Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 1)

особенно теперь, когда моего сына посадили в тюрьму за его песни...
- Вот к чему ведет безбожие... - строго заметил голос. - А посмотрите
на Габриеля... Он последовал моим советам... и теперь это образец
христианских добродетелей.
- Но Агриколь тоже не лишен достоинств, отец мой... он такой добрый и
преданный!
- Без религии, - еще строже заговорил голос, - нет добродетели... Все,
что вы называете хорошими качествами, - только суетная видимость... При
малейшем дьявольском наущении они исчезнут, как не бывало... А дьявол
всегда живет в том, в ком нет религии...
- Бедный мой сын! - в слезах воскликнула Франсуаза, - а уж как я молюсь
за него каждый день, чтобы Божья благодать его осенила...
- Я всегда вам говорил, что вы были слишком к нему слабы... Теперь вас
Бог за это и карает. Надо было расстаться со столь безбожным сыном, а не
поощрять неверия своей беспредельной любовью. Надо, как говорит Евангелие,
отсекать зараженный член...
- Увы, отец мой!.. Вы знаете, что это был единственный случай, когда я
вам не повиновалась... я не могла решиться на разлуку с сыном...
- Вот почему вы не можете рассчитывать на спасение... Впрочем, Бог
милосерд... Только не впадите в ту же ошибку в отношении этих девушек...
Провидение вам послало их именно для того, чтобы вы их спасли от вечной
погибели... Не погубите же их преступным безразличием к их судьбе.
- Ах, отец мой... я со слезами о них молюсь.
- Этого мало... Эти несчастные не имеют ведь никакого понятия о добре и
зле... Их души - вместилище, наполненное несчастьем и срамом... Подумайте,
чем они стали, воспитанные нечестивой матерью и неверующим солдатом?
- Относительно этого, отец мой, вы можете быть спокойны, - наивно
заметила Франсуаза. - Они кротки, как ангелы, а мой муж, не покидавший их
с детства, говорит, что лучше созданий на свете нет!
- Ваш муж - сам закоснелый грешник, - резко промолвил голос. - Он не
может быть судьей в этом деле. А я вам говорю, что вы не должны ни на
минуту откладывать спасения этих несчастных, иначе вы впадете в смертный
грех.
- Боже мой! я это очень хорошо знаю... и это меня мучит не меньше, чем
арест сына... Но что же делать? Сама учить я их не могу... я ничего не
знаю... я только верую!.. а муж мой позволяет себе в своем ослеплении
шутить над святыми вещами, которых сын не касается только из уважения ко
мне... Умоляю вас, отец мой... помогите мне... посоветуйте... что мне
делать?
- Конечно, нельзя же оставлять на вечную погибель бедных девушек, -
произнес после нескольких минут молчания голос из исповедальни. - Выбора
нет... их необходимо отправить в монастырь... Там они увидят только святые
и благие примеры.
- Но, отец мой, чем оплатить пансион? Если бы еще я могла по-прежнему
работать как было, когда учился Габриель... Но я почти потеряла зрение...
Разве только... разве только... вы похлопочете, отец мой... вы знаете
много благотворителей... Нельзя ли заинтересовать их участью бедных
сироток?
- А где же их отец?
- Он в Индии... Муж говорит, что он скоро должен вернуться во
Францию... но это еще не точно... И еще одно, отец мой: у меня обливается
сердце кровью, при мысли, что бедняжки должны будут разделять нашу
нищету... А она близка... мы ведь только и живем заработком сына...
- У них здесь нет родных?
- Кажется, нет, отец мой!
- А доставить их во Францию вашему мужу поручила их мать?
- Да, отец мой! Но его спешно вызвали по какому-то делу в Шартр.
(Читатель вероятно помнит, что Дагобер счел лишним посвящать жену в
надежды, связанные для дочерей маршала с их медалью. Он и девушкам
посоветовал об этом не говорить никому, даже Франсуазе.)
- Итак, - спросил голос, - вашего мужа нет сейчас в Париже?
