Страница:
и добрались. Там ваш отец познакомился с вашей матерью. Описывать ее
нечего; довольно сказать, что недаром ее прозвали "жемчужиной Варшавы"...
Поклонник всего доброго и прекрасного, ваш отец, конечно, влюбился в
нее... она отвечала тем же, но родители обещали ее руку другому... и этот
другой был...
Дагобер не смог продолжать: Роза пронзительно закричала, со страхом
указывая на окно.
При крике молодой девушки Дагобер стремительно вскочил с места.
- Что с тобой, Роза?
- Там... там, - говорила она, указывая на окно, - мне показалось, что
чья-то рука отдергивает шубу...
Роза еще не успела договорить, как Дагобер был уже у окна. Он сорвал
шубу и быстрым движением распахнул окно. Ночь была все так же темна, все
так же гудел ветер...
Солдат прислушался: ничего подозрительного...
Он вернулся к столу за лампой и затем высунулся из окна, прикрывая
рукой пламя, чтобы при ее свете что-нибудь разглядеть...
Он ничего не увидел.
Закрывая окно, Дагобер решил, что всему виной порыв ветра,
пошевелившего шубу, и что Роза испугалась понапрасну.
- Успокойтесь, дети... это ветер... Он подул сильней, - ну, шуба и
зашевелилась...
- Но я ясно видела пальцы, отодвигавшие ее в сторону... - заметила
дрожащая с испугу Роза.
- Я смотрела на Дагобера и не видала ничего! - заметила Бланш.
- Нечего было и смотреть, дети... Очень просто; подумайте, окно ведь по
крайней мере на восемь футов от земли; чтобы достать до него, надо встать
на лестницу или нужно быть великаном. А что лестницу не успели бы еще
отнять, это ясно: я ведь сразу бросился к окну и, осветив под окном,
ничего не увидел.
- Я, верно, ошиблась! - сказала Роза.
- Это был ветер, сестрица!
- Тогда прости за напрасное беспокойство, милый Дагобер.
- Это-то бы ничего! - задумавшись, отвечал солдат, - а вот мне досадно,
что Угрюма нет до сих пор. Он лег бы у окна, и вы бы успокоились. Но,
верно, собака нашла конюшню Весельчака и забежала с ним проститься... уж
не сходить ли мне за ним?
- О нет, Дагобер, не оставляй нас одних, мы будем очень бояться! -
разом воскликнули сестры.
- Ладно, тем более что Угрюм, наверно, сейчас вернется. Я уверен, что
через несколько минут он заскребется в дверь... А теперь продолжим
рассказ. - Дагобер уселся у изголовья сестер так, чтобы окно было видно и
ему. - Итак, ваш отец в плену в Варшаве, влюблен в вашу мать, которую
хотят выдать за другого... - продолжал он. - В 1814 г. мы узнали об
окончании войны, о ссылке императора на Эльбу и о возвращении Бурбонов; с
согласия пруссаков и русских, которые их восстановили на троне, это они
сослали императора на Эльбу. Узнав об этом, ваша мать сказала генералу:
"Война окончена. Вы свободны. Император, которому вы всем обязаны,
несчастен, отправляйтесь к нему... я не знаю, когда мы с вами увидимся, но
замуж я ни за кого другого не выйду... до смерти останусь вам верна!"
Прежде чем уехать, генерал меня позвал к себе. "Дагобер, - сказал он, -
оставайся здесь: ты, может быть, понадобишься мадемуазель Еве, чтобы
убежать от семьи, если ее очень станут притеснять. Через тебя мы будем
вести переписку. В Париже я увижу твою жену и сына, успокою их... скажу
им, что ты для меня... не слуга... а друг".
- И друг навеки! - взволнованно воскликнула Роза, глядя на Дагобера.
- Друг для отца и для матери... друг и для детей! - прибавила Бланш.
- Любить одних, значит, любить и других, - отвечал солдат. - И вот
генерал на острове Эльба с императором; я остался в Варшаве, поселился
около дома вашей матери, получал письма и относил ей тайком... В одном из
этих писем, - я не могу не упомянуть об этом, я этим горжусь, - генерал
сообщал, что император вспомнил обо мне.
- О тебе?.. Разве он тебя знал?
- Немного, и мне это льстит! "А! Дагобер! - сказал он вашему отцу,
который рассказывал ему про меня, - конно-гренадер из моей старой гвардии,
солдат, побывавший и в Италии, и в Египте... весь покрытый рамами,
помню!.. Я сам своей рукой повесил ему орден при Ваграме... помню, не
забыл". Знаете, дети, когда мне ваша мать это прочитала... я разревелся,
как женщина...
- Какое прелестное лицо у императора, на золотом барельефе твоего
серебряного креста, который ты нам прежде показывал в награду за
послушание.
- Этот крест, пожалованный мне, для меня святыня. Вон там он в моем
мешке, где заключаются все наши сокровища, и бумаги, и деньжата... Но
вернемся к вашей матери; мои посещения с письмами вашего отца, беседы наши
о нем... были для нее утешением, так как страдать ей приходилось очень
много... Родители страшно ее мучили, но она стойко держалась и повторяла
лишь одно: "Я ни за кого, кроме генерала Симона, не пойду". Она была
стойкая женщина... кроткая и в то же время мужественная! В один прекрасный
день она получила письмо от генерала: он покинул Эльбу вместе с
императором, и война началась. В этой войне ваш отец бился, как лев,
войско следовало его примеру. Но это уже была не храбрость... это было
отчаяние.
Щеки солдата запылали. В эту минуту он переживал героические волнения
своей молодости. Он мысленно возвращался к высоким, благородным порывам
войн Республики, триумфам Империи, к первым и последним дням своей военной
жизни.
Сироты, дочери солдата и мужественной матери, не испугались грубости
этих рассказов, но наполнились и воодушевились их энергией; сердца их
забились горячее, щеки заалели.
- Какое счастье быть дочерьми такого храброго отца! - воскликнула
Бланш.
- И счастье, и честь, дети мои... Вечером, в день битвы при Линьи,
император, к общему восторгу всей армии, дал на самом поле битвы вашему
отцу титул _герцога де Линьи_ и _маршала Империи_.
- Маршала _Империи_? - повторила удивленная Роза, не понимая значения
этого слова.
- Герцога де Линьи? - спросила с изумлением Бланш.
- Да... Пьер Симон, сын простого рабочего, был сделан _герцогом_ и
_маршалом_. Оставалось одно: титул короля, чтобы еще возвыситься, -
отвечал с гордостью Дагобер. - Вот как награждал император детей из
народа, и народ всей душой принадлежал ему. Напрасно ему внушали: "Твой
император делает из тебя лишь _пушечное мясо_!" - "Ничего! Другой бы,
пожалуй, превратил меня в _голодающее мясо_, - отвечал народ, у которого
ума отнять нельзя. - Лучше пушка и риск стать капитаном, полковником,
маршалом, королем... или инвалидом; это лучше чем дохнуть с голоду, холоду
и от старости где-нибудь на соломе, на чердаке, после сорокалетних трудов
в пользу кого-то".
