Страница:
стягивал просторную одежду синего цвета, красная чалма выразительно
оттеняла смуглую кожу, а в ушах и на руках красовались широкие серебряные
кольца.
Он нес письмо своему господину, который во время дневного зноя отдыхал
в ажупе, расположенной недалеко от дома, где он жил.
Дойдя до того места, где дорога расходилась, раб пошел прямо по
дорожке, которая вела к беседке, находившейся не далее чем в сорока шагах.
В это время одна из громадных, до восьми дюймов длины, яванских
бабочек, с двумя вертикальными золотистыми полосками по ярко-лазоревому
фону, перепархивая с листка на листок, села на куст душистой гардении,
вблизи от юноши.
Тот прекратил пение, осторожно переставил ногу, вытянул руку и схватил
бабочку.
Но в эту минуту перед ним возникла зловещая фигура душителя. Раздался
свист, как во время метания пращи, и веревка три раза мгновенно обвилась
вокруг шеи несчастного, причем свинцовый шар нанес ему тяжелый удар в
затылок.
Нападение было так быстро и неожиданно, что слуга Джальмы не успел ни
охнуть, ни крикнуть.
Он покачнулся, душитель потянул веревку... Бронзовое лицо раба
приобрело темно-красный оттенок... он упал на колени, широко взмахнув
руками...
Душитель повалил его на землю и еще сильнее затянул веревку, так что
кровь брызнула из-под кожи... После нескольких конвульсивных движений все
было кончено...
Во время этой краткой, но мучительной агонии убийца, стоя на коленях
перед жертвой, следил воспаленным. жадным взором за предсмертными
судорогами, как бы испытывая звериное наслаждение... Ноздри его
расширились, вены на висках и на шее вздулись, и та же зловещая гримаса,
тронувшая его губы при виде спящего Джальмы, снова обнажила острые черные
зубы, причем заметно было, как сильно дрожала нижняя челюсть, так громко и
сильно стучали его зубы.
Потом он скрестил на груди руки, склонил голову и прошептал несколько
таинственных слов, похожих на молитву или заклинание... Покончив с этим,
он снова погрузился в созерцание трупа. У гиены, дикой тибетской кошки,
присаживающейся перед своей жертвой, прежде чем начать ее пожирать, не
могло быть более свирепого, более кровожадного выражения, чем у этого
человека...
Однако он вспомнил, что его дело еще не совсем окончено. С сожалением
оторвавшись от страшного зрелища, душитель снял веревку с шеи трупа,
обмотал ее вокруг талии, и, оттащив труп в сторону, в кусты, оставил его
там, не сняв ни одно из украшений. Затем он с прежней осторожностью пополз
к беседке Джальмы, устроенной, как мы уже говорили, из тростниковых
циновок.
Прислушавшись, не проснулся ли принц, душитель вытащил из-за пояса
длинный нож с острым концом и разрезал им циновку фута на три от земли.
Благодаря необыкновенно острому лезвию операция эта произвела меньше шума,
чем при резке стекла алмазом. Видя в проделанное отверстие, что Джальма
продолжает спать, душитель с невероятной смелостью вполз в саму хижину.
Небо, до той поры прозрачно-голубое, приняло теперь аквамариновый
оттенок, а солнце скрылось за зловещими багровыми тучами.
Этот странный свет придавал всему необыкновенную окраску: как если бы
смотреть на пейзаж сквозь медно-красное стекло. Подобное явление в связи с
усилением тропического зноя предвещает приближение грозы.
В воздухе чувствовался легкий сернистый запах... Листья по временам
вздрагивали, точно под влиянием электрической искры... Затем снова все
погружалось в безмолвие и в мертвенную неподвижность. Воздух, насыщенный
острым ароматом цветов, становился невыносимо тягостным; сон Джальмы был
тяжелым и нервным, на его лбу выступили крупные капли пота.
Душитель проскользнул вдоль стен ажупы, как змея; ползком, на животе,
он добрался до циновки Джальмы и распластался на полу, стараясь занять как
можно меньше места. И тут началось нечто невыразимо ужасное, посреди
глубокого безмолвия и таинственности.
Жизнь Джальмы была в руках душителя, съежившегося в комок. Опираясь на
колени и кисти рук, с вытянутой шеей и с пристально уставившимися
расширенными глазами, он был похож на хищного зверя, подстерегающего
добычу... Только легкое конвульсивное дрожание челюстей оживляло бронзовую
маску лица...
Затем его отвратительные черты отразили страшную борьбу, происходившую
в душе, - между страстной жаждой убийства, возбужденной еще сильнее видом
только что убитого раба... и приказанием щадить жизнь Джальмы, хотя цель,
которая привела душителя в ажупу, была, быть может, ужаснее самой смерти.
Два раза душитель с горящими глазами хватался правой рукой за
веревку... и оба раза убирал ее. Инстинкт убийства уступил, наконец, той
всемогущей воле, которую испытывал на себе малаец. Но все-таки жажда
убийства доходила у него до помешательства... Только это оправдывало
потерю драгоценного времени... С минуты на минуту Джальма, сила, ловкость
и мужество которого были известны и внушали страх, мог проснуться;
несмотря на то, что при нем не было оружия, он был бы опасным противником
для душителя.
Наконец, подчиняясь и подавляя вздох сожаления, тот принялся за дело...
невообразимое для кого-нибудь другого... Судите сами.
Джальма лежал на левом боку, головой на согнутой руке. Надо было
заставить его повернуться во сне на правый бок, чтобы, в случае если бы он
проснулся, его взгляд не упал сразу на душителя, которому было необходимо
пробыть в хижине несколько минут, чтобы исполнить свой план.
Небо все больше и больше заволакивало... Жара становилась абсолютно
невыносимой; это благоприятствовало планам душителя, потому что сон
Джальмы становился схожим с оцепенением... Встав на колени перед спящим,
малаец начал водить по его лбу, вискам и векам кончиками своих гибких,
смазанных маслом пальцев. Соприкосновение кожных покровов было почти
неощутимо. Только раз или два Джальма слегка поморщился, потому что хотя
прикосновение было слишком легко, чтобы разбудить спящего, но оно все-таки
возбуждало неприятное ощущение. Последствием этих магнетических чар
явились тревожные вздохи и усиливавшийся обильный пот на лбу молодого
индуса...
Наблюдая беспокойным и пылающим взглядом за своими движениями, малаец
продолжал так ловко и терпеливо, что Джальма, не просыпаясь окончательно,
но чувствуя раздражение от неопределенного, неприятного ощущения, в
котором он не отдавал себе отчета, машинально поднес правую руку к лицу,
чтобы отогнать беспокоившее его насекомое...
