Томан Николай. Воскрешение из мертвых

нескольких городов. Но нужно, видимо, искать не столько Маврина,
сколько Корнелия Телушкина.
- Я тоже так думаю. Завтра поговорю об этом кое с кем.
- У вас, наверное, есть и другие дела?
- У меня сейчас каникулы. Хотела, правда, съездить к тетке в
Николаев, но это успеется.
- Если вы из-за Вадима только...
- А вы считаете, что этого недостаточно?
Олег смущенно молчит, не знает, что ответить.
- Зачем же вы тогда пришли? - снова спрашивает Татьяна. - Я
поняла, что за помощью.
- Скорее, за советом. Мы не имеем никакого права нарушать ваши
планы.
- Сейчас для меня важнее всего разыскать Вадима, и я никуда не
уеду, пока мы его не найдем. Завтра постараюсь встретиться с Крамовым
и бывшим моим начальником подполковником Лазаревым, попрошу их помочь.
Татьяна хотела позвонить капитану Крамову сразу же, как только
ушел Олег, но, взглянув на часы, раздумала. Было слишком поздно.
Отложила на утро. Когда ложилась в постель, вошла мама. Татьяна сразу
догадалась зачем, хотя мама начала издалека.
- Ты еще не спишь? Давно у тебя хотела спросить, чем объясняется
неуважение некоторых представителей нынешней молодежи к старым людям с
точки зрения криминалистики?
- К криминалистике это не имеет отношения, - снисходительно
улыбнулась Татьяна, решившая, что мама имеет в виду неуважение к ней
лично. - Старых людей никто ведь не убивает за то только, что они
старые. Это проблема этическая, а не криминалистическая, что ты и сама
отлично понимаешь.
- А по-моему, и криминалистическая, - стояла на своем мама. -
Если бы дети слушались своих родителей, которых они всегда считают
старыми и потому глупыми, меньше было бы и преступлений.
- Ну в этом ты, может быть, и права. А отношение к старикам,
вернее, к старым людям, конечно, уже не то, что было когда-то. Я имею
в виду не начало века, а гораздо более раннее время, когда еще не было
письменности. Тогда старики были передатчиками накопленного племенем
опыта, знаний, традиций. Выживание племени в ту пору зависело от
стариков в гораздо большей степени, чем от молодых, но неопытных. Ну,
а потом чтили стариков уже по традиции...
- Которая ныне выдыхается, - нервно засмеялась мама.
- На меня-то ты не можешь пожаловаться...
- Могу, могу и на тебя. Почему о неожиданном визите Рудакова мне
ни слова?
- Он по делу, мама.
- Но ты ведь теперь не в уголовном розыске.
- Это особое дело... На этот раз ни о грабеже, ни об убийстве не
идет речь. Пропал несчастный человек, и я должна помочь его друзьям
найти его.
- Только и всего?
- Да, пока только это. И очень тебя прошу - не спрашивай меня
больше о Рудакове.
Конечно, не надо было так с мамой, она очень огорчилась, но что
еще могла сказать ей Татьяна о своих взаимоотношениях с Рудаковым?..

5

В половине девятого Грунина звонит Крамову домой, но капитан,
оказывается, уже уехал в райотдел.
"Поеду-ка я к нему без звонка, - решает Татьяна. - Поговорю
заодно и с Лазаревым".
Капитана Крамова Татьяна застает в его кабинете. Совсем недавно
это был ее кабинет. Собственно, небольшая комнатушка с солидным
названием: "Кабинет старшего инспектора райотдела". Тут все ей так
хорошо знакомо, будто она только что вернулась из обычного отпуска и
снова сядет сейчас за этот старомодный стол с поцарапанным настольным
стеклом, придвинет поближе телефон и начнет обзванивать нужных ей
людей. Крамов ничего тут не изменил и не переставил, появилась лишь
пепельница, полная окурков.
- Татьяна Петровна! - радостно восклицает Крамов, поднимаясь
из-за стола. - Очень рад вас видеть!
- Я тоже очень рада, Аскольд Ильич, - протягивает ему руку
Татьяна. - Я к вам в связи с исчезновением Вадима Маврина. Вы ведь об
этом знаете уже...
- Кое-что даже предпринял. Но пока ничего существенного.
Бесспорно лишь то, что он ушел из дома наспех. Взял с собой только
самое необходимое.
- А что вы имеете в виду под самым необходимым?
