Страница:
блохи!.. Слуга дал монаху рубль, и тот водворил их в номер третьего класса,
где укладывался сапожник. Сапожник захрапел так, что граф вскочил с испуга и
сказал слуге:
-- Разбуди этого человека и попроси его не храпеть.
Разбуженный сапожник возразил:
-- Что же, прикажешь мне из-за твоего старика всю ночь не спать...
Сапожничьего храпа Лев Николаевич не вынес, но тут прибежали монахи,
как-то прослышавшие, что в Оптиной находится граф Толстой. Перевели в
гостиницу, где все обито бархатом. "Граф долго отказывался идти туда, --
сообщает слуга, -- но под конец все-таки решился..."
Мы слушали Конягина с улыбкой, он вскинул руку протестующе:
-- Ничего тут веселого нет. Вот вы, историки, пишете, что в конце жизни
Лев Толстой ушел из семьи... в Шадринский монастырь, где настоятельницей
была его сестра Мария Николаевна Толстая. Извините, разве такое возможно?!
Решил, что ли, умереть в женском монастыре? Сюда он шел помирать, в Оптину
Пустынь, на место своего отдохновения, и письмо от него пришло заранее, мол,
иду. И от Гоголя прибыло одно из самых последних его писем в Оптину, и тоже
похоронено в крамолохранилище. В Оптину, в Оптину стремилось все, чем мы
гордимся... Народные песни, которые собирал Петр Киреевский, сюда потоком
шли. От Пушкина, из Псковской губернии, от Гоголя, из разных мест России, от
Кольцова из Воронежа, от Даля из Приуралья. И все -- в Оптину... Здесь,
зде-эсь был центр духовной жизни России; самое кипение мысли; философ
Владимир Соловьев тут дневал и ночевал; в краеведческом музее хранятся
подлинники гоголевских, тютчевских, тургеневских писем; в этих местах
Тургенев охотился, отсюда вышли его "Записки охотника"; не было человека на
Руси, который так или иначе не был бы связан с Оптиной Пустынью, во всяком
случае, не знал о ней...
А новая власть, как видите, Оптину Пустынь -- отменила. Ликвидировала
как класс...
Краеведческий музей десять лет воевал, чтобы в столетний юбилей со дня
смерти братьев Киреевских разрешили поставить на их могилы плиты-памятники.
Какой торг шел с партийными властями, вспоминать стыдно! Ничего водрузить не
разрешили; намогильные плиты вровень с землей положить, и все... Петра
Киреевского они все ж признают: ученый, собиратель фольклора, "Собрание
народных песен" Петра Киреевского уже не похоронишь, вылетела птичка! А вот
брат Иван Киреевский, родоначальник славянофильства, и на дух им не нужен;
тем более, извините, религиозный философ. Но как-то неловко одному брату --
плиту, второго -- на помойку. Уложили две плиты, заодно.
Когда открывали плиты, что тут было! Праздник из праздников. Прикатили
со всех концов России: историки, литературоведы, просто русский люд, который
вот ветки на могилы кладет... Прибыл на черной машине секретарь райкома.
Опять торговля -- что играть, когда чехлы с плит снимут. Интернационал --
святотатство, Гимн Советского Союза -- братья Киреевские в гробу
перевернутся. Господи, что играть?! Запаниковал секретарь, едва праздник не
отменил; столичные музыковеды спасли: по их совету оркестр сыграл
глинковское "Славься"... Тут, вроде, все законно...
И сразу умчал секретарь на своей черной машине. А то ведь директор
краеведческого музея снова начнет про чугунные плиты нудить, при "всем
научном люде"... Какие плиты?.. Видели же! "Здесь жил Н.В. Гоголь". На
другой: "Здесь жил Ф. Достоевский". Не разрешают вешать. Так и лежат на
полу.
-- Не может быть! -- воскликнул я.
А человек в офицерской фуражке без звезды только вздохнул горестно,
видать, все это знал не хуже Конягина. В руках у него был истертый
офицерский планшет, позднее он передал Коняге то, что привез для него.
Какие-то старые рукописи. Истлевшие желтые листочки... Вечером парень на
мотоцикле приезжал, вручил Коняге оттиск -- "Житие преподобного Симеона
Нового Богослова"...
Тогда же, не сразу глазам своим поверил, увидел в доме Конягина зеленую
папку, которую привезли ему московские историки. Похоже, Конягин собрал
целую армию таких энтузиастов. Спасают все, что уцелело...
Но это я постиг вечером. А днем, во дворе Пустыни, мое лицо по-прежнему
выражало недоумение: нельзя водрузить памятные чугунные доски Гоголю и
Достоевскому? Какая чушь!..
Конягин объяснил мне терпеливо, нервно похрустывая пальцами:
-- Музейные работники, Григорий, вправе заказать таблички. А вот
повесить на стену -- ни-ни. Это -- прерогатива Калужского обкома партии...
Я подумал вдруг, что калужская психушка, кажется, добралась уже до
Гоголя с Достоевским. Неужели это может длиться бесконечно?
Конягин взмахнул рукой, сжатой в кулак.
-- Оптину пытаются даже из памяти вытравить. Жители Козельска и те
ничего толком не знают о ней. Видят за рекой монастырские развалины, в
которых копаются какие-то специалисты... А сами гордятся чем, видели?
Дурацким птичником из гипса, фламинго своими, как ранее бюстами Сталина. Из
того же гипса, между прочим. Гордятся любыми времянками. А за рекой --
вечная культура России.
В Козельске стоит стрелковая дивизия. Может, корпус. От солдат Оптину
прячут, как заразу. Никогда не приводят! Никогда! -- воскликнул он с гневом
и болью.
Перед нами был человек истово религиозный. Страдающий за мерзость
запустения Оптиной Пустыни -- духовного центра Руси, ее святая святых...
-- Что вы сказали, извините? -- Конягин яростно сверкнул желтоватыми
белками глаз... -- А, вы все свое. Про реставрацию... А что реставрировать,
товарищи специалисты? Камни?!
Душу-то народную убили. Веру втоптали в грязь. Духовно Россия сейчас,
как мой давний пикировщик, у которого на взлете обрезало моторы. -- Он круто
повернулся и пошел мимо облупленных, с сырыми подтеками монастырских зданий
к реке Жиздре.
Я простился со спутниками и бросился вдогонку.
Как-то вдруг совсем иначе повернулось ко мне все, что я видел на
Севере.
Помню, подходит к Кижам, на Онежском озере, теплоход с туристами.
Гремят рупора: "Из-за острова на стрежень..." У каждого туриста своя музыка,
свой магнитофон или приемник. Спускается человек по сходням, оглушенный. А
на оставленном теплоходе, чтоб туристам не было скучно, запускают на полную
громкость: "...Приходите свататься, я не стану прятаться..."