Но сил на это у него не хватило, и рука упала на грудь, отяжелевшая и
неподвижная...
Поняв, что он приближается к желанной цели, душитель, все с той же
ловкостью, участил свои прикосновения к векам, лбу и вискам.
Тогда Джальма, все более впадавший в тяжелое оцепенение, не имея,
по-видимому, силы и воли поднять руку к лицу, машинально повернул голову,
и она поникла к правому плечу. Этой переменой позы он хотел отделаться от
неприятного ощущения, которое его преследовало.
Достигнув исполнения первой задачи, душитель мог действовать свободнее.
Желая сделать сон Джальмы, наполовину им прерванный, глубоким как только
возможно, он попытался уподобиться вампиру и стал быстро махать раскрытыми
руками, как веером, вокруг горящего лица молодого индуса.
При неожиданном ощущении свежести, такой упоительной среди удушающей
жары, лицо Джальмы прояснилось, грудь его расширилась, полуоткрытые губы
вдохнули благодетельное дуновение, и он погрузился в сон, который был тем
крепче, что до этого прерывался.
Быстрая вспышка молнии осветила пламенным блеском тенистый свод,
скрывавший ажупу. Боясь, как бы при первом ударе грома Джальма не
проснулся, душитель приступил к исполнению плана.
Джальма, лежа на спине, склонив голову на правое плечо, вытянул левую
руку. Душитель, примостившись с левой стороны, постепенно перестал его
обмахивать. Затем, благодаря невероятной ловкости пальцев, ему удалось
приподнять до сгиба локтя широкий длинный белый муслиновый рукав, который
скрывал левую руку Джальмы.
Вытащив из кармана штанов маленькую медную коробочку, он вынул из нее
необыкновенно тонкую и острую иголку и какой-то черный корешок.
Иголкой он сделал несколько уколов на корешке, на месте которых
проступила клейкая беловатая жидкость.
Когда иголка была достаточно смочена этим составом, душитель,
склонившись, начертил на руке Джальмы, подув на нее предварительно, чтобы
освежить ее, несколько таинственных, символических знаков.
Это было сделано так быстро и ловко, острие иглы было таким острым, что
Джальма не почувствовал даже легкого раздражения кожи. Сперва эти
символические знаки, тонкие, как волосок, имели нежно-розовый оттенок, но
ядовитая сила сока была настолько сильна, что через несколько времени
розовый цвет перешел в темно-красный и знак ясно и заметно вырисовался на
коже.
Завершив работу, душитель бросил последний взгляд, хищный и жадный, на
спящего юношу...
Затем он, снова ползком, достиг отверстия, в которое и вылез, тщательно
его прикрыв, чтобы сделать незаметным, и исчез в тот момент, когда вдали
глухо начал греметь гром (*7).
Утренняя гроза прекратилась уже давно. Солнце приближалось к закату.
Прошло несколько часов после того, как душитель, забравшись в беседку к
Джальме, начертал на его руке таинственный знак.
По длинной аллее, обсаженной густыми деревьями, быстро двигался
всадник.
Тысячи птиц, скрытых в густой древесной листве, приветствовали
радостным пением и щебетанием наступивший сияющий вечер. По розовым
акациям, цепляясь крючковатым клювом, ползали зеленые и красные попугаи;
синие, с золотистым горлом и длинным хвостом майна-майну преследовали
бархатисто-черных с оранжевым отливом королевских иволг; лиловато-радужные
голубки нежно ворковали рядом с райскими птицами, блестящие крылья которых
переливались изумрудом и рубином, топазом и сапфиром.
Аллея шла вдоль берега небольшого пруда, где отражалась зелень
прибрежных тамариндов и смоковниц; голубоватый хрусталь воды был точно
инкрустирован золотыми рыбками с пурпуровыми, голубыми и розовыми
плавниками - до того эти рыбки были неподвижны под поверхностью воды, где
им было так хорошо в заливающем их солнечном свете и тепле; тысячи
насекомых, похожих на летающие драгоценные камни, с огненными крылышками,
скользили, летали, жужжали над прозрачной водой, где отражались пестрые
листья и цветы прибрежных водяных растений.
Невозможно передать все нюансы картины бьющей через край природы,
описать роскошь запахов, красок, яркость солнца, которые служили достойной
рамкой блестящему молодому всаднику, приближавшемуся из глубины аллеи. Это
был принц Джальма.
Он не заметил несмываемых знаков, начертанных на его руке душителем.
Черная, как ночь, небольшая, но сильная и горячая яванская кобыла
покрыта красным узким ковром вместо седла. Джальма сдерживает ее бешеные
порывы с помощью маленькой стальной уздечки, шелковые плетеные красные
поводья которой легки, как нитка. Ни у одного из блестящих всадников,
искусно изваянных на фризе Парфенона, не встретишь такой свободной,
непринужденной грации и гордой посадки, какими отличался молодой индус.
Прелестное лицо юноши, освещенное косыми лучами заходящего солнца, сияет
счастьем и душевным спокойствием. Глаза его радостно блестят, губы
полуоткрыты, ноздри расширены, и он с наслаждением вдыхает ветер,
напоенный ароматом цветов и запахом зелени, так как деревья еще влажны
после душистого дождя, который последовал за грозой.
На голове у Джальмы надета пунцовая шапочка, похожая на греческую
феску, оттеняющая черный цвет волос и золотистую окраску кожи. Шея
молодого человека обнажена, белая кисейная одежда с широкими рукавами
стянута ярким красным поясом, из-под широких белых шаровар виднеются
бронзовые ноги, вырисовываясь чистыми линиями на черных боках лошади,
идущей без стремян, узкие маленькие ноги принца обуты в красные сафьяновые
сандалии.
Казалось, он невольно передавал лошади волновавшие его мысли, то
сдерживаемые, то пылкие. Она беспрестанно меняла свой аллюр, повинуясь
движению руки всадника. То мчалась без удержу, как пылкая мечта
разгоряченного юноши; то шла тихим, размеренным шагом, каким шествует
разум следом за безумными видениями.
Но всякое движение индуса было запечатлено гордой, независимой и
несколько дикой грацией.
Джальму, лишенного отцовских земель, выпустили из темницы, куда он был
посажен (как писал Жозюе Ван-Даэль Родену) как государственный преступник,
после смерти отца, убитого с оружием в руках. Покинув после этого Индию,
он приехал в Батавию вместе с генералом Симоном, не оставившим города, где
был заключен сын его друга. Джальма явился на остров Яву, чтобы получить
оставшееся после деда с материнской стороны небольшое наследство.