- Из трех своих костюмов взял один сорочки, нательное белье и
обувь...
- А пальто?
- Макинтош.
- Все Варино осталось, конечно?
- Кроме ее маленького портрета, висевшего на стене. Забрал еще
все ее фотографии из альбома.
- А когда примерно ушел?
- Соседка видела его с чемоданом около десяти вечера. И был он не
один. С ним из его квартиры вышел еще какой-то мужчина в темном
костюме. Лица его в сумерках она не разглядела.
- Куда направились, не обратила внимания?
- Она видела их на площадке лестничной клетки.
- Евгению Николаевичу докладывали?
- Докладывал.
- Ну, я тогда зайду к нему и, может быть, помогу вам в этом деле.
...Начальник районного отдела внутренних дел подполковник Лазарев
идет ей навстречу, сияя радостной улыбкой.
- Приветствую вас, дорогая Татьяна Петровна!
- А почему не как прежде - Танечка? - смеется Грунина. - И без
обычного вашего: "Вы все хорошеете"?
- Так вы же сердились на это...
- Теперь не рассержусь. Я очень, очень скучаю по прежней своей
работе, Евгений Николаевич. Может быть, напрасно ушла от вас...
- А мы, думаете, не скучаем без вас? Но ведь вы сами...
- Да, сама, - вздыхает Татьяна. - Но теперь уже поздно об этом. А
я к вам в связи с исчезновением Маврина...
- Докладывал мне о нем Крамов. Не понимаю я, чего вы все так
всполошились? У него ведь вещи остались, свои и жены. Вернется он за
ними да и квартиру так не бросит.
- Ждать, когда сам вернется, рискованно. Может и вообще не
вернуться... Судя по всему, он снова встретился с тем авантюристом,
из-за которого попал на скамью подсудимых.
- С тем, который научные секреты профессора Кречетова хотел
выкрасть?
- Да, Евгений Николаевич. С Корнелием Телушкиным.
- Ну, тогда дело может оказаться серьезным.
- Вот и помогите нам, Евгений Николаевич. Узнайте, пожалуйста, в
какой тюрьме отбывал наказание Телушкин, когда освобожден, и вообще
все о нем.
- А вы никуда не уезжаете? - спрашивает Лазарев, записывая что-то
в настольный блокнот.
- Я буду в Москве, пока не найдется Маврин. И если понадобится,
стану искать его сама.
- Личный сыск, так сказать?
- Как это будет называться, не имеет значения, главное - спасти
Маврина. Он сейчас в таком состоянии, что Телушкин может его в любое
преступление вовлечь.
- А вы, помнится, говорили, что Варя Кречетова человека из него
сделала.
- Он сейчас не человек, Евгений Николаевич! восклицает Татьяна. -
Его пришибло горе, а Телушкин не упустит такого случая и воспользуется
этим в своих, скорее всего, преступных целях.
- Узнаю прежнего моего старшего инспектора Татьяну Грунину, -
смеется Лазарев. - Нет, не сделают из вас в аспирантуре кабинетного
ученого, даже если дадут степень доктора юридических наук.
Прощаясь с Лазаревым, Татьяна просит:
- Нет ли у вас заводского телефона Рудакова?
- У него сейчас не только заводской, но и домашний есть. Он
теперь начальник, мастер цеха.
- О том, что мастером стал, мне известно, а о домашнем телефоне
впервые слышу.
- Не успел, наверное, сообщить.

Вечером Татьяна звонит Рудакову:
- Здравствуйте, Олег! У вас, оказывается, домашний телефон
теперь?
- Да, установили недавно.
- А как - недавно? Неделю назад или полгода?
- Какие там полгода - всего два месяца...
- И вы за это время ни разу мне не позвонили? Не нашли нужным
даже номер сообщить?
- Не хотелось вас беспокоить, отрывать от занятий по такому
пустяку.
- Я вас тоже не буду беспокоить по пустякам. У меня к вам деловой
вопрос: в каком состоянии сейчас профессор Кречетов? Сможет он меня
принять?
- Думаю, что сможет. Андрей с Настей говорят, что ему стало
лучше.
- Спасибо за справку. Спокойной ночи.

