Тарле Евгений Викторович. Крымская война

   В среднем на полк приходилось перед Крымской войной всего 72 "штуцерника". Остальные люди полка были вооружены гладкоствольными ружьями, доказавшими свою негодность уже в венгерскую войну 1849 г. "Чем объяснить такое странное явление? - спрашивает генерал Имеретинский и отвечает сам: - В Венгерской войне мы были победителями, а победитель сам себя не судит! Как бы ни было, а по приходе в Петербург... преображенцы... опять принялись за свои гладкостволки, расстрелянные, разбитые, снаружи зачищенные кирпичом и внутри совершенно ржавые и негодные. С этими-то пародиями стрелкового дела начали мы как ни в чем не бывало опять ходить в караулы и на ученья... а иностранные военные агенты особенно прилежно и неупустительно посещали смотры "практической стрельбы". Много памятных книжек исписано было на разных языках, и везде, во всех реляциях, подробно описывалось, курсивом, что в русской гвардии при стрельбе в цель, на двести шагов, из 200 выпущенных пуль лишь десятая часть попадает в мишень в одну сажень ширины и такой же высоты! Эти результаты, так же как и состояние помянутых гладкостволок, были известны во всех подробностях английскому и французскому военному министерству по крайней мере лет за пять до Крымской войны. Наполеон III, бывший артиллерист, отлично понял, взвесил и оценил всю важность таких данных, как описанная выше система обучения, боевая подготовка и состояние оружия в русских войсках"{30}.
   Но там, где русским солдатам давали сколько-нибудь годные ружья или орудия, они удивляли противников меткостью стрельбы.
   Артиллерия тоже успела сильно отстать за долгое царствование Николая, и это было общепризнанным фактом: "Странно и поучительно, что в общих мерах покойного государя, обращенных наиболее на военную часть, были упущены две такие важности, каковы введение принятых уже во всех западных армиях усовершенствований в артиллерии и в ружье; в особенности огромный недостаток пороха, что я узнал из уст самого государя и что впрочем везде и оказалось. Этому пособить было трудно"{31}.
   Об интендантских порядках в Крымскую войну тоже еще будет речь впереди. Здесь ограничимся лишь несколькими словами.
   Замечу, что история "подвигов" российского интендантства во время Дунайской кампании и затем Крымской войны еще даже и не начала разрабатываться. Я не считаю "историей" благонамеренное переложение своими словами официальных записок, отписок и переписок, которыми прикрывалось чудовищное воровство, губившее русскую армию, а к таким переложениям пока сводились работы, посвященные этому предмету. Взять хотя бы в качестве типичного образчика книгу А. Поливанова "Очерки устройства продовольствования русской армии на придунайском театре", изданную Академией генерального штаба в 1894 г., когда уже стало возможно не лгать так отъявленно о том, что творилось на Дунае и в Крыму в 1853-1854 гг. И все же эта книга ровно ничего не дает, кроме никому не нужного изложения официальных документов. А ведь автор лично был честный человек, за что его впоследствии так и возненавидел Николай II. Чего же требовать от других, которые не довольствовались и подобным методом, а еще добавляли славословия? О самооправдательных записках главного ответственного лица - генерала Затлера (вроде брошюры "Несколько слов о продовольствии войск в Придунайских княжествах", СПб., 1863) и тому подобной литературе я и не говорю. От души жалею о времени, потраченном на ознакомление с этими литературными упражнениями.
   Солдата худо кормили, худо одевали, худо лечили, а часто и вовсе никак не лечили, и на Дунае это стало сказываться с первых же дней кампании.
   Русские солдаты, нисколько не боявшиеся самых кровопролитных сражений, боялись госпиталей, и они были совершенно правы. Нужно было так случиться, чтобы сам командующий войсками, князь Горчаков, оказался осенью 1854 г. временным жителем города Кишинева, и только поэтому он узнал о невероятных порядках в местном госпитале, где за пятнадцать дней (с 1 по 16 сентября) умерло 188 человек, а когда спустя две недели князь снова заинтересовался этими госпитальными делами, то узнал, что с 16 сентября по 4 октября умерло еще 231 человек. Госпиталь был не очень большой, процент смертности показался в самом деле чувствительным, тем более что никаких сражений уже несколько месяцев не происходило, да и лежали в кишиневском госпитале не столько раненые, сколько просто больные солдаты.