В этом наследстве, о котором раньше отец его не думал, нашлись, между
прочим, важные бумаги и медаль, точно такая же, как у Розы и Бланш.
Генерал Симон был и удивлен и очень доволен открытием, так как это
устанавливало родственную связь между его женой и матерью Джальмы, а
главное - обещало молодому человеку удачу в будущем. Теперь генерал Симон,
оставив Джальму в Батавии для окончания некоторых дел, уехал на соседний
остров Суматру, где надеялся найти отходящее прямо в Европу быстроходное
судно, потому что необходимо было как можно скорее отправить Джальму в
Париж, чтобы он поспел к 13 февраля 1832 года. Джальма со дня на день ждал
возвращения генерала и ехал теперь на берег моря к месту прибытия парохода
из Суматры.
Следует сказать несколько слов о детских и юношеских годах сына
Хаджи-Синга. Он рано потерял мать и воспитывался отцом в строгости и
простоте. С детства он сопровождал отца на большие охоты на тигров, не
менее трудные и опасные, чем сражения, а в отроческие годы принимал
участие и в настоящей войне, кровавой и жестокой войне, защищая отечество.
Среди лесов и гор, среди опасностей и трудов честная и могучая натура
принца сохранила чистоту и целомудрие, и он вполне заслужил прозвище
"Великодушный". Это был принц, принц в полном смысле слова, - явление
редкое. Даже у английских тюремщиков он невольно возбуждал почтение своим
молчаливым достоинством. Ни упрека, ни жалобы не слыхал от него никто: он
постоянно был одинаково горделиво-спокоен, меланхоличен и ничем иным не
протестовал против несправедливого и варварского обращения, которому
подвергался до самого освобождения.
Привыкнув к патриархальным обычаям воинственного горского племени, он
совершенно не был знаком с цивилизованной жизнью.
Все черты характера принца достигали каких-то исключительных пределов.
Так, например, он был упорен в исполнении обетов, доводил преданность до
крайности, доверчивость до ослепления, доброту до самозабвения; зато к
лжецу, коварному обманщику, к неблагодарному он был неумолимо строг. Ему
ничего не стоило убить изменника, потому что он и себя считал бы достойным
смерти, если бы совершил подобное преступление.
Словом, это была вполне цельная натура, со всеми достоинствами и
недостатками. Несомненно, что подобный человек стал бы любопытным объектом
для изучения в таком городе, как, например, Париж, где он должен был бы
столкнуться и вступить в борьбу с различными темпераментами, расчетами,
неискренностью, разочарованиями, хитростью, обольщениями, уклонениями и
притворством утонченного общества.
Мы потому делаем такое предположение, что Джальма, с тех пор как было
принято решение о поездке во Францию, был охвачен одной страстной мечтой:
_быть в Париже_! В Париже, в том сказочном городе, о котором даже в Азии,
этой стране чудес, рассказывали дивные вещи. Особенно возбуждали живое
воображение пылкого и до сих пор целомудренного юноши мечты о французских
женщинах... о блестящих, обольстительных парижанках, представляющих собою
чудеса элегантности, грации и очарования, способных затмить все пышное
великолепие всемирной столицы.
И в эту минуту, под влиянием дивного теплого вечера, среди опьяняющего
аромата цветов, усиливавшего биение пылкого и молодого сердца, Джальма
мечтал об этих волшебницах, наделяя их обольстительностью и красотой.
Ему казалось, что там, вдали, в пространствах золотистого света,
обрамленных зеленью деревьев, проносятся белые, стройные, очаровательные и
соблазнительные призраки, которые, улыбаясь, посылают ему поцелуи на
кончиках розовых пальцев. И не в силах совладать с охватившим его
страстным порывом, Джальма, в припадке какого-то ликующего исступления,
испустил торжествующий, полный мужества и дикой отваги радостный крик,
передавая возбуждение и своей кобыле, которая бешено помчалась.
Солнечный луч, пробившись сквозь зеленую листву, озарил всадника и
лошадь.
В это время на конце тропинки, пересекавшей под углом аллею, где ехал
Джальма, показался быстро идущий человек.
При виде Джальмы он с изумлением остановился.
Действительно, трудно было себе представить что-нибудь чудеснее этого
красивого, загорелого, пылкого молодого человека в белой развевающейся
одежде, легко сидящего на гордой черной лошади с разметавшейся густой
гривой, длинным хвостом и покрытыми пеной удилами.
Вдруг произошла обычная для человека неожиданная смена настроения.
Джальму разом охватила какая-то неопределенная и сладостная тоска, он
прикрыл рукой затуманившиеся слезами глаза и бросил поводья на шею
послушной лошади. Та сразу остановилась, вытянула свою лебединую шею и
повернула голову к пешеходу, которого она увидела сквозь чащу кустарника.
Путник был одет так, как одеваются европейские матросы: в куртку и белые
холщовые штаны с широким красным поясом; на голове была плоская соломенная
шляпа. Его звали Магаль - контрабандист. Он приближался к сорока годам, но
на его темном открытом лице не было ни бороды, ни усов.
Магаль подошел к молодому индусу.
- Вы принц Джальма? - спросил он его на довольно скверном французском
языке, почтительно прикладывая руку к шапке.
- Что тебе надо? - сказал индус.
- Вы сын Хаджи-Синга?
- Да, что тебе надо, повторяю?
- Вы друг генерала Симона?
- Генерала Симона?! - воскликнул Джальма.
- Вы едете его встречать, как ездите каждый вечер, в ожидании его
возвращения с Суматры?
- Но откуда ты это знаешь? - с любопытством и недоумением спрашивал
Джальма контрабандиста.
- Он должен был приехать в Батавию сегодня или завтра?
- Ты разве прислан им?
- Может быть... - сказал Магаль с видом недоверия. - Но вы
действительно сын Хаджи-Синга?..
- Ну да... а где ты видел генерала?
- Ну, хорошо; если вы сын Хаджи-Синга, - продолжал Магаль, недоверчиво
поглядывая, - то какое у вас прозвище?
- Моего отца звали "Отцом Великодушного", - с грустью в голосе отвечал
Джальма.
Казалось, эти слова рассеяли сомнения контрабандиста; но, желая
окончательно удостовериться, он задал новый вопрос:
- Два дня тому назад вы должны были получить письмо от генерала
Симона... с Суматры?
- Да... но к чему эти вопросы?
- К тому, что прежде, чем исполнить данное мне приказание, я должен
убедиться, действительно ли вы сын Хаджи-Синга.