- Неужели и во Франции... и в Париже... в этом прекрасном Париже...
есть несчастные, умирающие от голода и нищеты?
- Даже в Париже... Да, есть, дети мои! Но я продолжаю. По-моему, пушка
лучше... потому, что сделался же ваш отец и герцогом, и маршалом! Когда я
говорю: герцог и маршал, - я прав и вместе с тем ошибаюсь, так как
впоследствии за ним не признали ни этого титула, ни этого звания... Это
случилось потому, что после Линьи был день траура... великого траура,
когда седые ветераны, как я, плакали... да, плакали... вечером после
битвы. Этот день, дети, называется _Ватерлоо_!
Столько чуялось глубокой грусти в этих простых словах Дагобера, что
сироты вздрогнули.
- Да, бывают такие проклятые дни... - со вздохом продолжал солдат. - И
генерал в этот же день, при Ватерлоо, пал, покрытый ранами, во главе
гвардейского дивизиона. После очень долгого выздоровления он попросил
разрешения поехать на остров св.Елены, куда англичане увезли на край
света... нашего императора, чтобы подвергнуть его там медленным мучениям.
Да, дети, годами долгих мучений искупил он дни счастья!..
- Когда ты так говоришь об этом, Дагобер, просто плакать хочется.
- И есть о чем плакать... много горя вынес император, бесконечно
много... Его сердце истекало кровью... К несчастью, генерала не было с ним
на острове св.Елены, его не допустили туда, а он все-таки мог бы его
утешить. Озлобленный, как и многие другие, на Бурбонов, генерал задумал
заговор против них с целью возвращения сына императора. Он отправился в
один из городов Пикардии, где стоял полк, почти целиком укомплектованный
его бывшими солдатами, и хотел увлечь их за собой. Но заговор раскрыли.
Генерала арестовали в самый момент приезда и привели к полковнику. А
знаете, кто был этот полковник? Впрочем, об этом долго рассказывать, да и
рассказ мой только еще больше опечалит вас... Короче говоря, у генерала
было слишком много причин ненавидеть этого человека. Очутившись с ним с
глазу на глаз, ваш отец сказал: "Если вы не трус, вы освободите меня на
час, и мы будем драться насмерть. Я столь же презираю вас, сколько и
ненавижу, причин для этого довольно!" Полковник согласился и освободил
вашего отца, а на другой день состоялся ожесточенный поединок, во время
которого полковник упал на месте замертво.
- О, Боже!
- Генерал вытирал еще шпагу, когда один из преданных ему друзей пришел
предупредить, что у него осталось не так много времени: лишь только успеть
совершить побег. Действительно, ему счастливо удалось покинуть Францию...
Да... счастливо, так как через пятнадцать дней он был приговорен к
смертной казни как заговорщик.
- Сколько невзгод!
- Но нет худа без добра! Ваша мать оставалась ему верна и только
писала: "Император первый, я вторая!" Зная, что он более не может быть
полезен ни императору, ни его сыну, генерал, изгнанный из Франции, явился
в Варшаву. В это время умерли родители вашей матери... Она была свободна,
и они повенчались... я был одним из свидетелей их брака.
- Вот уж именно нет худа без добра, ты прав, Дагобер... Сколько счастья
среди такого несчастья!
- И вот они зажили вполне счастливой жизнью... Только, как все искренне
добрые люди, чем счастливее они себя чувствовали, тем сильнее огорчало их
несчастье других... А причин для огорчения в Варшаве в то время было
немало. Русские снова начали обращаться с поляками, как с рабами. Ваша
храбрая мать, француженка по крови, душой и сердцем была полячкой. Она
громко говорила о том, о чем другие не смели шептать. Несчастные звали ее
своим ангелом-хранителем: этого были довольно, чтобы обратить на нее
внимание русского наместника. Однажды старого друга вашего отца, бывшего
улана - полковника, приговорили к ссылке в Сибирь за участие в заговоре
против русских... Он бежал, и ваш отец укрывал его у себя. Об этом узнали,
и в следующую же ночь карета, окруженная взводом казаков, подъехала к
вашему дому, генерала подняли с постели и увезли...
- Ах! Что же хотели с ним сделать?
- Его увезли из России, со строгим запрещением когда-либо вступать в ее
пределы под страхом вечного тюремного заключения. Его последние слова
были; "Дагобер, поручаю тебе мою жену и ребенка". Это случилось за
несколько месяцев до вашего рождения, но это не помогло вашей матери: ее
сослали в Сибирь.
Она делала слишком много добра в Варшаве, ее боялись, потому были рады
придраться к случаю, чтобы от нее отделаться. Не довольствуясь ссылкой,
конфисковали все ее имущество, и, в виде единственной милости, мне
позволили следовать за ней. Не будь у меня Весельчака, которого генерал
велел мне оставить у себя, она должна была бы идти пешком. Вот мы и
пустились в путь... Она верхом, а я вел лошадь под уздцы, как теперь с
вами, дети. Наконец достигли мы бедной деревеньки в Сибири, где три месяца
спустя вы и родились, бедняжки.
- А наш отец?
- Отец не мог вернуться в Россию... Матери вашей бежать с двумя
малютками тоже нельзя... генерал даже писать ей не мог, так как он не
знал, где она!
- И с тех пор о нем не было никаких известий?
- Нет, дети... один раз мы имели от него весточку...
- Через кого же?
После минутного молчания Дагобер произнес со странным выражением в
лице:
- Через кого?.. через существо, вовсе непохожее на других людей!.. Но
чтобы вам это стало ясно, я должен вкратце рассказать об одном
приключении, случившемся с вашим отцом во время войны... Он получил
приказание от императора овладеть одной батареей, которая наносила сильный
урон нашей армии. После нескольких неудачных попыток генерал пробился во
главе кирасир до самых орудий. Он очутился как раз против дула орудия,
прислуга которого была вся перебита или ранена... Но у одного из
артиллеристов хватило еще сил, чтобы приподняться на одно колено и
приложить фитиль как раз в тот момент, когда генерал очутился в десяти
шагах от заряженной пушки.
- Великий Боже! Какой опасности подвергался наш бедный отец!
- Он говорил, что никогда не находился в большей, потому что, когда он
увидал движение артиллериста, выстрел уже раздался... В этот момент не
замеченный им до той поры высокий мужчина, одетый крестьянином, бросился
между ним и пушкой.
- Ах, несчастный!.. какая ужасная смерть!
