Сюзанна Кэри. Агасфер (Вечный Жид) (том 1)

странной, но очень красивой одежде, доложила рыжей барышне: "Госпожа, он
здесь"... Та тотчас же поднялась и обратилась ко мне: "Тысячу извинений,
господин... Я никогда не забуду сколь я обязана вам за испытанное
удовольствие... Будьте любезны и на всякий случай потрудитесь запомнить
мой адрес и мое имя: Адриенна де Кардовилль". С этими словами она
скрылась. Я не нашелся, что и ответить; молодая девушка проводила меня до
калитки, сделала восхитительный реверанс, и я очутился на Вавилонской
улице, повторяю вам, в таком изумлении и ослеплении, как будто вышел из
заколдованного замка.
- А и правда, сынок, совсем как в сказке, не правда ли, милая Горбунья?
- Да, госпожа Франсуаза, - ответила молодая девушка рассеянным и
задумчивым тоном, которого, однако, Агриколь не заметил.
- Меня особенно тронуло, - продолжал он, - что как ни рада была эта
барышня увидать свою маленькую собачку, она не только не забыла обо мне,
как сделали бы многие на ее месте, но даже не занялась с ней, пока я был
там. Это доказывает ее сердечность и деликатность, не правда ли, Горбунья?
Словом, думаю, что барышня так добра и великодушна, что я ни минуту не
задумался бы обратиться к ней в каких-нибудь сложных обстоятельствах...
- Да... ты прав, - отвечала Горбунья все более и более рассеянно.
Бедная девушка сильно страдала... Она не испытывала ни зависти, ни
ненависти к этой молодой незнакомке, принадлежавшей, казалось, по ее
красоте, богатству, изящности поступков к такой блестящей и высокой сфере,
куда не мог достичь даже взор нашей Горбуньи... Но невольно, с болью
оглянувшись на себя, несчастная девушка никогда, быть может, так сильно не
чувствовала бремени своей нищеты и уродства...
И все-таки эта благородная девушка из-за обычной для нее скромной и
кроткой покорности судьбе, только за одно слегка рассердилась на Адриенну
де Кардовилль: за то, что она предложила Агриколю деньги; но изысканный
поступок, каким была исправлена эта ошибка, глубоко тронул Горбунью...
А все-таки она чувствовала, что сердце ее разрывается на части;
все-таки она не могла удержаться от слез, любуясь на дивный цветок, столь
великолепный и ароматный, который, должно быть, так дорог Агриколю, потому
что подарила его прелестная рука.
- А теперь, матушка, - продолжал со смехом молодой кузнец, не замечая
грустного волнения Горбуньи, - вы изволили скушать раньше супа пирожное,
что касается рассказов, я вам сообщил одну из причин моего замедления... а
вот и другая... Сейчас, войдя в дом, я внизу на лестнице встретился с
красильщиком; рука у него была окрашена в превосходный зеленый цвет; он
меня остановил и объявил с испуганным видом, что заметил бродившего около
нашего дома какого-то довольно хорошо одетого господина, который,
казалось, за кем-то подсматривал... "Ну, так что же нам-то до этого,
папаша Лорио? - сказал я ему. - Уж не боитесь ли вы, что у нас украдут
секрет прекрасной зеленой краски, в которой у вас рука по локоть точно в
перчатку затянута?"
- А что это в самом деле за человек, Агриколь? - сказала Франсуаза.
- Да, право, матушка, не знаю, да и не хочу знать: я посоветовал папаше
Лорио, который болтлив, как сойка, вернуться к своему чану, потому что ему
так же безразлично, как и мне, шпионит кто за нами или нет...
Говоря это, Агриколь положил маленький кожаный кошелек с деньгами в
средний ящик шкафа.
В то время пока Франсуаза ставила на угол стола котелок с кушаньем,
Горбунья, выйдя из задумчивости, налила воды в таз и, подав его молодому
кузнецу, сказала нежным и робким голосом:
- Это для рук, Агриколь!
- Спасибо, крошка... Ну, и милая же ты девушка!.. - И затем совершенно
просто и непринужденно Агриколь прибавил: - На тебе за труды этот красивый
цветок...