   Горчаков велел Хрулеву произвести расследование. Оказалось, что пища и скудная, и неудобоваримая; борща больные не едят, ибо от него происходят всегда рези в животе и тяжкие боли. На мясо отпускается столько денег, что мог бы быть куплен самый лучший сорт, а покупают самый худший и т. п. Мрут не только больные, но и служители госпиталя: за короткое время умерло из них двадцать пять человек, потому что при тяжелой своей службе они голодают: на них отпускается 3 1/2 фунта мяса в месяц. Самое важное для нас это то, что Хрулев, представивший доклад Горчакову, вовсе не обвиняет никого в каких-либо из рук вон выходящих злоупотреблениях: в Кишиневе было как везде, и только, повторяю, случай, приведший Горчакова в этот город, послужил причиной производства расследования, правдивого, но совершенно бесполезного{32}. Больные помещались "в подвальном этаже, где очень сыро и в окнах нет ни форточек, ни вентиляторов". А в тех редких случаях, когда вентиляторы имеются, они никуда не годятся, потому что не очищают воздуха (показание д-ра Быкова генералу Хрулеву). Белье грязное, лекарства либо не выдаются там, где они нужны (например, хинин), либо выдаются, но там, где они не нужны и даже вредны.
   А вот и другое показание:
   "В госпитале даже раненым офицерам подавали суп с тараканами... Командир отпускал на котел припасы в десятичных дробях, предоставляя солдатам заботиться самим о своих желудках, и те по ночам бандами отправлялись в поля копать картофель..." Доходы, получаемые от этой систематической кражи солдатского довольствия, имели свое общепризнанное, правильно исчисленное финансовое значение в русском быту. Например, в 1855 г. один командир пехотной бригады выдал свою дочь замуж, дав в приданое половину того, что он будет отныне красть из сумм, отпускаемых на продовольствие солдат. Но хотя солдат не кормили, больных в ведомостях часто вовсе не оказывалось. Майор резервного батальона Нарвского полка хвастался публично, что у него больных солдат не бывает. "Дам 25 розог, да и спрошу о здоровье; кто отзовется больным, еще накину!"{33}. Все это в 1853-1855 гг. делалось особенно усердно. "Многие спешили воспользоваться временем и ковали железо, пока оно было горячо"{34}. "Заведовавший двумя батальонами Л. кормил солдат скверно", и эти батальоны по дороге оставляли множество больных. Л. не унывал, услыша о доносах, и самодовольно поглаживал свои карманы, как бы говоря: "Защита у меня здесь".
   В этом кратком введении незачем много останавливаться еще на таком основном зле, губившем русскую армию во время этой войны, как отсутствие подготовленного и сколько-нибудь талантливого командного состава. Это бросалось в глаза даже людям невоенным и пребывавшим в тылу.
   "Сколько раз, например, гвардия получала приказание выступить из Петербурга, сколько раз была останавливаема, сколько раз выступала, потом опять возвращалась назад, и все это без всякой цели, без всякой нужды, по минутным соображениям, которые тотчас же уступали место другим... Несчастных солдат... форсированными маршами гнали взад и вперед с одного конца России на другой, не давая им отдыха, часто не заготовляя для них ни квартир, ни провианта". Конечно, еще более резко нелепость, бесцельность, растерянность, ненужная суетливость, внезапные припадки апатии бросались в глаза участникам сражений, которые за эти качества командного состава расплачивались своей кровью. Чем выше по чину и по положению начальник, тем он часто бездарнее и вреднее - этот вывод много раз в различных выражениях и исходящий из самых разнообразных источников встречался мне в документах. Но о технической неподготовленности армии, о совершенно неудовлетворительном руководстве, сводившем к нулю почти все военные предприятия, даже сулившие успех, мне придется говорить неоднократно в дальнейшем изложении, при характеристике отдельных генералов и при анализе их действий. В кратких вводных замечаниях к работе, которая посвящена непосредственно дипломатической истории 1853-1856 гг., распространяться детально об этом предмете совершенно незачем.
