Страница:
3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14,32, 33.
39,55,193)
3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14, 32,
33,39,55,193).
4) "Иудею строго запрещается спасать от смерти акуна, с которым он
живет в мире."
4) "Еврею строго запрещается спасать от смерти (положим-утопает) даже
такого акума, с которым он живет в мире."
5) "Иудею воспрещается лечить акума даже за деньги, но ему дозволяется
испытывать на нем действие лекарств." (Иоре-Дея, 158).
6) "Когда иудей присутствует при кончине акума, он должен этому
радоваться." (Иоре-Дея, 319,5)
5) "Согласно с этим, запрещено еврею лечить акума даже за деньги, но
"дозволено испытывать на нем лекарство -- полезнс ли оно" (или вредно?).
(Иоре-Дея)
6) "Когда еврей присутствует при смерти акума, должен радоваться такому
событию" (Иоре Дея, 340,5)
[b]7) "Уделять что-нибудь хорошее акуму или дарить акуну что-нибудь
является великим святотатством. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою."
7) "Уделить что-нибудь хорошее на долю акума или дарить что-нибудь
акуму считается больший грехом. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою".
Хошен-га-мишнсп-, 156, 8) "Однако, дозволяется давать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто иудеи их
добрые друзья. (Иоре-Дея," 151,12)
X. Мишнат, 156, 7). "Однако можно иногда подавать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто еврей-хорошие
друзья для них". (Иоре-Дея 151,12)
----------------------------------------------------------------
Подобные отрывки, как читатель увидит из сопоставления на следующих
страницах оригиналов, идентичны не только по духу, концентрации ненависти,
не только по содержанию и стилю, но даже по расположению цитат. И
черносотенец Россов, и "Бюллетень" Советского посольства цитируют "древние
источники", к примеру, в таком порядке: "Орах Хаим", 14, 32, 33, 55, 193...
Слова "древние источники" взяты в ковычки, потому что и Россов и "Бюллетень
СССР" цитируют не сами древние тексты, а их перевод на русский, сделанный
известным России черносотенцем Шмаковым. Шмаков не только перевирал
оригинал, но и добавлял от себя целые абзацы. Скажем, в древнем тексте
сказано (Закон N 1): "... даже отдавать под заклад или на хранение акуму
верхнее платье с кистями (т.е. предмет культа. Г.С.) воспрещается, за
исключением разве того случая, когда оно дано на короткое время."
В переводе Шмакова добавлено: нельзя отдавать, т.к. "акум может
обмануть еврея, говоря, что он тоже еврей. Если бы тогда еврей доверился ему
и один отправился бы с ним путешествовать, то акум убил бы его."
Закон N 2: "Все, что еврею по обряду необходимо для богослужения, как,
например, упомянутые выше кисти и т.п. может изготовлять только еврей, а не
акум". Шмаковым добавлено: "...акумы же не должны рассматриваться евреями,
как люди"... И сноску приписал Шмаков, чтобы не сомневались: "Шулхан Арух,
Орах Хаям, 14, 1."
Фальсификация Шмаковым древних текстов исследована многими учеными, в
том числе Н. А. Переферковичем (изд. "Разум", С. Петербург, 1910 г.). Автор
статьи в "Бюллетене СССР", как видим, в самые древние тексты даже не
заглянул. Опирался исключительно на Россова, который, в свою очередь,
исходил из "новейшего перевода" Шмакова. вдохновителя большинства кровавых
погромов в России начала века.
Г.С.
Приведенные отрывки достаточно красноречиво указывают на то, какими
источниками пользовалось Советское посольство в Париже.
При этом следует заметить, что в вопросе пропаганды расизма существуют
и другие аспекты, находящиеся в силу вещей вне компетенции французского
судопроизводства. Статья "Израиль - школа мракобесия" была опубликована, как
известно, 22 сентября 1972 года, но другие подобные тексты, также якобы
почерпанные из "религиозных источников" и содержащие те же едва измененные
фразы Россова были напечатаны по инициативе "Агентства Печати Новости"
одновременно в Лондоне и в Риме (в первом случае 11 октября 1972 года, а во
втором случае -- 12 октября того же года). Неважно, писал ли эти тексты
Занденерг в Париже, Хабибеллин в Лондоне или Ребров в Риме, -- все равно их
автора зовут совсем иначе,... -- важно то, что судебное дело в Париже по
всей вероятности нарушило чьи-то планы организации антисемитской агитации
крупного международного масштаба. Недаром господин Бодинтер, адвокат
Общества ЛИКА, заметил в связи с процессом: "Грустно, что подобное дело
исходит из России и радостно то, что осуждение происходит во Франции"...
"Все это служит распространению темной и дикой ненависти к евреям. Этим
отвратительным делом заняты не только негодяи из "Черной сотни"... миллионы,
миллиарды рублей уходят на это дело отравления народного сознания"...
Автор этого текста -- Ленин. И грустно, что Советский Союз учится
теперь не у Ленина, а у Россова."
("Le Soir", 22-24 апреля 1973)
"... Доказательства вызвали сенсацию. Виднейшие французские газеты
опубликовали выступление Свирского на суде.
"У антисемитов нет воображения" -- писала газета "Ле Монд..."
"Интересно отметить поведение коммунистической газеты "Юманите". Она
опубликовала отчет о суде, но без свидетельских показаний Свирского."
("Давар". 29.4.73 г., Израиль.)
Из официальных документов Парижского Трибунала (март-апрель 1973 г.)
(Перевод с французского)
ДЕВЯТАЯ СТРАНИЦА ОТЧЕТА О СУДЕБНОМ СЛЕДСТВИИ
"В ходе процесса Суд принял во внимание следующие соображения и
обстоятельства настоящего дела:
Ложное утверждение статьи бюллетеня "СССР" о том, что "иудеи" не
считают людьми инаковерующих, ложное утверждение, которое порождает
ненависть к еврейскому народу и способствует исключению евреев из общества
других людей,
свидетельства и доказательства того, что расовая клевета являлась уже
неоднократно стимулом преследований и массовых убийств".
Заявление Рене Кассена, Нобелевского лауреата, о том, что Советский
Союз подписал в 1965 году Декларацию Прав Человека и Гражданина и Акт
соглашения о борьбе с дискриминацией".
Заявления Григория Свирского и его доказательства того, что статья,
опубликованная в журнале "СССР", есть ничто иное, как едва измененная копия
книги Россова, изданной в Петербурге в 1906 году перед началом серии
погромов, под названием "Еврейский Вопрос".