- Ты отдаешь его мне! - воскликнула изменившимся голосом девушка, между
тем как яркая краска залила ее бледное и привлекательное лицо. - Ты
отдаешь его мне... этот прелестный цветок... цветок, подаренный такой
красивой, богатой, доброй и ласковой барышней?! - и бедная Горбунья
повторяла все с увеличивающимся изумлением: - И ты мне его отдаешь!
- А на кой черт он мне? На сердце, что ли, положить? Или заказать из
него булавку?.. - сказал со смехом Агриколь. - Я был очень тронут, это
правда, тем, как любезно отблагодарила меня эта барышня. Я в восторге, что
нашел ее собачку, и очень счастлив, что могу подарить тебе этот цветок,
если он тебе нравится... Видишь, какой сегодня удачный день!
И пока Горбунья, трепеща от счастья, волнения и удивления, принимала
цветок, молодой кузнец, продолжая разговор, мыл руки, причем они оказались
такими черными от железных опилок и угольной копоти, что прозрачная вода
превратилась в черную жидкость. Агриколь, указав Горбунье взглядом на это
превращение, шепнул ей, улыбаясь:
- Вот и дешевые чернила для нашего брата бумагомарателя... Вчера я
окончил одно стихотворение, которое показалось мне не совсем уж плохим; я
тебе его прочту.
Говоря это, Агриколь простодушно вытер руки о свою блузу, пока Горбунья
ставила таз на комод, благоговейно укладывая на один из его краев свой
цветок.
- Разве ты не можешь попросить полотенце? - заметила Франсуаза сыну,
пожимая плечами. - Вытирать руки блузой, можно ли так!
- Она целый день печется у пламени горна... значит, ей вовсе не вредно
освежиться вечерком!.. А! Экий я у тебя неслух, мама!.. побрани-ка меня
хорошенько... если хватит храбрости!.. Ну-ка!
В ответ на это Франсуаза, обхватив руками голову своего сына, славную
голову, прекрасную, честную, столь решительную и умную, посмотрела на него
с материнской гордостью и несколько раз крепко поцеловала в лоб.
- Ну садись же! Ты целый день на ногах в кузнице, а теперь уже так
поздно.
- Опять твое кресло... ежевечерне пререкание начинается вновь!.. Убери
его, пожалуйста, мне и на стуле удобно.
- Ну, уж нет, по крайней мере дома-то ты должен хорошенько отдохнуть
после тяжелой работы.
- Ну, не тиранство ли это, Горбунья? - весело шутил Агриколь,
усаживаясь в кресло. - Впрочем, я ведь притворяюсь: мне, конечно, очень
удобно сидеть в кресле и я очень рад его занять. С тех пор как я отдыхал
на троне в Тюильри, мне нигде не было так удобно!
С одной стороны стола Франсуаза резала для сына хлеб, с другой Горбунья
наливала ему вина в серебряный бокал. В этой нежной предупредительности
двух прекрасных женщин к их любимцу было нечто трогательное.
- А ты разве со мной не поужинаешь? - спросил Горбунью Агриколь.
- Спасибо, Агриколь, - отвечала швея, потупив глаза, - я только что
пообедала.
- Ну, да ведь я тебя только так, из вежливости и приглашал; точно мне
неизвестны твои маленькие странности, что ты, например, ни за что на свете
не станешь у нас есть... Это вроде матушки: она, видите ли, предпочитает
есть одна... чтоб я не видел, как она на себе экономит...
- Да нет же, Боже мой! Мне просто полезнее обедать пораньше... Ну, как
тебе нравится это блюдо?
- Просто превосходно! Как оно может не понравиться!.. ведь это треска с
репой... А я обожаю треску; мне явно нужно было родиться рыбаком на
Ньюфаундленде!
