Страница:
маленькая, верткая. К ребятам ластится. От угощенья не отказывется, встает
на задние лапы. Ну, все, как есть - "в белой рубашке и без головного
убора..."
Даже "Чингис хан" растянул в нервном смешке губы. Губы вовсе не
простецкого добродушного человека . Тонкие, злые. Сразу видно, губы не
добряка...
На незнакомца в гражданском пиджачке и не взглянул. Не до гостей тут...
4. НА САМОЙ ОТДАЛЕННОЙ...
На последней заставе навстречу мне вышел высоченный, со спортивным
разворотом плеч, начальник с погонами майора.
Я удивился. Все начальники застав лейтенанты, отсилу старшие
лейтенанты. Майор, видно, загремел откуда-то. Проштрафился...
Когда остались одни, спросил все же, почему так? Ответил спокойно.
- Я еврей. Евреев в погранотряд не берут.
Тут мы друг друга поняли без дальнейних объяснений.
Вечером, когда "усидели", как еврей с евреем, два пол-литра русской
горькой спросил его по свойски, почему у "Чингиз хана" из-за смиренной
дворняги такой "шухер". Лишь подозрение возникло. Может быть, помстилось
солдату что-то... А уж сотни людей всполошили. Две пограншколы в ружье!
Майор объяснил чуть снисходительно, как "штатской штафирке": "Шухер"
был вовсе не чрезмерным. "Прорыв границы" - ЧП чрезвычайное. Когда он служил
на Черном море, под Батуми, как боролись с пловцами - потенциальными
"нарушителями"? Если пловец вне разрешенной зоны, возникло подозрение,
уходит за кордон, объявлялсь команда "Тайфун!" (все из моря!). Торпедные
катера забрасывали подозрительный участок глубинными бомбами... Кто там
плывет, зачем? Выяснять некогда...
Для погранвойск, дорогой гость, нет ЧП серьезнее, чем "прорыв границы:
с начальника-зевака снимут шкуру. В лучшем случае, звездочку и - на Чукотку,
к родным чукчам и карякам...
- Ну, хорошо, - не сдавался я. - Но справедливо ли так - еще ничего не
ясно, а уж подняли сотни людей, по тревоге, вроде война началась, льется
кровь - враг на подступах...
- Служба есть служба , дорогой гость... Не о всем я могу говорить,
Возможно, сыграло роль дополнительное обстоятельство, - неохотно, по одному
слову, начал цедить он. - Застава штрафная. Народ там всякий. Можно
доверить-нельзя? - Видно, вспомнил давнее, оживился: - Было такое -
нагрелись. На одну из застав пришло пополнение. Промахнулись кадровики:
затесался среди новичков - уголовник. Быстро сообразил, какие открылись для
ворюги новые возможности. Втянул в "дело" нескольких бедолаг и
...организовал переброску из Турции наркотика. Год никто ничего не ведал.
Попались случайно. Солдат прислал деревенской родне письмо, что он нынче
получает в месяц "более тысячи рублев..." Через пять минут о том узнали
соседи, а затем и сельский милиционер... Так что обжегшись на молоке...
Понятно, товарищ писатель?
- Как не понять! Непонятно только, почему именно на штрафной заставе
лейтенант- инородец? Зачем? На всех заставах начальники - русские. А на
штрафной- Чингиз-хан! Русские перевелись? Рычать не умеют? Ведь нетрудно
понять, как бывший штрафник, уйдя из армии, будет относится в нашей
многонациональной России к своим родным азиатам. Или к кавказцам...
Майор улыбнулся понимающе.
- А до него, между прочим, в начальниках ходил тоже майор, и тоже
еврей.
- Затем поменяли еврея ... на монгола?
- На бурята. А что?
Нет, я еще не думал тогда, что это давняя, со сталинских лет, политика
Москвы. Как и политика всех диктаторов со времен римской империи - "divide
at emperе" (разделяй и властвуй). Объяснил себе "странности" бессмысленного
стравливания людей давним присловьем: " Главная беда России - дураки и
дороги..."
Не сразу начал приближаться к осознанию того, что партийные вельможи,
портреты которых по праздникам на всех углах, последовательно, много лет
подряд, готовят Советский Союз к развалу...
Нелегко было признать, принять эту страшную догадку человеку, который
защищал Россию, в самые тяжелые годы, с оружием в руках. И лишь чудом не
погиб...
Когда же, наконец, я решился поделился своими мыслями с писателями, на
одном из наших сборищ, началось такое, и продолжалось оно столько лет, что
ни в сказке сказать, ни пером описать... (Того, кого интересуют детали
государственного изуверства, могут прочесть их в моем романе "Заложники",
вышедшем в конце 70-х на всех главных европейских языках).
Душевная, под винными парАми, беседа с пограничным майором, как-то по
человечески сблизила нас и, в завершении, я решился задать ему свой самый
сокровенный вопрос: а на какой черт они существуют тут, пограничники? Разве
профессиональный шпион полезет на их минные поля и снайперские пули? В век
массового туризма и спутников-шпионов...
- То-то вы на всех заставах убиваете время шагистикой да развели
огороды и свинарники. Как-то надо оправдать свое существование - вот и
подняли вселенский шум вокруг злодея в "белой рубашке "!
Начальник допил свою водку и уложил меня спать. Пробудился я оттого,
что меня сильно тормошат. Продрал глаза, взглянул на часы. Три часа ночи. И
снова голову на подушку.
- Вставайте, - шепчет.
- Зачем?
- Бежать!
- Куда?
- В Турцию!..
Я уставился на него изумленно, а он говорит почти с обидой, что все
устроено, округ знает, Москва дала "добро"... Я начал тихо трезветь.
Вспомнил, что существует в пограничных войсках так называемый институт
"условных нарушителей". Приезжает на заставу какой-либо полковник из округа,
надевает ватник потолще и "бежит" через границу. Проверка.
Обиделся, значит, начальник на мои слова - мол, зря они хлеб жуют. Не
показать ли "дорогому писателю", какова их служба, чтоб он больше своих
дурацких вопросов не задавал. Позвонил в Округ, а те в Москву, и Столица
разрешила пустить писателя Григория Свирского "условным нарушителем". Пусть
понюхает границу.
- А солдаты знают, что я... это... только до погранстолба? - спросил я
дрогнувшим голосом.
- Что вы! Какая же это будет проверка!
Я поежился. Непривычное дело в Турцию бегать.
- Слушайте, а пограничники вооружены?
- А как же! У каждого автомат Калашникова. С полным боекомплектом.
- А они меня... не того, а?
- Нет, что вы! Пограничник, если обнаружит вас, вначале должен
крикнуть: "Стой!" Правда, один раз. А уж потом... У вас слух хороший?
Я понял, что меня не спасет ничто. Если не побегу, все погранвойска
СССР будут смеяться целый год. Я брошу тень сразу и на Союз писателей, и на
москвичей, и на еврейский народ. Ну, и ночка...
И я решился...