Заявления Гастона Моннервиля, обратившего внимание Трибунала на то, что
т.н. "Сионские Протоколы" (они лежат в основе утверждений Россова) являются
опасным, ведущим к преследованиям текстом".
Всесторонне рассмотрев вопрос, суд вынес нижеследующий приговор.
ПРИГОВОР Парижского трибунала
(На заключительном заседании, имевшем место 24 апреля 1973 года)
... Принимая во внимание сущность процесса-обвинение журнала "СССР" в
пропаганде расизма, и то, что пропаганда расовой ненависти является
предусмотренным законом преступлением,
принимая во внимание сущность обвинений, высказанных в статье журнала
"СССР" и то, что сам редактор указанного журнала Робер Леганье признал на
суде напечатанные тексты "досадными" и опубликованными "по ошибке",
принимая во внимание то, что статья журнала "СССР", направлена не
только против сионизма, как это может показаться, но написана так, что
содержащиеся в ней обвинения исподволь распостраняются на всех лиц
еврейского происхождения,
принимая во внимание то, что согласно высказанным на суде
доказательствам Григория Свирского и двух присутствовавших на процессе
раввинов, и согласно показаниям Леона Полякова, религиозные книги иудаизма
(и в частности) книга Шульхан-Арух, написанная лет четыреста тому назад,
были искажены в свое время чиновниками царской "Охранки" и авторами т.н.
"Сионских Протоколов",
Трибунал признал вполне приемлемой предоставленную ему жалобу
(приемлемой, -- вопреки утверждениям обвиняемой стороны о необоснованности
процесса).
Робера Леганье, допустившего напечатание в журнале "СССР" статьи,
вызывающей у населения чувство ненависти к определенной группе лиц на
основании их этнического или расового происхождения и на основании их
религиозной принадлежности, Суд признал виновным в нарушении закона и
присудил виновного к уплате штрафа в размере тысячи пятисот франков и к
уплате Лиге ЛИКА символического возмещения в размере одного франка.
Кроме того, все расходы и издержки, связанные с ведением процесса,
должны быть выплачены обвиняемой стороной.
ПОДПИСЬ СУДЬИ
1. Острое желание написать статью "МОЙ ГАЛИЧ", иными словами,
"Александр Галич - глазами его старого товарища", возникло, когда я
прочитал, показалось, талантливую, с бездной бытовых деталей, статью критика
и стиховеда Станислава Рассадина в "Новой газете" N N 55, 57 . В этой
статье немало верных догадок, объясняющих, скажем, причины истерики
"прогрессивных" членов Союза писателей СССР прозаика и сценариста Нагибина и
драматурга Арбузова, который публично обозвал Галича мародером.
Станислав Рассадин объясняет истерики недругов поэта "логикой зависти".
Завистники, ну, никак не могли понять, откуда этот
"сноб...поверхностный", по словам Нагибина, человек, запевший "от тщеславной
обиды", смог состояться, как любимый всеми Гомер каторжного времени. Именно
Гомер! "Для нас... Галич - Гомер, и никак не меньше, - подтвердил Владимир
Буковский в книге "И возвращается ветер." - Каждая его песня - это Одиссея,
путешествие по лабиринтам души советского человека".
Исследователь Галича Рассадин принял поэта "всей душой", но постичь его
"секрет", секрет ошеломляющей победы, не может и по сей день.. Чего не
скрывает и в своей статье "Везучий Галич". "Не понимаю, как и откуда
возникло чудо его настоящих песен... Это невероятно, признаюсь и мне..."
Странно как-то! Для откровенных завистников "чудо Галича" - невозможно!
Невероятно!
Для почитателя Галича - непостижимо!
И приветственно-критический "плюс" и воинствено-злобный "минус" оба
остались в истории с раскрытыми от удивления ртами. Что за оказия такая?!
Станислав Рассадин даже прямого намека поэта не понял, хотя намек был
недвусмысленным: "Не я пишу стихи, - объяснил Галич, - Они, как повесть,
пишут меня."
Строчка эта, строго говоря, сотворена не Галичем. Легли на душу поэта
строки Тациана Табидзе, в переводе Пастернака.
"Не я пишу стихи, они, как повесть пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их."
Однако строчки грузинского поэта выразили, как видим, и творческое
самочувствие, и самопостижение Галичем самого себя и своего "хода жизни". По
сути, стали его собственными...
Придется и мне, товарищу Галича, дружившего с ним и в Москве, и на
Западе, вернуться к этому намеку, вспомнить, как же на самом деле рождалась
она, эта повесть его жизни, которая стала нашей эпохой. Чем обяснить и ее
"несовместимые"" этапы, и тематическую многогранность, заставившую нашего
общего друга Льва Копелева воскликнуть: "В каких университетах изучал он
диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий,
лагерных пересылок, общих вагонов... дешевых рестораций?" И как объяснить
ошеломляющий, почти космический взлет его славы?.. Каковы подлинные причины
жизненности его песен, оставшиеся как бы и "не понятыми"? Какие, иными
словами, тщетные надежды и беды, и наши общие, о которых он прямо говорил,
как о мотивах своего очередного стихотворного "залета", и сугубо личные,
оставляли столь глубокие "зарубки" на сердце поэта. И отзывались затем его
"приземленными" стихами-песнями, которые остались жгуче актуальными и для
сегодняшних поколений, хранящих ленты с записями Александра Галича, как свое
личное достояние?
2. Он долго был на распутье. Давно уже состоялся, как советский
драматург и комедиограф. Его фильм "Верные друзья" шел под неумолчный хохот
зрителей... Но он рвался в сторону от своего официального и даже
зрительского признания. Его острые глаза задерживались то на трагическом, то
на балаганном...Уже была написана и непритязательная "Леночка", и первые
сатирические стихи, но как далеко можно было итти в своей саркастической,
крайне рискованной, по сути, политической поэзии? Выстраданной и
единственной в те годы поэзии протеста. Хотелось сказать прямо - "в рыло
Хрущу", как он говаривал: поэту запрещено быть самим собой. Доколе?! А
времена были страшные. Начиная с повести Эммануила Казакевича 1948 года
"Двое в степи" - о расстрельном приговоре невинному человеку, была взята под
глухой "колпак" вся правдивая литература о войне, унесшей 30 миллионов
погибших, а вовсе не 7, как придумал перепуганный Сталин, торопливо
уравнивая немецкие и советские потери.
Глухой цензурный колпак, как мы хорошо помним, не сняла и смерть "вождя
и учителя".