На Соловках в Святом озере стирают трусы, носки... Сбиваются компании,
кто с кем выпьет, где костер зажечь, разложить закусь. Перекликаются дикими
голосами. Кружевной Преображенский собор, вырезанный топором, -- сказка XVI
века -- осматривается на бегу, между делом. Старина -- стариной, главное --
успеть бы выпить и закусить.
Никакого раздумья возле соловецких стен, возле самых древних
памятников. Никакого углубления в духовную жизнь...
Как не понять Конягина!
Он шел ходко, размахивая единственной рукой. Я долго не мог его
догнать. А когда, запыхавшись, поравнялся с ним, спросил: что за народ я
видел за окнами бывшей библиотеки? Реставраторы? Паломники?.. Кто там
хозяйничает?
Он усмехнулся.
-- Там хозяйничают... -- он перечислил несколько часто встречающихся на
Руси фамилий, вроде Иванов-Петров, и вдруг выплыло, как из давнего и
страшного сна -- Цыбулька!..
-- Ка-акой Цыбулька?! "Перед кОм стоишь?!"
-- Ты что, знал его?.. Энтузиаста?.. Ему и отдана Оптина Пустынь.
Главный исполнитель. Старинные ветлы спиливает... Оптину библиотеку заняло
его училище трактористов. Ремеслуха.
Я молчал подавленно. Конягин заговорил первым, мы уж к его дому
подходили.
-- Как людям жить без веры! Может, "подпольные паломники" когда-то и
выйдут из подполья? Многие из них ведь на вершинах науки и техники,
известные всему миру имена. Бог им в помощь! Я, сколько могу, читаю лекции
по истории. Как понимаешь, даю больше, чем сказано в программе...
У двери он остановился, круто повернулся ко мне всем худощавым телом.
-- Ты -- веришь?.. Ты во что веришь?
-- В тебя, Дмитрий Иванович. Ты -- мой спаситель. Не ты -- лежать бы
мне в братской могиле...
--Та-ак!.. Ты правда ко мне приехал специально? Не проездом? Что так?
-- Прощаться, Дмитрий Иванович.
-- Проща-аться... Я что, прослушал ночью-то? Себя слушал... -- Он
ссутулился, желтоватые глаза потускнели.
-- Понимаю тебя, Григорий. Конь леченый, жид крещеный, вор прощеный.
Присловье наше, казацкое. Но живучее... Хоть навесь на себя не токмо что
крест, но и вериги, все равно найдется уродина, которая заплюет с головы до
ног: "Россию продали!" Я этих, с позволения сказать, христиан знаю. Не из-за
них ли уезжаешь?
-- Из-за них?! Государство их поддерживает изо всех видов оружия.
"Правых -- журят, левых -- убивают", -- говорят в Москве.
-- Вот-вот, жидоморов поддерживают, а православных христиан -- давят,
по тюрьмам гноят, будто преступников каких... -- Он открыл дверь, щелкнул
выключателем -- полыхнула огненным цветом по стенам бывшая новгородская
вольница.
-- Власть пока не трогает, Дмитрий Иванович, или опять на тебя
"особист" нашелся?
Конягин вздохнул. Улыбнулся невесело.
-- Мне мать, бывало, говорила в сердцах: "Ты, Дима, углом родился, чтоб
о тебя свиньи чесались". А папаня, царство ему небесное, прибавлял
неизменно: "Вроде жида какого!"... Большой интернационалист был.
Буденновец... Сколько еще чесаться свиньям о нашего брата?!
Я молчал. Он спросил словно вскользь:
-- Библиотеку распродаешь или как?
-- С собой беру...
-- Всю?! Сколько у тебя томов?
-- Я от этой России не уезжаю, Дмитрий Иванович. Тем более что
большинство ее авторов повесили, сдали в солдаты, прокляли во всех церквах
по решению Святейшего Синода, застрелили, вытолкали за границу. Они-то и
есть моя Россия. Наверное, не менее, чем ты...
Возле автобусной остановки мы обнялись. Затем он положил свою руку мне
на плечо, мол, подожди, не торопись. Опустил руку, постоял несколько минут
молча, закрыв глаза и шевеля губами, видно, в молитве.
Старенький автобус гремел издали. Остановился, высаживая кого-то.
Дмитрий Иванович взглянул на меня. Глаза сужены, жестки, и надежда в
них, и боль, и тоска.
-- Ты веришь в меня, Григорий?.. Говорю тебе, как брату: прорвется
родник! Всегда на Руси был хоть глоток свободы. На Пасху, мать рассказывала,
колокольни были открыты с самого утра. Первый день Пасхи каждый мог
вызванивать, что душе угодно, -- на весь город трезвонить, на всю округу.
Душа поет, плачет -- звони! Первый день Пасхи -- свободный звон...
Прорвется!..
Москва--Торонто. 1972, 1986
Вернувшись с войны, попытался рассказать в своей первой книге правду о
побоище над Баренцевым морем, на дне которого осталось 300% летных экипажей
наших торпедоносцев (Горела во мне пушкинская строка: "Здесь человека
берегут, как на турецкой перестрелке"). Когда затем позволил себе коснуться
и других аспектов "гуманизма" и мудрости нашего государства, оно принялось
за меня без промедления.
Это выглядело порой и так...
На заполярном аэродроме завершалась съемка фильма "Места тут тихие" - о
летчиках Баренцева моря, сгорающих один за другим в торпедных атаках по
кораблям. По сценарию Григория Свирского и режиссера Юрия Щукина ("Искусство
кино", 1966 г. N 2)
Но ко времени съемок я публично высказался в Союзе писателей СССР о
том, что у всех нас наболело. А печатать не дозволялось...
Это было время крушения и воцарения "генеральных" вождей, "пересменка
шила на мыло", как горьковато острили позднее. Еще тлела надежда на поворот
к лучшему...
Однако стоило мне упомянуть о бесправии рабочего человека в
государстве, назвавшего себя "рабочим", о травле и уничтожении талантов,
посмевших коснуться "запретных тем", как было приказано стереть
"взбесившегося писателя" в порошок.
Правда, нам дозволили завершить фильм о морской войне, поскольку на
него уже истратили семь миллионов рублей...
Режиссер-постановщик тихий и вспыльчивый Юра Щукин, сын "Ленина", - во
всех фильмах Михаила Ромма, снимал в те дни массовку - "проход штрафников".
Матросов с кораблей переодели в зеленое тряпье и погнали по скалистому
берегу. Они ежились от ледяных брызг бешеного прибоя, белая пена шуршала под
солдатской "кирзой".
Режиссер вдруг окликнул автора сценария, предложил ему встать в колонну
штрафников.
- Ты же, Григорий, как есть, штрафник, - пояснил Юра - В нашей группе
единственный настоящий штрафник... Художник по костюмам! - окликнул он
женщину костюмера. - Оденьте автора соответственно...
Это - кино. Но кино, за которым костолом. Разбой. Настоящий, не
экранный. И потому властью засекреченный...