6

Андрей Десницын весь день сегодня читал только что вышедшую книгу
французского марксиста Антуана Казановы "Второй Ватиканский собор". Об
этом соборе уже писали наши философы и журналисты, но с таким
обстоятельным анализом эволюции католической церкви от Первого до
Второго собора Андрею не приходилось еще знакомиться. Много воды
утекло за столетие, отделяющее один собор от другого. На Первом о боге
говорилось, как о высшем сверхъестественном существе, во всем своем
великолепии возвышавшемся над созданным им миром. Человек, призванный
до конца жизни своей служить этому могущественному богу, мог общаться
с ним только при посредничестве церкви. Непосредственное общение его с
богом исключалось.
Бог и в современном католицизме оставался высшим существом, но на
Втором Ватиканском соборе сущность его во многом отличалась от
сущности бога Первого собора. Образ бога современной католической
церковью максимально гуманизирован и даже, пожалуй, демократизирован,
доступен всем людям без посредничества церкви. Если раньше в их догме
главным было служение человека богу, то теперь предполагалось служение
бога человеку.
Не от хорошей жизни пришлось высшим церковным иерархам -
кардиналам и епископам - так демократизировать всевышнего. Перед ними
возникла тревожная перспектива не только "религии без бога", но и
"мира без бога и церкви", а это для них куда опаснее.
В одной из католических энциклик Второго собора так прямо и
сказано: "Различные и все более многочисленные группы отходят от
религии. Отказ от бога и религии не касается ныне, как это было в
прошлые времена, лишь отдельных индивидов".
Появился и новый термин - "дехристианизация". Она охватила
широкие слои населения даже в таких странах, как Франция, Италия и
Испания, где католическая церковь обладала наибольшим влиянием.
Революционный дух двадцатого века, научно-техническая революция и
материалистическая философия властно вторгались в сознание людей,
подвергали сомнению религиозные догмы, сокрушали веру во всевышнего.
Со всем этим церковь не могла уже не считаться. Она понимала, что
бог не может в теперешних социальных условиях "воображаться с
атрибутами господствующего класса". Чтобы не допустить разрыва между
религиозными устремлениями народа и тем образом бога, который на
протяжении многих веков предлагался духовенством, требовалось
допустить непосредственную связь бога с народом, "дружеский и братский
диалог". Значит, и язык книг, в которых бог выражает себя, не должен
быть высокомерным и далеким от забот и надежд большинства верующих.
Непонятные обряды и речи бога на недоступной простому народу
латыни не воспринимаются больше как знаки высшего величия таинств,
ключ от которых находится у церковнослужителей. Все это, по мнению
самих же прелатов, имеет лишь "отталкивающий эффект".
Тексты документов собора пишутся теперь не прежним сухим,
безличным, административным тоном. Они изобилуют библейскими образами
и делают бога доступным всем. Его откровения не представляются больше
даром надменных небес людям. Христос ныне предстает перед людьми как
их брат и считает чуть ли не за честь для себя стать "человеком,
посланным к людям".
На Втором Ватиканском соборе все подверглось пересмотру, в том
числе и священная история. Многие участники собора, носящие пышные
средневековые титулы монсеньеров, вынуждены были признать мифический
характер священного писания и настаивали на необходимости
обстоятельного пересмотра Евангелия и Библии, чтобы не смущать больше
верующих, "не скандализировать интеллигенцию, не ставить католическую
веру в смешное положение и не заводить в тупик католических
священников".
- Не позавидуешь святым отцам, - посмеивается Андрей, закрывая
книгу Антуана Казановы.
Решив сделать перерыв, Андрей берет со стола свежие газеты и,
развернув одну из них, обнаруживает в ней конверт с адресом,
написанным размашистым почерком деда. Давно уже не получал он писем от
Дионисия Дорофеевича. Интересно, что нового у деда, здоров ли?
Торопливо надорвав конверт, Андрей извлекает из него две
странички линованной бумаги.
"Здравствуй, дорогой внук!
Что-то ты совсем забыл своего деда. Или считаешь зазорным
общаться с духовным лицом, став философом-материалистом?
Давно бы пора отлучить меня и от церкви, и от духовной семинарии
за богохульные мои мысли и слова, но покладистое духовное начальство
нашей епархии все еще терпит такого грешника, как я. Мало того -
советуется со мной по разным вопросам и не только ректор семинарии, но
и сам архиерей.
В общем, все в родном твоем городе Благове и его духовной
семинарии, как и прежде, без особых изменений, если не считать того,
что появился у нас новый преподаватель. Ректор им, может быть, и
доволен, а я не очень. Уж больно боек на язык. Говорят, до духовной
академии в университете учился и потому в науках сведущ. Из кожи лезет
вон, чтобы завоевать сердца семинаристов.