Входили в "моду" не серьезные, осмысляющие жизнь, а массовые молодежные
журналы - "Юность" и близкие к ней, жестко опекаемые, порой блокированые
цензурой КГБ. С такой жесткостью опекалась ранее, пожалуй, лишь
кинопродукция... Продуманно создавалась безопасная для советских властей
литературная "элита" - из обтекаемо-поверхностных мыслителей, которые несли,
как знамя, свою "молодежную тему". Лидировал в ней юный Василий Аксенов. Он
сам понимал, что его добротно, талантливо выписанные и легкие для чтения
"времянки" вроде "затоваренной тары" умрут раньше самого автора, и свой, на
мой взгляд, лучший рассказ "На полпути к луне" напечатал вдали от
легковесной "Юности". ("Новый мир", N 7 за 1962)
В чем был подлинный смысл этого встреченного газетами "на ура" нового
направления, которому дали и большие тиражи и прессу, я понял не сразу.
Озарило внезапно, кого б не озарило! когда однажды предложил журналу
"Юность" рассказ о Шурке Староверове.. Рассказ выходил в издательстве, но
какие тиражи в издательских сборниках? Слезы. Главный герой этого рассказа
умелец - каменщик Шурка Староверов. Строительному тресту райком партии
"спустил разнарядку" - двух "работяг" в городской Совет, одного аж в
Верховный. Шурку и "двинули". Он и сидит там, в Верховном, по его
собственным словам, "заместо мебели". Главный редактор "Юности" Валентин
Катаев, спросив своего сотрудника о чем рассказ, произнес задумчиво. "Шурка
- каменщик. Так сказать, Его величество рабочий класс... И ... "заместо
мебели"?... Нет-нет, дорогие, это не молодежная тема!..."
Глубокая правда происходящего и в стране, и в душах людей долго
оставалась безымянной, подпольной, она начала обретать полюбившееся имя,
пожалуй, лишь тогда, когда магнитофоны во всех концах города вскоре
запели-забормотали о милосердном автобусе, который все кружит и кружит по
Москве.
"- ... Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье ...
"Булат Окуджава, услышали мы веселый голос автора. - Грузин московского
разлива".
Однако беспощадное, как вспышка молнии, и глубинное постижение
происходящего в стране пришло с Александром Галичем.
Случайно ли, что первая же книга стихов "ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ",
изданная в 1972 году, естественно, "за бугром", открывается именно этим, в
свое время, оглушившим меня прозрением - "Старательский вальсок":
"...Но поскольку молчание - золото
То и мы, безусловно, старатели...
Вот как просто попасть в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!"
В те дни я и услышал от него досадливое: "Булату можно, а мне нельзя?!"
Московские литераторы-единомышленники жили и порой, не осознавая этого,
влияли друг на друга, помогая друг другу распрямиться...
3. Галич вступил на тернистый путь не сразу. Он начинает добродушно,
миролюбиво. "Монологи простых людей", как их назвали позднее, начались, как
известно, с "Леночки", которая апрельской ночью стояла на посту, следя за
порядком и мечтая о своем принце, который не замедлил, "с моделью вымпела в
руке", появиться. И сказка и быль. А... идеи?
Незлобивое мещанство на страже "соцзаконности" - какие тут идеи?!
Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони,
Леночка, подхваченная "красавцем-эфиопом"... и пропади она пропадом, вся
окружающая ее действительнось!
Но не всегда маразм власти, остро ранивший Галича, укладывался в
сказку. В марте 1963 года Никита Хрущев устроил погром художникам,
выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал-оскорблял писателей
и топал на них ногами...
Немало людей, которых подобное "выкоблучивание" государственных персон
вообще не трогает. В зале убивали "оступившихся" художников, Нагибин
ускользал из зала и обсуждал с кем-то в фойе, по телефону, достоинство и
"капризы" своей новой машины. Галич, в отличие от тьмы преуспевающих
нагибиных, подобен нравственному сейсмографу. Поруганные художники были для
него последней каплей. Сохраниться ли тут добродушию? Оживает Александр
Галич-сатирик. Появляется "Тонечка". Оскорбленная любовь "вещи собрала,
сказала тоненько: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми. А что у папы у ее
топтун под окнами..." Сатирик точен и ядовит.. Голос "изменщика" - это голос
всех люмпенов с нашей улицы. (Галич присмаривался к улице особенно
внимательно): "А папаша приезжает сам к полуночи. Топтуны, да холуи все по
струночке. Я папаше подношу двести грамчиков. Сообщаю анекдот про
абрамчиков..."
Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова
и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про
маляров,истопника и теорию относительности. И подобные ей.
Но все чаще и чаще слух улавливает совсем другие песни. Как не услышать
их человеку, у которого есть сердце ?
"Будь проклята ты, Колыма, Откуда возврата уж нету... - все хрипит и
хрипит улица песни каторжан. - Сойдешь поневоле с ума. Придумали, гады,
планету." Можно ли было на это не откликнуться?
Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Бессонной ночью стал
набрасывать "Облака", песню, ставшую народной. "Им тепло, небось, облакам. А
я продрог насквозь на века." Затем неизбежно, и вроде бы сами по себе,
появляются стихи, посвященными писателю-страдальцу Варламу Шаламову,
которого не смогла уничтожить даже Колыма, и его, чудом выжившего, "стражи
закона" принялись добивать и добили в Москве.
А за ними, естественно, родился и "Ночной дозор" - стихи о шутовском
параде гипсовых памятников-обрубков, который возглавляет главный
палач-генералиссимус. Галич насторожен и прозорлив: "...Им бы, гипсовым,
человечины! - Они вновь обретут величие!"
И с каждым месяцем, буквально с каждым шагом все глубже философское
осмысление трагедии страны.
"Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги."
Галич сиял, показывая мне свою свеженькую "забугорную" книгу с
размашистой скорописью-посвящением Корнея Чуковского: "Ты, Моцарт, гений, и
сам того не знаешь..."
Он жаждал признания "стариков", которых почитал с детства. Он его
получил.
Жил в те дни скудно. Государство, внеся Галича в "черный список",
хотело "исправить" неслуха голодной петлей. Не удалось. Тесть, отец Ангелины
- жены Галича, старый большевик, а затем, естественно, многолетний зек,
который любил Галича, каждый месяц отрезал им сотенную от своей персональной
пенсии в 250 рублей. На нее кое-как и перебивались. А писалось, как никогда.
Пошел гулять по России Клим Петрович Коломийцев с его калечной прозой,
ставшей, благодаря Галичу, поэзией: "У жене моей спросите, у Даши. У сестре
ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши..."
Превращение косноязычной прозы улицы в поэзию Станислав Рассадин,
конечно, заметил. А вот растущий ужас Галича при виде "балаганных рож" - и
работяг типа Клима Петровича, и их партийных властителей - остался как бы
вне его зрения. Как же боялся поэт этой заказной, нарочитой слепоты
советских исследований.