   О том, как плачевно сказались на практике вопиюще бессмысленные приемы обучения русского солдата, читатель неоднократно вспомнит при чтении и первой, и особенно второй части моего исследования. Он вспомнит и о словах замечательной газетной передовицы от 16 ноября 1855 г., где Энгельс совершенно точно делает вывод из одного приказа генерала Лидерса: "Таким образом, русский генерал, при прямом одобрении императора, осуждает две трети всего русского строевого устава как бесполезную глупость, способную внушить солдату лишь отвращение к его обязанностям; а этот устав был как раз тем достижением, которым покойный император Николай особенно гордился!"{36}
   И о русской армии, и об английской, и о французской, и о турецкой придется говорить попутно не один раз. Мы увидим, что в организации сухопутных армий и у неприятеля далеко не все обстояло благополучно.
   Русскому флоту после Синопа не суждено было играть активной роли в морской войне, но, как увидим, самый факт его наличия имел свое значение в обеих балтийских кампаниях как 1854, так и 1855 г.
   Здесь приведу лишь некоторые цифровые данные для уяснения вопроса об относительной силе флотов.
   Вот каковы были, по французским официальным сведениям, относительные размеры морского флота Европы и Соединенных Штатов в 1852 г. Привожу лишь те цифры, которые относятся к уже спущенным на воду судам, не приводя цифр, относящихся к еще строящимся судам.
   Англия 70 63 150 Франция 25 38 108 Россия 43 48 24 Соед. Штаты 11 15 10 Швеция 10 8 2 Голландия 7 17 26 Дания 7 8 Не показано Испания 3 6 14 Сардинское королевство 1 8 3
   Отдельно, как видим, подсчитаны паровые суда.
   Это не только военный флот в точном смысле слова: тут подсчитаны также и вообще крупные суда, как парусные, так и паровые, которые во время войны легко превратить из торговых или пассажирских в военные, вооружив их.
   Что касается военных линейных кораблей, числящихся в морском ведомстве в точном смысле слова, то на 1 января 1852 г. их было: в Англии трехдечных кораблей - 7, во Франции - 2; двухдечных в Англии - 14, во Франции - 4. Фрегатов, вооруженных 50-60 орудиями, в Англии - 6, во Франции - 4. Корветов первого класса в Англии - 11, во Франции - 9. "Смешанных" вооруженных фрегатов в Англии - 4, во Франции - 1. Это парусный военный флот. Что касается парового военного флота, то в Англии было 10 паровых фрегатов, а во Франции - 8; в Англии - 47 паровых корветов или авизо, а во Франции - 37. Для России тут цифр не находим. В своем месте читатель найдет подробные указания о русском флоте.
   Таковы цифры, которые дает один из командиров французских эскадр, бывший губернатор Сенегала, граф Буэ-Вильомэ. Он очень большое значение придает именно этой первой таблице. В те времена превратить торговый грузовой или пассажирский корабль в военный можно было с поразительной легкостью и быстротой, имея в запасе достаточное количество артиллерии: ведь броненосные суда еще не были изобретены. Поэтому количество невоенных судов имело тоже огромное значение. Любопытный вывод делает граф Буэ-Вильомэ для будущей войны Франции с Россией: "Если разразится война с Россией, то с помощью нашего флота мы можем уничтожить ее торговлю на Черном море, опустошить там ее берега, проникнуть через Балтику и Неву даже в Петербург"{37}.
   Тот же автор в другой своей работе ("О французских колониях в 1852 году") настаивает на такой аксиоме: "Наше морское могущество - это здание, краеугольный камень которого - военный флот, а фундамент - торговый флот". В этом-то отношении и была слаба Россия сравнительно с Англией и Францией. О том, как могучая моральная сила русских моряков компенсировала во многих и многих случаях численную и техническую слабость флота, читатель также вспомнит не раз, читая соответствующие страницы предлагаемой работы.
   5
   Было бы слишком узким стараться объяснить возникновение Крымской войны исключительно непосредственно хозяйственными интересами, т. е. исключительно борьбой за турецкий рынок между воевавшими державами. Маркс и Энгельс, например, столько написавшие об этой войне, никогда к такого рода исключительным объяснениям и не думали прибегать. Мы в дальнейшем изложении увидим, чем руководствовались царь, британский кабинет, император французов, решаясь на вооруженную борьбу за турецкую добычу, и не только за турецкую добычу, но и за все, что было связано с вопросом об овладении Турцией. Конечно, самый вопрос о завоевании или о сохранении Турции со всеми вытекающими отсюда последствиями был тоже прежде всего вопросом экономической эксплуатации Турции, а также в дальнейшем и стран, вроде Персии и Индии, участь которых и в политическом и в экономическом отношениях казалась тогда тесно связанной с вопросом о Турции. С этой, широкоисторической точки зрения, в таком понимании экономических интересов, разумеется, экономика сыграла и в данном случае, как и всегда, не только главенствующую, но в конечном счете решающую роль. Но ни в каком случае нельзя суживать и вульгаризировать марксистское понимание исторической связи причин и следствий, сводя возникновение Крымской войны единственно только к непосредственной экономической борьбе России с Англией и Францией за турецкий рынок сбыта, за турецкий ввоз и вывоз.