Доброму малому, напротив, казалось не очень сытным после целого дня
тяжелой работы это безвкусное и к тому же подгоревшее во время его
рассказа кушанье, но он знал, какое удовольствие доставляет матери его
постничание по определенным дням, и поэтому ел рыбу с видом полного
наслаждения, так что славная женщина была совершенно обманута и с
довольным видом заявила:
- О да! Я вижу, с каким удовольствием ты ешь, милый мальчик: подожди, я
тебя этим угощу на следующей неделе в пятницу и в субботу.
- Спасибо, мама, только уж не два дня подряд, а то меня избалуешь...
Ну-с, а теперь давайте придумывать, как мы проведем это воскресенье. Надо
хорошенько повеселиться, а то ты, мама, что-то последние дни печальная, а
я этого не выношу... Когда ты грустна, мне все кажется, что ты мной
недовольна.
- Недовольна таким сыном? тобой? самым примерным...
- Хорошо, хорошо! Так докажи мне, что ты абсолютно счастлива и
повеселись завтра немножко. Быть может, сударыня, и вы удостоите нас своей
компании, как в прошлый раз? - сказал Агриколь, расшаркиваясь перед
Горбуньей.
Девушка покраснела, опустила глаза и не отвечала ни слова; на лице ее
выразилось глубокое огорчение.
- Ведь ты знаешь, сын мой, что по праздникам я всегда хожу в церковь, -
отвечала Франсуаза.
- Ну, хорошо, но ведь по вечерам службы нет?.. Я ведь тебя не зову в
театр, мы пойдем только посмотреть нового фокусника: очень, говорят,
хорошо и занятно.
- Это все-таки своего рода зрелище... Нет, спасибо.
- Матушка, право, вы уж преувеличиваете!
- Но, дитя мое, я, кажется, никому не мешаю делать, кто что хочет.
- Это правда... прости меня, матушка... Ну что же, пойдемте тогда
просто прогуляться по бульварам, коли погода будет хорошая: ты, я и
бедняжка Горбунья; она около трех месяцев не выходила с нами, а без нас
она тоже не выходит...
- Нет уж, сынок, иди гулять один; ты заслужил, кажется, право погулять
в воскресенье!
- Ну, Горбунья, голубушка, помоги мне уговорить маму.
- Ты знаешь ведь, Агриколь, - сказала девушка, краснея и не поднимая
глаз, что я не могу больше выходить ни с тобой... ни с твоей матушкой...
- Это почему, госпожа? Позвольте вас спросить, если это не нескромно,
что за причина подобного отказа? - засмеялся Агриколь.
Девушка грустно улыбнулась и отвечала:
- Потому что я вовсе не желаю быть причиной ссоры.
- Ах, извини, милая, извини!.. - воскликнул кузнец с искренним
огорчением и с досадой ударил себя по лбу.
Вот на что намекала Горбунья.
Иногда, очень нечасто, - бедная девушка боялась стеснить их, - Горбунья
ходила гулять с кузнецом и его матерью. Для швеи эти прогулки являлись ни
с чем несравнимыми праздниками. Много ночей приходилось ей недосыпать,
много дней сидеть впроголодь, чтобы завести приличный чепчик и маленькую
шаль: она не хотела конфузить своим нарядом Агриколя и его мать. Для нее
те пять или шесть прогулок под руку с человеком, которому она втайне
поклонялась, были единственными в жизни счастливыми днями. В последнюю
прогулку какой-то неотесанный грубиян так сильно ее толкнул, что молодая
девушка не могла удержаться и слегка вскрикнула. "Тем хуже для тебя,
противная Горбунья!" - отвечал он на ее возглас. Агриколь, как и его отец,
был наделен кротким и терпеливым характером, часто встречающимся у людей
сильных, храбрых, с великодушным сердцем. Но если ему случалось иметь дело
с наглым оскорблением, он приходил в страшную ярость. Взбешенный злостью и
грубостью этого человека, Агриколь оставил мать и Горбунью, подошел к
грубияну, казавшемуся ему вполне ровней как по годам, так и по росту и
силе, и закатил ему две самые звонкие оплеухи, какие только может дать
большая и могучая рука кузнеца. Наглец хотел ответить тем же, но Агриколь,
не давая ему опомниться, ударил его еще раз, чем вызвал полное одобрение
толпы, среди которой грубиян поспешил скрыться, сопровождаемый свистками и
насмешками. Об этом-то происшествии и напомнила Горбунья, говоря, что не
желает доставлять Агриколю неприятности.