Майор довел меня до "поющего" забора, четырехметровой высоты, через
который нельзя перепрыгнуть даже с шестом ("не раз пытались," заметил
майор). Открыл своим ключем дверь в калитке ("чтоб не подымать всю заставу в
ружье!") и вывел к реке. Пахнуло речной свежестью и откуда-то гнильцой...
Затем показал жестом на тропу, вытоптанную солдатскими сапогами.
Напутствовал деловито: чтоб бежал в Турцию только по ней. Ни дай Бог
уклониться в сторону!..
Я пригляделся. Какая ни ночь, а тропа угадывается, чуть белеет...
И тут я взбунтовался.
- Слушайте, майор, что за детские игры?!. Я побегу, а у реки, вы хорошо
знаете это, лежит ваш дозор, который крикнет мне: "Стой, дурак
ненормальный!" И вся игра...
Майор улыбнулся: - Даю Вам честное слово офицера, что и справа и слева
от вас в полуторе километра нет ни одного солдата.
- А до реки пятьдесят метров. Я же убегу...
- Ну, так вперед!
И я побежал... Еше бы один прыжок, и я был бы в воде... И тут услышал в
прибрежной осоке шуршание. Все более явственное. Шорох нарастал...
Из густых зарослей вдруг выскочила на меня огромная, как лошадь,
овчарка. Она присела на задние лапы для прыжка, оскалилась.
Моя твердая уверенность в том, что, какие бы эксперименты с гостем не
проводили, растерзать его все же не дадут, на мгновенье пошатнулась.
"Как они вывернутся?"- мелькнуло у меня.
Тут из-за моей спины выскочил старшина заставы и раскинул между мной и
разъяренной псиной плащ-палатку. Она запуталась в ней, стала ее рвать
когтями.
Появился из кромешной тьмы и майор объявил четким командным языком
старшине благодарность за работу. Объяснил мне, запирая на обратном пути, в
"поющем" заборе, калитку, что я задел ногой на бегу один или несколько
невидимых в траве сигнальных проводков, и перед умным тренированным псом
зажегся тревожный сигнал.
- Красная лапочка?
- Собака - не живописец. Она цветов не различает. Зажегся левый огонь -
мчит налево, зажегся правый - направо... Вы сами подали ей сигнал...
Утром познакомился со страшноватой овчаркой, которая работала, как
объяснил майор, по "чешскому способу", без людей.
"Акбар", так ее звали, вообще-то "псина" добрейшая, - сказал
солдат-собаковод. - На нем майорские дети катаются. Но служба есть служба...
А уж если входит в питомник сам начальник заставы, Акбар вообще начинает
зубами клетку рвать - лютость изображать. "Кормят-то нас за злобность", -
заметил солдат с усмешкой..
Я поблагодарил майора за науку. Но главного своего вопроса ему не задал
("Хватит с него!.."). По-прежнему неясным оставалось для меня самое главное.
Для чего существует и на что нацелена вся эта масса хорошо вооруженных
пограничных войск, техники, которая обходится стране в хо-орошую копейку?
Откуда и почему (время вроде спокойное!) ждут столько перебежчиков,
диверсантов-взрывников, похитителей военных секретов и черт его знает еще
чего? Иначе на кой ляд у нас пограничная застава на заставе, как шашлык на
шампуре, по всему периметру огромной страны?
6. ТАК ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ, ЕСЛИ ВСЕРЬЕЗ?
Летом отдыхали мы с женой в Прибалтике, у лесника. Ездили к рыбакам за
угрями. Оставил у них жену, а сам заглянул на ближайшую заставу. Показал
московскую "разрешительную бумагу..."
Командир заставы лейтенант. Лицо интеллигентное. Ленинградец. Ушел в
пограншколу с третьего курса мехмата.. "У матери, кроме меня, четверо.
Мал-мала меньше. Некуда деваться.." Слушаю его сочувственно.
Вдруг стучат. Громкий голос: - Товарищ лейтенант. Разрешите обратиться?
Если майор Рожков снова полезет через забор, буду стрелять!
Лейтенант нервно посмотрел в мою сторону. Повернул голову и солдат.
"Товарищ лейтенант, разрешите итти!" И выскочил, как ошпаренный.
Мы снова остались одни. Не сразу, но волей-неволей, разговорился
начальник заставы.
Впервые узнал, изгнанные Хрущевым бериевцы, следователи КГБ и
лубянцы-тюремщики, обратились в ЦК КППС с коллективным письмом. "Сами за
коллективки сажали, а сами же..." У следователей-гебистов выслуга лет шла
льготная. Год за два, а где и за три. А без льгот полная пенсия не
вытанцовывается... "Дайте дослужить-просят..." ЦК пошло убийцам-бериевцам
навстречу: разрешить им дослужить до пенсии, - помощниками начальников
дальних погранзастав...
- Нам достался майор Рожков. Себе на уме, купчина. Что морской прибой
выбрасывает, по инструкции, все надо сдавать... Он затеял тайную торговлю.
Сети от траулера прибило, - продал. Гебист-бизнесмен. Родную мать продаст.
Ничего доверить ему не могу... Теперь он с утра подается к питейному
заведению. И надирается: жизнь не удалась! Вечером кто-либо из сердобольных
крестьян грузит метвецки пьяного служивого на свою телегу, сваливает у
заставы.
Ночь холодит, майор продирает глаза и... лезет через забор... Именно
так, через забор. У него день без удовольствия, если завершит его, никого не
покарав. А коли часовой "не заметил" ползущего майора - десять суток строгой
гауптвахты. На хлеб и воду.
...Вы думаете, никому об этом не докладывал?! Но раз ему сам Брежнев
разрешил дослужить, хоть на луну вой ...
О перебежчиках на своем участке говорить не захотел. Узнав, что буду в
Риге, посоветовал полистать в штабе погранвойск Прибалтики альбом
нарушителей, где все они, молокососы, как один.
- Вам ведь для дела. Дадут.
Дали. Полистал. Фотографии молоденьких пареньков, пытавшихся за
последние три года нарушить границу. Никто не рвался в СССР оттуда, с
проклятого властями Запада, все до одного - отсюда.
Только тут, пожалуй, остро осознал, для чего существуют в стране
советов и пограничные войска, и специальные, высоченные "поющие" заборы
вдоль всех границ...
Естественно, воспроизвел здесь вряд ли сотую часть моих записей,
заготовленных, в свое время, для будущего романа. И вовсе не самых
трагических. Упомянул, по сути, лишь вскользь о том, что на государственной
границе, как и повсюду, разделилось общество. На гебиста Рожкова и прочих
сталинистов, считавших "Хруща" предателем, и совсем других, кто этих
солдафонов втайне, а порой и открыто ненавидел... А у каждой стороны были
автоматы с полным боезарядом.