- Проход штрафников" - снять! - распорядился, посмотрев картину,
министр кинематографии товарищ Романов, в войну начальник армейского КГБ -
"СМЕРШ" ( "Смерть шпионам"), "у нас штрафников не было!.."
Фильм так и не смог выйти на экраны страны, пока измученный режиссер не
переписал звуковую дорожку, и герои стали произносить не "штрафбат"
(штрафной батальон), а "стройбат" (строительный батальон)...
- ... А писателю, - сказал министр на прощанье, - надо бы понимать...
вы допрыгаетесь! Бросить члену Политбюро ЦК в лицо, да еще публично, на весь
мир, что Москва, по сути, стравила Кавказ, где ненавидят и нас, и друг друга
Обозвать своих руководителей "черной десяткой"... "Родными погромщиками!.."
А в своей прозе вы другой? Куда в издательствах смотрели?! Нет ни фразы без
издевки: Силантий ваш, каменщик на Ленинском проспекте, темнота, деревня -
по вечерам, для развлечения, ходит в суд. А как, по воле автора, дерзит: "В
киношку - ни-ни! Кино за деньги, и все неправда, в суде бесплатно, и все
правда..."
А ныне и того пуще. Тянете на общесоюзный экран в народные герои зека.
Штурмана этого... На чью мельницу льете воду?!. Нет, с вами еще
разберутся!.. Разберутся... да, по закону! Строго по закону!
Об этом и многом другом, о жизни в России и на Западе - в девяти моих
автобиографических романах и повестях, написанных в изгнании и переведенных
на главные европейские языки. Брежневская Москва отлавливала их на границе
точно наркотики или оружие. Особо, истерически бдительно - парижское издание
романа "ЗАЛОЖНИКИ", романа, можно сказать, "семейного", а затем лондонское -
книгу о литературе сопротивления - "НА ЛОБНОМ МЕСТЕ", где, естественно, не
мог обойти и кино (ч. V, глава "Разгром киноискусства"); отлавливала
"крамолу", вызвавшую на Западе обвал статей и рецензий.
И советское КГБ, увы, достигло своей цели: для молодых поколений России
писатель-диссидент Григорий СВИРСКИЙ стал невидимкой. Секретное
постановление ЦК КПСС от января 1972 года рассекречено лишь в годы
перестройки.
В Комитет Госбезопасности поступили материалы о провокационных
националистических действиях бывшего члена Московской организации Союза
писателей РСФСР Свирского Григория Цезаревича, 1921 года рождения.
В январе 1968 года Свирский выступил на партийном собрании Московской
писательской организации с клеветническими нападками на политику партии в
области литературы. Призывал к представлению полной свободы публиковать
порочные и политически вредные произведения. Партийная организация МОСП за
антипартийное поведение на собрании исключила его из членов КПСС.
После исключения из партии Свирский предпринимал попытки организовать
серию подобных выступлений других писателей. Среди своего окружения
высказывал резкую критику в адрес партийно-правительственного руководства
СССР по поводу ввода советских войск в Чехословакию.
Учитывая изложенное, а также то, что Свирский продолжает оказывать
вредное политическое и идеологическое влияние на свое окружение из числа
интеллигенции и молодежи, считаем дальнейшее пребывание Свирского в
Советском Союзе нецелесообразным, в связи с чем можно было бы не
препятствовать его выезду в Израиль.
С МВД СССР (тов. Шумилин Б. Т.) согласовано.
Просим согласия.
Председатель КГБ: Ю. Андропов
По Секретариату ЦК.
Согласиться:
М. А. Суслов, А. П. Кириленко, П. Н. Демичев, И. В. Капитонов, А. Н.
Шелепин, К. Ф. Катушев.
ЦХСД Ф.4. ОП.22.Д.1712.ЛЛ. 12-13.
Впервые опубликовано в журнале "Вопросы Литературы", N 4, 1994 год.
Мое пристальное внимание к последним российским новостям привлек
журналист Андрей Матяш - своими репортажами из Чечни. Я - ветеран, солдат
двух войн, видевший как подо Ржевом уложили безо всякого смысла миллион,
наших ребят, верил Андрею Матяш и не верил Ноздреву (так мои друзья называли
штабного генерала Манилова). Затем стал приобщаться и к статьям политических
комментаторов.
И вдруг наткнулся на политического обозревателя Игоря Свинаренко,
который, видно, убежден, что во время самых страшных эпидемий, уносящих
миллионы жизней, место врачей - в стороне. И чем дальше от опасности, тем
лучше. Так и называется его статья "РАЗВЕ ЭТО ЛЕЧИТСЯ?"
О чем это он? О чуме? Холере? Спиде?
Оказалось, о великорусском шовинизме...
Впрочем, судите сами.
Игорь Свинаренко, человек, судя по всему, жизнерадостный, не без юмора.
откровенный до нельзя: что чувствует, от читателя ни за что не утаит: "В
России лучше быть здоровым, богатым и русским..."
В подтверждении здравой мысли не скупится и на хорошо знакомые
жизненные детали:
"Вот двое ребят спалили синагогу. Их поймали..." Их вроде бы даже
отправили в психушку. "В чем может состоять их лечение? Возможно их будут
насильно кормить фаршмаком, гефелтофишем и цимесом?"
Тут бы улыбнуться мне над веселым текстом "по факту взрыва", как
говорят оперативники. Но дальнейшее настораживает... "С тех пор как я узнал
из русских газет, деловито продолжает Свинаренко, что подавляющее
большинство опрошенных граждан не любит евреев, я сам пребываю в легкой
задумчивости. Которая усилилась, когда генерал Макашов призвал этих граждан
не ограничиваться смелыми устными ответами, а непосредственно идти и лично
ссать евреям в окошки, и ему за это ничего не было..."
Тут уж не до юмора. Власть либо мертва, либо взгляды
генерала-погромщика разделяет "целиком и полностью", как писали в партийных
резолюциях.
Естественно, жду, что политолог многонациональной страны коснется, с
юмором или без оного, причин столь массовой нелюбви опрошенных граждан к
иудеям.. Может быть, исследует все это с высоты сегодняшнего опыта... Не
исключено, даже вспомнит бывшие советские СМИ, десятилетиями рвавшуюся с
поводка на очередных "козлов отпущения".
Однако Свинаренко вбирает голову в плечи и, подчеркнув удобство и
неоспоримость своей национальной позиции, известной из классики
стравливания, как "первые среди равных", уходит в сторонку.
"Так что же делать, глядя на такой народ?.. Глядя изнутри?" "Боюсь, что
титульный народ России не согласится считать, извините за выражение,
чучмеков, чурок и жидов своими братьями, как его не уговаривай... НЕ ЛЕЧИТСЯ
ЭТО".
Как видим, глубоко верит господин Свинаренко в свой народ. Впрочем,
если это тоже лишь юмор, то юмор отчаяния...