"А над гробом встали мародеры
И несут почетный... ка-ра-ул!"
Что делать? Неужели все было напрасным? И убийство в лагере молодого
поэта Галанского, и муки генерала Григоренко, годами скрученного
смирительной рубахой. Сколько вокруг невинных жертв? Галич подписывает все
протесты интеллигенции против произвола КГБ и сочиняет в те дни
песню-пророчество "Летят утки". Их стреляют, этих уток. Одну за другой. Надо
ли было им лететь? Песня, исполнявшаяся Галичем в Москве "Надо было лететь
даже если никто не долетит...", была куда трагичней, чем напечатанный "за
бугром" текст: "... если долетит хоть один!.."
Чудо настоящих стихов-песен Галича - в неотступном, бесстрашном
ПРОТИВОСТОЯНИИ ЧЕЛОВЕКА БЕСЧЕЛОВЕЧНОМУ ГОСУДАРСТВУ, - без такого, не на
жизнь, а насмерть, противостояния, чудо Галича не состоялось бы, как бы ни
был он безумно талантлив. Галич ОТКРЫЛ своим творчеством - для миллионов
слушателей - путь, способ, ГЛУБОКО ЛИЧНЫЙ СПОСОБ ВНУТРЕННЕГО СОПРОТИВЛЕНИЯ
ГОСУДАРСТВЕННОМУ ХАМСТВУ И ВАРВАРСТВУ. Подлинного сопротивления людей - без
опасных для их жизни протестных уличных демонстраций, которых бы растреляли,
как расстрелял Хрущев рабочих Новочеркасска.
Вот этого, самого существенного и в облике Галича, и в "чуде его
настоящих песен", не понял вовсе или, того хуже, не решился, не посмел
сказать читателю даже ныне, осенью 2001 года, "иследователь" Станислав
Рассадин в самой либеральной московской "Новой газете".
Особенно остро ненавидел Галич, что не раз подчеркивал и в разговоре со
мной, прихлебателей власти, людишек, по обыкновению, подловато-ничтожных. Не
случайно он воссоздал их в лице своего "героя" Клима Петровича Коломийцева
предельно смешными. Кто не хохотал, слушая, как Клим Петрович ошалело лупит
по чужим бумажкам:
"Который год я вдовая... Но я стоять готовая за дело мира! Как мать вам
заявляю и как женщина!.."
А ведь ничто так не убивает, как смех...
" ...Не я пишу стихи, - не раз вспоминал я давние слова Галича,- они,
как повесть, пишут меня..."
Неофициальные, а позже, в дни крутого запрета, и негласные поэтические
вечера Александра Галича в московских квартирах не прекращались завершаясь,
как обычно, по давней русской традиции, застольем ... Вечерами наш дорогой
Александр Аркадьевич, что называется, порой уж лыка не вязал.
Это стало причиной некоторого моего, на время, отдаления от него. Я
писал в те годы свои "Заложники". Друзья уносили из моего дома готовые
главы, никогда не говоря, где будут их прятать. "Тебе там начнут руки
выламывать, ты скажешь, где рукопись. А ты знать-не знаешь", - так
успокаивал меня мой тезка Григорий, химик, сослуживец Полины, израненный
фронтовик.
Когда книга была готова, стали перебирать имена писателей, и достойных
и, в то же время, надежных, чтоб прочли опасную рукопись и высказали свои
замечания. Галичу, с его почти ежедневным застольем, не дали. "Что у
трезвого на уме, у пьяного на языке, - заключила моя решительная жена
Полина.
Но, думаю, кто-то шепнул ему о существовании "Заложников", и каждый раз
он смотрел на меня вопросительно. Я молчал.
Лишь когда мы улетали, в дни шумных "проводин", позвонил, чертыхаясь.
Болеет, а Свирские проститься к нему не пришли... Вы что думаете, -
вдруг вскричал он, - Я - ссучился?!
Мы схватили из цветочницы букет подснежников, бросились к нему.
4. На презентации моих книг в Союзе писателей Москвы 10 мая 2000 года,
наконец-то, переизданных и здесь, в России, пришло неожиданно много народа.
Выступления писателей и ученых оказались для меня еще более неожиданны.
Судите сами.
Известный философ и литературовед Юрий Карякин, с которым я ранее вовсе
не был близко знаком, на этой презентации сказал спокойно, как давно всем
здесь известное: "один из самых сильных ударов по цепям, которыми было
сковано наше сознание, нанес Григорий Свирский. Он первым освободил нас от
страха. После его смелого выступления в дни террора и цензурного зажима на
общем собрании московских писателей ... мы вдруг поняли: можно! Не убъют!"
Карякин, и в самом деле, в те дни прочитал для нас такую
отчаянно-смелую лекцию о "забытом" Достоевском, о которой литературоведы все
советские годы не смели и помыслить. Затем Карякина затаскали по
обкомам-горкомам, но действительно... не убили.
В то утро позвонил мне журналист Валентин Аграновский, "болен, потому и
не прикачу поручкаться" - сказал. Вспомнили забытое. Как взмыленно примчался
ко мне Валентин в те давние шестидесятые. Заговорил с порога, полушопотом:
"Я из Малеевки. Там сейчас Паустовский, Каверин... - он перечислил еще
несколько имен писателей-"стариков". Они просят передать тебе, что
произойдет дальше... Сперва тебя исключат из партии... Уже исключили?!..
Та-ак! Потом посадят. - На глазах моей жены выступили слезы, он замолк, но
затем заставил себя завершить так, как его просили. - Угрозами ли ,
мордобоем ли потребуют от тебя, чтоб ты раскаялся ... Это им жизненно
важно... Так вот, они просят передать, Гриша: их опыт, опыт тридцать
седьмого года, свидетельствует. Сломается жертва на Лубянке или нет, - все
равно "десятка". Понимаешь?! Так старики очень просят, чтобы ты не
раскаялся...Очень просят...
Осознавал ли я тогда, как было важно в те страшные годы для многих
писателей, что б я не отрекся от своих слов? Чтоб мои публичные обвинения
преступных властей жили? Не ушли в песок... Вряд ли. Я видел слезы Полины и
...думал о "посадке". Сегодня гебисты уведут, или успею исчезнуть?
На той же презентации моих книг Главный режиссер театра "У Никитских
ворот" Марк Розовский рассказал, что его театру запретили поставить новую
пьесу только потому, что фамилия автора почти совпадала с фамилией Григория
39,55,193)
3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14, 32,
33,39,55,193).