Понимаю, что ни моих заключений, ни моего "открытия", что у властей вся
наша опутанная колючкой страна, до грудных детей включительно, под
подозрением, что все мы, по сути, - штрафники, готовые к побегу, - ничего
этого мне сказать не дадут. Но ведь надо как-то спасать мальчишек,
задержанных на границах. Они теперь на всю жизнь "меченые", и местные власти
навешивают на них чужие убийства. Часто тревожат меня и воспоминания о таких
людях, как майор на Памире с его раздутой щитовидкой. И такой же капитан в
Мургабе, помощник коменданта Саенкина, с которым разговорился. "Девять лет
на крайнем Севере отбарабанил - Чукотка, Камчатка... - сказал он мне. -
Окоченел, одичал. Попросил перевода в другое место. Перебросили... на
Памир... Одним всю жизнь то ридна Украина, то Шереметьево, а мне Мургаб без
воздуха, где, слышали, наверное, даже мух нет. Не выживают..."
Бог мой, как часто встречалось подобное! Ни над кем власть так не
глумится, как над самыми надежными, преданными ей и безответными людьми.
Хоть о том, без имен, дадут сказать?!. С этими мыслями я и отправился
на Лубянку, к офицеру, ведающему в погранвойсках культурой. Без их визы,
знал, нельзя напечатать о зеленых фуражках ни одного слова... Моложавый
начальник над культурой, ставший к нашей последней встрече полковником,
встретил меня приветливо, прежде всего, спросил, продвигается ли дело с
фильмом о пограничниках, слушал с улыбкой, ни с чем не спорил, и сказал
тихо, на прощанье.
- Договоримся, Григорий Цезаревич. По хорошему. Я последний человек,
которому вы все это рассказываете...
"Енисей течет сквозь всю Россию..."
Из песни
О нем я услыхал еще в Дудинке, садясь на пароход.
-- Казачинский прогребем, тогда, считай, Енисей проплыли...
Едва отчалили, кто-то из пассажиров показал на далекую каменную скалу,
в белых брызгах; ему возразили внушительно:
-- Эт-то, однако, что, а вот когда будет Казачинский порог!..
Но пока ничто не напоминало об опасности. У Дудинки Енисей, как море.
От одного низкого комариного берега до другого -- пять километров. Вода
темная, пасмурная. Ледовитый океан, вроде, не близко, а -- холодит...
Какой-то подвыпивший парень в черном накомарнике махнул нам рукой, а
затем начал кружиться на сыром смолистом дебаркадере, в такт бравурному
маршу с отвалившего парохода. Замахала и стоявшая подле него девчушка в
желтом праздничном платке, полуобняв сгорбленную, точно переломленную,
старуху, которая истово крестила пароход.
Паренек в высоких сапогах геолога прокричал с другого конца
дебаркадера:
-- Ты меня не забывай, понял?!
Сосед у палубных перил, тучный, седой, в истертой энцефалитке, быстро
снял с запястья золотые часы и с силой кинул на берег. Паренек ловко, одной
рукой, поймал; торопливо отстегнул свои и забросил их на палубу. У него
счастливое лицо человека, поверившего: не забудут...
Комары осатанели. Снуют над палубой черными тучами. А то вдруг
вытянутся столбом, облепят...
Седой, в энцефалитке, хотел что-то крикнуть на прощание, раскрыл рот
пошире, да закашлялся, заплевался комарьем.
Пассажиры спасались от них по каютам; наверху и в проходах остались
одни бесплацкартные. Комары их не беспокоили: у одного дымит в руке остяцкая
трубка с длинным чубуком, другой густо намазал блестящим, как рыбий жир,
рипудином коричневую дубленую шею, развернул газетку с копченым сигом,
отрезал кусок сига печальному, наголо остриженному соседу в ослепительно
новой нейлоновой рубашке:
-- На-ка, сытых они не трогают... Ты когда отвалился от решет?..
-- С месяц...
-- Это кто же тебе махал? Друзьяки?
-- Друзьяки. Со школьных лет. Вернулся, вот, в Дудинку, к матери. Не
прописывают: закрытая, мол, зона... Куда теперь? А сам не знаю, куда...
Может, в Красноярск. Или еще куда... Обоснуюсь где-нигде, вызову девушку,
которая... семь лет мать не оставляла. Дрова ей колола. Мать-то, видали,
хворая... Может, это и к лучшему: легкое у меня прострелено, а дома климат
сы-ырой...
Возле них суетился, приседая на корточки, пожилой, худющий -- одни
мослы торчат -- пассажир со своей раскладушкой и сибирской лайкой, дремлющей
рядом. Рассказывал свистящей скороговоркой, вынимая из мешка заткнутую
тряпицей бутылку:
-- Я тут год. Отпус-стили меня, слава тебе Господи, из "Победы".
Справку дали. Все честь по чести... Молюсь за председательницу еженощно:
детишек у меня -- семеро по лавкам. Не дала помереть... Тут? На разъезде.
Обходчиком. Ничего. Стреляю оленя. Продаю мясо. Килограмм -- один рубль. Без
спекуляции. Выживем, с-служивые, выживем... Главное что? Пенсия впереди.
Пенс-сия!..
Седой, начальственного вида геолог в энцефалитке, выйдя на палубу,
выбранил маленького юркого человечка, оставленного у багажа. На начальника
навалились дружно:
-- Ишь, вымахал большой, маленького увидел -- и сразу ж мораль
зачитывает...
Но маленький не обрадовался поддержке.
-- Ти-ха! -- вскипел он. -- Керны везем...
Все замолчали. Знали, что такое керны. Получается, открыли нефть или
что другое. Поважнее.
-- Во-о земелька, -- удивленно протянул пассажир с раскладушкой. --
Гибель. Огурца не вырастишь. А ковырнешь, золото колечко...
Кто-то возразил ему язвительно: мол, что тебе, худобе, золото колечко,
олениной спасаешься, -- а кто продолжал о своем:
-- Я даю тебе капитальный развод! -- твердила мужу женщина в помятой
шляпе. -- Понял, капитальный. -- Видно, обычные разводы у них бывали не раз.
-- Ка-пи-таль-ный!..
Муж привалился в углу мешком, что называется, и лыка не вязал; наконец,
сказанное до него дошло; он сорвал с себя новенькие ботинки на резине, кинул
их в истертую сумку.
-- Так, да?! Бери свои ботинки!..
Брошенного мужа накормили, дали кружку спирта, приняли в нем участие:
-- Сгинет он без тебя, резвуха, -- сказал кто-то, накрытый с головой
мешковиной.
-- Ничто! Его власть прокормит. Он на Медном сгорел. У плавильных...
В честь этого ему протянули еще кружку спирта. Еще и еще. Ему стало
жарко, и он решил искупаться. Прямо на ходу парохода.
Вахтенный матрос успел схватить его за рубаху, когда тот полез на
бортовую сетку. У трапа началась возня. Пьяный, извернувшись, стукнул
матроса головой в челюсть. И тут послышался с капитанского мостика чуть
заикающийся ребячий тенорок:
-- З-завернуть стерлядкой!
Матросы ловко -- дело, видать, привычное -- закатали пьяного в брезент,
только лицо оставили, перехватили брезент канатом, уложили у мачты, на
енисейский ветерок.
Через час скандалист пришел в себя, попросил развязать руки, и матросы,
народ отходчивый, сунули ему в рот сигаретку.
-- Н-намажьте ему лицо рипудином! -- послышался тот же тенорок. -- А то
его комары оглодают... Нету? Возьмите в моей каюте!