- Нет... он вернется сегодня вечером или завтра утром...
- Послушайте, - сказал голос после новой паузы. - Каждая упущенная
минута спасения их душ увеличивает смертельную опасность... Рука
Всевышнего тяготеет над ними... кто знает, когда наступает смерть?.. А
если они, упаси Господь, умрут в таком состоянии, то они обречены на
вечную погибель: их глаза необходимо открыть тотчас же... им сейчас же
надо показать небесный свет... Надо отвезти их в монастырь... Это ваша
обязанность... Желаете ли вы ее исполнить?
- О, да, отец мой... но, к несчастью, повторяю, я слишком бедна... я
вам это говорила...
- Я знаю, что в вере и усердии у вас недостатка нет. Но при всем этом,
если бы даже вы и были в состоянии руководить этими девушками, нечестивые
примеры вашего мужа и сына каждодневно уничтожали бы ваши труды... Значит,
о сиротах должны во имя христианского милосердия позаботиться другие...
они и будут действовать за вас, а вы будете отвечать за девушек перед
Богом.
- Ах, отец мой! как я вам буду благодарна, если доброе дело удастся.
- Может быть, мне и удастся... Я знаю настоятельницу одного монастыря,
где девушек сумеют воспитать как следует... Плату за них можно свести до
минимума... но платить все-таки придется... а потом приданое... В
состоянии ли вы им дать все это?
- Увы, нет!
- Ну, тогда я возьму денег в нашей кассе для бедных и с помощью добрых
людей соберу сколько нужно... Я пристрою их в монастырь.
- Отец мой! Вы спасаете их и меня!
- Хотелось, чтоб было так... Но ради их спасения и чтобы принятые меры
были действенными, я должен поставить вам несколько условий.
- Ваши слова для меня приказ, я заранее на все согласна.
- Во-первых, сегодня же вы привезете их ко мне, и моя домоправительница
отправит их немедленно в монастырь.
- Но это невозможно, отец мой! - воскликнула Франсуаза.
- Почему невозможно?
- В отсутствие мужа...
- Ну?
- Я не посмею решиться на такой шаг... не посоветовавшись с ним.
- А я вам говорю, что не только не надо советоваться с ним, но все
нужно сделать в его отсутствие.
- Как? Без него?
- Во-первых, - продолжал строгий голос, - он мог бы в своем закоснелом
безбожии помешать этому мудрому и благочестивому решению, а во-вторых,
необходимо порвать все сношения между ним и этими девушками; поэтому он
даже не должен знать, где они находятся.
- Но, отец мой, - со страшным смущением и колеблясь сказала Франсуаза,
- ведь они были поручены именно ему, моему мужу... Как же не спросить
его?..
Голос прервал Франсуазу:
- Можете вы наставить в вере этих девушек у себя дома или нет?
- Нет, отец мой, не могу.
- Подвергаются они опасности остаться закоснелыми грешницами, живя у
вас, или нет?
- Да, отец мой, подвергаются.
- Ответственны вы или нет за смертные грехи, в какие они могут впасть,
раз вы заменяете им родителей?
- Увы, отец мой, я отвечаю за них перед Богом.
- Не для их ли спасения я настаиваю, чтобы их сегодня же отправить в
монастырь?
- Конечно, для их спасения!
- Так выбирайте...
- Но скажите, отец мой, имею ли я право распорядиться их судьбой без
согласия мужа?
- Право? Да это не право, а обязанность, священный долг! А если бы эти
бедные девушки погибали от огня в горящем здании, стали бы вы ждать
согласия мужа, чтобы их вытащить?.. А тут дело не в том огне, который
может сжечь только тело, а в вечном пламени, в котором будут бесконечно
мучиться их души...
- Простите, отец мой, что я настаиваю, - сказала бедная женщина с
сомнением и тревогой, которые возрастали с минуты на минуту, - но
просветите меня в моих колебаниях: могу ли я так поступить после того, как
дала клятву послушания мужу перед алтарем?