4) "Иудею строго запрещается спасать от смерти акуна, с которым он
живет в мире."
4) "Еврею строго запрещается спасать от смерти (положим-утопает) даже
такого акума, с которым он живет в мире."
5) "Иудею воспрещается лечить акума даже за деньги, но ему дозволяется
испытывать на нем действие лекарств." (Иоре-Дея, 158).
6) "Когда иудей присутствует при кончине акума, он должен этому
радоваться." (Иоре-Дея, 319,5)
5) "Согласно с этим, запрещено еврею лечить акума даже за деньги, но
"дозволено испытывать на нем лекарство -- полезнс ли оно" (или вредно?).
(Иоре-Дея)
6) "Когда еврей присутствует при смерти акума, должен радоваться такому
событию" (Иоре Дея, 340,5)
[b]7) "Уделять что-нибудь хорошее акуму или дарить акуну что-нибудь
является великим святотатством. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою."
7) "Уделить что-нибудь хорошее на долю акума или дарить что-нибудь
акуму считается больший грехом. Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать
его гою".
Хошен-га-мишнсп-, 156, 8) "Однако, дозволяется давать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто иудеи их
добрые друзья. (Иоре-Дея," 151,12)
X. Мишнат, 156, 7). "Однако можно иногда подавать милостыню бедным
акумам или навещать их больных, чтобы они могли думать, будто еврей-хорошие
друзья для них". (Иоре-Дея 151,12)
----------------------------------------------------------------
Подобные отрывки, как читатель увидит из сопоставления на следующих
страницах оригиналов, идентичны не только по духу, концентрации ненависти,
не только по содержанию и стилю, но даже по расположению цитат. И
черносотенец Россов, и "Бюллетень" Советского посольства цитируют "древние
источники", к примеру, в таком порядке: "Орах Хаим", 14, 32, 33, 55, 193...
Слова "древние источники" взяты в ковычки, потому что и Россов и "Бюллетень
СССР" цитируют не сами древние тексты, а их перевод на русский, сделанный
известным России черносотенцем Шмаковым. Шмаков не только перевирал
оригинал, но и добавлял от себя целые абзацы. Скажем, в древнем тексте
сказано (Закон N 1): "... даже отдавать под заклад или на хранение акуму
верхнее платье с кистями (т.е. предмет культа. Г.С.) воспрещается, за
исключением разве того случая, когда оно дано на короткое время."
В переводе Шмакова добавлено: нельзя отдавать, т.к. "акум может
обмануть еврея, говоря, что он тоже еврей. Если бы тогда еврей доверился ему
и один отправился бы с ним путешествовать, то акум убил бы его."
Закон N 2: "Все, что еврею по обряду необходимо для богослужения, как,
например, упомянутые выше кисти и т.п. может изготовлять только еврей, а не
акум". Шмаковым добавлено: "...акумы же не должны рассматриваться евреями,
как люди"... И сноску приписал Шмаков, чтобы не сомневались: "Шулхан Арух,
Орах Хаям, 14, 1."
Фальсификация Шмаковым древних текстов исследована многими учеными, в
том числе Н. А. Переферковичем (изд. "Разум", С. Петербург, 1910 г.). Автор
статьи в "Бюллетене СССР", как видим, в самые древние тексты даже не
заглянул. Опирался исключительно на Россова, который, в свою очередь,
исходил из "новейшего перевода" Шмакова. вдохновителя большинства кровавых
погромов в России начала века.
Г.С.
Приведенные отрывки достаточно красноречиво указывают на то, какими
источниками пользовалось Советское посольство в Париже.
При этом следует заметить, что в вопросе пропаганды расизма существуют
и другие аспекты, находящиеся в силу вещей вне компетенции французского
судопроизводства. Статья "Израиль - школа мракобесия" была опубликована, как
известно, 22 сентября 1972 года, но другие подобные тексты, также якобы
почерпанные из "религиозных источников" и содержащие те же едва измененные
фразы Россова были напечатаны по инициативе "Агентства Печати Новости"
одновременно в Лондоне и в Риме (в первом случае 11 октября 1972 года, а во
втором случае -- 12 октября того же года). Неважно, писал ли эти тексты
Занденерг в Париже, Хабибеллин в Лондоне или Ребров в Риме, -- все равно их
автора зовут совсем иначе,... -- важно то, что судебное дело в Париже по
всей вероятности нарушило чьи-то планы организации антисемитской агитации
крупного международного масштаба. Недаром господин Бодинтер, адвокат
Общества ЛИКА, заметил в связи с процессом: "Грустно, что подобное дело
исходит из России и радостно то, что осуждение происходит во Франции"...
"Все это служит распространению темной и дикой ненависти к евреям. Этим
отвратительным делом заняты не только негодяи из "Черной сотни"... миллионы,
миллиарды рублей уходят на это дело отравления народного сознания"...
Автор этого текста -- Ленин. И грустно, что Советский Союз учится
теперь не у Ленина, а у Россова."
("Le Soir", 22-24 апреля 1973)
"... Доказательства вызвали сенсацию. Виднейшие французские газеты
опубликовали выступление Свирского на суде.
"У антисемитов нет воображения" -- писала газета "Ле Монд..."
"Интересно отметить поведение коммунистической газеты "Юманите". Она
опубликовала отчет о суде, но без свидетельских показаний Свирского."
("Давар". 29.4.73 г., Израиль.)
Из официальных документов Парижского Трибунала (март-апрель 1973 г.)
(Перевод с французского)
ДЕВЯТАЯ СТРАНИЦА ОТЧЕТА О СУДЕБНОМ СЛЕДСТВИИ
"В ходе процесса Суд принял во внимание следующие соображения и
обстоятельства настоящего дела:
Ложное утверждение статьи бюллетеня "СССР" о том, что "иудеи" не
считают людьми инаковерующих, ложное утверждение, которое порождает
ненависть к еврейскому народу и способствует исключению евреев из общества
других людей,
свидетельства и доказательства того, что расовая клевета являлась уже
неоднократно стимулом преследований и массовых убийств".
Заявление Рене Кассена, Нобелевского лауреата, о том, что Советский
Союз подписал в 1965 году Декларацию Прав Человека и Гражданина и Акт
соглашения о борьбе с дискриминацией".
Заявления Григория Свирского и его доказательства того, что статья,
опубликованная в журнале "СССР", есть ничто иное, как едва измененная копия
книги Россова, изданной в Петербурге в 1906 году перед началом серии
погромов, под названием "Еврейский Вопрос".