Читает лекции даже для преподавателей семинарии. Был и я на одной
и убедился, что развивает он не свои идеи, а папы Пия XII, что
современное естествознание находится на пути к богу.
А вчера вдруг о пришельцах из космоса завел со мной речь. Не
объявляет их, однако, ни святыми, ни причастными к божествам, как это
пытаются делать некоторые наши проповедники. Сказал только, что
оставили они будто бы какие-то письмена, в которых, наряду с научными
и техническими советами землянам, сказано что-то и о всевышнем. Не о
том боге, правда, который в Евангелии и Библии описан, а как о высшей
духовной силе, коей не только Земля и другие планеты Солнечной системы
подвластны, но и вся Вселенная. Они, пришельцы эти, хотя и высочайшего
совершенства достигли, но он считает, что всевышний и для них не
постижим.
Все это, в общем-то, не ново, конечно, однако он по-своему миф
этот преподносит и заставляет задуматься. Собирается даже письмена те
или хотя бы фотокопии их не только духовенству, но и прихожанам
местного собора продемонстрировать, чтобы не быть голословным.
Это и есть моя главная новость, дорогой внук, а все остальное как
было, так и осталось. В моем бытии тоже все незыблемо, даже здоровье.
Приехал бы навестить старого своего деда и непременно с Анастасией. У
меня целая куча вопросов к ней. В тетрадку их записываю.
Жду вас и благословляю по старой привычке.
Твой дед Дионисий".
Андрей невольно улыбается, представив, как дед его разинув рот
слушает нового преподавателя семинарии, прикидываясь простаком и
задавая ему наивные вопросы. Это он умеет делать артистически...
Размышления Андрея прерывает приход Насти.
- Привет аспирантуре! - весело кивает она Андрею. - Что это у
тебя физиономия такая радостная?
- А она у меня всегда такая, когда ты приходишь. Не замечала?
- Сегодня, однако, какая-то особенная.
- Ну, тогда, значит, письмо деда так меня обрадовало. Прочти его,
тут и о тебе кое-что.
Настя снимает туфли и ложится на диван.
- Устала я сегодня, - вздыхает она. - Занималась не совсем
привычным делом - сыском.
- Сыском? Это любопытно. Расскажи, пожалуйста.
- Прежде прочту письмо доктора богословия.
Читая, она посмеивается:
- Ну и задористый характер у твоего деда. Не даст он спокойной
жизни новому преподавателю семинарии.
- Если понадобится, то и мы ему поможем.
- Похоже, что он его и без нас... Ну, а сыск мой касался
родословной Вадима Маврина. Отыскала я людей, знавших его отца и мать.
Духовного звания оказались. Отец дьяконом был, а мать после его смерти
ушла в женский монастырь. Пятилетнего Вадима оставила у старшей
сестры, которой было не до воспитания племянника. Вот он и вырос
забулдыгой, и если бы не Варя... Но это ты и сам знаешь.
- Мать его все еще в монастыре?
- Этого никто не знает. А сестры ее, у которой Вадим
воспитывался, нет уже в живых.
- Что же в таком случае дают нам раздобытые тобой сведения?
- Разве только то, что никаких родных у Вадима нет.
- Тогда снова он с Корнелием Телушкиным Надо, значит, искать след
этого проходимца, и тут вся надежда на Татьяну Петровну. А ты все еще
"Второй Ватиканский собор" штудируешь?
- Буквально зачитываюсь! Чертовски все интересно. Ты послушай,
что на нем соборные отцы о диалоге с коммунистами говорили. Вот,
например, что заявил кардинал Альфинк:
"Будем же избегать всякого нового осуждения коммунизма. Почему?
Да потому, что это делалось неоднократно и бесполезно делать это еще
раз. Это решительно ничего не изменит... Как показывает опыт
компетентных людей, такого рода осуждение бесполезно и совершенно ни к
чему не приведет. Напротив, диалог может принести пользу. Не будем же
мешать этому диалогу крикливыми заявлениями".
- И эту точку зрения кардинала Альфинка разделяют другие прелаты
католической церкви? - спрашивает Настя.
- Не все, конечно. Западногерманский епископ Дабелиус, например,
заявил, что атомную смерть следует предпочесть жизни при коммунизме.