Не лечатся, как мы знаем,, болезни страшно запущенные, хронические.
Господин Свинаренко, а Вам мы не обязаны тем, что они так запущены?
Да-да и Вам, лично, господин юморист.... И в прямом смысле, и еще более в
фигуральном. То-есть всем, кто, как и вы, полагают, что эта болезнь не
лечится, а потому надо действовать по пословице: "Не тратьте, куме, силы,
опускайтесь на дно".
Тут, конечно, Вы усмехнулись иронически И, может быть, даже крепко
выразились по моему адресу. Мол, на каком основании?!
Что б эти "основания" прояснились вполне, я вынужден ненадолго
задержаться на нескольких эпизодах своей, "АВТОБИО...", как говаривал,
посерьезнев, наш дивизионный "особист"...
Ежедневная газета "Североморский летчик", появившаяся на флоте в конце
войны, стала фантастически знаменитой с самого первого номера. В передовой
статье об удачах и задачах было сказано черным по белому: "Партийная
организация обсуждает застой своего члена..."
Весь Кольский полуостров, истосковавшийся по женскому полу,
"прорабатывал" знаменитую передовую. Хохот достиг Москвы. Поверяющих с
лампасами - не продохнуть. Их приказ суров: дураков - вон! Искать грамотных
людей!
Меня, механика бомбовоза, сдернули в землянке с нар: " Тревога!
Бегом-бегом!" и доставили в "лежачий небоскреб" - длинный барак, отведенный
в губе Грязной новой газете.
Так я стал журналистом.
Первым заданием нам, нескольким новичкам, - срочно! по очерку о героях.
"Пишите все как есть! - напутствовал полковник, Главный редактор. - Если что
секретно, - снимем..."
Мы изучали пахнувший краской номер ревниво: "проба пера"! Никакой
правки. Ура!
Нет, вот красный карандаш Главного коснулся листа. Сняты всего полторы
строчки. Какой-то секрет все-таки прорвался. Выдали по неопытности... В
материале о командире эскадрильи Илье Борисовиче Катунине, который врезался
на горящем штурмовике в немецкий корабль и стал Героем Советского Союза
посмертно. Жирно вычеркнуто "... родился в бедной еврейской семье." Текст
изменен почти незаметно: "... родился а Белоруссии."
Герой второго очерка летчик-разведчик Турков, по национальности
мордвин. И о том мы не забыли - полстроки в тексте. Эти полстроки красный
карандаш вынес в броский, крупным "кеглем" на всю страницу, заголовок: "СЫН
МОРДОВСКОГО НАРОДА".
Через полгода бдительный карандаш Главного уж ни у кого удивления не
вызывал.
Он возник в моей памяти, как наяву, этот красный карандаш, массивный,
покрытый белым лаком, точно бутафорский, с вмятиной от редакторских зубов, в
страшный осенний день сорок четвертого: экипажи торпедоносцев выгружали из
залитых кровью кабин ИЛ-4-х мертвых воздушных стрелков. Чтоб не срывать
морской операции, к пулеметам посадили всех, кто был под рукой.. Я был уже
корреспондентом летной газеты. Командир полка ругнулся, произнес памятную
мне фразу: "По какой графе тебя спишу, если что?", но разрешил, и я ушел, со
своим бывшим экипажем, нижним стрелком.
Это был удачный день. Потопили в Варангер-фиорде огромный транспорт с
войсками из горной дивизии СС "Эдельвейс", и, как водится. вечером был
"выпивон" с неизменным поросенком. Пригласили и меня. Один из гостей спросил
вполголоса, кивнув в мою сторону: "А это кто?"
- Во парень! - воскликнул летчик, показав большой палец. И вполголоса:
- Хотя и еврей...
Для меня, вчерашнего школьника, это были годы ошеломляющих открытий...
Тем более, что не заставили себя ждать и все новые...
В Университете я познакомился с девчушкой по имени Полина, студенткой
химфака, комсомолочкой. Всю ее семью, жившую под Кривым Рогом, гитлеровцы
расстреляли, как ЮДЕ. В тот, послевоенный год, случайно недобитую полицаем
Полину вычеркнули в Министерстве Высшего Образования недрогнувшей рукой, как
ЮДЕ из представленных химфаком МГУ списков аспирантов.
- Бред! - воскликнула комсомолочка. - В нашей-то стране...
- Не бред, а закономерность замечательной российской жизни, - столь же
горячо возразил я, помня красный карандаш Главного и уж не раз слыша вокруг
себя бранчливое "Все евреи в Ташкенте!"
Это был наш первый семейный скандал: в то утро я, говоря высоким
слогом, предложил Полине руку и сердце.
И затем, уже как самый близкий ей человек, наблюдал борьбу Московского
Университета за нее, и, в конце-концов, тяжкую победу академиков Зелинского
и Несмеянова над сталинским расизмом...
По счастью, хороших людей на Руси всегда было больше, чем палачей.
Полина верила в это исступленно. Я тихо сомневался...
Тем не менее, не поддайся я своей напористой комсомолочке, вряд ли бы
решился в 1965 году публично, с трибуны Союза писателей СССР, неторопливо
рассказать, как во время альпинистского похода по Кавказу меня в Осетии не
пригласили на свадьбу, как грузина, в Тбилиси избили, как "армяшку", мои
друзья по походу - прибалты, сторонились как русского. А, когда вернулся в
Москву, узнал, что ЦК КПСС не утвердил меня членом редколлегии литературного
журнала, как еврея. У меня были и другие основания уличить наших высоких
гостей из брежневского Политбюро, глаза в глаза, в безумной политике
государственного антисемитизма и стравливания народов СССР. В Москве, в
Прибалтике, на Кавказе. В опасности, в связи с этим, развала Советского
Союза....
Союз писателей СССР, вопреки указанию райкома партии, не спешил
исключать меня из своих рядов и даже "прорабатывать"...
Обошлись и без Союза писателей...
"Секретную записку" председателя КГБ Андропова о неуправляемом писателе
перекинули через площадь Дзержинского к соседям из Серого Дома, и поехал
Григорий Свирский вместе со своей возлюбленной Полиной свободу искать.
Спасибо, не на Восток, а на Запад...
Ныне ее, наконец, рассекретили, записочку гуманиста Андропова.
И снова открытие для меня, правда, уже не столь ошеломляющее:
оказалось, даже в бумагах для сугубо "внутреннего пользования", для самих
себя, у них, властителей, ни шагу без подмигиваний и ужимок заговорщиков:
мое "Иду на Вы" - о многолетнем государственном антисемитизме -
невыразительный расхожий газетный штамп. Полунамек... Засекретили, так же,
как в свое время, национальность погибшего героя Ильи Катунина. За то о
цензурном произволе, теме, казалось, в то время не менее запрещенной,
несколько безбоязненных абзацев..