- Да, - задумчиво отвечал Дагобер, - смерть была неизбежна... он должен
был разлететься на тысячу кусков... А между тем этого не случилось...
- Что ты говоришь?
- Вот что мне рассказывал генерал. "В момент выстрела, - говорил он, -
я невольно закрыл глаза от ужаса, чтобы не видеть обезображенный труп
моего спасителя... Но когда я их открыл, кого же увидал я первым в облаках
рассеивавшегося дыма? Того же высокого человека, который спокойно стоял на
прежнем месте, устремив печальный и кроткий взор на артиллериста, а тот,
стоя на одном колене и откинувшись туловищем назад, смотрел с ужасом,
словно этот человек казался ему самим дьяволом... Затем, в последующем
хаосе возобновившейся битвы я уж не мог больше найти моего спасителя..." -
добавил ваш отец.
- Но как же это могло случиться, Дагобер?
- Я и сам задал такой вопрос генералу. Он ответил, что никак не может
объяснить себе это невероятное, а между тем вполне реальное
происшествие... Несомненно, ваш отец был очень поражен наружностью этого
человека, по-видимому, лет тридцати от роду, потому что он очень хорошо
его запомнил: особенно поразили его сросшиеся на переносице черные густые
брови, которые, как черная полоса, прорезывали бледный лоб. Запомните эту
примету, дети... я сейчас вам объясню, почему...
- Не забудем! - отвечали девочки, все более и более изумляясь.
- И как это странно - человек с черной полосой на лбу!
- Слушайте дальше... Генерала, как я вам уже говорил, при Ватерлоо
посчитали убитым. В ночь, проведенную им на поле сражения, в бреду
лихорадки, в каком ваш отец находился, ему представилось при свете луны,
что этот самый человек склонился над ним и смотрел на него с выражением
глубокой нежности, останавливая лившуюся из ран кровь и стараясь вернуть
его к жизни. Но так как ваш отец отказывался от его забот, говоря, что
жить после такого поражения не стоит, этот человек, как ему показалось,
произнес: "Надо жить для Евы!" Евой звали вашу мать, которую генерал
оставил в Варшаве, чтобы следовать за императором.
- Как это все странно, Дагобер!.. А потом видел наш отец когда-нибудь
этого человека?
- Видел... потому что он же принес известие вашей матери от генерала.
- Когда же?.. Мы не знали ничего...
- Помните, как утром, в день смерти вашей матушки, вы отправились со
старухой Федорой в сосновый лес?
- Да, - с грустью отвечала Роза, - мы пошли за вереском, который мама
так любила.
- Бедная мамочка! Она вовсе не казалась больной в тот день, и мы уж
никак не ожидали, какое горе нас постигнет вечером! - прибавила Бланш.
- Конечно! Я сам, ничего не подозревая, распевал себе в саду за работой
в тот день! Работаю я этак да пою; вдруг раздается голос, спрашивающий
меня по-французски: "Эта деревня зовется Милоск?" Я оглянулся; вижу,
передо мной стоит какой-то незнакомец... Вместо того, чтобы ответить, я
невольно отступил шага на два, когда взглянул ему в лицо.
- Но почему?
- Это был человек высокого роста, очень бледный, с высоким открытым
лбом... его черные, сросшиеся брови казались проведенной через лоб черной
полосой...
- Это, значит, был тот самый человек, который два раза являлся нашему
отцу во время сражения?
- Да... это был он!
- Однако позволь, - Дагобер, - задумчиво заметила Роза, - сколько
прошло времени с этого сражения?
- Около шестнадцати лет.
- А сколько лет казалось на вид этому незнакомцу?
- Не больше тридцати.
- Как же мог он быть шестнадцать лет тому назад взрослым человеком?
Ведь спасителю отца было тоже около тридцати лет?
- Вы правы, - подумав, сказал Дагобер, пожимая плечами. - Быть может,
меня обмануло случайное сходство, но только...
- Если это был тот же человек, то, значит, он совсем не состарился?
- А ты его не спросил, не оказал ли он некогда помощи нашему отцу?
- Сперва я так был поражен, что мне это и в голову не пришло, а потом
некогда было, и он скоро ушел. Итак, я ответил ему на его вопрос вопросом
же: "Деревня-то эта та самая, но почему вы узнали, что я француз?"
"Я слышал ваше пение, - отвечал он. - Не можете ли вы мне сказать, где
здесь живет госпожа Симон, жена генерала?"
"Она живет здесь, господин".
Он молча смотрел на меня несколько мгновений, а затем, протянув мне
руку, сказал:
"Вы друг генерала Симона... его лучший друг?"
(Представьте себе мое изумление, дети!)
"Как вы это могли узнать?"
"Он часто говорил мне о вас с чувством глубокой признательности!"
"Вы видели генерала?"
"Да... несколько времени тому назад в Индии. Я тоже его друг и принес
его жене вести о нем. Я знал, что она сослана в Сибирь; в Тобольске,
откуда я иду, мне сказали, что она живет в этой деревне. Проводите меня к
ней".
- Добрый человек... я уже люблю его!.. - заметила Роза.
- Он был другом нашего отца!
- Я попросил его подождать и пошел предупредить вашу мать, чтобы
неожиданность не потрясла ее. Через пять минут он вошел к ней...
- А как он выглядел, этот странник, Дагобер?
- Он был очень высокого роста, в темной шубе, в меховой шапке, с
длинными черными волосами.
- А красивый?
- Да, дети, очень красивый... только с таким грустным и кротким
выражением лица, что у меня невольно сердце сжалось.
- Бедный! У него, верно, было большое горе?
- Поговорив с ним несколько минут наедине ваша мать позвала меня и
сообщила, что получила добрые вести от генерала. Она залилась слезами, а
перед ней на столе лежал толстый сверток с бумагами. Это был дневник
вашего отца, в который он каждый вечер записывал все то, что передавал бы
ей лично, если бы мог... Он избрал бумагу в доверенные... это его
утешало...
- Где же эти бумаги, Дагобер?
- Там все, в мешке, вместе с моим крестом и нашими деньгами... Я вынул
только несколько листов, чтобы дать вам прочитать сегодня... вы узнаете
зачем... а остальное я передам вам позднее...
- А давно был наш отец в Индии?
- Судя по тому немногому, что успела сообщить мне ваша мать, генерал
отправился в Индию после того, как дрался за греков против турок: он любил
брать сторону угнетенных против притеснителей... В Индии он сделался
отчаянным врагом англичан... они резали наших пленных на понтонах, они
мучили императора на острове св.Елены... не грех было воевать с ними,
потому что и тут пришлось защищать против них правое дело.
- Какому же делу служил наш отец?