Но подобная позиция ультраконсервативного духовенства, считающего
коммунизм "союзником дьявола", не была поддержана здравомыслящим
большинством епископов.
- Не отказываются же они, однако, от борьбы с коммунизмом?
- Пока меняют только тактику. С пути насилия переходят на путь
диалога, то есть борьбы идей. Речь идет об изменении официальной
позиции епископата и христианства в целом не в стратегическом, так
сказать, а лишь в тактическом отношении. Все это делается, конечно, не
с целью ослабления, а для укрепления католической церкви в условиях
современного мира.
- Да, - усмехается Настя, - по-военному четко определил свою
позицию нынешний наместник престола святого Петра. Жизнь, однако,
заставляет и папу и его епископат изворачиваться и ловчить:
демонстрировать близость церкви к простым людям, представлять ее
"матерью бедных и обездоленных".
- Священникам рекомендуется даже всячески приспосабливать
церковный культ к обычаям различных народов и делать его недорогим...
- В связи с этим, - перебивает Андрея Настя, - вспоминаются мне
слова Жана Жореса, сказавшего, что церковь стремится стать на сторону
слабых, когда слабые становятся сильными.
- Это какой же Жорес? Французский историк? Тот, который написал
"Историю Великой французской революции"?
- Тот самый. Кстати, это ведь он в девятьсот четвертом году
основал газету "Юманите", ставшую боевым органом французской
революционной демократии. Не пора ли, однако, кончать дискуссию и
подумать об обеде?
- А чего думать - я тут приготовил кое-что. Прошу к столу!

7

Едва Татьяна собралась позвонить подполковнику Лазареву, как
раздался звонок самого Евгения Николаевича.
- Здравствуйте, Танечка!
- А я только что хотела вам позвонить...
- Сработала, значит, телепатия, - смеется Лазарев.
- Чем порадуете, Евгений Николаевич?
- Приезжайте, есть материал для размышлений.
- А когда?
- Да хоть сейчас. Даже лучше всего именно сейчас. Возьмите такси
и прямо к нам.
- Еду.
Грунина выходит из такси у здания районного отдела внутренних
дел.
- Вы все хорошеете, Танечка, - радушно улыбаясь, приветствует ее
Лазарев. - И, ей-же-богу, говорю вам это не по вашей просьбе, а
потому, что так оно и есть.
- Ну, это уж вопреки законам природы, - смеется Татьяна. - До
каких же пор можно хорошеть? Я ведь вступила в бальзаковский возраст.
- Над истинно красивыми и хорошими людьми время не властно, а
бальзаковский возраст в наше время - пора наивысшего расцвета женщины.
- Спасибо за утешительную справку, но у вас, наверное, не так уж
много времени, чтобы...
- А вы все такая же! - хохочет Лазарев.
- Это плохо или хорошо?
- Хорошо! Но давайте, в самом деле, ближе к делу, времени у меня
действительно в обрез. Познакомитесь сейчас с любопытным документом.
Он достает из стола какую-то бумагу, пробегает ее глазами и
протягивает Татьяне:
- Вот тут сведения о некоем отце Феодосии. В переводе с
греческого имя сие означает - "богом данный". И кто бы, вы думали,
этот "богоданный" слуга православной церкви?
Татьяна недоуменно пожимает плечами.
- Корнелий Телушкин! - торжественно произносит Евгений
Николаевич.
- Вот уж чего действительно не ожидала! - всплескивает руками
Грунина.
- Он, оказывается, еще в колонии стал проявлять, а скорее всего,
симулировать набожность. Вел разговоры только на религиозные темы,
стал носить нательный крестик, раздобыл где-то Евангелие. А как только
отбыл свой срок - поступил в духовную академию и закончил ее досрочно.
- Теперь, значит, уже в сане иерея?
- И прекрасно зарекомендовал себя не только проповедником, но и
преподавателем Одесской семинарии. Став священником, сменил свое имя
Корнелий на Феодосий. Не думаю, однако, чтобы этот авантюрист вдруг
уверовал в бога и стал его верным слугой.
- А не мог он податься в священники из-за больших заработков
духовенства? Известно что-нибудь, как он ведет себя в Одесской
семинарии?
- Ректор семинарии ходатайствует о присуждении ему степени
магистра богословия без защиты диссертации.
- Да, далеко пойдет этот проходимец! - вздыхает Татьяна. - А вот
зачем ему Вадим Маврин понадобился - непонятно.