Впрочем, все это можно проверить каждому по интернетовскому адресу
где укладывался сапожник. Сапожник захрапел так, что граф вскочил с испуга и
сказал слуге:
-- Разбуди этого человека и попроси его не храпеть.
Разбуженный сапожник возразил:
-- Что же, прикажешь мне из-за твоего старика всю ночь не спать...
Сапожничьего храпа Лев Николаевич не вынес, но тут прибежали монахи,
как-то прослышавшие, что в Оптиной находится граф Толстой. Перевели в
гостиницу, где все обито бархатом. "Граф долго отказывался идти туда, --
сообщает слуга, -- но под конец все-таки решился..."
Мы слушали Конягина с улыбкой, он вскинул руку протестующе:
-- Ничего тут веселого нет. Вот вы, историки, пишете, что в конце жизни
Лев Толстой ушел из семьи... в Шадринский монастырь, где настоятельницей
была его сестра Мария Николаевна Толстая. Извините, разве такое возможно?!
Решил, что ли, умереть в женском монастыре? Сюда он шел помирать, в Оптину
Пустынь, на место своего отдохновения, и письмо от него пришло заранее, мол,
иду. И от Гоголя прибыло одно из самых последних его писем в Оптину, и тоже
похоронено в крамолохранилище. В Оптину, в Оптину стремилось все, чем мы
гордимся... Народные песни, которые собирал Петр Киреевский, сюда потоком
шли. От Пушкина, из Псковской губернии, от Гоголя, из разных мест России, от
Кольцова из Воронежа, от Даля из Приуралья. И все -- в Оптину... Здесь,
зде-эсь был центр духовной жизни России; самое кипение мысли; философ
Владимир Соловьев тут дневал и ночевал; в краеведческом музее хранятся
подлинники гоголевских, тютчевских, тургеневских писем; в этих местах
Тургенев охотился, отсюда вышли его "Записки охотника"; не было человека на
Руси, который так или иначе не был бы связан с Оптиной Пустынью, во всяком
случае, не знал о ней...
А новая власть, как видите, Оптину Пустынь -- отменила. Ликвидировала
как класс...
Краеведческий музей десять лет воевал, чтобы в столетний юбилей со дня
смерти братьев Киреевских разрешили поставить на их могилы плиты-памятники.
Какой торг шел с партийными властями, вспоминать стыдно! Ничего водрузить не
разрешили; намогильные плиты вровень с землей положить, и все... Петра
Киреевского они все ж признают: ученый, собиратель фольклора, "Собрание
народных песен" Петра Киреевского уже не похоронишь, вылетела птичка! А вот
брат Иван Киреевский, родоначальник славянофильства, и на дух им не нужен;
тем более, извините, религиозный философ. Но как-то неловко одному брату --
плиту, второго -- на помойку. Уложили две плиты, заодно.
Когда открывали плиты, что тут было! Праздник из праздников. Прикатили
со всех концов России: историки, литературоведы, просто русский люд, который
вот ветки на могилы кладет... Прибыл на черной машине секретарь райкома.
Опять торговля -- что играть, когда чехлы с плит снимут. Интернационал --
святотатство, Гимн Советского Союза -- братья Киреевские в гробу
перевернутся. Господи, что играть?! Запаниковал секретарь, едва праздник не
отменил; столичные музыковеды спасли: по их совету оркестр сыграл
глинковское "Славься"... Тут, вроде, все законно...
И сразу умчал секретарь на своей черной машине. А то ведь директор
краеведческого музея снова начнет про чугунные плиты нудить, при "всем
научном люде"... Какие плиты?.. Видели же! "Здесь жил Н.В. Гоголь". На
другой: "Здесь жил Ф. Достоевский". Не разрешают вешать. Так и лежат на
полу.
-- Не может быть! -- воскликнул я.
А человек в офицерской фуражке без звезды только вздохнул горестно,
видать, все это знал не хуже Конягина. В руках у него был истертый
офицерский планшет, позднее он передал Коняге то, что привез для него.
Какие-то старые рукописи. Истлевшие желтые листочки... Вечером парень на
мотоцикле приезжал, вручил Коняге оттиск -- "Житие преподобного Симеона
Нового Богослова"...
Тогда же, не сразу глазам своим поверил, увидел в доме Конягина зеленую
папку, которую привезли ему московские историки. Похоже, Конягин собрал
целую армию таких энтузиастов. Спасают все, что уцелело...
Но это я постиг вечером. А днем, во дворе Пустыни, мое лицо по-прежнему
выражало недоумение: нельзя водрузить памятные чугунные доски Гоголю и
Достоевскому? Какая чушь!..
Конягин объяснил мне терпеливо, нервно похрустывая пальцами:
-- Музейные работники, Григорий, вправе заказать таблички. А вот
повесить на стену -- ни-ни. Это -- прерогатива Калужского обкома партии...
Я подумал вдруг, что калужская психушка, кажется, добралась уже до
Гоголя с Достоевским. Неужели это может длиться бесконечно?
Конягин взмахнул рукой, сжатой в кулак.
-- Оптину пытаются даже из памяти вытравить. Жители Козельска и те
ничего толком не знают о ней. Видят за рекой монастырские развалины, в
которых копаются какие-то специалисты... А сами гордятся чем, видели?
Дурацким птичником из гипса, фламинго своими, как ранее бюстами Сталина. Из
того же гипса, между прочим. Гордятся любыми времянками. А за рекой --
вечная культура России.
В Козельске стоит стрелковая дивизия. Может, корпус. От солдат Оптину
прячут, как заразу. Никогда не приводят! Никогда! -- воскликнул он с гневом
и болью.
Перед нами был человек истово религиозный. Страдающий за мерзость
запустения Оптиной Пустыни -- духовного центра Руси, ее святая святых...
-- Что вы сказали, извините? -- Конягин яростно сверкнул желтоватыми
белками глаз... -- А, вы все свое. Про реставрацию... А что реставрировать,
товарищи специалисты? Камни?!
Душу-то народную убили. Веру втоптали в грязь. Духовно Россия сейчас,
как мой давний пикировщик, у которого на взлете обрезало моторы. -- Он круто
повернулся и пошел мимо облупленных, с сырыми подтеками монастырских зданий
к реке Жиздре.
Я простился со спутниками и бросился вдогонку.
Как-то вдруг совсем иначе повернулось ко мне все, что я видел на
Севере.
Помню, подходит к Кижам, на Онежском озере, теплоход с туристами.
Гремят рупора: "Из-за острова на стрежень..." У каждого туриста своя музыка,
свой магнитофон или приемник. Спускается человек по сходням, оглушенный. А
на оставленном теплоходе, чтоб туристам не было скучно, запускают на полную
громкость: "...Приходите свататься, я не стану прятаться..."