   Однако эта крайне важная сторона дела тоже никак не может остаться вне поля зрения историка. Напомним в этих кратких вводных замечаниях в главных чертах некоторые данные, характеризующие экономические отношения между державами, принявшими участие в войне.
   Рассмотрим прежде всего показания о торговле России с теми державами, с которыми ей пришлось воевать.
   Баланс Российской торговли с показанием государств, с коими торговля производилась
   Годы
   Англия
   Франция
   Сардиния
   Турция
   Всего по торговле со всеми странами мира Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию Вывоз из России Привоз в Россию 1851 39 103 804 26 559 401 2 610 778 8 477 103 1 470 096 284 864 6 102 441 3 805 106 97 394 000 103 738 000 1852 42 883 819 34 642 372 6 941 015 8 638 393 2 750 842 325 359 7 255 454 4 587 984 114 774 000 100 864 000 1853 65 956 202 27 888 458 15 160 995 7 789 856 3 632 324 331 382 8 820 409 4 661 135 147 663 000 102 287 000 1854 12 345 841 8 760 701 3 327 823 4 034 066 801 474 87 556 1 496 570 2 700 044 65 338 000 70 359 000 1855 118 637 935 999 44 952 988 329 - 9 520 351 248 2 064 799 39 517 000 72 700 000 1856 64 172 308 22 284 596 16 870 871 6 210 351 1 933 909 387 189 6 977 931 6 549 079 160 250 000 122 562 000
   Мы даем в таблице на стр. 54-55 следующие цифры: во-первых, цифру общего вывоза из России во все вообще страны, с которыми Россия торговала, и общего ввоза ("привоза") из всех вообще стран в Россию; во-вторых, цифры вывоза из России в Англию и ввоза из Англии в Россию; в-третьих, такие же цифры для Франции; в-четвертых - для Сардинии; в-пятых - для Турции. (Взяты четыре страны, вступившие в войну против России.) Выведены цифры, относящиеся не только к военным, но и к двум предшествующим войне годам, для сравнения. Цифры даны в серебряных рублях{38}.
   Накануне Крымской войны (в 1852 г.) в Англию было ввезено из России зерновых продуктов 957 000 четвертей, а из Турции, считая в числе владений султана Египет и Дунайские княжества, в Англию было ввезено 1 875 000 четвертей. Нужно отметить, что наилучшая пшеница самых высоких сортов шла в Англию исключительно почти из России, и из 957 000 четвертей хлебных злаков в зерне, полученных Англией из России в 1852 г., 706 000 четвертей было именно пшеницы. После России больше всего получила Англия пшеницы из Пруссии - 400 000 четвертей, из Соединенных Штатов - 400 000 и из Дунайских княжеств - 200 000 четвертей, а меньше всего из Канады - 35 000 четвертей. Даже когда уже обе державы готовились постепенно к разрыву сношений, т. е. в 1853 г., по английским официальным данным, Англия получила, считая с 1 января по 1 октября, русского хлеба 1 028 000 четвертей, в том числе около 750 000 четвертей пшеницы, а из владений султана, опять-таки считая с Египтом, Молдавией и Валахией, - 1 857 000 четвертей.
   И нужно заметить, что экономическое значение Турции для Англии вовсе не ограничивалось быстрым ростом хлебных закупок во владениях султана, но сказывалось почти таким же относительным ростом значения Турции как рынка сбыта английской обрабатывающей промышленности. Если, как мы видели, в Средней Азии и в Персии Россия стойко и успешно выдерживала экономическую борьбу с Англией, то в Турции английская торговля с каждым годом за последнее пятнадцатилетие перед Крымской войной усиливала и усиливала свои позиции. Турция в 1851 и в 1852 гг. ежегодно покупала больше английских товаров, чем Россия, несмотря на то, что Россия была гораздо населеннее и богаче Турции. Между многими другими обстоятельствами это объясняется и тем, что фактически турецкие таможенные ставки на английские провенансы были ничтожны, а Россия все более и более склонялась в 30-х и 40-х годах к запретительной или, по меньшей мере, резко покровительственной таможенной политике.
