовал мне дядя Паша. Он пригнулся ко мне,
обмакнул палец в желтоватую воду, скопившуюся на дне кабины, протер свои
воспаленные глаза, которые, видать, давно резало от напряжения.
У всех летчиков Заполярья были такие красные, слезящиеся глаза, и у
Иван Яка, и у Скнарева, а темные очки-"консервы" носил только начальник
штаба майор Фисюк, который никогда не летал. Вначале это раздражало. Потом
привык...
Далеко слева проплыл сверкающий цветными крышами деревянный Гаммерфест
-- самый северный город на земном шаре, огороженный с моря ожерельем
заградительных бон. Самолет входил в неведомое мне, за морями-за долами,
Лопское море.
-- Курс норд-вест... градусов, -- просипел Скнарев.
Круто, я едва удержал свой валенок, развернулись почти на полюс и
наконец увидели союзный караван, идущий развернутым фронтом.
Зрелище это незабываемое, торжественное. Во всю ширину Баренцева моря,
кажется, до ледяной кромки идет огромный конвой. Белые буруны кипят на
черной воде. Коричневые дымы столбом.
Над каждым транспортом висит на железном тросе аэростат воздушного
заграждения.
Тральщики, чуть поодаль друг от друга, дымят впереди...
За ними эсминцы, узкие, как борзые. Водяными блохами снуют катера
противовоздушной обороны.
Американские транспорты "либерти" сидят тяжело. Дымят густо, сажей.
-- Александр Ильич, прикинь ордер конвоя. Похоже, весь английский
королевский флот вышел на рыбную ловлю... Паша, отбей Кидалинскому пеленг
союзников! Все! Пусть гонит свое воинство на Хебугтен, пока не поздно...
Хебугтен был стратегическим аэродромом, вроде нашей Ваенги, только
немецким; там ждали англичан восемьсот пикировщиков "юнкерс-87", которые
сожгут, утопят этот караван, если их не прихватить на земле.
Иногда Хебугтен бывал пуст. Значит, союзный караван пробивался
Средиземным морем.
А ныне ждут здесь. С прошлой пятницы. Весь пятый воздушный флот,
видать, вернулся. Фисюк показывал Скнареву мокрые фотографии. Хебугтен
напоминал на них длинную ленту липучей бумаги, черной от мух...
-- Координаты каравана приняты! -- деловито сообщил дядя Паша.
-- Добро! Закипела Ваенга, -- пробасил Иван Як и, заложив крутой вираж
и нырнув в облако, двинулся домой, как я думал. Разведчик свое дело сделал.
Не тут-то было...
-- Курс ... градусов, -- протянул Скнарев утомленно, похоже, даже
зевнул. -- Операция номер, -- он произнес шифр, -- снимаем плановым
"АФА-12"...
-- Это что такое? -- бестактно спросил я.
-- Кто ж его знает, Земеля. Темна вода во облацех.
Только после войны узнал, что нашей целью была именно вода. Только
"тяжелая". Гитлеровцы, готовясь запустить атомный котел, хоронили свою
"тяжелую воду" в норвежских скалах, где, считали, никто искать не будет.
И вот перевозили куда-то "тяжелую воду". Скорее всего, часть ее. Летом
англичане еще раз подрывали "тяжелую воду" на каком-то озерце. Год-два
упустили б, -- возможно, была бы у Гитлера атомная бомба.
На занесенную снегом скалу, из недр которой вытягивали на армейских
вездеходах огромную, с прямыми гранями цистерну, мы вышли секунда в секунду.
Лощина горела. Черный дым стелился над снегом. Вездеходы были
перевернуты, раскиданы, чадили. Кто-то бомбил до нас. Может, Карельский
фронт. Может, американские "летающие крепости".
Наше дело телячье -- привезти снимки. Две бомбы, правда, взяли. На
всякий случай.
-- Влево 5 градусов, -- просипел Скнарев. -- Ложись на боевой! Включаю
"АФА-12". Стрелки, не зевай!