- Делу одного из несчастных индийских раджей, владения которых
англичане разоряют и доныне без зазрения совести. Значит, ваш отец мог
биться за слабого против сильного, и этой возможности он не упустил. В
несколько месяцев он вооружил и обучил от 12 до 15 тысяч человек,
составлявших войско этого раджи, и в двух стычках они наголову разбили
англичан, конечно, не предполагавших, что им придется бороться с таким
полководцем, как ваш храбрый отец. Но несколько страниц из его дневника
объяснят вам это гораздо лучше, дети мои, чем я... Кроме того, там
встретите вы имя, которое должны запомнить навсегда... для того я и
отделил эти листки.
- Какое счастье! Читать слова, написанные нашим отцом, - это почти
равносильно тому, что слышать его самого! - сказала Роза.
- Будто он вместе с нами! - прибавила Бланш.
Девушки с живостью протянули руки к Дагоберу, чтобы получить листки,
которые он вытащил из кармана. Затем, с невольным, полным трогательной
грации порывом, они безмолвно поцеловали рукопись отца.
- Вы из этого узнаете также и то, почему я так удивился, узнав, что ваш
ангел-хранитель зовется Габриелем... Читайте... читайте... - прибавил он,
видя удивление девушек. - Только я должен вас предупредить, что когда
генерал это писал, он не видал еще того странника, который принес эти
бумаги.
Роза, сидя на кровати, начала читать нежным, растроганным голосом.
Бланш, положив голову на плечо сестры, следила за ней глазами с глубоким
вниманием. По движению губ можно было видеть, что она также читает про
себя.
20 февраля. Бивуак в горах Авы. 1830 г.
"Каждый раз, когда я принимаюсь писать в дневнике, который веду теперь
в глубине Индии, куда закинула бурная и неспокойная судьба изгнанника,
меня охватывает особое чувство. Быть может, ты никогда не прочтешь этого
дневника, моя горячо любимая Ева, и я испытываю нежное и вместе с тем
жестокое чувство: меня утешает мысль, что я разговариваю с тобою, и тем не
менее она будит во мне всю горечь сожалений, так как, говоря с тобой, я
лишен возможности тебя видеть.
Но если когда-нибудь эти страницы попадутся тебе на глаза, твое
благородное сердце забьется при имени храбреца, которому я сегодня обязан
своей жизнью. И если мне суждено счастье когда-нибудь увидеть тебя и
нашего ребенка, мы этим будем обязаны ему... Нашего ребенка! Ведь он жив?
Да? Я должен в это верить, потому что иначе твоя жизнь в страшной ссылке
была бы просто невыносима! Ангел мой дорогой! Ведь ему теперь уже
четырнадцать лет... Каков он? Он, верно, похож на тебя, не так ли? У него
твои чудные большие голубые глаза... Безумец!.. сколько раз я невольно
задавал тебе тот же вопрос на страницах этого дневника, вопрос, на который
ты не можешь дать ответа... и сколько раз я еще задам его! Научи же нашего
ребенка помнить и любить имя - довольно варварское, правда, имя -
Джальма!"
- Джальма! - повторила Роза, прерывая чтение. Глаза девушки были полны
слез.
- Джальма! - повторила за сестрой не менее ее взволнованная Бланш. - О!
мы никогда не забудем этого имени.
- И не забывайте, деточки; видимо, это выдающийся воин, хотя он и
молод. Продолжай же, Роза.
"В предыдущих листках я передавал тебе, дорогая Ева, о двух славных
битвах этого месяца. Войска моего старого друга, индийского раджи,
обученные на европейский лад, делали чудеса. Мы разбили англичан и
заставили их освободить часть истерзанной страны, которой они завладели
вопреки всем правам и законам и которую они безжалостно разорили. Война
англичан здесь - это измена, грабежи и убийства. Сегодня утром, после
томительного перехода по здешним горам, разведчики сообщили, что к врагу
подоспели подкрепления и что он готовится к атаке. Он находился от нас
всего в нескольких лье, и поэтому сражения избежать было невозможно.
Старый индийский раджа, отец моего спасителя и мой старый друг, так и
рвался в бой. Битва началась около трех часов и сопровождалась страшным
кровопролитием и ожесточением. Видя, что наши усталые и немногочисленные
силы слабеют перед свежими подкреплениями англичан, я выступил вперед со
своим небольшим кавалерийским отрядом.
Старый раджа находился в центре войска. Он бился, как всегда, с
безумной отвагой. Его сын, восемнадцатилетний Джальма, храбрый, как его
отец, не отставал от меня. В самую горячую минуту битвы подо мной убивают
лошадь, и я лечу вместе с ней в овраг, около которого мы находились; мы
падаем, да еще так глупо, что я очутился под лошадью, и сперва мне
казалось, что у меня сломано бедро".
- Бедный отец! - сказала Бланш.
- К счастью, на этот раз он спасся благодаря Джальме. Видишь, Дагобер,
- заметила Роза, - как я хорошо запомнила это имя.
Затем она продолжала:
"Англичане решили, что если я буду убит, то справиться с армией раджи
им ничего не стоит (очень лестное для меня мнение). Поэтому один офицер из
сипаев и пять или шесть наемных солдат, трусливых, низких бродяг и
разбойников, увидав мое падение, стремглав спустились в овраг, чтобы меня
прикончить... Среди огня и дыма мои горцы, увлеченные жаром битвы, не
заметили, как я упал, но Джальма, не покидавший меня, тотчас же бросился в
овраг, чтобы помочь мне. Его хладнокровие и храбрость спасли мне жизнь.
Одним выстрелом из карабина он убил офицера, другим прострелил руку
солдату, успевшему уже проткнуть штыком мне левую ладонь... Успокойся,
любимая Ева, это были пустяки, простая царапина".
- Ранен... опять ранен! - вскричала Бланш, прерывая сестру.
- Успокойтесь, - сказал Дагобер, - это, вероятно, была простая
царапина. Рану, которая не мешала продолжать битву, генерал называл обычно
"белой раной". Только он и мог придумать такое словечко!
"Джальма, заметив, что я ранен, - продолжала Роза, вытерев глаза, -
начал действовать своим карабином, как палицею, и заставил солдат
отступить. Но в эту минуту я увидал еще одного неприятеля, спрятавшегося
среди густого бамбука, который окаймлял овраг; этот солдат медленно
опускал свое длинное ружье, устанавливая его ствол между двух ветвей и
вздувая фитиль; затем он прицелился в Джальму, и храбрый юноша получил
пулю в грудь, прежде чем мои крики могли его предупредить, Почувствовав
боль, молодой человек упал на одно колено, но не переставал стойко
держаться, стараясь своим собственным телом загородить меня, быть живым
щитом... Ты можешь себе представить мое отчаяние, мой гнев. Несмотря на
все усилия, я не мог освободить свои ноги из-под тела лошади; мне мешала,
кроме того, невыносимая боль в бедре. Пока я лежал так, безоружный и
нечего; довольно сказать, что недаром ее прозвали "жемчужиной Варшавы"...