Заявления Гастона Моннервиля, обратившего внимание Трибунала на то, что
т.н. "Сионские Протоколы" (они лежат в основе утверждений Россова) являются
опасным, ведущим к преследованиям текстом".
Всесторонне рассмотрев вопрос, суд вынес нижеследующий приговор.
ПРИГОВОР Парижского трибунала
(На заключительном заседании, имевшем место 24 апреля 1973 года)
... Принимая во внимание сущность процесса-обвинение журнала "СССР" в
пропаганде расизма, и то, что пропаганда расовой ненависти является
предусмотренным законом преступлением,
принимая во внимание сущность обвинений, высказанных в статье журнала
"СССР" и то, что сам редактор указанного журнала Робер Леганье признал на
суде напечатанные тексты "досадными" и опубликованными "по ошибке",
принимая во внимание то, что статья журнала "СССР", направлена не
только против сионизма, как это может показаться, но написана так, что
содержащиеся в ней обвинения исподволь распостраняются на всех лиц
еврейского происхождения,
принимая во внимание то, что согласно высказанным на суде
доказательствам Григория Свирского и двух присутствовавших на процессе
раввинов, и согласно показаниям Леона Полякова, религиозные книги иудаизма
(и в частности) книга Шульхан-Арух, написанная лет четыреста тому назад,
были искажены в свое время чиновниками царской "Охранки" и авторами т.н.
"Сионских Протоколов",
Трибунал признал вполне приемлемой предоставленную ему жалобу
(приемлемой, -- вопреки утверждениям обвиняемой стороны о необоснованности
процесса).
Робера Леганье, допустившего напечатание в журнале "СССР" статьи,
вызывающей у населения чувство ненависти к определенной группе лиц на
основании их этнического или расового происхождения и на основании их
религиозной принадлежности, Суд признал виновным в нарушении закона и
присудил виновного к уплате штрафа в размере тысячи пятисот франков и к
уплате Лиге ЛИКА символического возмещения в размере одного франка.
Кроме того, все расходы и издержки, связанные с ведением процесса,
должны быть выплачены обвиняемой стороной.
ПОДПИСЬ СУДЬИ
1. Острое желание написать статью "МОЙ ГАЛИЧ", иными словами,
"Александр Галич - глазами его старого товарища", возникло, когда я
прочитал, показалось, талантливую, с бездной бытовых деталей, статью критика
и стиховеда Станислава Рассадина в "Новой газете" N N 55, 57 . В этой
статье немало верных догадок, объясняющих, скажем, причины истерики
"прогрессивных" членов Союза писателей СССР прозаика и сценариста Нагибина и
драматурга Арбузова, который публично обозвал Галича мародером.
Станислав Рассадин объясняет истерики недругов поэта "логикой зависти".
Завистники, ну, никак не могли понять, откуда этот
"сноб...поверхностный", по словам Нагибина, человек, запевший "от тщеславной
обиды", смог состояться, как любимый всеми Гомер каторжного времени. Именно
Гомер! "Для нас... Галич - Гомер, и никак не меньше, - подтвердил Владимир
Буковский в книге "И возвращается ветер." - Каждая его песня - это Одиссея,
путешествие по лабиринтам души советского человека".
Исследователь Галича Рассадин принял поэта "всей душой", но постичь его
"секрет", секрет ошеломляющей победы, не может и по сей день.. Чего не
скрывает и в своей статье "Везучий Галич". "Не понимаю, как и откуда
возникло чудо его настоящих песен... Это невероятно, признаюсь и мне..."
Странно как-то! Для откровенных завистников "чудо Галича" - невозможно!
Невероятно!
Для почитателя Галича - непостижимо!
И приветственно-критический "плюс" и воинствено-злобный "минус" оба
остались в истории с раскрытыми от удивления ртами. Что за оказия такая?!
Станислав Рассадин даже прямого намека поэта не понял, хотя намек был
недвусмысленным: "Не я пишу стихи, - объяснил Галич, - Они, как повесть,
пишут меня."
Строчка эта, строго говоря, сотворена не Галичем. Легли на душу поэта
строки Тациана Табидзе, в переводе Пастернака.
"Не я пишу стихи, они, как повесть пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их."
Однако строчки грузинского поэта выразили, как видим, и творческое
самочувствие, и самопостижение Галичем самого себя и своего "хода жизни". По
сути, стали его собственными...
Придется и мне, товарищу Галича, дружившего с ним и в Москве, и на
Западе, вернуться к этому намеку, вспомнить, как же на самом деле рождалась
она, эта повесть его жизни, которая стала нашей эпохой. Чем обяснить и ее
"несовместимые"" этапы, и тематическую многогранность, заставившую нашего
общего друга Льва Копелева воскликнуть: "В каких университетах изучал он
диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий,
лагерных пересылок, общих вагонов... дешевых рестораций?" И как объяснить
ошеломляющий, почти космический взлет его славы?.. Каковы подлинные причины
жизненности его песен, оставшиеся как бы и "не понятыми"? Какие, иными
словами, тщетные надежды и беды, и наши общие, о которых он прямо говорил,
как о мотивах своего очередного стихотворного "залета", и сугубо личные,
оставляли столь глубокие "зарубки" на сердце поэта. И отзывались затем его
"приземленными" стихами-песнями, которые остались жгуче актуальными и для
сегодняшних поколений, хранящих ленты с записями Александра Галича, как свое
личное достояние?
2. Он долго был на распутье. Давно уже состоялся, как советский
драматург и комедиограф. Его фильм "Верные друзья" шел под неумолчный хохот
зрителей... Но он рвался в сторону от своего официального и даже
зрительского признания. Его острые глаза задерживались то на трагическом, то
на балаганном...Уже была написана и непритязательная "Леночка", и первые
сатирические стихи, но как далеко можно было итти в своей саркастической,
крайне рискованной, по сути, политической поэзии? Выстраданной и
единственной в те годы поэзии протеста. Хотелось сказать прямо - "в рыло
Хрущу", как он говаривал: поэту запрещено быть самим собой. Доколе?! А
времена были страшные. Начиная с повести Эммануила Казакевича 1948 года
"Двое в степи" - о расстрельном приговоре невинному человеку, была взята под
глухой "колпак" вся правдивая литература о войне, унесшей 30 миллионов
погибших, а вовсе не 7, как придумал перепуганный Сталин, торопливо
уравнивая немецкие и советские потери.
Глухой цензурный колпак, как мы хорошо помним, не сняла и смерть "вождя
и учителя".