Так я познакомился со штурманом, который, сдав вахту, спустился с
мостика, голубоглазый, коротенький, спортивного склада парень лет двадцати
пяти, не более, в парадной фуражке речника с модным после войны
"нахимовским" козырьком; он задержался возле меня, кивнув в сторону
завернутого "стерлядкой".
-- Их Н-норильск не принимает. Надоели Норильску алкаши. Очищается от
шпаны. Ага?.. Нам сдает. Увозить прочь. Мороки добавилось. Так ведь ради
порядка. Ага?
Он каждый раз добавлял свое "ага?", словно не был уверен в сказанном...
-- Этот с медно-никелевого? Трудяга? -- И, звонко: -- Вахтенный!
Р-развязать!..
У штурмана было редкое отчество "Питиримович". Он потупился, сообщив
мне об этом; обрадовался, узнав, что у меня и того мудренее; словно я
собирался его дразнить. Окликнул девушку в белом переднике, выглянувшую на
палубу:
-- Я задубел, Нинок. Сваргань кофеечку... Да отнеси писателю мою карту
Енисея. Он интересуется... Светлым полярным вечером Нина постучала в мою
каюту, в которую спрятался от комариных туч, потопталась у входа. Я впервые
пригляделся к ней: маленькая, белоголовая девочка лет 15--16 на вид,
протянула мне штурманскую карту. Руки у нее тоненькие, детские, палец в
синих чернилах...
Деловито достала откуда-то сверху пачку сыроватых, пропахших Енисеем
простынь, наволочку, застелила мою постель.
Я поблагодарил девчушку, достал из кармана "вечную" ручку, протянул ей,
поскольку, сказал с улыбкой, ваша вставочка вроде бы мажется...
-- Что вы?! Что вы?! -- она отступила на шаг. -- Это, вроде, "паркер"?
Слишком дорогой подарок. -- И не взяла.
У дверей обернулась, спросила тихо:
-- А вы правда писатель?
Я улыбнулся ей:
-- Это станет ясно лет этак через пятьдесят.
Она засмеялась застенчиво, почти не разжимая губ. Хотела еще о чем-то
спросить, но застеснялась, покраснела, как школьница, -- да и была, на мой
взгляд, школьницей, живущей на корабле вместе с братом-штурманом.
-- Белянка, а давно вы плаваете? -- спросил, чтоб помочь ей.
-- Четвертый год.
-- Как четвертый? А школа? Учились прямо на корабле?
-- Отчего? В Астрахани училась. Вначале в школе. Затем в институте, на
истфаке. Два года как окончила.
-- Так вы гений. Завершить институт... в 17 лет?!
Тут уж она развеселилась. Похохотала вовсе не застенчиво -- широко,
белозубо, обнажив выбитый передний зуб.
-- Спасибо за комплимент. Мне скоро 24. Мама, в свое время, меня
истерзала. Мол, я перестарок...
-- Нина, вам здесь хорошо? Прижились?
-- Знамо! Колотишься, как рыба о бетон... -- И исчезла.
Я глядел на приоткрытую дверь каюты.
"Как рыба о бетон..." Что-то новое... Неологизм? Местное речение? --
Горькая усмешка, с которой она это произнесла, была недвусмысленной...
Отдохнув, я спустился в огромную, как амбар, каюту третьего класса. К
солдатам. На деревянных полках, у выхода, сбились молодухи с детишками. Ноги
подобрали. Как от паводка спасались. А посередине, на полу и на потемнелых,
отполированных пассажирами до блеска полках, сидели полуголые, без рубах или
в тельняшках, стриженые ребята. Играли в карты. Без азарта. Видать, не
играть сгрудились, а поговорить.
-- Правда, вам кого прикажут кончить, вы того кончали? -- спросил
негромко, буднично один стриженый другого, сдавая карты.
Тот ответил нехотя, еще тише, озираясь:
-- Если оперы хотели кого кончить, они солдатам говорили: "Этот в побег
собрался..." А что значит собрался? Пырнет, для начала, кого из нас... -- И
смолк, ежась.
Другая группа, на отскобленном добела полу, окружила седого геолога в
энцефалитке, единственного здесь пожилого человека, почти старика. Впрочем,
у старика были порывистые мальчишеские жесты. И голос армейского старшины,
зычный, властный, способный, наверное, заглушить сирену парохода.
Старик рассказывал, как они в прошлом году ночевали в деревне Усть-Пит
-- бандитском селе... Оказывается, есть и такое. В устье реки Пит, текущей в
Енисей из золотоносных мест. Оттуда, в свое время, возвращались старатели.
Деревня Усть-Пит была на их пути первой...
-- Постелили нам в сенях, -- гудело в "амбаре". -- Мы про Усть-Пит
наслышаны, решили спать по очереди... Растолкали меня дневалить, я на
холодок выглянул, чтоб не сморило. Старик хозяин за мной. "Куда? --
удивляется. -- На ночь глядя... Не опасаешься?" -- "Чего мне опасаться, --
отвечаю. Я заговоренный. Меня пуля не берет". Старик хмыкнул...
Утром собираемся уходить. Старик в проводниках. Ружье на лавке. Когда
старик отвлекся, мой приятель из ружья патроны вынул -- и снова ружье на
лавку...
Идем. Рюкзаки тяжеленные, с образцами пород, мы и не чувствуем...
Старик вывел нас на тропу, простился. Мы денег ему дали, спирту.
Бредем. И вдруг видим, кусты впереди шевельнулись, и -- хлопок. Осечка... Я
иду дальше. Как ни в чем не бывало. Кричу своим ангельским голоском:
"Старый! Я ж тебе сказал, меня пуля не берет. Иль забыл?!" Тут уж его голова
над кустами появилась, снова хлопок. Осечка...
Я посошок наизготовку и -- кустам:
-- Я ж тебя предупреждал, гостеприимный! Не трать пули!..
Он поднялся во весь рост. На лице ужас. И -- в упор. Хлопок...
Ох, и били мы его... На прощание бороду пнем защемили и оставили так,
на карачках. Для перевоспитания... И что думаете? Выжил. В этом году идем
мимо, поинтересовались. "А, говорят, это которого в прошлом году медведь
задрал?.. Живой, только тронулся малость..."
Долго стоял хохот, гулкий, деревянный, будто мы все сбились в бочке,
покатившейся под откос...
Когда утихло, откуда-то сбоку донесся пьяный шум, матерщина. Там
по-прежнему играли в карты, шлепая ими по доскам. Одного из игравших я
узнал. Это был тот самый парень, которого не прописали в его родном доме, и
он ехал "куда-никуда..." Он был гол до пояса, татуирован синей и черной
тушью. С одной стороны его впалой, ребра торчат, груди синел профиль Ленина.
С другой -- наколот черной тушью профиль Сталина. А под искусными чуть
размытыми профилями -- надпись славянской вязью: "Пусть арфа сломана, аккорд
еще звучит..."