- Послушание обязательно в добром... а в злом повиноваться не
следует!.. А вы сами сознаете, что ваш муж мешает спасению этих девушек, а
это может быть непоправимо!
- Но, отец мой, когда он вернется и будет спрашивать, где они... я
должна буду, значит, лгать?
- Молчание - не ложь... вы скажете ему, что не можете ответить на его
вопрос.
- Мой муж - лучший из людей, отец мой, но такой ответ выведет его из
себя... Он ведь человек военный... его гнев будет ужасен... - говорила
Франсуаза, заранее дрожа при мысли об этом.
- И будь его гнев во сто раз сильнее, вы не должны его бояться...
напротив, вы должны радоваться, что страдаете за святое дело! - воскликнул
с негодованием грозный голос. - А что же, вы думаете душу спасти так
легко? И как смеет грешник, желающий искренно искупить свои прегрешения
служением Богу, жаловаться на камни и шипы, встречающиеся на его пути?
- Простите, отец мой, простите, - сказала Франсуаза, подавленно и
смиренно покоряясь. - Только позвольте мне еще один вопрос, только один.
Увы! Ведь вы мой единственный наставник и руководитель... Кого же мне и
спросить, как не вас?
- Говорите.
- Когда вернется маршал Симон и станет спрашивать у мужа, где его
дочери... Что же он ему ответит тогда!.. Как тогда поступить?
- Вы тотчас же дадите мне знать, когда вернется маршал... и я подумаю,
что делать. Ведь и права отца действительны только тогда, когда он ими
пользуется для блага детей. Раньше отца и выше отца есть Господь Бог,
которому все обязаны служить. Поразмыслите сами. Если вы примете мое
предложение, эти девушки спасены: они не будут больше вас обременять и не
будут страдать от нищеты; они получат прекрасное религиозное воспитание,
достойное дочерей французского маршала. Так что когда их отец вернется в
Париж, то, _если он будет достоин их видеть_, вместо двух полудиких
язычниц он увидит набожных, воспитанных девушек, скромных, образованных,
угодных Богу. Они помолятся за него: и ему ведь необходимы прощение и
милосердие, так как он человек насилия, войны и битв. А теперь решайте.
Хотите ли вы, подвергая опасности свою душу, из нечестивого страха перед
гневом вашего мужа, погубить будущее девушек не только в этой жизни, но и
в будущей?
Как ни были грубы слова духовника Франсуазы и как ни полны глубокой
нетерпимости, но они с его точки зрения были разумны и справедливы.
Простой и прямой аббат Дюбуа был уверен в справедливости своих слов,
потому что он был не более как слепым орудием в руках Родена и, не ведая
целей интриги, был убежден, что, заставляя Франсуазу поместить девушек в
монастырь, он только исполняет священный долг пастыря. Самое удивительное
орудие ордена, к которому принадлежал Роден, было, да и остается то, чтобы
привлекать к себе в сообщники честных и искренних людей, которые, не
подозревая о происках ордена, являются тем не менее одними из самых
главных актеров пьесы.
Франсуаза, привыкшая за много лет беспрекословно исполнять приказания
своего духовника, ничего не ответила на его последние слова и подчинилась.
Только с трепетом ужаса она думала о том, какой отчаянный гнев охватит
Дагобера, когда он не найдет дома детей, порученных ему умирающей матерью.
Но она вспомнила слова духовника, что чем сильнее будет этот гнев, тем
смиреннее она должна будет его переносить во славу Божию, и поэтому
сказала священнику:
- Да будет воля Божия, отец мой, и что бы ни случилось, я готова
исполнить свой долг христианки... как вы мне приказали...
- И Бог вознаградит вас за то, что вам придется перенести во имя его...
Итак, вы клянетесь перед лицом Бога всемогущего не отвечать на вопросы
вашего мужа по поводу местопребывания дочерей маршала Симона?
- Да, отец мой, клянусь, - сказала, дрожа от страха, Франсуаза.