На Соловках в Святом озере стирают трусы, носки... Сбиваются компании,
кто с кем выпьет, где костер зажечь, разложить закусь. Перекликаются дикими
голосами. Кружевной Преображенский собор, вырезанный топором, -- сказка XVI
века -- осматривается на бегу, между делом. Старина -- стариной, главное --
успеть бы выпить и закусить.
Никакого раздумья возле соловецких стен, возле самых древних
памятников. Никакого углубления в духовную жизнь...
Как не понять Конягина!
Он шел ходко, размахивая единственной рукой. Я долго не мог его
догнать. А когда, запыхавшись, поравнялся с ним, спросил: что за народ я
видел за окнами бывшей библиотеки? Реставраторы? Паломники?.. Кто там
хозяйничает?
Он усмехнулся.
-- Там хозяйничают... -- он перечислил несколько часто встречающихся на
Руси фамилий, вроде Иванов-Петров, и вдруг выплыло, как из давнего и
страшного сна -- Цыбулька!..
-- Ка-акой Цыбулька?! "Перед кОм стоишь?!"
-- Ты что, знал его?.. Энтузиаста?.. Ему и отдана Оптина Пустынь.
Главный исполнитель. Старинные ветлы спиливает... Оптину библиотеку заняло
его училище трактористов. Ремеслуха.
Я молчал подавленно. Конягин заговорил первым, мы уж к его дому
подходили.
-- Как людям жить без веры! Может, "подпольные паломники" когда-то и
выйдут из подполья? Многие из них ведь на вершинах науки и техники,
известные всему миру имена. Бог им в помощь! Я, сколько могу, читаю лекции
по истории. Как понимаешь, даю больше, чем сказано в программе...
У двери он остановился, круто повернулся ко мне всем худощавым телом.
-- Ты -- веришь?.. Ты во что веришь?
-- В тебя, Дмитрий Иванович. Ты -- мой спаситель. Не ты -- лежать бы
мне в братской могиле...
--Та-ак!.. Ты правда ко мне приехал специально? Не проездом? Что так?
-- Прощаться, Дмитрий Иванович.
-- Проща-аться... Я что, прослушал ночью-то? Себя слушал... -- Он
ссутулился, желтоватые глаза потускнели.
-- Понимаю тебя, Григорий. Конь леченый, жид крещеный, вор прощеный.
Присловье наше, казацкое. Но живучее... Хоть навесь на себя не токмо что
крест, но и вериги, все равно найдется уродина, которая заплюет с головы до
ног: "Россию продали!" Я этих, с позволения сказать, христиан знаю. Не из-за
них ли уезжаешь?
-- Из-за них?! Государство их поддерживает изо всех видов оружия.
"Правых -- журят, левых -- убивают", -- говорят в Москве.
-- Вот-вот, жидоморов поддерживают, а православных христиан -- давят,
по тюрьмам гноят, будто преступников каких... -- Он открыл дверь, щелкнул
выключателем -- полыхнула огненным цветом по стенам бывшая новгородская
вольница.
-- Власть пока не трогает, Дмитрий Иванович, или опять на тебя
"особист" нашелся?
Конягин вздохнул. Улыбнулся невесело.
-- Мне мать, бывало, говорила в сердцах: "Ты, Дима, углом родился, чтоб
о тебя свиньи чесались". А папаня, царство ему небесное, прибавлял
неизменно: "Вроде жида какого!"... Большой интернационалист был.
Буденновец... Сколько еще чесаться свиньям о нашего брата?!
Я молчал. Он спросил словно вскользь:
-- Библиотеку распродаешь или как?
-- С собой беру...
-- Всю?! Сколько у тебя томов?
-- Я от этой России не уезжаю, Дмитрий Иванович. Тем более что
большинство ее авторов повесили, сдали в солдаты, прокляли во всех церквах
по решению Святейшего Синода, застрелили, вытолкали за границу. Они-то и
есть моя Россия. Наверное, не менее, чем ты...
Возле автобусной остановки мы обнялись. Затем он положил свою руку мне
на плечо, мол, подожди, не торопись. Опустил руку, постоял несколько минут
молча, закрыв глаза и шевеля губами, видно, в молитве.
Старенький автобус гремел издали. Остановился, высаживая кого-то.
Дмитрий Иванович взглянул на меня. Глаза сужены, жестки, и надежда в
них, и боль, и тоска.
-- Ты веришь в меня, Григорий?.. Говорю тебе, как брату: прорвется
родник! Всегда на Руси был хоть глоток свободы. На Пасху, мать рассказывала,
колокольни были открыты с самого утра. Первый день Пасхи каждый мог
вызванивать, что душе угодно, -- на весь город трезвонить, на всю округу.
Душа поет, плачет -- звони! Первый день Пасхи -- свободный звон...
Прорвется!..
Москва--Торонто. 1972, 1986
Вернувшись с войны, попытался рассказать в своей первой книге правду о
побоище над Баренцевым морем, на дне которого осталось 300% летных экипажей
наших торпедоносцев (Горела во мне пушкинская строка: "Здесь человека
берегут, как на турецкой перестрелке"). Когда затем позволил себе коснуться
и других аспектов "гуманизма" и мудрости нашего государства, оно принялось
за меня без промедления.
Это выглядело порой и так...
На заполярном аэродроме завершалась съемка фильма "Места тут тихие" - о
летчиках Баренцева моря, сгорающих один за другим в торпедных атаках по
кораблям. По сценарию Григория Свирского и режиссера Юрия Щукина ("Искусство
кино", 1966 г. N 2)
Но ко времени съемок я публично высказался в Союзе писателей СССР о
том, что у всех нас наболело. А печатать не дозволялось...
Это было время крушения и воцарения "генеральных" вождей, "пересменка
шила на мыло", как горьковато острили позднее. Еще тлела надежда на поворот
к лучшему...
Однако стоило мне упомянуть о бесправии рабочего человека в
государстве, назвавшего себя "рабочим", о травле и уничтожении талантов,
посмевших коснуться "запретных тем", как было приказано стереть
"взбесившегося писателя" в порошок.
Правда, нам дозволили завершить фильм о морской войне, поскольку на
него уже истратили семь миллионов рублей...
Режиссер-постановщик тихий и вспыльчивый Юра Щукин, сын "Ленина", - во
всех фильмах Михаила Ромма, снимал в те дни массовку - "проход штрафников".
Матросов с кораблей переодели в зеленое тряпье и погнали по скалистому
берегу. Они ежились от ледяных брызг бешеного прибоя, белая пена шуршала под
солдатской "кирзой".
Режиссер вдруг окликнул автора сценария, предложил ему встать в колонну
штрафников.
- Ты же, Григорий, как есть, штрафник, - пояснил Юра - В нашей группе
единственный настоящий штрафник... Художник по костюмам! - окликнул он
женщину костюмера. - Оденьте автора соответственно...
Это - кино. Но кино, за которым костолом. Разбой. Настоящий, не
экранный. И потому властью засекреченный...