Он поднял стриженую голову, поискал кого-то мутными глазами. И вдруг
закричал остервенело, жилы на его шее напряглись:
на задние лапы. Ну, все, как есть - "в белой рубашке и без головного
убора..."
Даже "Чингис хан" растянул в нервном смешке губы. Губы вовсе не
простецкого добродушного человека . Тонкие, злые. Сразу видно, губы не
добряка...
На незнакомца в гражданском пиджачке и не взглянул. Не до гостей тут...
4. НА САМОЙ ОТДАЛЕННОЙ...
На последней заставе навстречу мне вышел высоченный, со спортивным
разворотом плеч, начальник с погонами майора.
Я удивился. Все начальники застав лейтенанты, отсилу старшие
лейтенанты. Майор, видно, загремел откуда-то. Проштрафился...
Когда остались одни, спросил все же, почему так? Ответил спокойно.
- Я еврей. Евреев в погранотряд не берут.
Тут мы друг друга поняли без дальнейних объяснений.
Вечером, когда "усидели", как еврей с евреем, два пол-литра русской
горькой спросил его по свойски, почему у "Чингиз хана" из-за смиренной
дворняги такой "шухер". Лишь подозрение возникло. Может быть, помстилось
солдату что-то... А уж сотни людей всполошили. Две пограншколы в ружье!
Майор объяснил чуть снисходительно, как "штатской штафирке": "Шухер"
был вовсе не чрезмерным. "Прорыв границы" - ЧП чрезвычайное. Когда он служил
на Черном море, под Батуми, как боролись с пловцами - потенциальными
"нарушителями"? Если пловец вне разрешенной зоны, возникло подозрение,
уходит за кордон, объявлялсь команда "Тайфун!" (все из моря!). Торпедные
катера забрасывали подозрительный участок глубинными бомбами... Кто там
плывет, зачем? Выяснять некогда...
Для погранвойск, дорогой гость, нет ЧП серьезнее, чем "прорыв границы:
с начальника-зевака снимут шкуру. В лучшем случае, звездочку и - на Чукотку,
к родным чукчам и карякам...
- Ну, хорошо, - не сдавался я. - Но справедливо ли так - еще ничего не
ясно, а уж подняли сотни людей, по тревоге, вроде война началась, льется
кровь - враг на подступах...
- Служба есть служба , дорогой гость... Не о всем я могу говорить,
Возможно, сыграло роль дополнительное обстоятельство, - неохотно, по одному
слову, начал цедить он. - Застава штрафная. Народ там всякий. Можно
доверить-нельзя? - Видно, вспомнил давнее, оживился: - Было такое -
нагрелись. На одну из застав пришло пополнение. Промахнулись кадровики:
затесался среди новичков - уголовник. Быстро сообразил, какие открылись для
ворюги новые возможности. Втянул в "дело" нескольких бедолаг и
...организовал переброску из Турции наркотика. Год никто ничего не ведал.
Попались случайно. Солдат прислал деревенской родне письмо, что он нынче
получает в месяц "более тысячи рублев..." Через пять минут о том узнали
соседи, а затем и сельский милиционер... Так что обжегшись на молоке...
Понятно, товарищ писатель?
- Как не понять! Непонятно только, почему именно на штрафной заставе
лейтенант- инородец? Зачем? На всех заставах начальники - русские. А на
штрафной- Чингиз-хан! Русские перевелись? Рычать не умеют? Ведь нетрудно
понять, как бывший штрафник, уйдя из армии, будет относится в нашей
многонациональной России к своим родным азиатам. Или к кавказцам...
Майор улыбнулся понимающе.
- А до него, между прочим, в начальниках ходил тоже майор, и тоже
еврей.
- Затем поменяли еврея ... на монгола?
- На бурята. А что?
Нет, я еще не думал тогда, что это давняя, со сталинских лет, политика
Москвы. Как и политика всех диктаторов со времен римской империи - "divide
at emperе" (разделяй и властвуй). Объяснил себе "странности" бессмысленного
стравливания людей давним присловьем: " Главная беда России - дураки и
дороги..."
Не сразу начал приближаться к осознанию того, что партийные вельможи,
портреты которых по праздникам на всех углах, последовательно, много лет
подряд, готовят Советский Союз к развалу...
Нелегко было признать, принять эту страшную догадку человеку, который
защищал Россию, в самые тяжелые годы, с оружием в руках. И лишь чудом не
погиб...
Когда же, наконец, я решился поделился своими мыслями с писателями, на
одном из наших сборищ, началось такое, и продолжалось оно столько лет, что
ни в сказке сказать, ни пером описать... (Того, кого интересуют детали
государственного изуверства, могут прочесть их в моем романе "Заложники",
вышедшем в конце 70-х на всех главных европейских языках).
Душевная, под винными парАми, беседа с пограничным майором, как-то по
человечески сблизила нас и, в завершении, я решился задать ему свой самый
сокровенный вопрос: а на какой черт они существуют тут, пограничники? Разве
профессиональный шпион полезет на их минные поля и снайперские пули? В век
массового туризма и спутников-шпионов...
- То-то вы на всех заставах убиваете время шагистикой да развели
огороды и свинарники. Как-то надо оправдать свое существование - вот и
подняли вселенский шум вокруг злодея в "белой рубашке "!
Начальник допил свою водку и уложил меня спать. Пробудился я оттого,
что меня сильно тормошат. Продрал глаза, взглянул на часы. Три часа ночи. И
снова голову на подушку.
- Вставайте, - шепчет.
- Зачем?
- Бежать!
- Куда?
- В Турцию!..
Я уставился на него изумленно, а он говорит почти с обидой, что все
устроено, округ знает, Москва дала "добро"... Я начал тихо трезветь.
Вспомнил, что существует в пограничных войсках так называемый институт
"условных нарушителей". Приезжает на заставу какой-либо полковник из округа,
надевает ватник потолще и "бежит" через границу. Проверка.
Обиделся, значит, начальник на мои слова - мол, зря они хлеб жуют. Не
показать ли "дорогому писателю", какова их служба, чтоб он больше своих
дурацких вопросов не задавал. Позвонил в Округ, а те в Москву, и Столица
разрешила пустить писателя Григория Свирского "условным нарушителем". Пусть
понюхает границу.
- А солдаты знают, что я... это... только до погранстолба? - спросил я
дрогнувшим голосом.
- Что вы! Какая же это будет проверка!
Я поежился. Непривычное дело в Турцию бегать.
- Слушайте, а пограничники вооружены?
- А как же! У каждого автомат Калашникова. С полным боекомплектом.
- А они меня... не того, а?
- Нет, что вы! Пограничник, если обнаружит вас, вначале должен
крикнуть: "Стой!" Правда, один раз. А уж потом... У вас слух хороший?
Я понял, что меня не спасет ничто. Если не побегу, все погранвойска
СССР будут смеяться целый год. Я брошу тень сразу и на Союз писателей, и на
москвичей, и на еврейский народ. Ну, и ночка...
И я решился...