Входили в "моду" не серьезные, осмысляющие жизнь, а массовые молодежные
журналы - "Юность" и близкие к ней, жестко опекаемые, порой блокированые
цензурой КГБ. С такой жесткостью опекалась ранее, пожалуй, лишь
кинопродукция... Продуманно создавалась безопасная для советских властей
литературная "элита" - из обтекаемо-поверхностных мыслителей, которые несли,
как знамя, свою "молодежную тему". Лидировал в ней юный Василий Аксенов. Он
сам понимал, что его добротно, талантливо выписанные и легкие для чтения
"времянки" вроде "затоваренной тары" умрут раньше самого автора, и свой, на
мой взгляд, лучший рассказ "На полпути к луне" напечатал вдали от
легковесной "Юности". ("Новый мир", N 7 за 1962)
В чем был подлинный смысл этого встреченного газетами "на ура" нового
направления, которому дали и большие тиражи и прессу, я понял не сразу.
Озарило внезапно, кого б не озарило! когда однажды предложил журналу
"Юность" рассказ о Шурке Староверове.. Рассказ выходил в издательстве, но
какие тиражи в издательских сборниках? Слезы. Главный герой этого рассказа
умелец - каменщик Шурка Староверов. Строительному тресту райком партии
"спустил разнарядку" - двух "работяг" в городской Совет, одного аж в
Верховный. Шурку и "двинули". Он и сидит там, в Верховном, по его
собственным словам, "заместо мебели". Главный редактор "Юности" Валентин
Катаев, спросив своего сотрудника о чем рассказ, произнес задумчиво. "Шурка
- каменщик. Так сказать, Его величество рабочий класс... И ... "заместо
мебели"?... Нет-нет, дорогие, это не молодежная тема!..."
Глубокая правда происходящего и в стране, и в душах людей долго
оставалась безымянной, подпольной, она начала обретать полюбившееся имя,
пожалуй, лишь тогда, когда магнитофоны во всех концах города вскоре
запели-забормотали о милосердном автобусе, который все кружит и кружит по
Москве.
"- ... Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье ...
"Булат Окуджава, услышали мы веселый голос автора. - Грузин московского
разлива".
Однако беспощадное, как вспышка молнии, и глубинное постижение
происходящего в стране пришло с Александром Галичем.
Случайно ли, что первая же книга стихов "ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ",
изданная в 1972 году, естественно, "за бугром", открывается именно этим, в
свое время, оглушившим меня прозрением - "Старательский вальсок":
"...Но поскольку молчание - золото
То и мы, безусловно, старатели...
Вот как просто попасть в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!"
В те дни я и услышал от него досадливое: "Булату можно, а мне нельзя?!"
Московские литераторы-единомышленники жили и порой, не осознавая этого,
влияли друг на друга, помогая друг другу распрямиться...
3. Галич вступил на тернистый путь не сразу. Он начинает добродушно,
миролюбиво. "Монологи простых людей", как их назвали позднее, начались, как
известно, с "Леночки", которая апрельской ночью стояла на посту, следя за
порядком и мечтая о своем принце, который не замедлил, "с моделью вымпела в
руке", появиться. И сказка и быль. А... идеи?
Незлобивое мещанство на страже "соцзаконности" - какие тут идеи?!
Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони,
Леночка, подхваченная "красавцем-эфиопом"... и пропади она пропадом, вся
окружающая ее действительнось!
Но не всегда маразм власти, остро ранивший Галича, укладывался в
сказку. В марте 1963 года Никита Хрущев устроил погром художникам,
выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал-оскорблял писателей
и топал на них ногами...
Немало людей, которых подобное "выкоблучивание" государственных персон
вообще не трогает. В зале убивали "оступившихся" художников, Нагибин
ускользал из зала и обсуждал с кем-то в фойе, по телефону, достоинство и
"капризы" своей новой машины. Галич, в отличие от тьмы преуспевающих
нагибиных, подобен нравственному сейсмографу. Поруганные художники были для
него последней каплей. Сохраниться ли тут добродушию? Оживает Александр
Галич-сатирик. Появляется "Тонечка". Оскорбленная любовь "вещи собрала,
сказала тоненько: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми. А что у папы у ее
топтун под окнами..." Сатирик точен и ядовит.. Голос "изменщика" - это голос
всех люмпенов с нашей улицы. (Галич присмаривался к улице особенно
внимательно): "А папаша приезжает сам к полуночи. Топтуны, да холуи все по
струночке. Я папаше подношу двести грамчиков. Сообщаю анекдот про
абрамчиков..."
Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова
и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про
маляров,истопника и теорию относительности. И подобные ей.
Но все чаще и чаще слух улавливает совсем другие песни. Как не услышать
их человеку, у которого есть сердце ?
"Будь проклята ты, Колыма, Откуда возврата уж нету... - все хрипит и
хрипит улица песни каторжан. - Сойдешь поневоле с ума. Придумали, гады,
планету." Можно ли было на это не откликнуться?
Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Бессонной ночью стал
набрасывать "Облака", песню, ставшую народной. "Им тепло, небось, облакам. А
я продрог насквозь на века." Затем неизбежно, и вроде бы сами по себе,
появляются стихи, посвященными писателю-страдальцу Варламу Шаламову,
которого не смогла уничтожить даже Колыма, и его, чудом выжившего, "стражи
закона" принялись добивать и добили в Москве.
А за ними, естественно, родился и "Ночной дозор" - стихи о шутовском
параде гипсовых памятников-обрубков, который возглавляет главный
палач-генералиссимус. Галич насторожен и прозорлив: "...Им бы, гипсовым,
человечины! - Они вновь обретут величие!"
И с каждым месяцем, буквально с каждым шагом все глубже философское
осмысление трагедии страны.
"Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги."
Галич сиял, показывая мне свою свеженькую "забугорную" книгу с
размашистой скорописью-посвящением Корнея Чуковского: "Ты, Моцарт, гений, и
сам того не знаешь..."
Он жаждал признания "стариков", которых почитал с детства. Он его
получил.
Жил в те дни скудно. Государство, внеся Галича в "черный список",
хотело "исправить" неслуха голодной петлей. Не удалось. Тесть, отец Ангелины
- жены Галича, старый большевик, а затем, естественно, многолетний зек,
который любил Галича, каждый месяц отрезал им сотенную от своей персональной
пенсии в 250 рублей. На нее кое-как и перебивались. А писалось, как никогда.
Пошел гулять по России Клим Петрович Коломийцев с его калечной прозой,
ставшей, благодаря Галичу, поэзией: "У жене моей спросите, у Даши. У сестре
ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши..."