Огорчение кузнеца, невольно напомнившего об этом грустном происшествии,
совершенно понятно. Воспоминание о нем было для молодой девушки еще
тяжелее, чем Агриколь мог предположить: она его страстно любила, а
причиной ссоры было как раз ее жалкое и смешное уродство. Агриколь, при
всей своей силе и мужестве, обладал нежным сердцем ребенка; поэтому при
мысли о том, как грустно девушке вспоминать эту историю, у него
навернулись на глаза крупные слезы, и, раскрыв ей братские объятия, он
вымолвил:
- Прости меня за глупость... Иди сюда, поцелуй меня... - и с этими
словами он крепко поцеловал Горбунью в ее похудевшие, бледные щеки.
При этом дружеском объятии сердце девушки болезненно забилось, губы
побелели, и она ухватилась за стол, чтобы не упасть.
- Ну, что? Ты меня ведь простила? Да? - спросил Агриколь.
- Да, да, - говорила она, стараясь победить свое волнение, - в свою
очередь, прости меня за мою слабость... Но мне так больно при воспоминании
об этой ссоре... я так за тебя испугалась... Что, если бы все люди приняли
сторону того человека?..
- Ах, Господи! - воскликнула Франсуаза, выручая Горбунью совершенно
бессознательно. - Я в жизни никогда не была так напугана!
- Ну, что касается тебя, мама, - прервал ее Агриколь, желая переменить
неприятный для него и швеи разговор, - то для жены солдата... конного
гренадера императорской армии... ты уж слишком труслива! Ах, молодчина мой
отец! Нет... знаешь... я просто не могу и представить, что он
возвращается... Это меня... у меня голова идет кругом!
- Возвращается... - сказала Франсуаза, вздыхая. - Дай-то Бог, чтобы это
было так!
- Как, матушка, дай Бог? Необходимо, чтобы он дал... сколько ты за это
обеден отслужила!
- Агриколь... дитя мое! - прервала его мать, грустно покачивая головой,
- не говори так... и потом речь идет о твоем отце.
- Эх... право, я сегодня удивительно ловок! Тебя теперь задел... Просто
точно взбесился или одурел... Прости меня, матушка. Я сегодня весь вечер
должен только извиняться... прости меня... Ты ведь знаешь, когда у меня с
языка срывается нечто подобное, то это происходит невольно... Я чувствую,
как тебе бывает больно.
- Ты оскорбляешь... не меня, дитя мое!
- Это все равно. Для меня ничего не может быть хуже, чем обидеть
тебя... мою мать! Но что касается скорого возвращения батюшки, то в этом я
совершенно не сомневаюсь...
- Однако мы не получали писем более четырех месяцев.
- Вспомни, матушка: в том письме, которое он кому-то диктовал,
сознаваясь с прямотой истинного военного, что, выучившись порядочно
читать, он писать все-таки не умеет... так именно в этом письме он просил,
чтобы о нем не беспокоились, что в конце января он будет в Париже и за три
или четыре дня до приезда уведомит, у какой заставы я должен его
встретить.
- Так-то так... но ведь уж февраль, а его все нет...
- Тем скорее мы его дождемся... Скажу больше... мне почему-то кажется,
что наш Габриель вернется к этому же времени... Его последнее письмо из
Америки позволяет надеяться... Какое счастье, матушка... если вся семья
будет в сборе!
- Да услышит тебя Бог, сынок! Славный это будет для меня день!
- И он скоро настанет, поверь. Что касается батюшки, раз нет новостей,
значит, все нормально...
- Ты хорошо помнишь отца, Агриколь? - спросила Горбунья.
- По правде сказать, я лучше всего помню его большую меховую шапку и
усы, которых я до смерти боялся. Меня могли с ним примирить только красная
ленточка креста на белых отворотах мундира и блестящая рукоятка сабли! Не
правда ли, матушка?.. Да что это? Никак ты плачешь?