Дядя Паша начал лупить из своей оглушавшей меня пушки Швак, и я,
следом, короткими очередями. По вспышкам зениток...
Эти "водяные" дали нам прикурить. Разворошил кто-то гнездовье, а нам
расхлебывать.
Застучало осколками по крыльям, по фюзеляжу, машина вздрогнула, как
раненый зверь. Потянуло ветерком из пробитой обшивки и... острым запахом
масла.
-- Маслобак?! -- встревоженно воскликнул дядя Паша.
-- Порядок, -- ответил Иван Як.
"О-ох, тогда, похоже, масляные амортизаторы шасси в клочья, --
мелькнуло у меня -- как садиться будем? Без колес..."
Дядя Паша кончил стрелять и, оглядев белесые небеса, прокричал мне
напряженным тоном, что все только начинается. Нас засекли трижды, и теперь
ждет не дождется дальнего разведчика Луостари -- фронтовое стойло
"мессершмиттов".
Луостари, действительно, нас ждало; когда мы проходили как можно дальше
от него и ближе к ледяной кромке Баренцева моря, увидели -- идут наперехват,
густо, как казачья лава, сорок, пятьдесят "мессершмиттов"... Четверо
"мессеров" спикировали на нас со стороны солнца невидимыми, но не сбили, а
встали со всех четырех сторон, как конвой... Иван Як налево пытается
свернуть, слева гремит предупреждающе красная трасса. Вниз клюнул --
зелено-красный огненный веер на пути...
Иван Як деловито передал по радио, что "мессеры" взяли нас в
"коробочку"; добавил совсем уж не по уставу: "Везут, как Пугачева, в
железной клетке!"
Только позднее узнали (Иван Яку еще до полета сообщили), что на север
Норвегии прибыл с инспекцией не то маршал Геринг, не то еще какой-то маршал,
и это к нему на высокое совещание и слетались со всей Лапландии немецкие
генералы. В том числе на гидросамолетах.
Гидросамолет с генералами из штаба главнокомандующего Лапландской
группировкой Дитла был сбит советским бомбовозом, известным тихоходом,
вопреки всем правилам. Это вызвало в немецком штабе ВВС такую ярость, что
было приказано экипаж доставить живьем.
И вот нас волокут. У них скоростенка известная -- 450. У нас -- 260. По
стрелке вижу. На пределе идем. Все дрожит, точно на телеге катим по
булыжнику. Я поглядел в левый плексиглас -- напряженное худое лицо немецкого
пилота, косится в нашу сторну настороженно. Чуть подал "мессер" вперед, его
фонарь вспыхнул на солнце.
А с другой стороны пилот-мальчишка. Этого вижу особенно хорошо. Шлем на
затылке, торчит светлый чубчик. На его круглом лице восторг. Рот открыт, не
то кричит, не то поет.
Не один Иван Як изредка затягивает. И они поют...
Я в этот момент не пел. Это точно. Я плотнее натянул шлем с наушниками,
чтоб не прозевать какой-либо команды.
Команд никаких не было.
Тишина. Не слыхать бы никогда такой тишины... Уже белые, в снегу,
норвежские берега замаячили, а по-прежнему тишина. Она стала давить мне на
виски. Эта тишина, заполненная до краев обложным, саднящим душу ревом
"мессершмиттов".
-- Штаб радирует, -- торопливо сообщил дядя Паша. -- Сейчас
расшифрую... Ух, там суета-маята...
Пожалуй, можно было и так назвать то, что происходило сейчас в штабе
Военно-воздушных сил Северного флота, расположенном в губе Грязной, в
непробиваемой бомбами гранитной скале. Несколько матросов-радистов,
телефонистов, шифровальщиков, вестовых, писарей, сменившись, рассказали
шепотом своим ближайшим друзьям и подругам, что было в "гранитном штабе", а
те, в свою очередь, своим дружкам. Через неделю об этом знала вся Ваенга.
Радист протянул начальнику штаба необычное сообщение: "Везут, как
Пугачева, в железной клетке".