- Чьи приказания?
- Генерала Симона.
- Где же он сам?
- Когда я удостоверюсь, что вы принц Джальма, тогда я вам это и скажу.
Правда, мне сказали, что у вас вороная кобыла и красные поводья... но...
- Да будешь ли ты говорить, наконец?
- Сейчас отвечу... если вы мне скажете, какая бумажка лежала в
последнем письме генерала с Суматры?
- Отрывок из французской газеты.
- А какая заключалась в нем новость: приятная для генерала или нет?
- Конечно, приятная. Там сообщалось, что за ним признали право на
звание маршала и титул, пожалованные ему императором. Такая же
справедливость была оказана и другим его друзьям по оружию, изгнанным,
подобно ему.
- Ну, действительно, вы принц Джальма, и, кажется, я могу говорить... -
сказал контрабандист, подумав. - Генерал Симон сегодня ночью высадился на
острове, но в тайном от всех месте.
- В тайном месте?..
- Да, он вынужден скрываться!..
- Он?! - воскликнул с изумлением Джальма: - скрываться? Но почему?
- Этого я не знаю...
- Но где же он? - спросил молодой человек, бледнея от беспокойства.
- В трех лье отсюда... близ берега моря... в развалинах Чанди...
- Зачем ему скрываться? Не понимаю! - повторял все с большим и большим
беспокойством Джальма.
- Не знаю точно... Но, кажется, дело идет о какой-то дуэли, в которой
генерал участвовал на Суматре! - таинственно произнес контрабандист.
- Дуэль?.. С кем же это?
- Не знаю... я вообще ничего точно об этом не знаю... А вы знаете, где
находятся развалины Чанди?
- Да.
- Генерал велел вам сказать, что он будет вас там ждать...
- Ты, значит, приехал с ним вместе?
- Я служу лоцманом на небольшом судне у контрабандистов, на котором он
прибыл с Суматры. Генерал знал, что вы каждый вечер выезжаете его
встречать по дороге, идущей к молу, - поэтому я шел наверняка. Он сообщил
мне подробности о полученном вами письме, чтобы доказать, что я
действительно послан от него. Написать же он не мог...
- Он ничего тебе не говорил, почему он вынужден скрываться?
- Ничего... Из нескольких слов, невольно вырвавшихся у него, я решил,
что речь идет о дуэли.
Зная вспыльчивый нрав генерала Симона и его храбрость, Джальма подумал,
что предположения контрабандиста можно считать не совсем
безосновательными.
После минутного молчания он сказал ему:
- Не отведешь ли ты мою лошадь?.. Мой дом на выезде из города, за
деревьями, около новой мечети!.. Мне неудобно верхом взбираться на гору
Чанди... лошадь будет мешать. Пешком я дойду скорее.
- Я знаю, где вы живете, мне говорил генерал... Если бы я вас не
встретил на дороге, я пошел бы прямо туда... Пожалуйте вашу лошадь...
Джальма спрыгнул с коня, бросив поводья Магалю, размотал конец пояса и,
достав оттуда небольшой шелковый кошелек, передал его контрабандисту,
сказав:
- Ты исполнителен и предан... на тебе за это... Я знаю, что это
немного... но больше у меня нет ничего.
- Хаджи-Синга недаром звали "Отцом Великодушного"! - с благодарностью и
почтением заметил Магаль. И он направился по дороге в Батавию, ведя под
уздцы лошадь принца, который углубился в чащу и быстро пошел по
направлению к развалинам горы Чанди, куда он мог добраться только к ночи.
Господин Ван-Даэль, корреспондент Родена, был голландский негоциант и
уроженец столицы Явы - Батавии. Родители отправили его воспитываться в
Пондишери в иезуитскую школу, существовавшую там с давних пор. Он вступил
в конгрегацию в качестве _послушника_, носящего мирское платье и
называющегося в просторечии _светским коадъютором_.
Господин Жозюе считался безукоризненно честным человеком, исключительно
аккуратным в делах, холодным, сдержанным, скрытным, ловким и чрезвычайно
проницательным; ему обыкновенно везло в финансовых предприятиях, потому
что какой-то влиятельный покровитель предупреждал его о всех переворотах,
которые могли повлиять на ход его коммерческих операций. Иезуитская школа
в Пондишери была заинтересована в его делах; она поручала ему экспорт и
обмен продовольствия, получаемого в обширных владениях, которые у нее были
в этой колонии.
Не внушая никому особенной симпатии, господин Жозюе пользовался,
подобно всем ригористам, холодным уважением, какого заслуживал его
правильный и безукоризненный образ жизни, особенно заметный среди общей
распущенности жителей колонии. Он говорил очень мало, никогда не спорил,
был исключительно вежлив и с толком умел оказывать помощь. В его
наружности была сдержанная суровость, которая всегда так сильно
импонирует.
Следующая сцена происходила в Батавии в то время, когда Джальма
пробирался к развалинам Чанди для свидания с генералом Симоном.
Господин Жозюе только что ушел в свой кабинет, где стояли шкафы с
бумагами, а громадные счетные книги были разложены на пюпитрах.
Единственное окно кабинета, расположенного на первом этаже, выходило на
пустынный двор и было прочно заделано железной решеткой. Вместо стекол в
нем были сделаны раздвижные решетчатые ставни: как известно, климат на Яве
очень жаркий. Господин Жозюе поставил на письменный стол зажженную свечу в
стеклянном колпачке, взглянул на часы и промолвил:
- Половина десятого... Магаль должен скоро явиться.
Затем он вышел в переднюю, открыл вторую массивную дверь, окованную
по-голландски большими шляпками гвоздей, осторожно, чтобы никто не слыхал,
спустился во двор, отпер секретный замок в калитке прочной и высокой
ограды с железными острыми шпилями наверху и, оставив ее полуоткрытой,
вернулся так же осторожно назад в кабинет.
Там он сел за бюро, вынул из потайного ящика длинное письмо, или, лучше
сказать, целую тетрадь, в которую он с некоторого времени вносил изо дня в
день записи (излишне говорить, что письмо было адресовано господину
Родену, в Париж, улица Милье-Дез-Урсэн, и было начато еще до освобождения
Джальмы и до его приезда в Батавию).
Господин Жозюе продолжал вносить новые заметки:
"Опасаясь скорого возвращения генерала Симона, о чем я узнал из его
писем к Джальме (я уже писал вам, что он сам просил меня передавать их
принцу), прочитывая эти письма и затем передавая Джальме, я был вынужден
временем и обстоятельствами прибегнуть к крайним мерам, конечно, вполне
оттеняла смуглую кожу, а в ушах и на руках красовались широкие серебряные
кольца.