- Бедняга Бодуэн!.. Как он страдал, я думаю, от столь долгой разлуки! В
его-то годы, в шестьдесят лет!.. Ах, сынок... мое сердце готово
разорваться, когда подумаю, что он и здесь найдет ту же нужду и горе.
- Да что ты говоришь?
- Сама я больше ничего не могу заработать...
- А я-то на что? Разве здесь не имеется комнаты и стола для него и для
тебя? Только, мама, раз дело зашло о хозяйстве, - прибавил кузнец,
стараясь придать самое нежное выражение своему голосу, чтобы не задеть
мать, - позволь мне тебе сказать одно словечко: раз батюшка и Габриель
вернутся, тебе не надо будет ставить столько свечей и заказывать обеден,
не так ли?.. Ну, на эти деньги отец и сможет иметь каждый день бутылочку
вина и табака на трубку... Затем по воскресеньям мы его будем угощать
обедом в трактире.
Речь Агриколя была прервана стуком в дверь.
- Войдите! - крикнул он.
Но, вместо того чтобы войти, посетитель только приотворил дверь, и в
комнату просунулась рука, окрашенная в блестящую зеленую краску, и
принялась делать знаки кузнецу.
- Да ведь это папаша Лорио!.. образец красильщиков, - сказал Агриколь.
- Входите же без церемоний.
- Не могу, брат... я весь в краске с ног до головы... Я выкрашу в
зеленый цвет весь пол у госпожи Франсуазы.
- Тем лучше... он будет похож на луг, а я обожаю деревню!
- Без шуток, Агриколь, мне необходимо с вами поговорить.
- Не о том ли господине, что за нами шпионит? Успокойтесь, что нам до
него за дело?
- Нет, мне кажется, он ушел... или за густым туманом я его больше не
вижу... Нет, не за тем я... Выйдите-ка поскорее... дело очень важное, -
прибавил красильщик с таинственным видом, - дело касается вас одного.
- Меня? - спросил с удивлением Агриколь, вставая с места. - Что это
может быть такое?
- Да иди же узнай, - сказала Франсуаза.
- Ладно, матушка; но черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.
И кузнец ушел, оставив мать и Горбунью одних.

4. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Агриколь возвратился минут через пять; лицо его было бледно,
взволнованно, глаза полны слез, руки дрожали; но выглядел он счастливым и
необыкновенно растроганным. Он с минуту оставался у двери, как будто
волнение мешало ему подойти к матери.
Зрение Франсуазы настолько ослабло, что она сразу и не заметила
перемены в лице сына.
- Ну, что там такое, дитя мое? - спросила она.
Раньше чем кузнец мог ответить, Горбунья, более проницательная,
воскликнула громко:
- Агриколь... что случилось? Отчего ты так бледен?
- Матушка, - сказал молодой рабочий взволнованным голосом, бросившись к
матери и не ответив Горбунье, - матушка, случилось нечто, что вас очень
поразит... Обещайте мне, что вы будете благоразумны...
- Что ты хочешь сказать? Как ты дрожишь! Посмотри-ка на меня! Горбунья
права... ты страшно бледен!
Агриколь встал на колени перед матерью и, сжимая ее руки, говорил:
- Милая матушка... надо... вы не знаете... однако...
Кузнец не мог кончить фразы, голос его прервался от нахлынувших
радостных слез.
- Ты плачешь, сын мой?.. Боже... но что случилось?.. Ты меня пугаешь!..
- Не пугайся... напротив... - говорил Агриколь, вытирая глаза, - это
большое счастье... но прошу тебя еще раз: постарайся быть благоразумной...
Слишком большая радость может быть так же гибельна, как и горе!..
- Ну! говори же!
- Я же предсказывал, что он вернется!
- Твой отец!!! - вскрикнула Франсуаза.
Она вскочила со стула. Но радость и изумление были настолько сильны,
что бедная женщина схватилась за сердце, как бы стараясь сдержать его
биение, и зашаталась.