- И будете хранить молчание и перед маршалом Симоном, если я найду, что
его дочери еще не достаточно укрепились в вере, чтобы вернуться к отцу?
- Да, отец мой! - все более и более слабым голосом произносила
Франсуаза.
- Вам нужно будет дать отчет в том, что произойдет между вами и вашим
мужем, когда он вернется.
- Хорошо, отец мой! Когда прикажете привести сирот к вам?
- Через час. Я напишу настоятельнице и оставлю письмо
домоправительнице. Это очень верная женщина, и она сама отвезет девушек в
монастырь.


После окончания исповеди, выслушав увещания и получив отпущение грехов,
жена Дагобера вышла из исповедальни.
Церковь уже не была пустынна. Огромная толпа переполняла ее,
привлеченная пышными похоронами, о которых разговаривали два часа назад
сторож и причетник. С большим трудом Франсуаза смогла добраться до дверей
церкви. Какой контраст с проводами бедняка, который этим утром так
смиренно дожидался на паперти! Многочисленное духовенство прихода всем
клиром величественно шествовало навстречу гробу, обитому бархатом; муар и
шелк траурных риз, их ослепительные серебряные вышивки сверкали при свете
тысяч свечей. Церковный сторож сиял самодовольством в своей блистательной
ливрее с эполетами; причетник бойко нес посох, соперничая с ним в
торжественности; голоса певчих, одетых в чистенькие стихари, гремели
вибрирующими раскатами, гудение труб сотрясало стекла; на лицах всех тех,
кто делил наследство после этой богатой смерти _по первому разряду_,
читалось удовлетворение, торжествующее и сдержанное, которое, пожалуй, еще
больше подчеркивалось манерами и выражением лиц двух наследников, высоких,
здоровенных молодцов с цветущими физиономиями; не нарушая правил
скромности, они, казалось, лелеяли и нежили себя в своих мрачных и
символических траурных плащах.
Несмотря на всю свою чистоту и наивную веру, Франсуаза была до боли
поражена возмутительным контрастом встречи бедного гроба и гроба богача у
порога храма Божия, потому что, если равенство и существует, то лишь перед
лицом смерти и вечности. Полная чувства глубокой тоски, Франсуаза еще
больше огорчилась этим печальным контрастом и пошла домой далеко не с
радостным чувством, решившись немедленно отправить сирот в монастырь
св.Марии, расположенный, если читатель помнит, рядом с лечебницей доктора
Балейнье, где находилась в заключении Адриенна де Кардовилль.

4. СУДАРЬ И УГРЮМ

Жена Дагобера уже свернула на улицу Бриз-Миш, когда ее догнал
запыхавшийся причетник, передавший ей приказание аббата сейчас же
вернуться в церковь по весьма важному делу. В ту минуту как Франсуаза
повернула обратно, к воротам дома, где она жила, подкатил фиакр.
Извозчик слез с козел и открыл дверцу кареты.
- Кучер, идите и спросите, здесь ли живет Франсуаза Бодуэн, - сказала
одетая в черное особа, сидевшая в карете с толстым мопсом на руках.
- Сию минуту, мадам, - ответил кучер.
Читатель, вероятно, догадался, что это была госпожа Гривуа, доверенная
служанка княгини де Сен-Дизье со своим мопсом Сударем, имевшим над ней
настоящую тираническую власть.
Красильщик, который в то же время был и привратником, учтивейше
подскочил к экипажу и объяснил госпоже Гривуа, что в самом деле Франсуаза
Бодуэн живет здесь, но в настоящую минуту ее нет дома. Папаша Лорио
сегодня имел дело с желтой краской, и его руки, а отчасти лицо были
окрашены в яркий золотистый цвет. Лицезрение такого персонажа цвета охры
взволновало и привело в необычайную ярость Сударя, и в тот момент, когда
красильщик протянул руку к дверце фиакра, мопс испустил страшный лай и
укусил его за кисть руки.