Начальник штаба Карпович, единственный в штабе генерал в годах,
ходивший по бетонным коридорам в меховой безрукавке, прихрамывая, опираясь
на трость, подержался рукой за сердце и поспешил к командующему ВВС
Северного флота генерал-полковнику Андрееву.
Командующий прочел сообщение самолета-разведчика, выдернул из пачки
папиросу "Беломор", начал ее мять крупными белыми пальцами. В эту минуту
звякнул красный телефон без диска. Адмирал флота Головко сообщил
командующему ВВС, что он находится у летчиков, на КП генерала Кидалинского.
Головко интересовался "домашними делами", как он это называл.
Не было у адмирала флота Головко головной боли мучительнее вот этой,
"домашней".
В глубине Арктики, за две тысячи километров от своих баз, немецкие
подводные лодки жгли радиостанции зимовщиков и топили суда, которые
перевозили людей и заводское оборудование из Архангельска в Норильск.
Как они могли попасть туда, немцы? Радиус действия крейсерских немецких
лодок известен. По разведданным, ни одна не была способна достичь Карского
моря. Но они там -- были...
Беспокойство не оставляло адмирала Головко и его штабных. Они знали,
что в 1940 году, вскоре после "миссии" Риббентропа в Москву, прошел Северным
морским путем, с ведома Сталина и по его специальному разрешению, военный
корабль под немецким флагом. Новую Землю он обогнул с севера, исследуя
состояние ледовых полей и, как нетрудно было понять, решая еще какие-то свои
особые задачи... Один из старейших офицеров-североморцев заметил тогда с
шутливой интонацией, что немец отправился по сталинскому маршруту -- это
стоило шутнику жизни...
Больше никто так не шутил.
После 22 июня 1941 года "сталинский маршрут" немецкого корабля стал в
советском военно-морском архиве документом высшей секретности. Считалось,
что такого не было, хотя именно по этому преданному забвению маршруту искать
бы и искать базы вражеских подводных лодок на своей земле...
Штурман-штрафник Скнарев так и доложил: "прочесывать" надо север Новой
Земли и острова Франца Иосифа, изрезанные бухтами.
Это и подтвердилось... после войны, когда немцы передали победителям
карты минных полей.
А в войну вызывал адмирала Головко в Москву Сталин: транспорты в
Карском море по-прежнему подрывались, тонули, и люди гибли.
--...Новых данных не поступало, товарищ адмирал флота, -- четко
отрапортовал в телефон генерал-полковник авиации Андреев.
-- Вы по-прежнему считаете докладную Скнарева обоснованной? -- спросил
Головко после некоторого молчания.
Генерал-полковник авиации Андреев, прямой, лишенный "штабного политеса"
человек, стал мокрым, хоть отжимай.
Штрафника Скнарева вели в плен. Именно в эти секунды. Что сообщат о
военнопленном Скнареве через час? Как отреагирует Москва?
-- Я не изменил своего отношения, -- не сразу ответил он. -- Но,
товарищ адмирал, существует мнение, что немецкие базы на советской земле --
возможно, игра воображения штрафника, ищущего искупления...
Трубка не отвечала так долго, что Андреев подул в нее; затем сообщила,
что в штаб ВВС флота выехал генерал-полковник береговой службы Рябов.
Иван Рябов был начальником Главного Политуправления Военно-морских сил
СССР, налетал из Москвы "грозовыми" инспекциями на все действующие флоты.
Говорили, что Иван Рябов похлебал до войны тюремной похлебки, -- одних,
случается, это смягчает, другие -- звереют. Ивана Рябова вспоминали на всех
флотах со страхом и называли не иначе, как Иваном Грозным.
--...Капитан Шаталов вернулся? -- спросил адмирал Головко в заключение
разговора. (Все, кто был в кабинете командующего ВВС, отметили про себя, что
Шаталов получил еще по звездочке на погоны.)
-- Нет, не вернулся, товарищ адмирал флота. Последняя радиограмма:
"Взяли в коробочку". Ведут на Луостари.