- Проход штрафников" - снять! - распорядился, посмотрев картину,
министр кинематографии товарищ Романов, в войну начальник армейского КГБ -
"СМЕРШ" ( "Смерть шпионам"), "у нас штрафников не было!.."
Фильм так и не смог выйти на экраны страны, пока измученный режиссер не
переписал звуковую дорожку, и герои стали произносить не "штрафбат"
(штрафной батальон), а "стройбат" (строительный батальон)...
- ... А писателю, - сказал министр на прощанье, - надо бы понимать...
вы допрыгаетесь! Бросить члену Политбюро ЦК в лицо, да еще публично, на весь
мир, что Москва, по сути, стравила Кавказ, где ненавидят и нас, и друг друга
Обозвать своих руководителей "черной десяткой"... "Родными погромщиками!.."
А в своей прозе вы другой? Куда в издательствах смотрели?! Нет ни фразы без
издевки: Силантий ваш, каменщик на Ленинском проспекте, темнота, деревня -
по вечерам, для развлечения, ходит в суд. А как, по воле автора, дерзит: "В
киношку - ни-ни! Кино за деньги, и все неправда, в суде бесплатно, и все
правда..."
А ныне и того пуще. Тянете на общесоюзный экран в народные герои зека.
Штурмана этого... На чью мельницу льете воду?!. Нет, с вами еще
разберутся!.. Разберутся... да, по закону! Строго по закону!
Об этом и многом другом, о жизни в России и на Западе - в девяти моих
автобиографических романах и повестях, написанных в изгнании и переведенных
на главные европейские языки. Брежневская Москва отлавливала их на границе
точно наркотики или оружие. Особо, истерически бдительно - парижское издание
романа "ЗАЛОЖНИКИ", романа, можно сказать, "семейного", а затем лондонское -
книгу о литературе сопротивления - "НА ЛОБНОМ МЕСТЕ", где, естественно, не
мог обойти и кино (ч. V, глава "Разгром киноискусства"); отлавливала
"крамолу", вызвавшую на Западе обвал статей и рецензий.
И советское КГБ, увы, достигло своей цели: для молодых поколений России
писатель-диссидент Григорий СВИРСКИЙ стал невидимкой. Секретное
постановление ЦК КПСС от января 1972 года рассекречено лишь в годы
перестройки.
В Комитет Госбезопасности поступили материалы о провокационных
националистических действиях бывшего члена Московской организации Союза
писателей РСФСР Свирского Григория Цезаревича, 1921 года рождения.
В январе 1968 года Свирский выступил на партийном собрании Московской
писательской организации с клеветническими нападками на политику партии в
области литературы. Призывал к представлению полной свободы публиковать
порочные и политически вредные произведения. Партийная организация МОСП за
антипартийное поведение на собрании исключила его из членов КПСС.
После исключения из партии Свирский предпринимал попытки организовать
серию подобных выступлений других писателей. Среди своего окружения
высказывал резкую критику в адрес партийно-правительственного руководства
СССР по поводу ввода советских войск в Чехословакию.
Учитывая изложенное, а также то, что Свирский продолжает оказывать
вредное политическое и идеологическое влияние на свое окружение из числа
интеллигенции и молодежи, считаем дальнейшее пребывание Свирского в
Советском Союзе нецелесообразным, в связи с чем можно было бы не
препятствовать его выезду в Израиль.
С МВД СССР (тов. Шумилин Б. Т.) согласовано.
Просим согласия.
Председатель КГБ: Ю. Андропов
По Секретариату ЦК.
Согласиться:
М. А. Суслов, А. П. Кириленко, П. Н. Демичев, И. В. Капитонов, А. Н.
Шелепин, К. Ф. Катушев.
ЦХСД Ф.4. ОП.22.Д.1712.ЛЛ. 12-13.
Впервые опубликовано в журнале "Вопросы Литературы", N 4, 1994 год.
Мое пристальное внимание к последним российским новостям привлек
журналист Андрей Матяш - своими репортажами из Чечни. Я - ветеран, солдат
двух войн, видевший как подо Ржевом уложили безо всякого смысла миллион,
наших ребят, верил Андрею Матяш и не верил Ноздреву (так мои друзья называли
штабного генерала Манилова). Затем стал приобщаться и к статьям политических
комментаторов.
И вдруг наткнулся на политического обозревателя Игоря Свинаренко,
который, видно, убежден, что во время самых страшных эпидемий, уносящих
миллионы жизней, место врачей - в стороне. И чем дальше от опасности, тем
лучше. Так и называется его статья "РАЗВЕ ЭТО ЛЕЧИТСЯ?"
О чем это он? О чуме? Холере? Спиде?
Оказалось, о великорусском шовинизме...
Впрочем, судите сами.
Игорь Свинаренко, человек, судя по всему, жизнерадостный, не без юмора.
откровенный до нельзя: что чувствует, от читателя ни за что не утаит: "В
России лучше быть здоровым, богатым и русским..."
В подтверждении здравой мысли не скупится и на хорошо знакомые
жизненные детали:
"Вот двое ребят спалили синагогу. Их поймали..." Их вроде бы даже
отправили в психушку. "В чем может состоять их лечение? Возможно их будут
насильно кормить фаршмаком, гефелтофишем и цимесом?"
Тут бы улыбнуться мне над веселым текстом "по факту взрыва", как
говорят оперативники. Но дальнейшее настораживает... "С тех пор как я узнал
из русских газет, деловито продолжает Свинаренко, что подавляющее
большинство опрошенных граждан не любит евреев, я сам пребываю в легкой
задумчивости. Которая усилилась, когда генерал Макашов призвал этих граждан
не ограничиваться смелыми устными ответами, а непосредственно идти и лично
ссать евреям в окошки, и ему за это ничего не было..."
Тут уж не до юмора. Власть либо мертва, либо взгляды
генерала-погромщика разделяет "целиком и полностью", как писали в партийных
резолюциях.
Естественно, жду, что политолог многонациональной страны коснется, с
юмором или без оного, причин столь массовой нелюбви опрошенных граждан к
иудеям.. Может быть, исследует все это с высоты сегодняшнего опыта... Не
исключено, даже вспомнит бывшие советские СМИ, десятилетиями рвавшуюся с
поводка на очередных "козлов отпущения".
Однако Свинаренко вбирает голову в плечи и, подчеркнув удобство и
неоспоримость своей национальной позиции, известной из классики
стравливания, как "первые среди равных", уходит в сторонку.
"Так что же делать, глядя на такой народ?.. Глядя изнутри?" "Боюсь, что
титульный народ России не согласится считать, извините за выражение,
чучмеков, чурок и жидов своими братьями, как его не уговаривай... НЕ ЛЕЧИТСЯ
ЭТО".
Как видим, глубоко верит господин Свинаренко в свой народ. Впрочем,
если это тоже лишь юмор, то юмор отчаяния...