- Ах, Боже мой! - воскликнула с отчаянием госпожа Гривуа, когда папаша
Лорио отдернул руку, - только бы эта краска была не ядовита... Смотрите,
как он запачкался... а между тем это такая нежная собака!..
И хозяйка принялась ласково и тщательно вытирать замаранную желтой
краской морду своего мопса. Папаша Лорио, которого вряд ли удовлетворили
бы даже извинения госпожи Гривуа по поводу дурного поведения мопса, сказал
ей, еле сдерживая гнев:
- Ну, знаете, госпожа, не принадлежи вы к слабому полу, из-за чего я и
терплю этого наглого пса, - я имел бы удовольствие схватить его за хвост
и, окунув в котел, что у меня на плите, вмиг превратить вашего пса в
оранжевую собаку!
- Выкрасить мою собаку в желтую краску! - раздраженно воскликнула
госпожа Гривуа, вылезая из экипажа и нежно прижав к груди мопса, она
смерила гневным взглядом папашу Лорио.
- Я же вам сказал, что госпожи Франсуазы нет дома! - заметил
красильщик, видя, что хозяйка мопса все-таки идет к темной лестнице.
- Хорошо, я ее подожду, - сухо заметила госпожа Гривуа. - На каком
этаже она живет?
- На пятом! - бросил папаша Лорио, скрываясь к себе в лавку.
И, злобно улыбаясь пришедшей ему на ум коварной мысли, он пробормотал:
- Надеюсь, что большая собака дядюшки Дагобера будет не в духе и
хорошенько оттреплет проклятого мопса!
Госпожа Гривуа с трудом поднималась по крутой лестнице, останавливаясь
на каждой площадке, чтобы перевести дух, и оглядываясь кругом с видом
полного отвращения. Наконец она добралась до пятого этажа и постояла с
минуту у двери скромной комнаты, где находились в это время обе сестры и
Горбунья. Молодая работница собирала в узелок вещи, которые надо было
нести в ломбард, а Роза и Бланш казались гораздо счастливее и спокойнее,
чем раньше. Горбунья им сообщила, что если они умеют шить, то могут,
усердно работая, заработать до восьми франков в неделю вдвоем, что будет
все-таки подспорьем для семьи.
Появление госпожи Гривуа в квартире Франсуазы объяснялось новым
решением аббата д'Эгриньи и княгини де Сен-Дизье. Они решили, что будет
осмотрительнее отправить за молодыми девушками госпожу Гривуа, которая
пользовалась их безусловным доверием. Для того Франсуазу и вернули в
церковь, чтобы духовник передал ей, что за сиротами приедет к ней на дом
одна почтенная дама и увезет их в монастырь.
Постучав в дверь, доверенная служанка княгини вошла в комнату и
спросила, где Франсуаза Бодуэн.
- Ее нет дома, - скромно отвечала удивленная этим посещением Горбунья,
опустив глаза под взором госпожи Гривуа.
- Ну, так я ее подожду, - сказала госпожа Гривуа, внимательно и не без
любопытства оглядывая сестер, которые также не смели поднять глаз от
робости. - Мне необходимо ее видеть по важному делу!
С этими словами госпожа Гривуа не без отвращения уселась в старое
кресло жены Дагобера. Считая, что теперь Сударь не подвергается больше
никакой опасности, она бережно опустила его на пол. Но в эту минуту за
креслом послышалось глухое, глубокое, утробное ворчание, заставившее
вскочить с места госпожу Гривуа; несчастный мопс задрожал от ужаса всем
своим жирным телом и бросился с испуганным визгом к своей хозяйке.
- Как! Здесь собака? - воскликнула госпожа Гривуа, быстро наклоняясь,
чтобы поднять Сударя.
Угрюм, желая как будто сам ответить на этот вопрос, медленно встал
из-за кресла, за которым он лежал, и появился, позевывая и потягиваясь.