Он нес письмо своему господину, который во время дневного зноя отдыхал
в ажупе, расположенной недалеко от дома, где он жил.
Дойдя до того места, где дорога расходилась, раб пошел прямо по
дорожке, которая вела к беседке, находившейся не далее чем в сорока шагах.
В это время одна из громадных, до восьми дюймов длины, яванских
бабочек, с двумя вертикальными золотистыми полосками по ярко-лазоревому
фону, перепархивая с листка на листок, села на куст душистой гардении,
вблизи от юноши.
Тот прекратил пение, осторожно переставил ногу, вытянул руку и схватил
бабочку.
Но в эту минуту перед ним возникла зловещая фигура душителя. Раздался
свист, как во время метания пращи, и веревка три раза мгновенно обвилась
вокруг шеи несчастного, причем свинцовый шар нанес ему тяжелый удар в
затылок.
Нападение было так быстро и неожиданно, что слуга Джальмы не успел ни
охнуть, ни крикнуть.
Он покачнулся, душитель потянул веревку... Бронзовое лицо раба
приобрело темно-красный оттенок... он упал на колени, широко взмахнув
руками...
Душитель повалил его на землю и еще сильнее затянул веревку, так что
кровь брызнула из-под кожи... После нескольких конвульсивных движений все
было кончено...
Во время этой краткой, но мучительной агонии убийца, стоя на коленях
перед жертвой, следил воспаленным. жадным взором за предсмертными
судорогами, как бы испытывая звериное наслаждение... Ноздри его
расширились, вены на висках и на шее вздулись, и та же зловещая гримаса,
тронувшая его губы при виде спящего Джальмы, снова обнажила острые черные
зубы, причем заметно было, как сильно дрожала нижняя челюсть, так громко и
сильно стучали его зубы.
Потом он скрестил на груди руки, склонил голову и прошептал несколько
таинственных слов, похожих на молитву или заклинание... Покончив с этим,
он снова погрузился в созерцание трупа. У гиены, дикой тибетской кошки,
присаживающейся перед своей жертвой, прежде чем начать ее пожирать, не
могло быть более свирепого, более кровожадного выражения, чем у этого
человека...
Однако он вспомнил, что его дело еще не совсем окончено. С сожалением
оторвавшись от страшного зрелища, душитель снял веревку с шеи трупа,
обмотал ее вокруг талии, и, оттащив труп в сторону, в кусты, оставил его
там, не сняв ни одно из украшений. Затем он с прежней осторожностью пополз
к беседке Джальмы, устроенной, как мы уже говорили, из тростниковых
циновок.
Прислушавшись, не проснулся ли принц, душитель вытащил из-за пояса
длинный нож с острым концом и разрезал им циновку фута на три от земли.
Благодаря необыкновенно острому лезвию операция эта произвела меньше шума,
чем при резке стекла алмазом. Видя в проделанное отверстие, что Джальма
продолжает спать, душитель с невероятной смелостью вполз в саму хижину.
Небо, до той поры прозрачно-голубое, приняло теперь аквамариновый
оттенок, а солнце скрылось за зловещими багровыми тучами.
Этот странный свет придавал всему необыкновенную окраску: как если бы
смотреть на пейзаж сквозь медно-красное стекло. Подобное явление в связи с
усилением тропического зноя предвещает приближение грозы.
В воздухе чувствовался легкий сернистый запах... Листья по временам
вздрагивали, точно под влиянием электрической искры... Затем снова все
погружалось в безмолвие и в мертвенную неподвижность. Воздух, насыщенный
острым ароматом цветов, становился невыносимо тягостным; сон Джальмы был
тяжелым и нервным, на его лбу выступили крупные капли пота.
Душитель проскользнул вдоль стен ажупы, как змея; ползком, на животе,
он добрался до циновки Джальмы и распластался на полу, стараясь занять как
можно меньше места. И тут началось нечто невыразимо ужасное, посреди
глубокого безмолвия и таинственности.
Жизнь Джальмы была в руках душителя, съежившегося в комок. Опираясь на
колени и кисти рук, с вытянутой шеей и с пристально уставившимися
расширенными глазами, он был похож на хищного зверя, подстерегающего
добычу... Только легкое конвульсивное дрожание челюстей оживляло бронзовую
маску лица...
Затем его отвратительные черты отразили страшную борьбу, происходившую
в душе, - между страстной жаждой убийства, возбужденной еще сильнее видом
только что убитого раба... и приказанием щадить жизнь Джальмы, хотя цель,
которая привела душителя в ажупу, была, быть может, ужаснее самой смерти.
Два раза душитель с горящими глазами хватался правой рукой за
веревку... и оба раза убирал ее. Инстинкт убийства уступил, наконец, той
всемогущей воле, которую испытывал на себе малаец. Но все-таки жажда
убийства доходила у него до помешательства... Только это оправдывало
потерю драгоценного времени... С минуты на минуту Джальма, сила, ловкость
и мужество которого были известны и внушали страх, мог проснуться;
несмотря на то, что при нем не было оружия, он был бы опасным противником
для душителя.
Наконец, подчиняясь и подавляя вздох сожаления, тот принялся за дело...
невообразимое для кого-нибудь другого... Судите сами.
Джальма лежал на левом боку, головой на согнутой руке. Надо было
заставить его повернуться во сне на правый бок, чтобы, в случае если бы он
проснулся, его взгляд не упал сразу на душителя, которому было необходимо
пробыть в хижине несколько минут, чтобы исполнить свой план.
Небо все больше и больше заволакивало... Жара становилась абсолютно
невыносимой; это благоприятствовало планам душителя, потому что сон
Джальмы становился схожим с оцепенением... Встав на колени перед спящим,
малаец начал водить по его лбу, вискам и векам кончиками своих гибких,
смазанных маслом пальцев. Соприкосновение кожных покровов было почти
неощутимо. Только раз или два Джальма слегка поморщился, потому что хотя
прикосновение было слишком легко, чтобы разбудить спящего, но оно все-таки
возбуждало неприятное ощущение. Последствием этих магнетических чар
явились тревожные вздохи и усиливавшийся обильный пот на лбу молодого
индуса...
Наблюдая беспокойным и пылающим взглядом за своими движениями, малаец
продолжал так ловко и терпеливо, что Джальма, не просыпаясь окончательно,
но чувствуя раздражение от неопределенного, неприятного ощущения, в
котором он не отдавал себе отчета, машинально поднес правую руку к лицу,
чтобы отогнать беспокоившее его насекомое...
