Страница:
существенных изменений, и он предстает нашему взору таким, каким его хотел
видеть сам Великий Фортунат.
в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает
преклонить колени у трона Божественного императора
В осенний день 12 октября Сто сорок восьмого Года Химеры Темисия,
блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении:
намечалось зрелище красочное и красноречивое, тем более уместное после
завершения трехмесячного траура, объявленного властями по случаю
безвременной кончины императрицы Авроры Максимины, любимой супруги ныне
царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.
Впрочем, запланированное на этот день событие могло показаться, на
первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать в Палатиуме, как иногда
называют Большой Императорский дворец, клятвы верности вассалов-федератов
аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семьсот с лишним
лет, что возвышается он над Темисией, тут побывали десятки, если не сотни,
вождей, архонтов, князей, набобов, негусов, царей, королей, султанов; были
даже падишахи, а однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии
преклонил сам ханьский император -- его, конечно же, принимали не в качестве
императора, ибо, как любят говорить аморийцы, "воистину, один Творец во
Вселенной -- одно Солнце на небе -- один Эфир над землей -- один Император
на земле".
Так что нелегко удивить темисиан явлением очередного имперского
вассала-федерата!
Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога нарбоннских галлов, с
детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а
то и больше. В последние годы -- с прозванием "Свирепый", ибо давно уж не
было у Империи столь жестокого, беспощадного и удачливого врага. В то время
как вся остальная Галлия, да что Галлия -- почти вся Европа! -- давно уж
успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой
юго-западный удел со столицей в древней Нарбонне упорно бунтовал против
"естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских
легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных
и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в
аморийском рабстве...
И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не
в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию,
которую сами жители северного континента называли Миклагардом -- "Великим
Городом. Это был первый визит могучего вождя в столицу ненавистной всем
свободолюбивым людям Аморийской империи, -- империи, которая вот уже полтора
десятка столетий пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю всему
Обитаемому Миру; империи, подданные которой относились ко всем остальным
народам планеты с врожденным и вызывающим презрением; империи, которая
полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами своими, -- только
потому, что над нею единственной, подобная чудодейственной лампе, вечно
сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната
могущественными аватарами.
Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с
суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом,
густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в летах;
дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу -- двадцать
два года. Галлия -- не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с
необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун знал, что закат
его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара,
сопротивлялся он стараниям амореев прибрать к рукам нарбоннских галлов:
сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и торговые караваны,
вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие -- на самом
деле злокозненные подсылы имперского правительства.
Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его
силах, ибо верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за
другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные
друзья, да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было
проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов, федератов. Годы
текли, силы таяли -- а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью
тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда амореи берут
свои рати, откуда выползают все новые и новые "негоцианты" и "миссионеры",
откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные "блага
цивилизации".
И вот настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он
понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что
рано или поздно, не при нем, так при сыне, Империя поставит на колени его
народ. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку
галлы -- гордый народ, амореи не станут держать их прислугой, нет, жители
гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые,
рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы... А там,
среди гор и лесов, больше не будет свободного народа -- там появятся колонии
амореев, туда приедет императорский экзарх, туда нахлынут имперские
поселенцы, акриты, -- та земля больше не будет Нарбоннией.
Вот почему он решил придти первым. Сейчас была передышка: амореи как
раз усмиряли очередное восстание федеративных племен на юго-востоке, в
Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а
как бы неплохо всем им -- галлам, иберам, тевтонам, аравянам, персам,
тропикам, маурам, пигмеям, даже далеким амазонкам и лестригонам --
сговориться меж собой и сообща напасть на аморийского паука! То были, знал
он, пустые надежды: если что и умеют лучше всего коварные амореи, так это
стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если
он, галл, знает -- разумеется, со слов аморейских миссионеров, -- что
лестригоны едят людей?! И как лестригону договориться с галлом, если он
точно знает, что галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и
лестригоны друг о друге правду -- как сговориться, когда друг до друга
тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..
А значит, не было иного выхода, кроме как покориться. Пополнить собою
длинный ряд архонтов, преклонивших колени перед Божественным Престолом в
Темисии. Только так можно спасти то, что еще осталось. Воистину, нынче
удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену...
Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое -- легче
было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с
изумленными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжелые и угрюмые взгляды
из-под бровей, наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы -- все,
для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и авторитета его хватило,
чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял свое решение
единолично и не собирался его менять. Они это тоже увидели. Еще немного
времени прошло, и у него появились сторонники.
Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное
паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В
сущности, так ведь оно и было: он одерживал горькую победу над собой
прежним...
Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других, кто
много значил при нем и для него. Он привез их в Темисию затем, чтобы они
своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по
его приказу, а по воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их
затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся
они на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская
ипостась Хаоса, с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному
неофиту священного Учения Аватаров...
Это тоже было платой родине за ее спасение.
Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а
взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной.
Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга
вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел
пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних
деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы
за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей в великий бой, уже
палил он колонии и корабли амореев, уже вешал на деревьях, как презренных
шакалов, предателей-федератов... И вдруг -- такой поворот! Оказывается, не
бить надо коварных амореев, а преклоняться перед их величием. Не вешать
федератов, а дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются амореи,
нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца
Земель, изгнать из головы и из сердца...
Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в
конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за
отцом, как то и подобает хорошему сыну.
Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными
проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов,
терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый
большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей,
и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно
проживали, страшно помыслить, -- пять миллионов! -- и эти пять миллионов
существовали в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из одного
дома какого-нибудь князя хватило бы, если ее продать, на пропитание всем
западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!
Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы
столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так
уж и много, -- но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их
привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию с
Внутренним морем, -- а на берегах Эридана стояли лишь прекрасные дворцы и
виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и
северные варвары, конечно же, были потрясены им -- все, включая самого
Круна... Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его
сын -- в своем.
* * *
148-й Год Химеры (1785)2,
12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец
-- Отец, я не верю, что ты способен сделать это!
Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить
шепотом, чуть наклонившись к уху отца, -- однако эти слова, как показалось
ему, прозвучали слишком громко, равно крик, крик невыразимой боли и
отчаяния... В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.
По давней гордой привычке вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в
него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого
министра Аморийской империи, искоса разглядывала нарбоннского наследника;
при этом белое лицо ее, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в
огромных черных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел
выражение торжества, самоуверенности и насмешки.
Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость,
та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, --
Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим сыном своего великого отца, он
инстинктивно понимал, когда и где и какой схватке время и место. "Она
ликует, -- невольно подумалось ему, -- ей мнится, что она победила нас!".
Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что
сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.
Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для
ликования -- по-настоящему они радуются лишь тогда, когда зрят унижения
своих врагов.
Как в эти мгновения.
Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в
великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к
отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная
уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей
насмешливое выражение.
Ну конечно! Как же мог он, сын, усомниться в отце?! Не для того Крун
Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона
императора амореев. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном
и величественном чертоге, который амореи бесстыдно нарекли Залом
Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе
кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов,
кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте
закабаленных народов! Да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в
клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет все, что думает о
"Божественном Величестве" и подданных императора! А сила в голосе герцога
такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно
бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!
Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений,
выраставших вокруг него.
А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму.
Тускнели пирамидки, сталактитами свисавшие с далекого потолка и заливавшие
чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на
стенах; фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и
прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьем; то
здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в
сотворении которой аморийские мастера достигли высшего совершенства,
придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось,
будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают,
улыбаются...
Депутация галлов располагалась в самом центре прямоугольного чертога.
Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые
золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вел длинный путь через
галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во
дворце галлов сопровождал почетный эскорт палатинов, личной гвардии
императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев
парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.
Собственно, так оно и было задумано.
Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет аморийского
общества уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, оказалось
ошибочным: конечно же, ждали не их, не варваров, -- ждали явления главного
действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский
почитаться никак не мог.
Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного
Величия предстояло пребывать в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах
от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались
очертания какого-то возвышения, возникало свечение. Оно разгоралось из-за
пелены тумана, сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в
стороны, точно неся с собой светящиеся частицы некоего газа.
Истинно, сам воздух менялся; тренированное обоняние Варга учуяло
перемену прежде и точнее, чем это удалось сделать присутствующим аморийцам.
Воздух свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха
гор и девственных лесов; в нем витали незнакомые ароматы, от них мысли
обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому
величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах -- и
тому, что с неизбежностью восхода солнца ниспоследует вскоре...
"Проклятые амореи задумали одурманить нас", -- пробежала мысль в голове
Варга. Он огляделся -- и увидел светлые, умиротворенные лица; такие лица
бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, -- и так он
понял, что таинственный газ, неизвестно как проникающий в Зал, действует не
только на гостей, но и на самих хозяев.
Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин
Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.
Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг
заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим
ароматам; музыка, словно сказочная птица, плавно парила над высоким
собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро
сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как
кое-кто из приглашенных аморийцев слегка раскачивается в такт пленительным
трелям; сам он лишь силой собственной воли подавлял нервную дрожь.
Он посмотрел влево, на отца. Герцог Крун в это мгновение казался
скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу
и гордости за его стойкость, отвагу, ум и изобретательность. Затем эти
чувства сменились ощущением стыда и обиды -- в момент, когда взгляд Варга
упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры
светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом,
на глазах ее выступали слезы счастья, и она, не то стесняясь, не то просто
от избытка чувств, все время старалась найти своей бледной рукой могучую
длань отца.
Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной;
именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный
амореями театр. "Донар-Владыка, не оставляй отца и меня", -- взмолился Варг.
И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он
проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых
стойких. А вслед за звуком разнесся голос.
Голос этот был более чем загадочным: не мужской и не женский, не
высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий -- словно камень, металл или
воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех
сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя -- и затихал,
как эхо в горах. Неживой голос торжественно возгласил:
-- Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец
Народов и Господин Имен, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности
и Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного
Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис и Великий
Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый,
лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император Его Божественное
Величество Виктор Пятый Фортунат, Август Аморийцев!
Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего
потомка Величайшего Основателя, впереди, на возвышении, в клубах тумана
возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на свободном
пространстве в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая
пламенные отсветы на лица присутствующих -- и вдруг, в одно единственное
мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны,
точно отринутая неким внутренним взрывом.
Принц Варг, знакомый, увы, с действием аморийских разрывных бомб,
инстинктивно отпрянул. Но отброшенный "взрывом" свет лишь на мгновение
ослепил его, -- а когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя,
на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и
человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не
смог уже отвести от него взор.
Оно и впрямь завораживало ничуть не меньше, чем все запахи, мелодии и
голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни
самоцветов не было на нем -- одеяние его составлял широкий и длинный, до
пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с
рукавами и воротом. Укутавший все тело властелина плащ отливал голубизной --
но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира.
Удивительным образом фигура в плаще источала сияние, она блистала, то тут,
то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был
вовсе, а, впрямь, сапфир.
Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска
изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору,
считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала
конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине
тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона; она была сотворена из
настоящего сапфира.
В правой руке август держал главный и, пожалуй, единственный символ
своей священной власти -- так называемый империапант, или "Скипетр
Фортуната". Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с
головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров,
парой золотых крыльев, прикрепленных к шару, и венчающей его стилизованной
буквой "Ф", Знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из "колонны" -- I -- и
изображения змеи, переплетающейся в "восьмерку" и кусающей собственный
хвост.
Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог
обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет
лазоревый огонь...
Варг разглядел все это в единый миг, и священным трепетом наполнилась
его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной
Империи, ее гнета, унижений, несправедливостей. Но теперь, зря императора в
каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы,
могущества, величия, которые источала сапфировая фигура на хрустальном
троне. Мысли метались в его мозгу, в эти мгновения Варг чувствовал себя
жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг
очутившимся на сияющих небесах, перед престолом вселенского владыки... Он
неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины,
даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным
величием земному божеству аморийцев...
Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная
рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то
вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский,
оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы.
Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще
ниже -- и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.
Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем
сказка. Красивая -- и страшная!
Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:
-- Приблизься ко мне, сын мой.
Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и
верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная
аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным,
чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало
неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех
сторон.
В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и,
переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.
Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. "Хотя бы и сказка, --
точно стонала его душа, -- но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же,
отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!".
Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные
мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел,
либо даже попытался удержать отца силой -- а силы тела и духа, как вы,
читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.
Возможно...
На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный
взгляд сына, глухо проронил:
-- Так надо, сын. Так надо.
Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью
страданий, в толстых "галльских" губах, ныне сжатых в едва заметную полоску,
наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу... И Варг наконец
понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того,
чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной
хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.
-- Так надо, -- шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на
коленях пополз к хрустальному трону.
Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую
величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь
к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.
Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда
потерял.
Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем
временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на
живое божество, -- между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине
пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара
подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, -- герцог
Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил
к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть
ступеней по лестнице хрустального трона.