При виде этого могучего животного и двух рядов громадных, острых клыков,
которые, казалось, ему доставляла удовольствие показывать, госпожа Гривуа
не могла удержаться от крика ужаса... Злобный мопс, сначала дрожавший всем
телом, столкнувшись нос к носу с Угрюмом, почувствовал себя в безопасности
на коленях своей госпожи и начал нахально и вызывающе ворчать, сердито
поглядывая на громадного сибирского пса. Впрочем, достойный товарищ
покойного Весельчака ответил на это только новым презрительным зевком.
Затем Угрюм обнюхал с некоторым беспокойством платье госпожи Гривуа и,
повернув спину Сударю, улегся у ног Розы и Бланш, не сводя с них своих
умных глаз и как бы чувствуя, что им угрожает какая-то новая опасность.
- Выгоните отсюда эту собаку! - повелительно крикнула госпожа Гривуа. -
Она пугает моего мопса и может его обидеть!
- Будьте спокойны, сударыня, - улыбаясь, заметила Роза: - Угрюм
совершенно безобиден, пока его не тронут.
- Все равно! - воскликнула гостья. - Долго ли до несчастья? Стоит
только посмотреть на эту громадину с волчьей головой и страшными зубами,
как уже начинаешь дрожать при мысли о том, чего он может наделать...
Выгоните его вон, говорю я вам!
Последние слова госпожа Гривуа произнесла сердитым тоном. Эта
интонация, вероятно, не понравилась Угрюму, он заворчал, оскалил зубы и
повернул голову в сторону незнакомой ему женщины.
- Молчи, Угрюм! - строго заметила Роза.
В комнату в это время вошел новый посетитель и своим появлением вывел
из затруднения молодых девушек. Вошедший был комиссионер с письмом в
руках.
- Что вам угодно? - спросила Горбунья.
- Вот очень срочное письмо от мужа здешней хозяйки... Славный такой
человек. Внизу мне красильщик сказал, что хотя хозяйки дома и нет, но
письмо можно отдать и без нее.
- Письмо от Дагобера! - с радостью воскликнули Роза и Бланш. - Значит,
он вернулся? Где же он?
- Я и не знаю, как его зовут; знаю только, что это добрый малый, солдат
с орденом и седыми усами; он здесь недалеко, в конторе дилижансов Шартра.
- Ну, да, это он самый! - воскликнула Бланш. - Давайте письмо...
Госпожу Гривуа это известие поразило как громом. Она знала, что
Дагобера удалили именно для того, чтобы аббат Дюбуа мог наверняка
воздействовать на Франсуазу. И именно теперь, когда все уже уладилось и
оставалось только закончить дело, вдруг, откуда ни возьмись, появляется
этот солдат, чтобы помешать успеху ловко задуманного предприятия!
- Боже мой! - воскликнула Роза, прочитав письмо. - Какое несчастье!
- Что такое, сестра? - спросила Бланш.
- Вчера на половине дороги Дагобер заметил, что потерял кошелек. Из-за
этого он не решился ехать дальше, а вернулся обратно, взяв в долг обратный
билет. Теперь он просит поскорее прислать ему деньги, он их ждет в
конторе.
- Так точно, - заметил посыльный, - и он еще мне сказал на словах:
"Поторопись, приятель... видишь, я в закладе сам!"
- И в доме ни гроша! - воскликнула Бланш. - Что же делать? как быть?
При этих словах госпожа Гривуа облегченно вздохнула; вновь появилась
надежда, что дело еще не проиграно. Но слова Горбуньи снова лишили ее
надежды. Девушка принялась торопливо укладывать свой узелок и сказала
сестрам:
- Не волнуйтесь... Видите, сколько тут вещей... ломбард недалеко... я
сейчас получу деньги и пройду к господину Дагоберу... Через какой-нибудь
час он будет дома!
- Ах, дорогая Горбунья, вы правы, - сказала Роза. - Как вы добры, вы
обо всем подумали...
- Вот адрес на конверте, - прибавила Бланш, - возьмите его с собою.
- Благодарю! А вы, - сказала Горбунья комиссионеру, - идите в контору и
передайте пославшему вас господину, что я сейчас туда приду.