- Я уж и сам ломал над этим голову.
- Вы думаете, что соседка Вадима именно с ним его встретила на
лестничной клетке?
- Похоже, что с ним. Приметы сходятся.
- Знаете, Таня, какая у меня мысль вдруг возникла? - постукивая
шариковой ручкой по настольному стеклу, говорит Лазарев. - Не вздумал
ли этот отец Феодосии проделать над Мавриным какой-нибудь эксперимент?
Нечто вроде публичного обращения атеиста в правоверного христианина.
- Для чего ему это? - недоумевает Татьяна. - Если бы еще этот
атеист был широкоизвестной личностью, а то какой-то никому не
известный слесарь... Правда, слесарь-лекальщик он первоклассный.
- Вы думаете, что Телушкину потребовалось для чего-то высокое
слесарное мастерство Маврина, как когда-то Грачеву? - перебивает
Грунину Лазарев, откладывая в сторону ручку и облокачиваясь на стол.
- Думаю, что да. Но, скорее всего, для каких-то иных целей, чем
Грачеву. Олег Рудаков сказал мне как-то: "Восьмой и даже девятый класс
обработанной поверхности дает станок, а двенадцатый только лекальщик".
Он считает, что искусство лекальщика - это тот рубеж, который еще
предстоит взять машинной технике. Лекальщики к тому же универсалы, они
могут все...
- А зачем все-таки их мастерство богословам?
- Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину,
наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых
авантюризм чуть ли не в крови... Не думайте только, что я
солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией "преступного
человека". Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь,
что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по
которым Ломброзо определяет "прирожденных преступников". Но с его
объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я
бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой
формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину,
к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности.
- А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую
патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж
неискоренимой к тому же.
- Иду и я на уступки, - улыбается Татьяна. - Да, болезнь,
пожалуй, не наследственная в биологическом смысле, но у Корнелия она
очень запущенная и потому неизлечимая.
- Не буду спорить с вами, Татьяна Петровна, в теории вы сильнее
меня. В связи с этим задам один вопрос: буржуазные криминалисты все
еще следуют антропологической школе Ломброзо?
- По-прежнему, Евгений Николаевич.
- А то, что по почерку, согласно Ломброзо, можно почти
безошибочно определить врожденный "преступный тип", тоже ими
признается?
- Не с такой категоричностью, как у Ломброзо. "Он ведь считал,
что по почерку можно установить не только преступный характер, но и
род и вид совершенного преступления. У убийц и грабителей он находил
такие характерные, по его мнению, особенности, как удлинения,
криволинейность и мечевидность верхних и нижних окончаний букв. А в
почерке воров по его теории преобладают широкие закругленные буквы.
- Хорошо, что эта теория не взята на вооружение нашей
криминалистикой, - смеется Лазарев, - а то меня пришлось бы не только
снять с работы, но и привлечь к уголовной ответственности, как явного
убийцу и грабителя. Обращали вы внимание на мой почерк? Вот
взгляните-ка тогда на мою докладную записку начальству. Видите, какие
у меня удлиненные буквы с мечевидностями в верхних и нижних
окончаниях? Придется все это быстренько отпечатать на машинке, а то
как бы кто-нибудь не придрался.
- Вы все такой же веселый и добрый человек, Евгений Николаевич. С
каким бы удовольствием снова вернулась я под ваше начальство...
- Так в чем же дело?
- Теперь уж поздно, да и несерьезно уходить из аспирантуры спустя
полтора года. К тому же и над диссертацией немало потрудилась за это
время.
- А если бы я вас попросил помочь нам разыскать Маврина, не жалко
вам будет отпуск на это ухлопать?
- Не думаю, что на это уйдет весь отпуск.
- Думаю, что вам небезынтересно будет знать, что поиском Маврина
занимаемся мы не по нашей только инициативе. К нам поступили
официальные заявления от дирекции завода, на котором он работал, и от
профессора Кречетова.
Лазарев снимает трубку и набирает номер одного из отделов
Министерства внутренних дел.
- Здравствуйте, Виктор Павлович, это Лазарев вас беспокоит. Нет
ли чего-нибудь нового об отце Феодосии?
- Уехал куда-то этот "отец", Евгений Николаевич, - отвечает
Лазареву Виктор Павлович. - Нет, не в командировку, а совсем.