видеть сам Великий Фортунат.
в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает
преклонить колени у трона Божественного императора
В осенний день 12 октября Сто сорок восьмого Года Химеры Темисия,
блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении:
намечалось зрелище красочное и красноречивое, тем более уместное после
завершения трехмесячного траура, объявленного властями по случаю
безвременной кончины императрицы Авроры Максимины, любимой супруги ныне
царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.
Впрочем, запланированное на этот день событие могло показаться, на
первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать в Палатиуме, как иногда
называют Большой Императорский дворец, клятвы верности вассалов-федератов
аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семьсот с лишним
лет, что возвышается он над Темисией, тут побывали десятки, если не сотни,
вождей, архонтов, князей, набобов, негусов, царей, королей, султанов; были
даже падишахи, а однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии
преклонил сам ханьский император -- его, конечно же, принимали не в качестве
императора, ибо, как любят говорить аморийцы, "воистину, один Творец во
Вселенной -- одно Солнце на небе -- один Эфир над землей -- один Император
на земле".
Так что нелегко удивить темисиан явлением очередного имперского
вассала-федерата!
Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога нарбоннских галлов, с
детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а
то и больше. В последние годы -- с прозванием "Свирепый", ибо давно уж не
было у Империи столь жестокого, беспощадного и удачливого врага. В то время
как вся остальная Галлия, да что Галлия -- почти вся Европа! -- давно уж
успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой
юго-западный удел со столицей в древней Нарбонне упорно бунтовал против
"естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских
легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных
и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в
аморийском рабстве...
И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не
в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию,
которую сами жители северного континента называли Миклагардом -- "Великим
Городом. Это был первый визит могучего вождя в столицу ненавистной всем
свободолюбивым людям Аморийской империи, -- империи, которая вот уже полтора
десятка столетий пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю всему
Обитаемому Миру; империи, подданные которой относились ко всем остальным
народам планеты с врожденным и вызывающим презрением; империи, которая
полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами своими, -- только
потому, что над нею единственной, подобная чудодейственной лампе, вечно
сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната
могущественными аватарами.
Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с
суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом,
густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в летах;
дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу -- двадцать
два года. Галлия -- не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с
необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун знал, что закат
его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара,
сопротивлялся он стараниям амореев прибрать к рукам нарбоннских галлов:
сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и торговые караваны,
вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие -- на самом
деле злокозненные подсылы имперского правительства.
Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его
силах, ибо верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за
другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные
друзья, да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было
проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов, федератов. Годы
текли, силы таяли -- а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью
тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда амореи берут
свои рати, откуда выползают все новые и новые "негоцианты" и "миссионеры",
откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные "блага
цивилизации".
И вот настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он
понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что
рано или поздно, не при нем, так при сыне, Империя поставит на колени его
народ. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку
галлы -- гордый народ, амореи не станут держать их прислугой, нет, жители
гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые,
рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы... А там,
среди гор и лесов, больше не будет свободного народа -- там появятся колонии
амореев, туда приедет императорский экзарх, туда нахлынут имперские
поселенцы, акриты, -- та земля больше не будет Нарбоннией.
Вот почему он решил придти первым. Сейчас была передышка: амореи как
раз усмиряли очередное восстание федеративных племен на юго-востоке, в
Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а
как бы неплохо всем им -- галлам, иберам, тевтонам, аравянам, персам,
тропикам, маурам, пигмеям, даже далеким амазонкам и лестригонам --
сговориться меж собой и сообща напасть на аморийского паука! То были, знал
он, пустые надежды: если что и умеют лучше всего коварные амореи, так это
стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если
он, галл, знает -- разумеется, со слов аморейских миссионеров, -- что
лестригоны едят людей?! И как лестригону договориться с галлом, если он
точно знает, что галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и
лестригоны друг о друге правду -- как сговориться, когда друг до друга
тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..
А значит, не было иного выхода, кроме как покориться. Пополнить собою
длинный ряд архонтов, преклонивших колени перед Божественным Престолом в
Темисии. Только так можно спасти то, что еще осталось. Воистину, нынче
удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену...
Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое -- легче
было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с
изумленными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжелые и угрюмые взгляды
из-под бровей, наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы -- все,
для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и авторитета его хватило,
чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял свое решение
единолично и не собирался его менять. Они это тоже увидели. Еще немного
времени прошло, и у него появились сторонники.
Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное
паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В
сущности, так ведь оно и было: он одерживал горькую победу над собой
прежним...
Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других, кто
много значил при нем и для него. Он привез их в Темисию затем, чтобы они
своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по
его приказу, а по воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их
затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся
они на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская
ипостась Хаоса, с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному
неофиту священного Учения Аватаров...
Это тоже было платой родине за ее спасение.
Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а
взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной.
Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга
вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел
пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних
деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы
за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей в великий бой, уже
палил он колонии и корабли амореев, уже вешал на деревьях, как презренных
шакалов, предателей-федератов... И вдруг -- такой поворот! Оказывается, не
бить надо коварных амореев, а преклоняться перед их величием. Не вешать
федератов, а дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются амореи,
нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца
Земель, изгнать из головы и из сердца...
Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в
конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за
отцом, как то и подобает хорошему сыну.
Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными
проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов,
терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый
большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей,
и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно
проживали, страшно помыслить, -- пять миллионов! -- и эти пять миллионов
существовали в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из одного
дома какого-нибудь князя хватило бы, если ее продать, на пропитание всем
западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!
Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы
столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так
уж и много, -- но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их
привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию с
Внутренним морем, -- а на берегах Эридана стояли лишь прекрасные дворцы и
виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и
северные варвары, конечно же, были потрясены им -- все, включая самого
Круна... Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его
сын -- в своем.
* * *
148-й Год Химеры (1785)2,
12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец
-- Отец, я не верю, что ты способен сделать это!
Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить
шепотом, чуть наклонившись к уху отца, -- однако эти слова, как показалось
ему, прозвучали слишком громко, равно крик, крик невыразимой боли и
отчаяния... В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.
По давней гордой привычке вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в
него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого
министра Аморийской империи, искоса разглядывала нарбоннского наследника;
при этом белое лицо ее, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в
огромных черных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел
выражение торжества, самоуверенности и насмешки.
Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость,
та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, --
Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим сыном своего великого отца, он
инстинктивно понимал, когда и где и какой схватке время и место. "Она
ликует, -- невольно подумалось ему, -- ей мнится, что она победила нас!".
Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что
сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.
Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для
ликования -- по-настоящему они радуются лишь тогда, когда зрят унижения
своих врагов.
Как в эти мгновения.
Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в
великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к
отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная
уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей
насмешливое выражение.
Ну конечно! Как же мог он, сын, усомниться в отце?! Не для того Крун
Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона
императора амореев. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном
и величественном чертоге, который амореи бесстыдно нарекли Залом
Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе
кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов,
кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте
закабаленных народов! Да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в
клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет все, что думает о
"Божественном Величестве" и подданных императора! А сила в голосе герцога
такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно
бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!
Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений,
выраставших вокруг него.
А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму.
Тускнели пирамидки, сталактитами свисавшие с далекого потолка и заливавшие
чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на
стенах; фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и
прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьем; то
здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в
сотворении которой аморийские мастера достигли высшего совершенства,
придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось,
будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают,
улыбаются...
Депутация галлов располагалась в самом центре прямоугольного чертога.
Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые
золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вел длинный путь через
галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во
дворце галлов сопровождал почетный эскорт палатинов, личной гвардии
императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев
парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.
Собственно, так оно и было задумано.
Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет аморийского
общества уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, оказалось
ошибочным: конечно же, ждали не их, не варваров, -- ждали явления главного
действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский
почитаться никак не мог.
Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного
Величия предстояло пребывать в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах
от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались
очертания какого-то возвышения, возникало свечение. Оно разгоралось из-за
пелены тумана, сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в
стороны, точно неся с собой светящиеся частицы некоего газа.
Истинно, сам воздух менялся; тренированное обоняние Варга учуяло
перемену прежде и точнее, чем это удалось сделать присутствующим аморийцам.
Воздух свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха
гор и девственных лесов; в нем витали незнакомые ароматы, от них мысли
обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому
величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах -- и
тому, что с неизбежностью восхода солнца ниспоследует вскоре...
"Проклятые амореи задумали одурманить нас", -- пробежала мысль в голове
Варга. Он огляделся -- и увидел светлые, умиротворенные лица; такие лица
бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, -- и так он
понял, что таинственный газ, неизвестно как проникающий в Зал, действует не
только на гостей, но и на самих хозяев.
Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин
Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.
Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг
заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим
ароматам; музыка, словно сказочная птица, плавно парила над высоким
собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро
сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как
кое-кто из приглашенных аморийцев слегка раскачивается в такт пленительным
трелям; сам он лишь силой собственной воли подавлял нервную дрожь.
Он посмотрел влево, на отца. Герцог Крун в это мгновение казался
скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу
и гордости за его стойкость, отвагу, ум и изобретательность. Затем эти
чувства сменились ощущением стыда и обиды -- в момент, когда взгляд Варга
упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры
светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом,
на глазах ее выступали слезы счастья, и она, не то стесняясь, не то просто
от избытка чувств, все время старалась найти своей бледной рукой могучую
длань отца.
Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной;
именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный
амореями театр. "Донар-Владыка, не оставляй отца и меня", -- взмолился Варг.
И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он
проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых
стойких. А вслед за звуком разнесся голос.
Голос этот был более чем загадочным: не мужской и не женский, не
высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий -- словно камень, металл или
воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех
сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя -- и затихал,
как эхо в горах. Неживой голос торжественно возгласил:
-- Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец
Народов и Господин Имен, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности
и Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного
Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис и Великий
Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый,
лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император Его Божественное
Величество Виктор Пятый Фортунат, Август Аморийцев!
Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего
потомка Величайшего Основателя, впереди, на возвышении, в клубах тумана
возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на свободном
пространстве в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая
пламенные отсветы на лица присутствующих -- и вдруг, в одно единственное
мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны,
точно отринутая неким внутренним взрывом.
Принц Варг, знакомый, увы, с действием аморийских разрывных бомб,
инстинктивно отпрянул. Но отброшенный "взрывом" свет лишь на мгновение
ослепил его, -- а когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя,
на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и
человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не
смог уже отвести от него взор.
Оно и впрямь завораживало ничуть не меньше, чем все запахи, мелодии и
голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни
самоцветов не было на нем -- одеяние его составлял широкий и длинный, до
пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с
рукавами и воротом. Укутавший все тело властелина плащ отливал голубизной --
но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира.
Удивительным образом фигура в плаще источала сияние, она блистала, то тут,
то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был
вовсе, а, впрямь, сапфир.
Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска
изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору,
считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала
конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине
тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона; она была сотворена из
настоящего сапфира.
В правой руке август держал главный и, пожалуй, единственный символ
своей священной власти -- так называемый империапант, или "Скипетр
Фортуната". Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с
головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров,
парой золотых крыльев, прикрепленных к шару, и венчающей его стилизованной
буквой "Ф", Знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из "колонны" -- I -- и
изображения змеи, переплетающейся в "восьмерку" и кусающей собственный
хвост.
Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог
обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет
лазоревый огонь...
Варг разглядел все это в единый миг, и священным трепетом наполнилась
его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной
Империи, ее гнета, унижений, несправедливостей. Но теперь, зря императора в
каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы,
могущества, величия, которые источала сапфировая фигура на хрустальном
троне. Мысли метались в его мозгу, в эти мгновения Варг чувствовал себя
жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг
очутившимся на сияющих небесах, перед престолом вселенского владыки... Он
неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины,
даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным
величием земному божеству аморийцев...
Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная
рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то
вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский,
оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы.
Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще
ниже -- и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.
Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем
сказка. Красивая -- и страшная!
Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:
-- Приблизься ко мне, сын мой.
Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и
верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная
аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным,
чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало
неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех
сторон.
В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и,
переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.
Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. "Хотя бы и сказка, --
точно стонала его душа, -- но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же,
отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!".
Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные
мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел,
либо даже попытался удержать отца силой -- а силы тела и духа, как вы,
читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.
Возможно...
На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный
взгляд сына, глухо проронил:
-- Так надо, сын. Так надо.
Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью
страданий, в толстых "галльских" губах, ныне сжатых в едва заметную полоску,
наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу... И Варг наконец
понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того,
чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной
хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.
-- Так надо, -- шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на
коленях пополз к хрустальному трону.
Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую
величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь
к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.
Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда
потерял.
Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем
временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на
живое божество, -- между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине
пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара
подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, -- герцог
Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил
к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть
ступеней по лестнице хрустального трона.