-- Отбить Шаталова! Всеми средствами -- отбить!
-- Пытаемся, товарищ адмирал флота. Но... как вам известно, все полки
после шаталовской радиограммы ушли на Хебугтен и Банак. Впервые бомбим
аэродромы тонными бомбами... Осталась лишь дежурная эскадрилья капитана
Бурматова. Она уже в воздухе.
-- Прорвется Бурматов?
-- Над Луостари барраж -- девяносто два "мессершмитта", эшелонированный
по высоте. Мне горько об этом докладывать, но капитану Шаталову может помочь
только чудо...
Судьба долгожданного каравана союзников из американских, английских и
канадских судов, с которого Москва не спускала глаз, была настолько важнее
жизни и смерти одного экипажа, что адмирал флота Головко пробасил безо
всяких эмоций: "Добро", и -- трык -- отключился штаб Кидалинского...
Командующий ВВС Андреев прикурить так и не успел. Он пододвинул
микрофон и тяжело, с усилием заговорил прямым текстом, без шифровки ( к чему
теперь шифровальные коды!):
-- Капитан Шаталов, тебя ведут в плен...Твое решение?
В ответ прозвучало неслыханное:
-- Поступаю по погодным условиям, товарищ генерал-полковник авиации.
-- То есть как?!
Но Шаталов не отвечал.
Андреев побагровел и вызвал к себе начальника штаба, а затем прокурора
ВВС Северного флота. Прокурор, крупный, лысоватый полковник с большущим
блокнотом в руках, явился немедля и, усевшись сбоку от стола и закинув ногу
в хромовом сапоге на другую, тут же начал писать. Быстро. Безо всякой
диктовки.
Начальник Особого управления доложил о себе (хотя его и не вызывали) и,
каменно-невозмутимый, встал в дальнем углу, у дверного косяка.
Начальник штаба ВВС Карпович, зябнувший в своей меховой безрукавке,
покосился на "особиста" и произнес ежась, держась за сердце:
-- Я же говорил, нельзя пускать штрафника в свободный полет. Тем более
разведывательный... Это... риск, граничащий... -- не договорил, с чем именно
граничащий. Бормотнул только: "Бутерброд всегда... маслом вниз".
Явившийся вместе с "особистом" начальник политуправления ВВС,
маленький, грузный, шумно, с присвистом дышавший полковник Суслов, обтер
платком свою круглую, как арбуз, голову с детским пушком на апоплексическом
затылке, с отвращением взглянул на многочисленные орденские планки
начальника штаба, концы которых торчали из-под меховой безрукавки.
-- Всего забрызгал слюной! -- Он еще раз обтер платком лицо и голову.
-- Лично ты, начальник штаба, дал санкцию, лично ты поверил штрафнику, а
теперь брызгаешься.
Карпович, видать, осознал: чему быть, тому не миновать. Вызвал по
внутренней связи начальников отделов и скомандовал им:
-- Поменять все коды, все волны связи с наземной разведкой. Все
расписание боевых вылетов... Все! -- И обреченно опустился на стул,
бормотнув свое: -- Бутерброд... маслом вниз...
Прокурор строчил не переставая; "особиста" словно приморозило к косяку
бронированной двери.
Генерал Карпович обхватил пепельно-седую голову руками. В голосе его
звучало неподдельное страдание:
-- Как же так, Иван Як...
-- Штрафник завел, -- каменно-спокойно объяснил начальник
политуправления, глядя на свои загнутые вверх носки флотских ботинок. -- Он
завел, штрафник. А медведюха этот, Шаталов, не опохмелился с утра, голова
как чугуном налита. Вот и влипли...
Длинное пордистое лицо командующего стало огненно-багровым, точно он
сидел не в своем "гранитном штабе", а в кабине горящей машины.
Радист снова доложил, что Шаталов не отвечает.
-- Кто у него стрелком-радистом? -- Полковник Суслов проскрипел
ботинками туда-сюда... -- Сверхсрочник Павел Гром? А, веселый хохол! Этот --