   В газете "Таймс" широко популяризовались осенью 1853 г. официальные подсчеты, сделанные британским правительством и доказывавшие преимущественное значение Турции перед Россией с точки зрения интересов английской торговли. Лондонское Сити совершенно разделяло воззрение публициста Уркуорта, английского посла в Турции полковника Роза (предшественника Стрэтфорда-Рэдклифа) и других экспертов и знатоков Леванта, которые утверждали, что разгром Турции, особенно же захват ее Россией, равносилен разгрому и тяжкому поражению английской торговли. При этом подчеркивалось, что с уничтожением самостоятельности Турции исчезнет и единственный не зависящий от России транзитный путь для торговли Англии с Персией, особенно с северной, наиболее богатой и населенной частью Персии, потому что если бы остался лишь морской путь, то от побережья Персидского залива пришлось бы переправлять английские товары через огромные солончаковые и безводные пустыни на север, к Тегерану и другим городам.
   Чем больше стеснений налагала на английский сбыт в России русская покровительственная таможенная политика, тем более настойчивым делалось стремление английского торгового мира избавиться от необходимости платить ежегодно "золотую дань" российской императорской казне, русскому помещичьему классу и русскому экспортирующему купечеству за хлеб, и, естественно, все с большей охотой английские негоцианты расширяли свои операции в двух хлебороднейших провинциях, еще числившихся владениями султана, - в Молдавии и Валахии.
   При относительной скудности сколько-нибудь полных и удовлетворительных архивных исследований по истории русской внешней торговли в XIX в. значительный интерес представляет знакомство с теми наблюдениями, которые делали наиболее заинтересованные вопросом о русской конкуренции иностранцы в годы перед Крымской войной.
   Мы увидим прежде всего, что англичане с некоторым беспокойством следили за успехами русского сбыта в Средней Азии и беспокоились не столько за настоящее, сколько за близкое будущее.
   Вот что писал 2 октября 1841 г. британский посол в Петербурге Блумфильд в Лондон статс-секретарю по иностранным делам лорду Эбердину: "В Европе нет спроса на грубую продукцию русского мануфактуриста. Единственное направление, следовательно, в котором может быть найден сбыт для нее, это Азия, а главная цель запретительной системы в России и покровительства, которое оказывается отечественному мануфактуристу, заключается в том, чтобы вытеснить более дешевыми товарами (to undersell) британскую продукцию на Востоке. До сих пор это им, может быть, не удавалось, и мне неизвестно, произошел ли какой-нибудь вред для наших интересов от этого соперничества, но русские - упорный народ (a persevering people) и (русская. - Е. Т.) империя идет вперед в цивилизации, и так как средства транспорта улучшаются, - каковому предмету уделяется большое внимание, - то близость России к этим странам может иметь губительное влияние на английскую торговлю"{39}.
   Опасения Блумфильда постепенно оказывались все более и более основательными - и не только для стран Средней Азии, но и для Персии. Торговля на берегах Каспийского моря (шерстяными и хлопчатобумажными изделиями, скобяными товарами и т. п.) велась англичанами в условиях очень тяжелой борьбы с русскими купцами. С этой русской конкуренцией англичанам приходилось встречаться и в Персии, и в азиатских владениях Турции, особенно в восточных вилайетах. Трапезундский и эрзерумский консулы не переставали об этом сообщать в Лондон. И эти дипломатические представители и английские негоцианты, непосредственно дававшие сведения соответствующим официальным местам в Лондоне, утверждали, что именно с 1845 до 1846 и следующих годов русские стали определенно отбивать у англичан первое место по торговле с Персией.
   После Адрианопольского мира и освобождения Молдавии и Валахии от прежних стеснений (прежде всего от запрета вывозить зерновые продукты куда бы то ни было, кроме Константинополя) вывоз русской пшеницы из новоприобретенных дунайских портов Измаила и Рени пал почти втрое уже с 1837 до 1839 г.