Поклонник всего доброго и прекрасного, ваш отец, конечно, влюбился в
нее... она отвечала тем же, но родители обещали ее руку другому... и этот
другой был...
Дагобер не смог продолжать: Роза пронзительно закричала, со страхом
указывая на окно.
При крике молодой девушки Дагобер стремительно вскочил с места.
- Что с тобой, Роза?
- Там... там, - говорила она, указывая на окно, - мне показалось, что
чья-то рука отдергивает шубу...
Роза еще не успела договорить, как Дагобер был уже у окна. Он сорвал
шубу и быстрым движением распахнул окно. Ночь была все так же темна, все
так же гудел ветер...
Солдат прислушался: ничего подозрительного...
Он вернулся к столу за лампой и затем высунулся из окна, прикрывая
рукой пламя, чтобы при ее свете что-нибудь разглядеть...
Он ничего не увидел.
Закрывая окно, Дагобер решил, что всему виной порыв ветра,
пошевелившего шубу, и что Роза испугалась понапрасну.
- Успокойтесь, дети... это ветер... Он подул сильней, - ну, шуба и
зашевелилась...
- Но я ясно видела пальцы, отодвигавшие ее в сторону... - заметила
дрожащая с испугу Роза.
- Я смотрела на Дагобера и не видала ничего! - заметила Бланш.
- Нечего было и смотреть, дети... Очень просто; подумайте, окно ведь по
крайней мере на восемь футов от земли; чтобы достать до него, надо встать
на лестницу или нужно быть великаном. А что лестницу не успели бы еще
отнять, это ясно: я ведь сразу бросился к окну и, осветив под окном,
ничего не увидел.
- Я, верно, ошиблась! - сказала Роза.
- Это был ветер, сестрица!
- Тогда прости за напрасное беспокойство, милый Дагобер.
- Это-то бы ничего! - задумавшись, отвечал солдат, - а вот мне досадно,
что Угрюма нет до сих пор. Он лег бы у окна, и вы бы успокоились. Но,
верно, собака нашла конюшню Весельчака и забежала с ним проститься... уж
не сходить ли мне за ним?
- О нет, Дагобер, не оставляй нас одних, мы будем очень бояться! -
разом воскликнули сестры.
- Ладно, тем более что Угрюм, наверно, сейчас вернется. Я уверен, что
через несколько минут он заскребется в дверь... А теперь продолжим
рассказ. - Дагобер уселся у изголовья сестер так, чтобы окно было видно и
ему. - Итак, ваш отец в плену в Варшаве, влюблен в вашу мать, которую
хотят выдать за другого... - продолжал он. - В 1814 г. мы узнали об
окончании войны, о ссылке императора на Эльбу и о возвращении Бурбонов; с
согласия пруссаков и русских, которые их восстановили на троне, это они
сослали императора на Эльбу. Узнав об этом, ваша мать сказала генералу:
"Война окончена. Вы свободны. Император, которому вы всем обязаны,
несчастен, отправляйтесь к нему... я не знаю, когда мы с вами увидимся, но
замуж я ни за кого другого не выйду... до смерти останусь вам верна!"
Прежде чем уехать, генерал меня позвал к себе. "Дагобер, - сказал он, -
оставайся здесь: ты, может быть, понадобишься мадемуазель Еве, чтобы
убежать от семьи, если ее очень станут притеснять. Через тебя мы будем
вести переписку. В Париже я увижу твою жену и сына, успокою их... скажу
им, что ты для меня... не слуга... а друг".
- И друг навеки! - взволнованно воскликнула Роза, глядя на Дагобера.
- Друг для отца и для матери... друг и для детей! - прибавила Бланш.
- Любить одних, значит, любить и других, - отвечал солдат. - И вот
генерал на острове Эльба с императором; я остался в Варшаве, поселился
около дома вашей матери, получал письма и относил ей тайком... В одном из
этих писем, - я не могу не упомянуть об этом, я этим горжусь, - генерал
сообщал, что император вспомнил обо мне.
- О тебе?.. Разве он тебя знал?
- Немного, и мне это льстит! "А! Дагобер! - сказал он вашему отцу,
который рассказывал ему про меня, - конно-гренадер из моей старой гвардии,
солдат, побывавший и в Италии, и в Египте... весь покрытый рамами,
помню!.. Я сам своей рукой повесил ему орден при Ваграме... помню, не
забыл". Знаете, дети, когда мне ваша мать это прочитала... я разревелся,
как женщина...
- Какое прелестное лицо у императора, на золотом барельефе твоего
серебряного креста, который ты нам прежде показывал в награду за
послушание.
- Этот крест, пожалованный мне, для меня святыня. Вон там он в моем
мешке, где заключаются все наши сокровища, и бумаги, и деньжата... Но
вернемся к вашей матери; мои посещения с письмами вашего отца, беседы наши
о нем... были для нее утешением, так как страдать ей приходилось очень
много... Родители страшно ее мучили, но она стойко держалась и повторяла
лишь одно: "Я ни за кого, кроме генерала Симона, не пойду". Она была
стойкая женщина... кроткая и в то же время мужественная! В один прекрасный
день она получила письмо от генерала: он покинул Эльбу вместе с
императором, и война началась. В этой войне ваш отец бился, как лев,
войско следовало его примеру. Но это уже была не храбрость... это было
отчаяние.
Щеки солдата запылали. В эту минуту он переживал героические волнения
своей молодости. Он мысленно возвращался к высоким, благородным порывам
войн Республики, триумфам Империи, к первым и последним дням своей военной
жизни.
Сироты, дочери солдата и мужественной матери, не испугались грубости
этих рассказов, но наполнились и воодушевились их энергией; сердца их
забились горячее, щеки заалели.
- Какое счастье быть дочерьми такого храброго отца! - воскликнула
Бланш.
- И счастье, и честь, дети мои... Вечером, в день битвы при Линьи,
император, к общему восторгу всей армии, дал на самом поле битвы вашему
отцу титул _герцога де Линьи_ и _маршала Империи_.
- Маршала _Империи_? - повторила удивленная Роза, не понимая значения
этого слова.
- Герцога де Линьи? - спросила с изумлением Бланш.
- Да... Пьер Симон, сын простого рабочего, был сделан _герцогом_ и
_маршалом_. Оставалось одно: титул короля, чтобы еще возвыситься, -
отвечал с гордостью Дагобер. - Вот как награждал император детей из
народа, и народ всей душой принадлежал ему. Напрасно ему внушали: "Твой
император делает из тебя лишь _пушечное мясо_!" - "Ничего! Другой бы,
пожалуй, превратил меня в _голодающее мясо_, - отвечал народ, у которого
ума отнять нельзя. - Лучше пушка и риск стать капитаном, полковником,
маршалом, королем... или инвалидом; это лучше чем дохнуть с голоду, холоду
и от старости где-нибудь на соломе, на чердаке, после сорокалетних трудов
в пользу кого-то".