Не лечатся, как мы знаем,, болезни страшно запущенные, хронические.
Господин Свинаренко, а Вам мы не обязаны тем, что они так запущены?
Да-да и Вам, лично, господин юморист.... И в прямом смысле, и еще более в
фигуральном. То-есть всем, кто, как и вы, полагают, что эта болезнь не
лечится, а потому надо действовать по пословице: "Не тратьте, куме, силы,
опускайтесь на дно".
Тут, конечно, Вы усмехнулись иронически И, может быть, даже крепко
выразились по моему адресу. Мол, на каком основании?!
Что б эти "основания" прояснились вполне, я вынужден ненадолго
задержаться на нескольких эпизодах своей, "АВТОБИО...", как говаривал,
посерьезнев, наш дивизионный "особист"...
Ежедневная газета "Североморский летчик", появившаяся на флоте в конце
войны, стала фантастически знаменитой с самого первого номера. В передовой
статье об удачах и задачах было сказано черным по белому: "Партийная
организация обсуждает застой своего члена..."
Весь Кольский полуостров, истосковавшийся по женскому полу,
"прорабатывал" знаменитую передовую. Хохот достиг Москвы. Поверяющих с
лампасами - не продохнуть. Их приказ суров: дураков - вон! Искать грамотных
людей!
Меня, механика бомбовоза, сдернули в землянке с нар: " Тревога!
Бегом-бегом!" и доставили в "лежачий небоскреб" - длинный барак, отведенный
в губе Грязной новой газете.
Так я стал журналистом.
Первым заданием нам, нескольким новичкам, - срочно! по очерку о героях.
"Пишите все как есть! - напутствовал полковник, Главный редактор. - Если что
секретно, - снимем..."
Мы изучали пахнувший краской номер ревниво: "проба пера"! Никакой
правки. Ура!
Нет, вот красный карандаш Главного коснулся листа. Сняты всего полторы
строчки. Какой-то секрет все-таки прорвался. Выдали по неопытности... В
материале о командире эскадрильи Илье Борисовиче Катунине, который врезался
на горящем штурмовике в немецкий корабль и стал Героем Советского Союза
посмертно. Жирно вычеркнуто "... родился в бедной еврейской семье." Текст
изменен почти незаметно: "... родился а Белоруссии."
Герой второго очерка летчик-разведчик Турков, по национальности
мордвин. И о том мы не забыли - полстроки в тексте. Эти полстроки красный
карандаш вынес в броский, крупным "кеглем" на всю страницу, заголовок: "СЫН
МОРДОВСКОГО НАРОДА".
Через полгода бдительный карандаш Главного уж ни у кого удивления не
вызывал.
Он возник в моей памяти, как наяву, этот красный карандаш, массивный,
покрытый белым лаком, точно бутафорский, с вмятиной от редакторских зубов, в
страшный осенний день сорок четвертого: экипажи торпедоносцев выгружали из
залитых кровью кабин ИЛ-4-х мертвых воздушных стрелков. Чтоб не срывать
морской операции, к пулеметам посадили всех, кто был под рукой.. Я был уже
корреспондентом летной газеты. Командир полка ругнулся, произнес памятную
мне фразу: "По какой графе тебя спишу, если что?", но разрешил, и я ушел, со
своим бывшим экипажем, нижним стрелком.
Это был удачный день. Потопили в Варангер-фиорде огромный транспорт с
войсками из горной дивизии СС "Эдельвейс", и, как водится. вечером был
"выпивон" с неизменным поросенком. Пригласили и меня. Один из гостей спросил
вполголоса, кивнув в мою сторону: "А это кто?"
- Во парень! - воскликнул летчик, показав большой палец. И вполголоса:
- Хотя и еврей...
Для меня, вчерашнего школьника, это были годы ошеломляющих открытий...
Тем более, что не заставили себя ждать и все новые...
В Университете я познакомился с девчушкой по имени Полина, студенткой
химфака, комсомолочкой. Всю ее семью, жившую под Кривым Рогом, гитлеровцы
расстреляли, как ЮДЕ. В тот, послевоенный год, случайно недобитую полицаем
Полину вычеркнули в Министерстве Высшего Образования недрогнувшей рукой, как
ЮДЕ из представленных химфаком МГУ списков аспирантов.
- Бред! - воскликнула комсомолочка. - В нашей-то стране...
- Не бред, а закономерность замечательной российской жизни, - столь же
горячо возразил я, помня красный карандаш Главного и уж не раз слыша вокруг
себя бранчливое "Все евреи в Ташкенте!"
Это был наш первый семейный скандал: в то утро я, говоря высоким
слогом, предложил Полине руку и сердце.
И затем, уже как самый близкий ей человек, наблюдал борьбу Московского
Университета за нее, и, в конце-концов, тяжкую победу академиков Зелинского
и Несмеянова над сталинским расизмом...
По счастью, хороших людей на Руси всегда было больше, чем палачей.
Полина верила в это исступленно. Я тихо сомневался...
Тем не менее, не поддайся я своей напористой комсомолочке, вряд ли бы
решился в 1965 году публично, с трибуны Союза писателей СССР, неторопливо
рассказать, как во время альпинистского похода по Кавказу меня в Осетии не
пригласили на свадьбу, как грузина, в Тбилиси избили, как "армяшку", мои
друзья по походу - прибалты, сторонились как русского. А, когда вернулся в
Москву, узнал, что ЦК КПСС не утвердил меня членом редколлегии литературного
журнала, как еврея. У меня были и другие основания уличить наших высоких
гостей из брежневского Политбюро, глаза в глаза, в безумной политике
государственного антисемитизма и стравливания народов СССР. В Москве, в
Прибалтике, на Кавказе. В опасности, в связи с этим, развала Советского
Союза....
Союз писателей СССР, вопреки указанию райкома партии, не спешил
исключать меня из своих рядов и даже "прорабатывать"...
Обошлись и без Союза писателей...
"Секретную записку" председателя КГБ Андропова о неуправляемом писателе
перекинули через площадь Дзержинского к соседям из Серого Дома, и поехал
Григорий Свирский вместе со своей возлюбленной Полиной свободу искать.
Спасибо, не на Восток, а на Запад...
Ныне ее, наконец, рассекретили, записочку гуманиста Андропова.
И снова открытие для меня, правда, уже не столь ошеломляющее:
оказалось, даже в бумагах для сугубо "внутреннего пользования", для самих
себя, у них, властителей, ни шагу без подмигиваний и ужимок заговорщиков:
мое "Иду на Вы" - о многолетнем государственном антисемитизме -
невыразительный расхожий газетный штамп. Полунамек... Засекретили, так же,
как в свое время, национальность погибшего героя Ильи Катунина. За то о
цензурном произволе, теме, казалось, в то время не менее запрещенной,
несколько безбоязненных абзацев..
Впрочем, все это можно проверить каждому по интернетовскому адресу