Превращение косноязычной прозы улицы в поэзию Станислав Рассадин,
конечно, заметил. А вот растущий ужас Галича при виде "балаганных рож" - и
работяг типа Клима Петровича, и их партийных властителей - остался как бы
вне его зрения. Как же боялся поэт этой заказной, нарочитой слепоты
советских исследований.
"А над гробом встали мародеры
И несут почетный... ка-ра-ул!"
Что делать? Неужели все было напрасным? И убийство в лагере молодого
поэта Галанского, и муки генерала Григоренко, годами скрученного
смирительной рубахой. Сколько вокруг невинных жертв? Галич подписывает все
протесты интеллигенции против произвола КГБ и сочиняет в те дни
песню-пророчество "Летят утки". Их стреляют, этих уток. Одну за другой. Надо
ли было им лететь? Песня, исполнявшаяся Галичем в Москве "Надо было лететь
даже если никто не долетит...", была куда трагичней, чем напечатанный "за
бугром" текст: "... если долетит хоть один!.."
Чудо настоящих стихов-песен Галича - в неотступном, бесстрашном
ПРОТИВОСТОЯНИИ ЧЕЛОВЕКА БЕСЧЕЛОВЕЧНОМУ ГОСУДАРСТВУ, - без такого, не на
жизнь, а насмерть, противостояния, чудо Галича не состоялось бы, как бы ни
был он безумно талантлив. Галич ОТКРЫЛ своим творчеством - для миллионов
слушателей - путь, способ, ГЛУБОКО ЛИЧНЫЙ СПОСОБ ВНУТРЕННЕГО СОПРОТИВЛЕНИЯ
ГОСУДАРСТВЕННОМУ ХАМСТВУ И ВАРВАРСТВУ. Подлинного сопротивления людей - без
опасных для их жизни протестных уличных демонстраций, которых бы растреляли,
как расстрелял Хрущев рабочих Новочеркасска.
Вот этого, самого существенного и в облике Галича, и в "чуде его
настоящих песен", не понял вовсе или, того хуже, не решился, не посмел
сказать читателю даже ныне, осенью 2001 года, "иследователь" Станислав
Рассадин в самой либеральной московской "Новой газете".
Особенно остро ненавидел Галич, что не раз подчеркивал и в разговоре со
мной, прихлебателей власти, людишек, по обыкновению, подловато-ничтожных. Не
случайно он воссоздал их в лице своего "героя" Клима Петровича Коломийцева
предельно смешными. Кто не хохотал, слушая, как Клим Петрович ошалело лупит
по чужим бумажкам:
"Который год я вдовая... Но я стоять готовая за дело мира! Как мать вам
заявляю и как женщина!.."
А ведь ничто так не убивает, как смех...
" ...Не я пишу стихи, - не раз вспоминал я давние слова Галича,- они,
как повесть, пишут меня..."
Неофициальные, а позже, в дни крутого запрета, и негласные поэтические
вечера Александра Галича в московских квартирах не прекращались завершаясь,
как обычно, по давней русской традиции, застольем ... Вечерами наш дорогой
Александр Аркадьевич, что называется, порой уж лыка не вязал.
Это стало причиной некоторого моего, на время, отдаления от него. Я
писал в те годы свои "Заложники". Друзья уносили из моего дома готовые
главы, никогда не говоря, где будут их прятать. "Тебе там начнут руки
выламывать, ты скажешь, где рукопись. А ты знать-не знаешь", - так
успокаивал меня мой тезка Григорий, химик, сослуживец Полины, израненный
фронтовик.
Когда книга была готова, стали перебирать имена писателей, и достойных
и, в то же время, надежных, чтоб прочли опасную рукопись и высказали свои
замечания. Галичу, с его почти ежедневным застольем, не дали. "Что у
трезвого на уме, у пьяного на языке, - заключила моя решительная жена
Полина.
Но, думаю, кто-то шепнул ему о существовании "Заложников", и каждый раз
он смотрел на меня вопросительно. Я молчал.
Лишь когда мы улетали, в дни шумных "проводин", позвонил, чертыхаясь.
Болеет, а Свирские проститься к нему не пришли... Вы что думаете, -
вдруг вскричал он, - Я - ссучился?!
Мы схватили из цветочницы букет подснежников, бросились к нему.
4. На презентации моих книг в Союзе писателей Москвы 10 мая 2000 года,
наконец-то, переизданных и здесь, в России, пришло неожиданно много народа.
Выступления писателей и ученых оказались для меня еще более неожиданны.
Судите сами.
Известный философ и литературовед Юрий Карякин, с которым я ранее вовсе
не был близко знаком, на этой презентации сказал спокойно, как давно всем
здесь известное: "один из самых сильных ударов по цепям, которыми было
сковано наше сознание, нанес Григорий Свирский. Он первым освободил нас от
страха. После его смелого выступления в дни террора и цензурного зажима на
общем собрании московских писателей ... мы вдруг поняли: можно! Не убъют!"
Карякин, и в самом деле, в те дни прочитал для нас такую
отчаянно-смелую лекцию о "забытом" Достоевском, о которой литературоведы все
советские годы не смели и помыслить. Затем Карякина затаскали по
обкомам-горкомам, но действительно... не убили.
В то утро позвонил мне журналист Валентин Аграновский, "болен, потому и
не прикачу поручкаться" - сказал. Вспомнили забытое. Как взмыленно примчался
ко мне Валентин в те давние шестидесятые. Заговорил с порога, полушопотом:
"Я из Малеевки. Там сейчас Паустовский, Каверин... - он перечислил еще
несколько имен писателей-"стариков". Они просят передать тебе, что
произойдет дальше... Сперва тебя исключат из партии... Уже исключили?!..
Та-ак! Потом посадят. - На глазах моей жены выступили слезы, он замолк, но
затем заставил себя завершить так, как его просили. - Угрозами ли ,
мордобоем ли потребуют от тебя, чтоб ты раскаялся ... Это им жизненно
важно... Так вот, они просят передать, Гриша: их опыт, опыт тридцать
седьмого года, свидетельствует. Сломается жертва на Лубянке или нет, - все
равно "десятка". Понимаешь?! Так старики очень просят, чтобы ты не
раскаялся...Очень просят...
Осознавал ли я тогда, как было важно в те страшные годы для многих
писателей, что б я не отрекся от своих слов? Чтоб мои публичные обвинения
преступных властей жили? Не ушли в песок... Вряд ли. Я видел слезы Полины и
...думал о "посадке". Сегодня гебисты уведут, или успею исчезнуть?
На той же презентации моих книг Главный режиссер театра "У Никитских
ворот" Марк Розовский рассказал, что его театру запретили поставить новую
пьесу только потому, что фамилия автора почти совпадала с фамилией Григория