- Неужели и во Франции... и в Париже... в этом прекрасном Париже...
есть несчастные, умирающие от голода и нищеты?
- Даже в Париже... Да, есть, дети мои! Но я продолжаю. По-моему, пушка
лучше... потому, что сделался же ваш отец и герцогом, и маршалом! Когда я
говорю: герцог и маршал, - я прав и вместе с тем ошибаюсь, так как
впоследствии за ним не признали ни этого титула, ни этого звания... Это
случилось потому, что после Линьи был день траура... великого траура,
когда седые ветераны, как я, плакали... да, плакали... вечером после
битвы. Этот день, дети, называется _Ватерлоо_!
Столько чуялось глубокой грусти в этих простых словах Дагобера, что
сироты вздрогнули.
- Да, бывают такие проклятые дни... - со вздохом продолжал солдат. - И
генерал в этот же день, при Ватерлоо, пал, покрытый ранами, во главе
гвардейского дивизиона. После очень долгого выздоровления он попросил
разрешения поехать на остров св.Елены, куда англичане увезли на край
света... нашего императора, чтобы подвергнуть его там медленным мучениям.
Да, дети, годами долгих мучений искупил он дни счастья!..
- Когда ты так говоришь об этом, Дагобер, просто плакать хочется.
- И есть о чем плакать... много горя вынес император, бесконечно
много... Его сердце истекало кровью... К несчастью, генерала не было с ним
на острове св.Елены, его не допустили туда, а он все-таки мог бы его
утешить. Озлобленный, как и многие другие, на Бурбонов, генерал задумал
заговор против них с целью возвращения сына императора. Он отправился в
один из городов Пикардии, где стоял полк, почти целиком укомплектованный
его бывшими солдатами, и хотел увлечь их за собой. Но заговор раскрыли.
Генерала арестовали в самый момент приезда и привели к полковнику. А
знаете, кто был этот полковник? Впрочем, об этом долго рассказывать, да и
рассказ мой только еще больше опечалит вас... Короче говоря, у генерала
было слишком много причин ненавидеть этого человека. Очутившись с ним с
глазу на глаз, ваш отец сказал: "Если вы не трус, вы освободите меня на
час, и мы будем драться насмерть. Я столь же презираю вас, сколько и
ненавижу, причин для этого довольно!" Полковник согласился и освободил
вашего отца, а на другой день состоялся ожесточенный поединок, во время
которого полковник упал на месте замертво.
- О, Боже!
- Генерал вытирал еще шпагу, когда один из преданных ему друзей пришел
предупредить, что у него осталось не так много времени: лишь только успеть
совершить побег. Действительно, ему счастливо удалось покинуть Францию...
Да... счастливо, так как через пятнадцать дней он был приговорен к
смертной казни как заговорщик.
- Сколько невзгод!
- Но нет худа без добра! Ваша мать оставалась ему верна и только
писала: "Император первый, я вторая!" Зная, что он более не может быть
полезен ни императору, ни его сыну, генерал, изгнанный из Франции, явился
в Варшаву. В это время умерли родители вашей матери... Она была свободна,
и они повенчались... я был одним из свидетелей их брака.
- Вот уж именно нет худа без добра, ты прав, Дагобер... Сколько счастья
среди такого несчастья!
- И вот они зажили вполне счастливой жизнью... Только, как все искренне
добрые люди, чем счастливее они себя чувствовали, тем сильнее огорчало их
несчастье других... А причин для огорчения в Варшаве в то время было
немало. Русские снова начали обращаться с поляками, как с рабами. Ваша
храбрая мать, француженка по крови, душой и сердцем была полячкой. Она
громко говорила о том, о чем другие не смели шептать. Несчастные звали ее
своим ангелом-хранителем: этого были довольно, чтобы обратить на нее
внимание русского наместника. Однажды старого друга вашего отца, бывшего
улана - полковника, приговорили к ссылке в Сибирь за участие в заговоре
против русских... Он бежал, и ваш отец укрывал его у себя. Об этом узнали,
и в следующую же ночь карета, окруженная взводом казаков, подъехала к
вашему дому, генерала подняли с постели и увезли...
- Ах! Что же хотели с ним сделать?
- Его увезли из России, со строгим запрещением когда-либо вступать в ее
пределы под страхом вечного тюремного заключения. Его последние слова
были; "Дагобер, поручаю тебе мою жену и ребенка". Это случилось за
несколько месяцев до вашего рождения, но это не помогло вашей матери: ее
сослали в Сибирь.
Она делала слишком много добра в Варшаве, ее боялись, потому были рады
придраться к случаю, чтобы от нее отделаться. Не довольствуясь ссылкой,
конфисковали все ее имущество, и, в виде единственной милости, мне
позволили следовать за ней. Не будь у меня Весельчака, которого генерал
велел мне оставить у себя, она должна была бы идти пешком. Вот мы и
пустились в путь... Она верхом, а я вел лошадь под уздцы, как теперь с
вами, дети. Наконец достигли мы бедной деревеньки в Сибири, где три месяца
спустя вы и родились, бедняжки.
- А наш отец?
- Отец не мог вернуться в Россию... Матери вашей бежать с двумя
малютками тоже нельзя... генерал даже писать ей не мог, так как он не
знал, где она!
- И с тех пор о нем не было никаких известий?
- Нет, дети... один раз мы имели от него весточку...
- Через кого же?
После минутного молчания Дагобер произнес со странным выражением в
лице:
- Через кого?.. через существо, вовсе непохожее на других людей!.. Но
чтобы вам это стало ясно, я должен вкратце рассказать об одном
приключении, случившемся с вашим отцом во время войны... Он получил
приказание от императора овладеть одной батареей, которая наносила сильный
урон нашей армии. После нескольких неудачных попыток генерал пробился во
главе кирасир до самых орудий. Он очутился как раз против дула орудия,
прислуга которого была вся перебита или ранена... Но у одного из
артиллеристов хватило еще сил, чтобы приподняться на одно колено и
приложить фитиль как раз в тот момент, когда генерал очутился в десяти
шагах от заряженной пушки.
- Великий Боже! Какой опасности подвергался наш бедный отец!
- Он говорил, что никогда не находился в большей, потому что, когда он
увидал движение артиллериста, выстрел уже раздался... В этот момент не
замеченный им до той поры высокий мужчина, одетый крестьянином, бросился
между ним и пушкой.
- Ах, несчастный!.. какая ужасная смерть!