Сын подхватил ее и посадил в кресло. Горбунья, отошедшая из скромности
в сторону во время этой сцены, поглотившей все внимание матери и сына,
робко подошла к ним, видя, что помощь будет нелишней, так как лицо
Франсуазы все более и более изменялось.
- Ну, мужайся, матушка, - продолжал кузнец. - Удар уже нанесен, теперь
остается насладиться радостью свидания с батюшкой.
- Бедный Бодуэн... после восемнадцати лет разлуки! - говорила
Франсуаза, заливаясь слезами. - Да правда ли это, правда ли, Бог мой?
- Настолько правда, что если вы мне обещаете не волноваться больше, то
я могу вам сказать, когда вы его увидите.
- Неужели... скоро? Да?
- Да... скоро...
- Когда же он приедет?
- Его можно ждать с минуты на минуту... завтра... сегодня, быть
может...
- Сегодня?
- Да, матушка... Надо вам сказать все... Он возвратился... он здесь!..
- Он здесь... здесь...
Франсуаза не могла окончить фразы от волнения.
- Сейчас он внизу... он послал за мной красильщика, чтобы я мог тебя
подготовить... он боялся, добряк, поразить тебя неожиданной радостью...
- О, Боже!
- А теперь, - воскликнул кузнец, со взрывом неописуемого восторга, - он
здесь, он ждет! Ах, матушка... я не могу больше... Мне кажется, в эти
последние десять минут у меня сердце выскочит из груди.
И, бросившись к двери, он ее распахнул. На пороге стоял Дагобер: он
держал за руки Розу и Бланш.
Вместо того чтобы броситься в объятия мужа, Франсуаза упала на колени и
начала молиться. От глубины сердца она благодарила Создателя за исполнение
горячих молитв, за высокую милость, которой он вознаградил все ее жертвы.
С минуту все оставались неподвижны и безмолвны.
Агриколь с нетерпением ожидал конца материнской молитвы; он насилу
сдерживал, из чувства деликатности и уважения, страстное желание броситься
отцу на шею.
Старый солдат испытывал то же, что и кузнец. Они сразу друг друга
поняли; в первом взгляде, каким они обменялись, проявилось все их почтение
и любовь к превосходной женщине, которая в порыве религиозного рвения
забыла для Творца о его творениях.
Роза и Бланш, смущенные и растроганные, с сочувствием смотрели на
коленопреклоненную женщину, а Горбунья запряталась в самый темный уголок
комнаты, чувствуя себя чужой и естественно забытой в этом семейном кружке,
что не мешало ей плакать от радости при мысли о счастье Агриколя.
Наконец Франсуаза встала, бросилась к мужу и упала в его объятия.
Наступила минута торжественного безмолвия. Дагобер и Франсуаза не говорили
ни слова. Слышны были только всхлипывания и радостные вздохи. Когда
старики приподняли головы, на их лицах выражалась спокойная, ясная
радость... так как полное счастье простых и чистых натур не влечет за
собой ничего лихорадочного и тревожно-страстного.
- Дети мои, - растроганно сказал солдат, указывая сиротам на Франсуазу,
между тем как та, немного успокоившись, с удивлением смотрела на них, -
вот моя дорогая, добрая жена... Для дочерей генерала Симона она будет тем
же, чем был я...
- Значит, вы будете смотреть на нас как на своих дочерей, сударыня! -
сказала Роза, подходя с сестрой к Франсуазе.
- Дочери генерала Симона! - воскликнула с удивлением жена Дагобера.
- Да, дорогая Франсуаза, это они... Издалека пришлось мне их везти... и
немало труда это стоило... Я расскажу тебе обо всем этом потом.
- Бедняжки... точно два ангелочка... и как похожи друг на друга! -
говорила Франсуаза, любуясь сиротами с чувством глубокого участия,
равнявшегося восхищению.
- Ну, а теперь... твоя очередь! - сказал Дагобер, обращаясь к сыну.
- Наконец-то! - воскликнул тот.