   Еще более "неимоверной", по выражению официального русского органа, сделалась для русского хлеба конкуренция тех стран, которые еще в середине 40-х годов XIX в. почти не участвовали в мировой хлебной торговле. После окончательного торжества в Англии принципа свободной торговли и уничтожения хлебных законов в 1846 г. решительно обратились к земледелию Египет, Румелия, Соединенные Штаты, не говоря уже о Дунайских княжествах, очень усилили свой хлебный экспорт; торговле русских черноморских и азовских портов стала грозить некоторая опасность. "При таких обстоятельствах, - пишет чувствительный "Журнал министерства внутренних дел", - сердце русского человека невольно сжималось от опасений насчет будущей участи как здешних портов, так вместе с тем и самого благосостояния южной и западной России, преимущественно земледельческих"{40}.
   Приводимая статистика в самом деле очень характерна; при всей своей тогдашней небрежности и неточности она дает все-таки известный материал для сравнений.
   Оказывается, за двадцатипятилетие, начинающееся в 1826 г., накануне Наварина, и кончающееся в 1851 г., накануне пресловутого "спора о святых местах", через все русские балтийские и беломорские порты в общей сложности было вывезено хлебных продуктов 30 536 070 четвертей, а из черноморских портов за это же двадцатипятилетие было вывезено за границу 56 415 036 четвертей. Если же мы приглядимся к наиболее существенным в коммерческом смысле составным цифрам этой статистики, то узнаем, что из 30 1/2 миллионов с лишним четвертей, вывезенных через Белое и Балтийское моря, пшеницы, т. е. самого ценного сорта хлебных злаков, было вывезено в совокупности всего 4 051 479 четвертей, а из черноморских и азовских портов из 56 1/2 миллионов без малого четвертей пшеницы было вывезено 52 047 710 четвертей.
   Огромная важность для России южной морской торговли сравнительно с северным экспортом не подлежит сомнению.
   На первом месте среди южнорусских портов стояла, конечно, Одесса, на долю которой приходилось из показанной выше для всех портов Черного и Азовского морей общей цифры в 56 1/2 миллионов четвертей (за 25 лет) 31 810 196 четвертей, т. е. больше половины. Для быстрого роста одесского экспорта характерны также цифры: в 1824-1831 гг. из Одессы вывозилось в среднем всего 865 921 четверть зерновых продуктов в год, в 1832-1840 гг. - в среднем 1 029 706 четвертей в год, в 1841-1846 гг. - 1 371 024 четверти в год, а перед самой войной, в 1847-1852 гг. - в среднем 2 034 696 четвертей в год. Вывоз из других черноморских и азовских портов (Евпатории, Феодосии, Керчи - этого "аванпоста для азовской торговли", Бердянска, Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону), конечно, значительно уступая одесскому, все же обнаруживал из года в год тенденцию скорее к росту.
   Английские статистики признавали, что, например, в 1852 г., накануне войны, Англия получила из русских черноморских и азовских портов 59% всей ввезенной в нее в этом году пшеницы. Вообще без русского сырья Англии обойтись было не очень легко. Во время войны она, получая русское сырье обходным путем, платила втридорога, но не прекращала покупок.
   Маркс и Энгельс, вынужденные часто пользоваться сообщениями английской печати, которые потом, после проверки, оказывались неправильными, сумели, однако, в целом ряде случаев в эти же годы горячей работы для двух газет давать то там, то сям исключительно важные по существу факты и цифры, на которые ни тогда, кроме них, никто не обращал внимания, ни впоследствии не удосуживались обратить внимание ученые-историки. Маркс и Энгельс находили эти жемчужные зерна даже в таком материале, как газетная куча "Морнинг пост". Вот скромная таблица, все убедительнейшее красноречие которой - в цифрах{41}. Из Пруссии в Англию и Ирландию было вывезено (в центнерах):
   Сало 54 253 955 Конопля 3447 366 220 Лен 242 383 667 879 Льняное семя 57 848 116 267
   Другими словами, Англия продолжала деятельную торговлю с Россией, несмотря на войну, и покупала у нее через посредство Пруссии то сырье, которое так дешево и в таких количествах, а кое-что (лен) такого высокого качества, не могла найти в другом месте.
   Большое значение для Англии приобрел к концу 40-х годов XIX столетия не только вопрос о борьбе за турецкий рынок сбыта, но также и вопрос о борьбе за условия беспрепятственного и экономически выгодного вывоза хлебных злаков из владений Турции.