Майор довел меня до "поющего" забора, четырехметровой высоты, через
который нельзя перепрыгнуть даже с шестом ("не раз пытались," заметил
майор). Открыл своим ключем дверь в калитке ("чтоб не подымать всю заставу в
ружье!") и вывел к реке. Пахнуло речной свежестью и откуда-то гнильцой...
Затем показал жестом на тропу, вытоптанную солдатскими сапогами.
Напутствовал деловито: чтоб бежал в Турцию только по ней. Ни дай Бог
уклониться в сторону!..
Я пригляделся. Какая ни ночь, а тропа угадывается, чуть белеет...
И тут я взбунтовался.
- Слушайте, майор, что за детские игры?!. Я побегу, а у реки, вы хорошо
знаете это, лежит ваш дозор, который крикнет мне: "Стой, дурак
ненормальный!" И вся игра...
Майор улыбнулся: - Даю Вам честное слово офицера, что и справа и слева
от вас в полуторе километра нет ни одного солдата.
- А до реки пятьдесят метров. Я же убегу...
- Ну, так вперед!
И я побежал... Еше бы один прыжок, и я был бы в воде... И тут услышал в
прибрежной осоке шуршание. Все более явственное. Шорох нарастал...
Из густых зарослей вдруг выскочила на меня огромная, как лошадь,
овчарка. Она присела на задние лапы для прыжка, оскалилась.
Моя твердая уверенность в том, что, какие бы эксперименты с гостем не
проводили, растерзать его все же не дадут, на мгновенье пошатнулась.
"Как они вывернутся?"- мелькнуло у меня.
Тут из-за моей спины выскочил старшина заставы и раскинул между мной и
разъяренной псиной плащ-палатку. Она запуталась в ней, стала ее рвать
когтями.
Появился из кромешной тьмы и майор объявил четким командным языком
старшине благодарность за работу. Объяснил мне, запирая на обратном пути, в
"поющем" заборе, калитку, что я задел ногой на бегу один или несколько
невидимых в траве сигнальных проводков, и перед умным тренированным псом
зажегся тревожный сигнал.
- Красная лапочка?
- Собака - не живописец. Она цветов не различает. Зажегся левый огонь -
мчит налево, зажегся правый - направо... Вы сами подали ей сигнал...
Утром познакомился со страшноватой овчаркой, которая работала, как
объяснил майор, по "чешскому способу", без людей.
"Акбар", так ее звали, вообще-то "псина" добрейшая, - сказал
солдат-собаковод. - На нем майорские дети катаются. Но служба есть служба...
А уж если входит в питомник сам начальник заставы, Акбар вообще начинает
зубами клетку рвать - лютость изображать. "Кормят-то нас за злобность", -
заметил солдат с усмешкой..
Я поблагодарил майора за науку. Но главного своего вопроса ему не задал
("Хватит с него!.."). По-прежнему неясным оставалось для меня самое главное.
Для чего существует и на что нацелена вся эта масса хорошо вооруженных
пограничных войск, техники, которая обходится стране в хо-орошую копейку?
Откуда и почему (время вроде спокойное!) ждут столько перебежчиков,
диверсантов-взрывников, похитителей военных секретов и черт его знает еще
чего? Иначе на кой ляд у нас пограничная застава на заставе, как шашлык на
шампуре, по всему периметру огромной страны?
6. ТАК ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ, ЕСЛИ ВСЕРЬЕЗ?
Летом отдыхали мы с женой в Прибалтике, у лесника. Ездили к рыбакам за
угрями. Оставил у них жену, а сам заглянул на ближайшую заставу. Показал
московскую "разрешительную бумагу..."
Командир заставы лейтенант. Лицо интеллигентное. Ленинградец. Ушел в
пограншколу с третьего курса мехмата.. "У матери, кроме меня, четверо.
Мал-мала меньше. Некуда деваться.." Слушаю его сочувственно.
Вдруг стучат. Громкий голос: - Товарищ лейтенант. Разрешите обратиться?
Если майор Рожков снова полезет через забор, буду стрелять!
Лейтенант нервно посмотрел в мою сторону. Повернул голову и солдат.
"Товарищ лейтенант, разрешите итти!" И выскочил, как ошпаренный.
Мы снова остались одни. Не сразу, но волей-неволей, разговорился
начальник заставы.
Впервые узнал, изгнанные Хрущевым бериевцы, следователи КГБ и
лубянцы-тюремщики, обратились в ЦК КППС с коллективным письмом. "Сами за
коллективки сажали, а сами же..." У следователей-гебистов выслуга лет шла
льготная. Год за два, а где и за три. А без льгот полная пенсия не
вытанцовывается... "Дайте дослужить-просят..." ЦК пошло убийцам-бериевцам
навстречу: разрешить им дослужить до пенсии, - помощниками начальников
дальних погранзастав...
- Нам достался майор Рожков. Себе на уме, купчина. Что морской прибой
выбрасывает, по инструкции, все надо сдавать... Он затеял тайную торговлю.
Сети от траулера прибило, - продал. Гебист-бизнесмен. Родную мать продаст.
Ничего доверить ему не могу... Теперь он с утра подается к питейному
заведению. И надирается: жизнь не удалась! Вечером кто-либо из сердобольных
крестьян грузит метвецки пьяного служивого на свою телегу, сваливает у
заставы.
Ночь холодит, майор продирает глаза и... лезет через забор... Именно
так, через забор. У него день без удовольствия, если завершит его, никого не
покарав. А коли часовой "не заметил" ползущего майора - десять суток строгой
гауптвахты. На хлеб и воду.
...Вы думаете, никому об этом не докладывал?! Но раз ему сам Брежнев
разрешил дослужить, хоть на луну вой ...
О перебежчиках на своем участке говорить не захотел. Узнав, что буду в
Риге, посоветовал полистать в штабе погранвойск Прибалтики альбом
нарушителей, где все они, молокососы, как один.
- Вам ведь для дела. Дадут.
Дали. Полистал. Фотографии молоденьких пареньков, пытавшихся за
последние три года нарушить границу. Никто не рвался в СССР оттуда, с
проклятого властями Запада, все до одного - отсюда.
Только тут, пожалуй, остро осознал, для чего существуют в стране
советов и пограничные войска, и специальные, высоченные "поющие" заборы
вдоль всех границ...
Естественно, воспроизвел здесь вряд ли сотую часть моих записей,
заготовленных, в свое время, для будущего романа. И вовсе не самых
трагических. Упомянул, по сути, лишь вскользь о том, что на государственной
границе, как и повсюду, разделилось общество. На гебиста Рожкова и прочих
сталинистов, считавших "Хруща" предателем, и совсем других, кто этих
солдафонов втайне, а порой и открыто ненавидел... А у каждой стороны были
автоматы с полным боезарядом.