"Ишь, чертова горбунья, - гневно размышляла госпожа Гривуа, - обо всем
подумала... Не будь ее, дело бы еще можно было поправить... избежать
неожиданного прихода этого проклятого человека... А теперь девчонки ни за
что не поедут со мной, пока не придет жена солдата... Предложить им уехать
раньше, - значит все испортить и получить отказ... Господи, что же
делать?"
- Не беспокойтесь, мадам! - сказал, уходя, посыльный. - Я успокою
старика, что его скоро выкупят!
Пока Горбунья возилась с укладкой серебра и вещей, госпожа Гривуа
раздумывала. Вдруг она вздрогнула, и ее лицо, которое за несколько минут
до этого было мрачным, беспокойным и сердитым, неожиданно просветлело, она
встала, все еще держа Сударя на руках, и сказала девушкам:
- Так как госпожи Франсуазы все еще нет, то я схожу здесь недалеко, по
соседству, а затем вернусь. Предупредите ее о моем приходе.
И с этими словами госпожа Гривуа вышла из комнаты вслед за Горбуньей.

5. ВНЕШНОСТЬ

Успокоив сестер, Горбунья спустилась с лестницы, что было нелегко для
нее, потому что к довольно объемистому узлу она прибавила свое
единственное шерстяное одеяло, несколько согревавшее ее в холод, в ледяной
норе, где она жила.
Накануне, в тревоге за судьбу Агриколя, молодая девушка не могла
работать... Муки ожидания, надежда и беспокойство мешали ей: рабочий день,
значит, пропал, а жить все же было нужно. Тягостные невзгоды, отнимающие у
бедняка все вплоть до способности трудиться, вдвойне ужасны: они
парализуют силы и, наряду с безработицей, что подчас является следствием
скорби, приходят нищета и отчаяние. Но Горбунья еще находила в себе силы
жертвовать собой и быть полезной другим, потому что в ней олицетворялся
законченный и трогательный тип христианского долга. Хрупкие, физически
слабые существа сплошь и рядом одарены необыкновенным душевным мужеством;
можно было бы сказать, что у этих хилых, тщедушных людей дух властвует над
телом, придавая ему кажущуюся энергию.
Так и теперь, несмотря на то, что Горбунья целые сутки не спала и не
ела, что она страдала от холода ледяной ночью, что она совершила столь
утомительное путешествие, через весь Париж под дождем и снегом, чтобы
попасть на Вавилонскую улицу, - она находила в себе все еще достаточно
сил. Поистине безгранична духовная мощь.
Горбунья достигла улицы Сен-Мерри. После открытия заговора улицы Прувер
в этом многолюдном квартале число полицейских агентов было значительно
увеличено.
Когда Горбунья со своей тяжелой ношей проходила быстрым шагом мимо
одного из полицейских, сзади нее послышался звон двух упавших на землю
пятифранковых монет. Монеты эти были подброшены какой-то следовавшей за
нею толстой женщиной в черном платье, которая сейчас же подозвала к себе
жестом полицейского, показала ему на деньги и что-то шепнула, указав на
торопливо уходящую Горбунью. Затем толстая женщина быстро пошла по улице
Бриз-Миш.
Полицейского поразили, вероятно, слова госпожи Гривуа (так как это была
она), потому что, подняв монеты, он побежал за Горбуньей, крича ей вслед:
- Эй, вы, там!.. Стойте!.. Слышите... Женщина... стойте!..
При этих возгласах несколько человек оглянулось и остановилось. На этих
многолюдных улицах достаточно группы из двух-трех человек, чтобы через
несколько минут собралась большая толпа.
Не подозревая, что крики сержанта относились именно к ней, Горбунья
торопилась дойти поскорее до ломбарда, стараясь проскользнуть в толпе как
можно незаметнее, из страха грубых и жестоких насмешек над своим
уродством, которые слишком часто ее преследовали. Вдруг она услышала, что