- Да, - задумчиво отвечал Дагобер, - смерть была неизбежна... он должен
был разлететься на тысячу кусков... А между тем этого не случилось...
- Что ты говоришь?
- Вот что мне рассказывал генерал. "В момент выстрела, - говорил он, -
я невольно закрыл глаза от ужаса, чтобы не видеть обезображенный труп
моего спасителя... Но когда я их открыл, кого же увидал я первым в облаках
рассеивавшегося дыма? Того же высокого человека, который спокойно стоял на
прежнем месте, устремив печальный и кроткий взор на артиллериста, а тот,
стоя на одном колене и откинувшись туловищем назад, смотрел с ужасом,
словно этот человек казался ему самим дьяволом... Затем, в последующем
хаосе возобновившейся битвы я уж не мог больше найти моего спасителя..." -
добавил ваш отец.
- Но как же это могло случиться, Дагобер?
- Я и сам задал такой вопрос генералу. Он ответил, что никак не может
объяснить себе это невероятное, а между тем вполне реальное
происшествие... Несомненно, ваш отец был очень поражен наружностью этого
человека, по-видимому, лет тридцати от роду, потому что он очень хорошо
его запомнил: особенно поразили его сросшиеся на переносице черные густые
брови, которые, как черная полоса, прорезывали бледный лоб. Запомните эту
примету, дети... я сейчас вам объясню, почему...
- Не забудем! - отвечали девочки, все более и более изумляясь.
- И как это странно - человек с черной полосой на лбу!
- Слушайте дальше... Генерала, как я вам уже говорил, при Ватерлоо
посчитали убитым. В ночь, проведенную им на поле сражения, в бреду
лихорадки, в каком ваш отец находился, ему представилось при свете луны,
что этот самый человек склонился над ним и смотрел на него с выражением
глубокой нежности, останавливая лившуюся из ран кровь и стараясь вернуть
его к жизни. Но так как ваш отец отказывался от его забот, говоря, что
жить после такого поражения не стоит, этот человек, как ему показалось,
произнес: "Надо жить для Евы!" Евой звали вашу мать, которую генерал
оставил в Варшаве, чтобы следовать за императором.
- Как это все странно, Дагобер!.. А потом видел наш отец когда-нибудь
этого человека?
- Видел... потому что он же принес известие вашей матери от генерала.
- Когда же?.. Мы не знали ничего...
- Помните, как утром, в день смерти вашей матушки, вы отправились со
старухой Федорой в сосновый лес?
- Да, - с грустью отвечала Роза, - мы пошли за вереском, который мама
так любила.
- Бедная мамочка! Она вовсе не казалась больной в тот день, и мы уж
никак не ожидали, какое горе нас постигнет вечером! - прибавила Бланш.
- Конечно! Я сам, ничего не подозревая, распевал себе в саду за работой
в тот день! Работаю я этак да пою; вдруг раздается голос, спрашивающий
меня по-французски: "Эта деревня зовется Милоск?" Я оглянулся; вижу,
передо мной стоит какой-то незнакомец... Вместо того, чтобы ответить, я
невольно отступил шага на два, когда взглянул ему в лицо.
- Но почему?
- Это был человек высокого роста, очень бледный, с высоким открытым
лбом... его черные, сросшиеся брови казались проведенной через лоб черной
полосой...
- Это, значит, был тот самый человек, который два раза являлся нашему
отцу во время сражения?
- Да... это был он!
- Однако позволь, - Дагобер, - задумчиво заметила Роза, - сколько
прошло времени с этого сражения?
- Около шестнадцати лет.
- А сколько лет казалось на вид этому незнакомцу?
- Не больше тридцати.
- Как же мог он быть шестнадцать лет тому назад взрослым человеком?
Ведь спасителю отца было тоже около тридцати лет?
- Вы правы, - подумав, сказал Дагобер, пожимая плечами. - Быть может,
меня обмануло случайное сходство, но только...
- Если это был тот же человек, то, значит, он совсем не состарился?
- А ты его не спросил, не оказал ли он некогда помощи нашему отцу?
- Сперва я так был поражен, что мне это и в голову не пришло, а потом
некогда было, и он скоро ушел. Итак, я ответил ему на его вопрос вопросом
же: "Деревня-то эта та самая, но почему вы узнали, что я француз?"
"Я слышал ваше пение, - отвечал он. - Не можете ли вы мне сказать, где
здесь живет госпожа Симон, жена генерала?"
"Она живет здесь, господин".
Он молча смотрел на меня несколько мгновений, а затем, протянув мне
руку, сказал:
"Вы друг генерала Симона... его лучший друг?"
(Представьте себе мое изумление, дети!)
"Как вы это могли узнать?"
"Он часто говорил мне о вас с чувством глубокой признательности!"
"Вы видели генерала?"
"Да... несколько времени тому назад в Индии. Я тоже его друг и принес
его жене вести о нем. Я знал, что она сослана в Сибирь; в Тобольске,
откуда я иду, мне сказали, что она живет в этой деревне. Проводите меня к
ней".
- Добрый человек... я уже люблю его!.. - заметила Роза.
- Он был другом нашего отца!
- Я попросил его подождать и пошел предупредить вашу мать, чтобы
неожиданность не потрясла ее. Через пять минут он вошел к ней...
- А как он выглядел, этот странник, Дагобер?
- Он был очень высокого роста, в темной шубе, в меховой шапке, с
длинными черными волосами.
- А красивый?
- Да, дети, очень красивый... только с таким грустным и кротким
выражением лица, что у меня невольно сердце сжалось.
- Бедный! У него, верно, было большое горе?
- Поговорив с ним несколько минут наедине ваша мать позвала меня и
сообщила, что получила добрые вести от генерала. Она залилась слезами, а
перед ней на столе лежал толстый сверток с бумагами. Это был дневник
вашего отца, в который он каждый вечер записывал все то, что передавал бы
ей лично, если бы мог... Он избрал бумагу в доверенные... это его
утешало...
- Где же эти бумаги, Дагобер?
- Там все, в мешке, вместе с моим крестом и нашими деньгами... Я вынул
только несколько листов, чтобы дать вам прочитать сегодня... вы узнаете
зачем... а остальное я передам вам позднее...
- А давно был наш отец в Индии?
- Судя по тому немногому, что успела сообщить мне ваша мать, генерал
отправился в Индию после того, как дрался за греков против турок: он любил
брать сторону угнетенных против притеснителей... В Индии он сделался
отчаянным врагом англичан... они резали наших пленных на понтонах, они
мучили императора на острове св.Елены... не грех было воевать с ними,
потому что и тут пришлось защищать против них правое дело.
- Какому же делу служил наш отец?