Понимаю, что ни моих заключений, ни моего "открытия", что у властей вся
наша опутанная колючкой страна, до грудных детей включительно, под
подозрением, что все мы, по сути, - штрафники, готовые к побегу, - ничего
этого мне сказать не дадут. Но ведь надо как-то спасать мальчишек,
задержанных на границах. Они теперь на всю жизнь "меченые", и местные власти
навешивают на них чужие убийства. Часто тревожат меня и воспоминания о таких
людях, как майор на Памире с его раздутой щитовидкой. И такой же капитан в
Мургабе, помощник коменданта Саенкина, с которым разговорился. "Девять лет
на крайнем Севере отбарабанил - Чукотка, Камчатка... - сказал он мне. -
Окоченел, одичал. Попросил перевода в другое место. Перебросили... на
Памир... Одним всю жизнь то ридна Украина, то Шереметьево, а мне Мургаб без
воздуха, где, слышали, наверное, даже мух нет. Не выживают..."
Бог мой, как часто встречалось подобное! Ни над кем власть так не
глумится, как над самыми надежными, преданными ей и безответными людьми.
Хоть о том, без имен, дадут сказать?!. С этими мыслями я и отправился
на Лубянку, к офицеру, ведающему в погранвойсках культурой. Без их визы,
знал, нельзя напечатать о зеленых фуражках ни одного слова... Моложавый
начальник над культурой, ставший к нашей последней встрече полковником,
встретил меня приветливо, прежде всего, спросил, продвигается ли дело с
фильмом о пограничниках, слушал с улыбкой, ни с чем не спорил, и сказал
тихо, на прощанье.
- Договоримся, Григорий Цезаревич. По хорошему. Я последний человек,
которому вы все это рассказываете...
"Енисей течет сквозь всю Россию..."
Из песни
О нем я услыхал еще в Дудинке, садясь на пароход.
-- Казачинский прогребем, тогда, считай, Енисей проплыли...
Едва отчалили, кто-то из пассажиров показал на далекую каменную скалу,
в белых брызгах; ему возразили внушительно:
-- Эт-то, однако, что, а вот когда будет Казачинский порог!..
Но пока ничто не напоминало об опасности. У Дудинки Енисей, как море.
От одного низкого комариного берега до другого -- пять километров. Вода
темная, пасмурная. Ледовитый океан, вроде, не близко, а -- холодит...
Какой-то подвыпивший парень в черном накомарнике махнул нам рукой, а
затем начал кружиться на сыром смолистом дебаркадере, в такт бравурному
маршу с отвалившего парохода. Замахала и стоявшая подле него девчушка в
желтом праздничном платке, полуобняв сгорбленную, точно переломленную,
старуху, которая истово крестила пароход.
Паренек в высоких сапогах геолога прокричал с другого конца
дебаркадера:
-- Ты меня не забывай, понял?!
Сосед у палубных перил, тучный, седой, в истертой энцефалитке, быстро
снял с запястья золотые часы и с силой кинул на берег. Паренек ловко, одной
рукой, поймал; торопливо отстегнул свои и забросил их на палубу. У него
счастливое лицо человека, поверившего: не забудут...
Комары осатанели. Снуют над палубой черными тучами. А то вдруг
вытянутся столбом, облепят...
Седой, в энцефалитке, хотел что-то крикнуть на прощание, раскрыл рот
пошире, да закашлялся, заплевался комарьем.
Пассажиры спасались от них по каютам; наверху и в проходах остались
одни бесплацкартные. Комары их не беспокоили: у одного дымит в руке остяцкая
трубка с длинным чубуком, другой густо намазал блестящим, как рыбий жир,
рипудином коричневую дубленую шею, развернул газетку с копченым сигом,
отрезал кусок сига печальному, наголо остриженному соседу в ослепительно
новой нейлоновой рубашке:
-- На-ка, сытых они не трогают... Ты когда отвалился от решет?..
-- С месяц...
-- Это кто же тебе махал? Друзьяки?
-- Друзьяки. Со школьных лет. Вернулся, вот, в Дудинку, к матери. Не
прописывают: закрытая, мол, зона... Куда теперь? А сам не знаю, куда...
Может, в Красноярск. Или еще куда... Обоснуюсь где-нигде, вызову девушку,
которая... семь лет мать не оставляла. Дрова ей колола. Мать-то, видали,
хворая... Может, это и к лучшему: легкое у меня прострелено, а дома климат
сы-ырой...
Возле них суетился, приседая на корточки, пожилой, худющий -- одни
мослы торчат -- пассажир со своей раскладушкой и сибирской лайкой, дремлющей
рядом. Рассказывал свистящей скороговоркой, вынимая из мешка заткнутую
тряпицей бутылку:
-- Я тут год. Отпус-стили меня, слава тебе Господи, из "Победы".
Справку дали. Все честь по чести... Молюсь за председательницу еженощно:
детишек у меня -- семеро по лавкам. Не дала помереть... Тут? На разъезде.
Обходчиком. Ничего. Стреляю оленя. Продаю мясо. Килограмм -- один рубль. Без
спекуляции. Выживем, с-служивые, выживем... Главное что? Пенсия впереди.
Пенс-сия!..
Седой, начальственного вида геолог в энцефалитке, выйдя на палубу,
выбранил маленького юркого человечка, оставленного у багажа. На начальника
навалились дружно:
-- Ишь, вымахал большой, маленького увидел -- и сразу ж мораль
зачитывает...
Но маленький не обрадовался поддержке.
-- Ти-ха! -- вскипел он. -- Керны везем...
Все замолчали. Знали, что такое керны. Получается, открыли нефть или
что другое. Поважнее.
-- Во-о земелька, -- удивленно протянул пассажир с раскладушкой. --
Гибель. Огурца не вырастишь. А ковырнешь, золото колечко...
Кто-то возразил ему язвительно: мол, что тебе, худобе, золото колечко,
олениной спасаешься, -- а кто продолжал о своем:
-- Я даю тебе капитальный развод! -- твердила мужу женщина в помятой
шляпе. -- Понял, капитальный. -- Видно, обычные разводы у них бывали не раз.
-- Ка-пи-таль-ный!..
Муж привалился в углу мешком, что называется, и лыка не вязал; наконец,
сказанное до него дошло; он сорвал с себя новенькие ботинки на резине, кинул
их в истертую сумку.
-- Так, да?! Бери свои ботинки!..
Брошенного мужа накормили, дали кружку спирта, приняли в нем участие:
-- Сгинет он без тебя, резвуха, -- сказал кто-то, накрытый с головой
мешковиной.
-- Ничто! Его власть прокормит. Он на Медном сгорел. У плавильных...
В честь этого ему протянули еще кружку спирта. Еще и еще. Ему стало
жарко, и он решил искупаться. Прямо на ходу парохода.
Вахтенный матрос успел схватить его за рубаху, когда тот полез на
бортовую сетку. У трапа началась возня. Пьяный, извернувшись, стукнул
матроса головой в челюсть. И тут послышался с капитанского мостика чуть
заикающийся ребячий тенорок:
-- З-завернуть стерлядкой!
Матросы ловко -- дело, видать, привычное -- закатали пьяного в брезент,
только лицо оставили, перехватили брезент канатом, уложили у мачты, на
енисейский ветерок.
Через час скандалист пришел в себя, попросил развязать руки, и матросы,
народ отходчивый, сунули ему в рот сигаретку.
-- Н-намажьте ему лицо рипудином! -- послышался тот же тенорок. -- А то
его комары оглодают... Нету? Возьмите в моей каюте!