Описать безумную радость отца и сына, их восторженные поцелуи и объятия
невозможно. Дагобер то и дело останавливал сына, клал ему руки на плечи,
любуясь его мужественным, открытым лицом, стройной и сильной фигурой,
затем снова сжимал в могучих объятиях, повторяя:
- Ну, не красавец ли этот мальчик, как сложен-то! А лицо какое доброе!
Горбунья наслаждалась счастьем Агриколя. Она все еще стояла,
притаившись, никем не замеченная, в темном уголке комнаты, и желала так же
незаметно исчезнуть, думая, что ее присутствие неуместно. Но уйти было
невозможно. Дагобер с сыном почти совершенно заслонили дверь, и Горбунья
поневоле должна была оставаться в комнате. Швея не могла оторвать глаз от
прелестных лиц Розы и Бланш; ей сроду не случалось видеть таких красавиц,
а удивительное сходство сестер окончательно ее поразило. Скромная траурная
одежда молодых девушек указывала на их бедность, и это усиливало симпатию
Горбуньи к прелестным сиротам.
- Бедные девочки, им холодно; их крошечные ручки совсем ледяные, а
печка, к несчастью, погасла!.. - сказала Франсуаза.
Она старалась отогреть маленькие ручки в своих руках, пока Дагобер и
Агриколь отдавались излияниям так долго сдерживаемой нежности...
Когда Франсуаза заметила, что печка потухла, Горбунья с радостью
ухватилась за предлог, который мог служить извинением ее присутствию; она
бросилась в чулан, где хранились дрова и угли, захватила несколько
поленьев, положила их в печь и, стоя перед ней на коленях, с помощью
оставшихся под пеплом горячих угольков быстро развела огонь, который скоро
начал весело потрескивать и разгораться. Затем она налила воды в кофейник
и поставила его на очаг, считая, что девушек необходимо напоить чем-нибудь
теплым.
Горбунья делала все это так тихо и проворно, ее присутствие было так
незаметно среди всеобщей радости, что Франсуаза, занятая молодыми
гостьями, только по приятной теплоте, распространившейся по комнате, да по
шуму закипевшей в кофейнике воды заметила, что печка уже затоплена. Но
даже это странное явление - печка, затопившаяся как будто сама собой,
нисколько не поразило Франсуазу: она вся была поглощена мыслью, как ей
разместить Розу и Бланш, так как солдат не предупредил ее об их приезде.
Вдруг за дверьми послышался громкий лай.
- Батюшки, да это мой старый Угрюм! - сказал Дагобер, направляясь к
дверям. - Он просится, чтобы его пустили. Он тоже хочет со всеми
познакомиться.
Угрюм одним прыжком очутился в комнате и через минуту почувствовал себя
совершенно как дома. Потершись своей длинной мордой о Дагобера, Розу и
Бланш, он так же приветствовал Франсуазу и Агриколя, после чего, видя, что
на него не обращают внимания, отыскал в уголке бедную Горбунью и, решив,
конечно, что _друзья наших друзей - наши друзья_, принялся ласково лизать
руки забытой всеми девушки. Эта ласка почему-то необыкновенно растрогала
Горбунью, у которой даже слезы навернулись на глаза... Она погладила своей
длинной, худой и бледной рукой умную голову Угрюма, и, видя, что больше ее
услуг никому не потребуется, захватила прелестный цветок, подаренный ей
Агриколем, и, отворив потихоньку дверь, незаметно выскользнула из комнаты.
После радостных восторгов свиданья Дагобер и его семья перешли к
вопросам житейским.
- Бедняжка жена, - сказал солдат, указывая глазами на Розу и Бланш, -
ты не ждала, небось, такого сюрприза?
- Мне только обидно, - отвечала Франсуаза, - что я не могу предложить
дочерям генерала Симона лучшего помещения... Ведь вместе с мансардой
Агриколя...
- Эта комната составляет весь наш особняк... Конечно, существуют дома и
более вместительные!.. Но успокойся: бедные девочки приучены к терпению.
Завтра же мы отправимся вместе с сыном, - и, уверяю тебя, не он будет
самым добрым и гордым в нашей паре, - прямо на завод к господину Гарди,
чтобы поговорить о делах с отцом генерала Симона...