- Делу одного из несчастных индийских раджей, владения которых
англичане разоряют и доныне без зазрения совести. Значит, ваш отец мог
биться за слабого против сильного, и этой возможности он не упустил. В
несколько месяцев он вооружил и обучил от 12 до 15 тысяч человек,
составлявших войско этого раджи, и в двух стычках они наголову разбили
англичан, конечно, не предполагавших, что им придется бороться с таким
полководцем, как ваш храбрый отец. Но несколько страниц из его дневника
объяснят вам это гораздо лучше, дети мои, чем я... Кроме того, там
встретите вы имя, которое должны запомнить навсегда... для того я и
отделил эти листки.
- Какое счастье! Читать слова, написанные нашим отцом, - это почти
равносильно тому, что слышать его самого! - сказала Роза.
- Будто он вместе с нами! - прибавила Бланш.
Девушки с живостью протянули руки к Дагоберу, чтобы получить листки,
которые он вытащил из кармана. Затем, с невольным, полным трогательной
грации порывом, они безмолвно поцеловали рукопись отца.
- Вы из этого узнаете также и то, почему я так удивился, узнав, что ваш
ангел-хранитель зовется Габриелем... Читайте... читайте... - прибавил он,
видя удивление девушек. - Только я должен вас предупредить, что когда
генерал это писал, он не видал еще того странника, который принес эти
бумаги.
Роза, сидя на кровати, начала читать нежным, растроганным голосом.
Бланш, положив голову на плечо сестры, следила за ней глазами с глубоким
вниманием. По движению губ можно было видеть, что она также читает про
себя.
20 февраля. Бивуак в горах Авы. 1830 г.
"Каждый раз, когда я принимаюсь писать в дневнике, который веду теперь
в глубине Индии, куда закинула бурная и неспокойная судьба изгнанника,
меня охватывает особое чувство. Быть может, ты никогда не прочтешь этого
дневника, моя горячо любимая Ева, и я испытываю нежное и вместе с тем
жестокое чувство: меня утешает мысль, что я разговариваю с тобою, и тем не
менее она будит во мне всю горечь сожалений, так как, говоря с тобой, я
лишен возможности тебя видеть.
Но если когда-нибудь эти страницы попадутся тебе на глаза, твое
благородное сердце забьется при имени храбреца, которому я сегодня обязан
своей жизнью. И если мне суждено счастье когда-нибудь увидеть тебя и
нашего ребенка, мы этим будем обязаны ему... Нашего ребенка! Ведь он жив?
Да? Я должен в это верить, потому что иначе твоя жизнь в страшной ссылке
была бы просто невыносима! Ангел мой дорогой! Ведь ему теперь уже
четырнадцать лет... Каков он? Он, верно, похож на тебя, не так ли? У него
твои чудные большие голубые глаза... Безумец!.. сколько раз я невольно
задавал тебе тот же вопрос на страницах этого дневника, вопрос, на который
ты не можешь дать ответа... и сколько раз я еще задам его! Научи же нашего
ребенка помнить и любить имя - довольно варварское, правда, имя -
Джальма!"
- Джальма! - повторила Роза, прерывая чтение. Глаза девушки были полны
слез.
- Джальма! - повторила за сестрой не менее ее взволнованная Бланш. - О!
мы никогда не забудем этого имени.
- И не забывайте, деточки; видимо, это выдающийся воин, хотя он и
молод. Продолжай же, Роза.
"В предыдущих листках я передавал тебе, дорогая Ева, о двух славных
битвах этого месяца. Войска моего старого друга, индийского раджи,
обученные на европейский лад, делали чудеса. Мы разбили англичан и
заставили их освободить часть истерзанной страны, которой они завладели
вопреки всем правам и законам и которую они безжалостно разорили. Война
англичан здесь - это измена, грабежи и убийства. Сегодня утром, после
томительного перехода по здешним горам, разведчики сообщили, что к врагу
подоспели подкрепления и что он готовится к атаке. Он находился от нас
всего в нескольких лье, и поэтому сражения избежать было невозможно.
Старый индийский раджа, отец моего спасителя и мой старый друг, так и
рвался в бой. Битва началась около трех часов и сопровождалась страшным
кровопролитием и ожесточением. Видя, что наши усталые и немногочисленные
силы слабеют перед свежими подкреплениями англичан, я выступил вперед со
своим небольшим кавалерийским отрядом.
Старый раджа находился в центре войска. Он бился, как всегда, с
безумной отвагой. Его сын, восемнадцатилетний Джальма, храбрый, как его
отец, не отставал от меня. В самую горячую минуту битвы подо мной убивают
лошадь, и я лечу вместе с ней в овраг, около которого мы находились; мы
падаем, да еще так глупо, что я очутился под лошадью, и сперва мне
казалось, что у меня сломано бедро".
- Бедный отец! - сказала Бланш.
- К счастью, на этот раз он спасся благодаря Джальме. Видишь, Дагобер,
- заметила Роза, - как я хорошо запомнила это имя.
Затем она продолжала:
"Англичане решили, что если я буду убит, то справиться с армией раджи
им ничего не стоит (очень лестное для меня мнение). Поэтому один офицер из
сипаев и пять или шесть наемных солдат, трусливых, низких бродяг и
разбойников, увидав мое падение, стремглав спустились в овраг, чтобы меня
прикончить... Среди огня и дыма мои горцы, увлеченные жаром битвы, не
заметили, как я упал, но Джальма, не покидавший меня, тотчас же бросился в
овраг, чтобы помочь мне. Его хладнокровие и храбрость спасли мне жизнь.
Одним выстрелом из карабина он убил офицера, другим прострелил руку
солдату, успевшему уже проткнуть штыком мне левую ладонь... Успокойся,
любимая Ева, это были пустяки, простая царапина".
- Ранен... опять ранен! - вскричала Бланш, прерывая сестру.
- Успокойтесь, - сказал Дагобер, - это, вероятно, была простая
царапина. Рану, которая не мешала продолжать битву, генерал называл обычно
"белой раной". Только он и мог придумать такое словечко!
"Джальма, заметив, что я ранен, - продолжала Роза, вытерев глаза, -
начал действовать своим карабином, как палицею, и заставил солдат
отступить. Но в эту минуту я увидал еще одного неприятеля, спрятавшегося
среди густого бамбука, который окаймлял овраг; этот солдат медленно
опускал свое длинное ружье, устанавливая его ствол между двух ветвей и
вздувая фитиль; затем он прицелился в Джальму, и храбрый юноша получил
пулю в грудь, прежде чем мои крики могли его предупредить, Почувствовав
боль, молодой человек упал на одно колено, но не переставал стойко
держаться, стараясь своим собственным телом загородить меня, быть живым
щитом... Ты можешь себе представить мое отчаяние, мой гнев. Несмотря на
все усилия, я не мог освободить свои ноги из-под тела лошади; мне мешала,
кроме того, невыносимая боль в бедре. Пока я лежал так, безоружный и