Но сил на это у него не хватило, и рука упала на грудь, отяжелевшая и
неподвижная...
Поняв, что он приближается к желанной цели, душитель, все с той же
ловкостью, участил свои прикосновения к векам, лбу и вискам.
Тогда Джальма, все более впадавший в тяжелое оцепенение, не имея,
по-видимому, силы и воли поднять руку к лицу, машинально повернул голову,
и она поникла к правому плечу. Этой переменой позы он хотел отделаться от
неприятного ощущения, которое его преследовало.
Достигнув исполнения первой задачи, душитель мог действовать свободнее.
Желая сделать сон Джальмы, наполовину им прерванный, глубоким как только
возможно, он попытался уподобиться вампиру и стал быстро махать раскрытыми
руками, как веером, вокруг горящего лица молодого индуса.
При неожиданном ощущении свежести, такой упоительной среди удушающей
жары, лицо Джальмы прояснилось, грудь его расширилась, полуоткрытые губы
вдохнули благодетельное дуновение, и он погрузился в сон, который был тем
крепче, что до этого прерывался.
Быстрая вспышка молнии осветила пламенным блеском тенистый свод,
скрывавший ажупу. Боясь, как бы при первом ударе грома Джальма не
проснулся, душитель приступил к исполнению плана.
Джальма, лежа на спине, склонив голову на правое плечо, вытянул левую
руку. Душитель, примостившись с левой стороны, постепенно перестал его
обмахивать. Затем, благодаря невероятной ловкости пальцев, ему удалось
приподнять до сгиба локтя широкий длинный белый муслиновый рукав, который
скрывал левую руку Джальмы.
Вытащив из кармана штанов маленькую медную коробочку, он вынул из нее
необыкновенно тонкую и острую иголку и какой-то черный корешок.
Иголкой он сделал несколько уколов на корешке, на месте которых
проступила клейкая беловатая жидкость.
Когда иголка была достаточно смочена этим составом, душитель,
склонившись, начертил на руке Джальмы, подув на нее предварительно, чтобы
освежить ее, несколько таинственных, символических знаков.
Это было сделано так быстро и ловко, острие иглы было таким острым, что
Джальма не почувствовал даже легкого раздражения кожи. Сперва эти
символические знаки, тонкие, как волосок, имели нежно-розовый оттенок, но
ядовитая сила сока была настолько сильна, что через несколько времени
розовый цвет перешел в темно-красный и знак ясно и заметно вырисовался на
коже.
Завершив работу, душитель бросил последний взгляд, хищный и жадный, на
спящего юношу...
Затем он, снова ползком, достиг отверстия, в которое и вылез, тщательно
его прикрыв, чтобы сделать незаметным, и исчез в тот момент, когда вдали
глухо начал греметь гром (*7).
Утренняя гроза прекратилась уже давно. Солнце приближалось к закату.
Прошло несколько часов после того, как душитель, забравшись в беседку к
Джальме, начертал на его руке таинственный знак.
По длинной аллее, обсаженной густыми деревьями, быстро двигался
всадник.
Тысячи птиц, скрытых в густой древесной листве, приветствовали
радостным пением и щебетанием наступивший сияющий вечер. По розовым
акациям, цепляясь крючковатым клювом, ползали зеленые и красные попугаи;
синие, с золотистым горлом и длинным хвостом майна-майну преследовали
бархатисто-черных с оранжевым отливом королевских иволг; лиловато-радужные
голубки нежно ворковали рядом с райскими птицами, блестящие крылья которых
переливались изумрудом и рубином, топазом и сапфиром.
Аллея шла вдоль берега небольшого пруда, где отражалась зелень
прибрежных тамариндов и смоковниц; голубоватый хрусталь воды был точно
инкрустирован золотыми рыбками с пурпуровыми, голубыми и розовыми
плавниками - до того эти рыбки были неподвижны под поверхностью воды, где
им было так хорошо в заливающем их солнечном свете и тепле; тысячи
насекомых, похожих на летающие драгоценные камни, с огненными крылышками,
скользили, летали, жужжали над прозрачной водой, где отражались пестрые
листья и цветы прибрежных водяных растений.
Невозможно передать все нюансы картины бьющей через край природы,
описать роскошь запахов, красок, яркость солнца, которые служили достойной
рамкой блестящему молодому всаднику, приближавшемуся из глубины аллеи. Это
был принц Джальма.
Он не заметил несмываемых знаков, начертанных на его руке душителем.
Черная, как ночь, небольшая, но сильная и горячая яванская кобыла
покрыта красным узким ковром вместо седла. Джальма сдерживает ее бешеные
порывы с помощью маленькой стальной уздечки, шелковые плетеные красные
поводья которой легки, как нитка. Ни у одного из блестящих всадников,
искусно изваянных на фризе Парфенона, не встретишь такой свободной,
непринужденной грации и гордой посадки, какими отличался молодой индус.
Прелестное лицо юноши, освещенное косыми лучами заходящего солнца, сияет
счастьем и душевным спокойствием. Глаза его радостно блестят, губы
полуоткрыты, ноздри расширены, и он с наслаждением вдыхает ветер,
напоенный ароматом цветов и запахом зелени, так как деревья еще влажны
после душистого дождя, который последовал за грозой.
На голове у Джальмы надета пунцовая шапочка, похожая на греческую
феску, оттеняющая черный цвет волос и золотистую окраску кожи. Шея
молодого человека обнажена, белая кисейная одежда с широкими рукавами
стянута ярким красным поясом, из-под широких белых шаровар виднеются
бронзовые ноги, вырисовываясь чистыми линиями на черных боках лошади,
идущей без стремян, узкие маленькие ноги принца обуты в красные сафьяновые
сандалии.
Казалось, он невольно передавал лошади волновавшие его мысли, то
сдерживаемые, то пылкие. Она беспрестанно меняла свой аллюр, повинуясь
движению руки всадника. То мчалась без удержу, как пылкая мечта
разгоряченного юноши; то шла тихим, размеренным шагом, каким шествует
разум следом за безумными видениями.
Но всякое движение индуса было запечатлено гордой, независимой и
несколько дикой грацией.
Джальму, лишенного отцовских земель, выпустили из темницы, куда он был
посажен (как писал Жозюе Ван-Даэль Родену) как государственный преступник,
после смерти отца, убитого с оружием в руках. Покинув после этого Индию,
он приехал в Батавию вместе с генералом Симоном, не оставившим города, где
был заключен сын его друга. Джальма явился на остров Яву, чтобы получить
оставшееся после деда с материнской стороны небольшое наследство.
В этом наследстве, о котором раньше отец его не думал, нашлись, между
прочим, важные бумаги и медаль, точно такая же, как у Розы и Бланш.
Генерал Симон был и удивлен и очень доволен открытием, так как это
устанавливало родственную связь между его женой и матерью Джальмы, а
главное - обещало молодому человеку удачу в будущем. Теперь генерал Симон,
оставив Джальму в Батавии для окончания некоторых дел, уехал на соседний
остров Суматру, где надеялся найти отходящее прямо в Европу быстроходное
судно, потому что необходимо было как можно скорее отправить Джальму в
Париж, чтобы он поспел к 13 февраля 1832 года. Джальма со дня на день ждал
возвращения генерала и ехал теперь на берег моря к месту прибытия парохода
из Суматры.
Следует сказать несколько слов о детских и юношеских годах сына
Хаджи-Синга. Он рано потерял мать и воспитывался отцом в строгости и
простоте. С детства он сопровождал отца на большие охоты на тигров, не
менее трудные и опасные, чем сражения, а в отроческие годы принимал
участие и в настоящей войне, кровавой и жестокой войне, защищая отечество.
Среди лесов и гор, среди опасностей и трудов честная и могучая натура
принца сохранила чистоту и целомудрие, и он вполне заслужил прозвище
"Великодушный". Это был принц, принц в полном смысле слова, - явление
редкое. Даже у английских тюремщиков он невольно возбуждал почтение своим
молчаливым достоинством. Ни упрека, ни жалобы не слыхал от него никто: он
постоянно был одинаково горделиво-спокоен, меланхоличен и ничем иным не
протестовал против несправедливого и варварского обращения, которому
подвергался до самого освобождения.
Привыкнув к патриархальным обычаям воинственного горского племени, он
совершенно не был знаком с цивилизованной жизнью.
Все черты характера принца достигали каких-то исключительных пределов.
Так, например, он был упорен в исполнении обетов, доводил преданность до
крайности, доверчивость до ослепления, доброту до самозабвения; зато к
лжецу, коварному обманщику, к неблагодарному он был неумолимо строг. Ему
ничего не стоило убить изменника, потому что он и себя считал бы достойным
смерти, если бы совершил подобное преступление.
Словом, это была вполне цельная натура, со всеми достоинствами и
недостатками. Несомненно, что подобный человек стал бы любопытным объектом
для изучения в таком городе, как, например, Париж, где он должен был бы
столкнуться и вступить в борьбу с различными темпераментами, расчетами,
неискренностью, разочарованиями, хитростью, обольщениями, уклонениями и
притворством утонченного общества.
Мы потому делаем такое предположение, что Джальма, с тех пор как было
принято решение о поездке во Францию, был охвачен одной страстной мечтой:
_быть в Париже_! В Париже, в том сказочном городе, о котором даже в Азии,
этой стране чудес, рассказывали дивные вещи. Особенно возбуждали живое
воображение пылкого и до сих пор целомудренного юноши мечты о французских
женщинах... о блестящих, обольстительных парижанках, представляющих собою
чудеса элегантности, грации и очарования, способных затмить все пышное
великолепие всемирной столицы.
И в эту минуту, под влиянием дивного теплого вечера, среди опьяняющего
аромата цветов, усиливавшего биение пылкого и молодого сердца, Джальма
мечтал об этих волшебницах, наделяя их обольстительностью и красотой.
Ему казалось, что там, вдали, в пространствах золотистого света,
обрамленных зеленью деревьев, проносятся белые, стройные, очаровательные и
соблазнительные призраки, которые, улыбаясь, посылают ему поцелуи на
кончиках розовых пальцев. И не в силах совладать с охватившим его
страстным порывом, Джальма, в припадке какого-то ликующего исступления,
испустил торжествующий, полный мужества и дикой отваги радостный крик,
передавая возбуждение и своей кобыле, которая бешено помчалась.
Солнечный луч, пробившись сквозь зеленую листву, озарил всадника и
лошадь.
В это время на конце тропинки, пересекавшей под углом аллею, где ехал
Джальма, показался быстро идущий человек.
При виде Джальмы он с изумлением остановился.
Действительно, трудно было себе представить что-нибудь чудеснее этого
красивого, загорелого, пылкого молодого человека в белой развевающейся
одежде, легко сидящего на гордой черной лошади с разметавшейся густой
гривой, длинным хвостом и покрытыми пеной удилами.
Вдруг произошла обычная для человека неожиданная смена настроения.
Джальму разом охватила какая-то неопределенная и сладостная тоска, он
прикрыл рукой затуманившиеся слезами глаза и бросил поводья на шею
послушной лошади. Та сразу остановилась, вытянула свою лебединую шею и
повернула голову к пешеходу, которого она увидела сквозь чащу кустарника.
Путник был одет так, как одеваются европейские матросы: в куртку и белые
холщовые штаны с широким красным поясом; на голове была плоская соломенная
шляпа. Его звали Магаль - контрабандист. Он приближался к сорока годам, но
на его темном открытом лице не было ни бороды, ни усов.
Магаль подошел к молодому индусу.
- Вы принц Джальма? - спросил он его на довольно скверном французском
языке, почтительно прикладывая руку к шапке.
- Что тебе надо? - сказал индус.
- Вы сын Хаджи-Синга?
- Да, что тебе надо, повторяю?
- Вы друг генерала Симона?
- Генерала Симона?! - воскликнул Джальма.
- Вы едете его встречать, как ездите каждый вечер, в ожидании его
возвращения с Суматры?
- Но откуда ты это знаешь? - с любопытством и недоумением спрашивал
Джальма контрабандиста.
- Он должен был приехать в Батавию сегодня или завтра?
- Ты разве прислан им?
- Может быть... - сказал Магаль с видом недоверия. - Но вы
действительно сын Хаджи-Синга?..
- Ну да... а где ты видел генерала?
- Ну, хорошо; если вы сын Хаджи-Синга, - продолжал Магаль, недоверчиво
поглядывая, - то какое у вас прозвище?
- Моего отца звали "Отцом Великодушного", - с грустью в голосе отвечал
Джальма.
Казалось, эти слова рассеяли сомнения контрабандиста; но, желая
окончательно удостовериться, он задал новый вопрос:
- Два дня тому назад вы должны были получить письмо от генерала
Симона... с Суматры?
- Да... но к чему эти вопросы?
- К тому, что прежде, чем исполнить данное мне приказание, я должен
убедиться, действительно ли вы сын Хаджи-Синга.
- Чьи приказания?
- Генерала Симона.
- Где же он сам?
- Когда я удостоверюсь, что вы принц Джальма, тогда я вам это и скажу.
Правда, мне сказали, что у вас вороная кобыла и красные поводья... но...
- Да будешь ли ты говорить, наконец?
- Сейчас отвечу... если вы мне скажете, какая бумажка лежала в
последнем письме генерала с Суматры?
- Отрывок из французской газеты.
- А какая заключалась в нем новость: приятная для генерала или нет?
- Конечно, приятная. Там сообщалось, что за ним признали право на
звание маршала и титул, пожалованные ему императором. Такая же
справедливость была оказана и другим его друзьям по оружию, изгнанным,
подобно ему.
- Ну, действительно, вы принц Джальма, и, кажется, я могу говорить... -
сказал контрабандист, подумав. - Генерал Симон сегодня ночью высадился на
острове, но в тайном от всех месте.
- В тайном месте?..
- Да, он вынужден скрываться!..
- Он?! - воскликнул с изумлением Джальма: - скрываться? Но почему?
- Этого я не знаю...
- Но где же он? - спросил молодой человек, бледнея от беспокойства.
- В трех лье отсюда... близ берега моря... в развалинах Чанди...
- Зачем ему скрываться? Не понимаю! - повторял все с большим и большим
беспокойством Джальма.
- Не знаю точно... Но, кажется, дело идет о какой-то дуэли, в которой
генерал участвовал на Суматре! - таинственно произнес контрабандист.
- Дуэль?.. С кем же это?
- Не знаю... я вообще ничего точно об этом не знаю... А вы знаете, где
находятся развалины Чанди?
- Да.
- Генерал велел вам сказать, что он будет вас там ждать...
- Ты, значит, приехал с ним вместе?
- Я служу лоцманом на небольшом судне у контрабандистов, на котором он
прибыл с Суматры. Генерал знал, что вы каждый вечер выезжаете его
встречать по дороге, идущей к молу, - поэтому я шел наверняка. Он сообщил
мне подробности о полученном вами письме, чтобы доказать, что я
действительно послан от него. Написать же он не мог...
- Он ничего тебе не говорил, почему он вынужден скрываться?
- Ничего... Из нескольких слов, невольно вырвавшихся у него, я решил,
что речь идет о дуэли.
Зная вспыльчивый нрав генерала Симона и его храбрость, Джальма подумал,
что предположения контрабандиста можно считать не совсем
безосновательными.
После минутного молчания он сказал ему:
- Не отведешь ли ты мою лошадь?.. Мой дом на выезде из города, за
деревьями, около новой мечети!.. Мне неудобно верхом взбираться на гору
Чанди... лошадь будет мешать. Пешком я дойду скорее.
- Я знаю, где вы живете, мне говорил генерал... Если бы я вас не
встретил на дороге, я пошел бы прямо туда... Пожалуйте вашу лошадь...
Джальма спрыгнул с коня, бросив поводья Магалю, размотал конец пояса и,
достав оттуда небольшой шелковый кошелек, передал его контрабандисту,
сказав:
- Ты исполнителен и предан... на тебе за это... Я знаю, что это
немного... но больше у меня нет ничего.
- Хаджи-Синга недаром звали "Отцом Великодушного"! - с благодарностью и
почтением заметил Магаль. И он направился по дороге в Батавию, ведя под
уздцы лошадь принца, который углубился в чащу и быстро пошел по
направлению к развалинам горы Чанди, куда он мог добраться только к ночи.
Господин Ван-Даэль, корреспондент Родена, был голландский негоциант и
уроженец столицы Явы - Батавии. Родители отправили его воспитываться в
Пондишери в иезуитскую школу, существовавшую там с давних пор. Он вступил
в конгрегацию в качестве _послушника_, носящего мирское платье и
называющегося в просторечии _светским коадъютором_.
Господин Жозюе считался безукоризненно честным человеком, исключительно
аккуратным в делах, холодным, сдержанным, скрытным, ловким и чрезвычайно
проницательным; ему обыкновенно везло в финансовых предприятиях, потому
что какой-то влиятельный покровитель предупреждал его о всех переворотах,
которые могли повлиять на ход его коммерческих операций. Иезуитская школа
в Пондишери была заинтересована в его делах; она поручала ему экспорт и
обмен продовольствия, получаемого в обширных владениях, которые у нее были
в этой колонии.
Не внушая никому особенной симпатии, господин Жозюе пользовался,
подобно всем ригористам, холодным уважением, какого заслуживал его
правильный и безукоризненный образ жизни, особенно заметный среди общей
распущенности жителей колонии. Он говорил очень мало, никогда не спорил,
был исключительно вежлив и с толком умел оказывать помощь. В его
наружности была сдержанная суровость, которая всегда так сильно
импонирует.
Следующая сцена происходила в Батавии в то время, когда Джальма
пробирался к развалинам Чанди для свидания с генералом Симоном.
Господин Жозюе только что ушел в свой кабинет, где стояли шкафы с
бумагами, а громадные счетные книги были разложены на пюпитрах.
Единственное окно кабинета, расположенного на первом этаже, выходило на
пустынный двор и было прочно заделано железной решеткой. Вместо стекол в
нем были сделаны раздвижные решетчатые ставни: как известно, климат на Яве
очень жаркий. Господин Жозюе поставил на письменный стол зажженную свечу в
стеклянном колпачке, взглянул на часы и промолвил:
- Половина десятого... Магаль должен скоро явиться.
Затем он вышел в переднюю, открыл вторую массивную дверь, окованную
по-голландски большими шляпками гвоздей, осторожно, чтобы никто не слыхал,
спустился во двор, отпер секретный замок в калитке прочной и высокой
ограды с железными острыми шпилями наверху и, оставив ее полуоткрытой,
вернулся так же осторожно назад в кабинет.
Там он сел за бюро, вынул из потайного ящика длинное письмо, или, лучше
сказать, целую тетрадь, в которую он с некоторого времени вносил изо дня в
день записи (излишне говорить, что письмо было адресовано господину
Родену, в Париж, улица Милье-Дез-Урсэн, и было начато еще до освобождения
Джальмы и до его приезда в Батавию).
Господин Жозюе продолжал вносить новые заметки:
"Опасаясь скорого возвращения генерала Симона, о чем я узнал из его
писем к Джальме (я уже писал вам, что он сам просил меня передавать их
принцу), прочитывая эти письма и затем передавая Джальме, я был вынужден
временем и обстоятельствами прибегнуть к крайним мерам, конечно, вполне