Так я познакомился со штурманом, который, сдав вахту, спустился с
мостика, голубоглазый, коротенький, спортивного склада парень лет двадцати
пяти, не более, в парадной фуражке речника с модным после войны
"нахимовским" козырьком; он задержался возле меня, кивнув в сторону
завернутого "стерлядкой".
-- Их Н-норильск не принимает. Надоели Норильску алкаши. Очищается от
шпаны. Ага?.. Нам сдает. Увозить прочь. Мороки добавилось. Так ведь ради
порядка. Ага?
Он каждый раз добавлял свое "ага?", словно не был уверен в сказанном...
-- Этот с медно-никелевого? Трудяга? -- И, звонко: -- Вахтенный!
Р-развязать!..
У штурмана было редкое отчество "Питиримович". Он потупился, сообщив
мне об этом; обрадовался, узнав, что у меня и того мудренее; словно я
собирался его дразнить. Окликнул девушку в белом переднике, выглянувшую на
палубу:
-- Я задубел, Нинок. Сваргань кофеечку... Да отнеси писателю мою карту
Енисея. Он интересуется... Светлым полярным вечером Нина постучала в мою
каюту, в которую спрятался от комариных туч, потопталась у входа. Я впервые
пригляделся к ней: маленькая, белоголовая девочка лет 15--16 на вид,
протянула мне штурманскую карту. Руки у нее тоненькие, детские, палец в
синих чернилах...
Деловито достала откуда-то сверху пачку сыроватых, пропахших Енисеем
простынь, наволочку, застелила мою постель.
Я поблагодарил девчушку, достал из кармана "вечную" ручку, протянул ей,
поскольку, сказал с улыбкой, ваша вставочка вроде бы мажется...
-- Что вы?! Что вы?! -- она отступила на шаг. -- Это, вроде, "паркер"?
Слишком дорогой подарок. -- И не взяла.
У дверей обернулась, спросила тихо:
-- А вы правда писатель?
Я улыбнулся ей:
-- Это станет ясно лет этак через пятьдесят.
Она засмеялась застенчиво, почти не разжимая губ. Хотела еще о чем-то
спросить, но застеснялась, покраснела, как школьница, -- да и была, на мой
взгляд, школьницей, живущей на корабле вместе с братом-штурманом.
-- Белянка, а давно вы плаваете? -- спросил, чтоб помочь ей.
-- Четвертый год.
-- Как четвертый? А школа? Учились прямо на корабле?
-- Отчего? В Астрахани училась. Вначале в школе. Затем в институте, на
истфаке. Два года как окончила.
-- Так вы гений. Завершить институт... в 17 лет?!
Тут уж она развеселилась. Похохотала вовсе не застенчиво -- широко,
белозубо, обнажив выбитый передний зуб.
-- Спасибо за комплимент. Мне скоро 24. Мама, в свое время, меня
истерзала. Мол, я перестарок...
-- Нина, вам здесь хорошо? Прижились?
-- Знамо! Колотишься, как рыба о бетон... -- И исчезла.
Я глядел на приоткрытую дверь каюты.
"Как рыба о бетон..." Что-то новое... Неологизм? Местное речение? --
Горькая усмешка, с которой она это произнесла, была недвусмысленной...
Отдохнув, я спустился в огромную, как амбар, каюту третьего класса. К
солдатам. На деревянных полках, у выхода, сбились молодухи с детишками. Ноги
подобрали. Как от паводка спасались. А посередине, на полу и на потемнелых,
отполированных пассажирами до блеска полках, сидели полуголые, без рубах или
в тельняшках, стриженые ребята. Играли в карты. Без азарта. Видать, не
играть сгрудились, а поговорить.
-- Правда, вам кого прикажут кончить, вы того кончали? -- спросил
негромко, буднично один стриженый другого, сдавая карты.
Тот ответил нехотя, еще тише, озираясь:
-- Если оперы хотели кого кончить, они солдатам говорили: "Этот в побег
собрался..." А что значит собрался? Пырнет, для начала, кого из нас... -- И
смолк, ежась.
Другая группа, на отскобленном добела полу, окружила седого геолога в
энцефалитке, единственного здесь пожилого человека, почти старика. Впрочем,
у старика были порывистые мальчишеские жесты. И голос армейского старшины,
зычный, властный, способный, наверное, заглушить сирену парохода.
Старик рассказывал, как они в прошлом году ночевали в деревне Усть-Пит
-- бандитском селе... Оказывается, есть и такое. В устье реки Пит, текущей в
Енисей из золотоносных мест. Оттуда, в свое время, возвращались старатели.
Деревня Усть-Пит была на их пути первой...
-- Постелили нам в сенях, -- гудело в "амбаре". -- Мы про Усть-Пит
наслышаны, решили спать по очереди... Растолкали меня дневалить, я на
холодок выглянул, чтоб не сморило. Старик хозяин за мной. "Куда? --
удивляется. -- На ночь глядя... Не опасаешься?" -- "Чего мне опасаться, --
отвечаю. Я заговоренный. Меня пуля не берет". Старик хмыкнул...
Утром собираемся уходить. Старик в проводниках. Ружье на лавке. Когда
старик отвлекся, мой приятель из ружья патроны вынул -- и снова ружье на
лавку...
Идем. Рюкзаки тяжеленные, с образцами пород, мы и не чувствуем...
Старик вывел нас на тропу, простился. Мы денег ему дали, спирту.
Бредем. И вдруг видим, кусты впереди шевельнулись, и -- хлопок. Осечка... Я
иду дальше. Как ни в чем не бывало. Кричу своим ангельским голоском:
"Старый! Я ж тебе сказал, меня пуля не берет. Иль забыл?!" Тут уж его голова
над кустами появилась, снова хлопок. Осечка...
Я посошок наизготовку и -- кустам:
-- Я ж тебя предупреждал, гостеприимный! Не трать пули!..
Он поднялся во весь рост. На лице ужас. И -- в упор. Хлопок...
Ох, и били мы его... На прощание бороду пнем защемили и оставили так,
на карачках. Для перевоспитания... И что думаете? Выжил. В этом году идем
мимо, поинтересовались. "А, говорят, это которого в прошлом году медведь
задрал?.. Живой, только тронулся малость..."
Долго стоял хохот, гулкий, деревянный, будто мы все сбились в бочке,
покатившейся под откос...
Когда утихло, откуда-то сбоку донесся пьяный шум, матерщина. Там
по-прежнему играли в карты, шлепая ими по доскам. Одного из игравших я
узнал. Это был тот самый парень, которого не прописали в его родном доме, и
он ехал "куда-никуда..." Он был гол до пояса, татуирован синей и черной
тушью. С одной стороны его впалой, ребра торчат, груди синел профиль Ленина.
С другой -- наколот черной тушью профиль Сталина. А под искусными чуть
размытыми профилями -- надпись славянской вязью: "Пусть арфа сломана, аккорд
еще звучит..."
Он поднял стриженую голову, поискал кого-то мутными глазами. И вдруг
закричал остервенело, жилы на его шее напряглись: