Страница:
Брюс был в плавании уже почти шесть месяцев, он снова вырвался из ее рук. Это было похоже на приятный сон, который явственно помнишь лишь утром, но он совершенно исчезает из памяти к полудню. Эмбер могла вспомнить многое: странный серо-зеленый цвет его глаз; линию рта, которая всегда говорила ей больше, чем слова, о том, что , он думает о ее поступках; его спокойствие, в котором таились и обещание любви, и угроза сдерживаемого гнева. Она могла вспомнить моменты их близости, и всякий раз эти воспоминания вызывали у нее головокружение. Эмбер остро и болезненно жаждала его поцелуев, его ласкающих рук, но все равно Брюс казался ей наполовину придуманным человеком, и сейчас память о нем была слабым утешением. Даже Сьюзен, как надеялась Эмбер, не сделала Брюса более близким и реальным для нее.
Эмбер настолько увлеклась своими мыслями, что, когда ее лошадь внезапно испуганно рванулась, она натянула поводья, но все-таки не удержалась и перелетела через голову лошади. Придя в себя и оглянувшись, чтобы понять, что так — напугало лошадь, она увидела Филипа: его лицо покраснело, глаза были виноватыми. Он сидел верхом на своем коне возле трех стройных тополей, выросших в центре луга. Он сразу же начал извиняться, что напугал ее.
— О ваша светлость! Простите меня великодушно. Я… отнюдь не хотел испугать вас. Я просто остановился на минутку полюбоваться чудесным утром и тут увидел вас… поэтому я подождал. — Он говорил столь серьезно, что Эмбер поняла — он лжет. Просто не хотел, чтобы отец видел, как они уезжают вместе.
Эмбер уселась поудобнее и добродушно рассмеялась:
— О Филип! Так это вы всему виной! Я как раз думала о вас!
Его глаза засияли при этих словах, но она не дала ему заговорить, зная, что, кроме глупостей, она ничего не услышит.
— Поехали! Давайте наперегонки до ручья!
Он победил в скачке. Когда Эмбер соскочила с седла, он сразу спешился, на этот раз без споров и колебаний.
— Как прекрасна Англия в мае! — воскликнула она. — Можете вы себе представить, чтобы кто-то захотел уехать в Америку?
— Нет, конечно, — согласился он, пораженный. — Не могу.
— Пожалуй, я сяду. Расстелите для меня ваш плащ, Филип, чтобы я не испачкала платье. — Она оглянулась в поисках места поудобнее. — Вот под этим деревом, пожалуйста.
Филип с галантным видом скинул длинный плащ и положил его на мокрую траву. Эмбер легко опустилась, опершись спиной о красивую березу, вытянув перед собой ноги и скрестив щиколотки. Рядом она бросила шляпу.
— Ну, Филип? И долго вы будете вот так стоять? Садитесь… — Она указала на место рядом с собой.
Он заколебался:
— Но… я… — Потом неожиданно набрался смелости: — Благодарю, ваша светлость; — и сел лицом к ней, положив руки на согнутые колени.
Но чтобы не смотреть на нее, он уставился на пчелу, усердно перелетавшую с цветка на цветок, лаская поверхность каждого и застывая, чтобы слизнуть весь нектар до последней капли. Эмбер начала рассеянно собирать маргаритки, обильно росшие вокруг, и бросать их одну за другой на колени, пока не скопилась горка.
— Вы знаете, — произнес наконец Филип, теперь он глядел ей прямо в глаза, — ведь совсем не похоже, что вы моя мачеха. Я не могу заставить себя поверить в это — как бы я ни старался. Интересно, почему это? — Он, казалось, действительно был озадачен и растерян и выглядел почти комично.
— Может быть, — произнесла Эмбер лениво, — вы просто не хотите?
Она начала сплетать маргаритки в венок, чтобы надеть на голову, протыкая стебельки острым ногтем и плотно подгоняя один цветок к другому.
Он молча обдумывал ее ответ. Потом неожиданно выпалил:
— Как случилось, что вы вышли замуж за отца?
Эмбер опустила глаза, будто сосредоточившись на своей работе. Она слегка пожала плечами:
— Ему были нужны мои деньги, а мне — его дворянский титул. — Когда она подняла глаза, то заметила, что Филип нахмурился. — В чем дело, Филип? А разве все браки — это не сделка? У меня есть это, у тебя — другое, поэтому и женятся. Вот поэтому и вы женились на Дженни, разве не так?
— О да, конечно. Но отец, он замечательный человек, вы и сами знаете. — Он пытался убедить себя в большей степени, чем ее, и напряженным взглядом посмотрел на Эмбер.
— О да, замечательный, — саркастически согласилась она.
— И очень вас любит.
Она грубо и откровенно рассмеялась при этих словах.
— Какого черта, откуда вы это взяли?
— Он сам мне сказал.
— Он сказал, чтобы вы держались от меня подальше?
— Нет, но я должен, то есть… я не должен. Мне не надо было приходить сегодня. — Он поспешно произнес последние слова и отвернулся. Вдруг он начал подниматься. Она протянула руку, взяла его за запястье и чуть потянула к. себе.
— А почему вы должны держаться от меня подальше, Филип? — прошептала Эмбер.
Филип поглядел на нее сверху вниз, стоя на одном колене. Он слегка задыхался.
— Потому что я… потому что так надо! Пожалуй, я поеду обратно, пока я…
— Пока вы — что? — Солнечные лучи, просеянные сквозь листву, освещали лицо и шею Эмбер. Губы были чуть влажные и полураскрытые, блестели белые зубы, янтарные глаза глядели на Филипа завораживающе. — Филип, чего вы боитесь? Ведь вы хотите поцеловать меня — так почему не поцелуете?
Глава сорок четвертая
Эмбер настолько увлеклась своими мыслями, что, когда ее лошадь внезапно испуганно рванулась, она натянула поводья, но все-таки не удержалась и перелетела через голову лошади. Придя в себя и оглянувшись, чтобы понять, что так — напугало лошадь, она увидела Филипа: его лицо покраснело, глаза были виноватыми. Он сидел верхом на своем коне возле трех стройных тополей, выросших в центре луга. Он сразу же начал извиняться, что напугал ее.
— О ваша светлость! Простите меня великодушно. Я… отнюдь не хотел испугать вас. Я просто остановился на минутку полюбоваться чудесным утром и тут увидел вас… поэтому я подождал. — Он говорил столь серьезно, что Эмбер поняла — он лжет. Просто не хотел, чтобы отец видел, как они уезжают вместе.
Эмбер уселась поудобнее и добродушно рассмеялась:
— О Филип! Так это вы всему виной! Я как раз думала о вас!
Его глаза засияли при этих словах, но она не дала ему заговорить, зная, что, кроме глупостей, она ничего не услышит.
— Поехали! Давайте наперегонки до ручья!
Он победил в скачке. Когда Эмбер соскочила с седла, он сразу спешился, на этот раз без споров и колебаний.
— Как прекрасна Англия в мае! — воскликнула она. — Можете вы себе представить, чтобы кто-то захотел уехать в Америку?
— Нет, конечно, — согласился он, пораженный. — Не могу.
— Пожалуй, я сяду. Расстелите для меня ваш плащ, Филип, чтобы я не испачкала платье. — Она оглянулась в поисках места поудобнее. — Вот под этим деревом, пожалуйста.
Филип с галантным видом скинул длинный плащ и положил его на мокрую траву. Эмбер легко опустилась, опершись спиной о красивую березу, вытянув перед собой ноги и скрестив щиколотки. Рядом она бросила шляпу.
— Ну, Филип? И долго вы будете вот так стоять? Садитесь… — Она указала на место рядом с собой.
Он заколебался:
— Но… я… — Потом неожиданно набрался смелости: — Благодарю, ваша светлость; — и сел лицом к ней, положив руки на согнутые колени.
Но чтобы не смотреть на нее, он уставился на пчелу, усердно перелетавшую с цветка на цветок, лаская поверхность каждого и застывая, чтобы слизнуть весь нектар до последней капли. Эмбер начала рассеянно собирать маргаритки, обильно росшие вокруг, и бросать их одну за другой на колени, пока не скопилась горка.
— Вы знаете, — произнес наконец Филип, теперь он глядел ей прямо в глаза, — ведь совсем не похоже, что вы моя мачеха. Я не могу заставить себя поверить в это — как бы я ни старался. Интересно, почему это? — Он, казалось, действительно был озадачен и растерян и выглядел почти комично.
— Может быть, — произнесла Эмбер лениво, — вы просто не хотите?
Она начала сплетать маргаритки в венок, чтобы надеть на голову, протыкая стебельки острым ногтем и плотно подгоняя один цветок к другому.
Он молча обдумывал ее ответ. Потом неожиданно выпалил:
— Как случилось, что вы вышли замуж за отца?
Эмбер опустила глаза, будто сосредоточившись на своей работе. Она слегка пожала плечами:
— Ему были нужны мои деньги, а мне — его дворянский титул. — Когда она подняла глаза, то заметила, что Филип нахмурился. — В чем дело, Филип? А разве все браки — это не сделка? У меня есть это, у тебя — другое, поэтому и женятся. Вот поэтому и вы женились на Дженни, разве не так?
— О да, конечно. Но отец, он замечательный человек, вы и сами знаете. — Он пытался убедить себя в большей степени, чем ее, и напряженным взглядом посмотрел на Эмбер.
— О да, замечательный, — саркастически согласилась она.
— И очень вас любит.
Она грубо и откровенно рассмеялась при этих словах.
— Какого черта, откуда вы это взяли?
— Он сам мне сказал.
— Он сказал, чтобы вы держались от меня подальше?
— Нет, но я должен, то есть… я не должен. Мне не надо было приходить сегодня. — Он поспешно произнес последние слова и отвернулся. Вдруг он начал подниматься. Она протянула руку, взяла его за запястье и чуть потянула к. себе.
— А почему вы должны держаться от меня подальше, Филип? — прошептала Эмбер.
Филип поглядел на нее сверху вниз, стоя на одном колене. Он слегка задыхался.
— Потому что я… потому что так надо! Пожалуй, я поеду обратно, пока я…
— Пока вы — что? — Солнечные лучи, просеянные сквозь листву, освещали лицо и шею Эмбер. Губы были чуть влажные и полураскрытые, блестели белые зубы, янтарные глаза глядели на Филипа завораживающе. — Филип, чего вы боитесь? Ведь вы хотите поцеловать меня — так почему не поцелуете?
Глава сорок четвертая
Совесть терзала Филипа Мортимера. Сначала он старался всячески избегать мачехи. На следующий день после того, как она соблазнила его, он отправился нанести визит соседу и оставался там почти неделю. Когда же вернулся, стал посещать арендаторов и был столь занят, что редко появлялся даже за столом. Когда же он никак не мог избежать встречи, то вел себя излишне официально и напряженно. Эмбер сердилась, ибо считала, что его смехотворное поведение выдаст их обоих с головой. Более того, Филип был для нее единственным источником развлечения здесь, в деревне, и она отнюдь не желала от этого отказываться.
Однажды из окна своей спальни она увидела, как он шел в одиночестве с террасы в сад. Рэдклифф сидел, запершись в лаборатории, — он еще долго там пробудет. Поэтому Эмбер подхватила юбки и бросилась из комнаты. Она бегом спустилась по лестнице и вышла на кирпичную террасу. Вот он стоит внизу. Но когда она пошла за ним, Филип торопливо оглянулся и быстро проскочил к высоким подстриженным деревьям, образовывавшим живую изгородь. Здесь был устроен лабиринт — еще семьдесят лет назад, когда лабиринты были в моде, — и теперь деревья так выросли, что там действительно можно было заблудиться. Эмбер подошла ближе, оглянулась, но не смогла увидеть его, потом побежала по дорожкам лабиринта, быстро свернула на одну из аллеек, потом на другую и столкнулась с глухой стеной. Она повернула назад, чтобы начать с другой дорожки.
— Филип! — сердито вскричала она. — Филип, где вы?
Он не ответил. И тут вдруг она повернула еще на одну аллейку и увидела его: он сам оказался в тупике, и деваться ему было некуда. Он растерянно оглянулся, увидел, что выхода нет, и нервно и виновато взглянул на мачеху. Эмбер расхохоталась и отбросила с головы черную кружевную шаль.
— О Филип! Глупый мальчишка! Ну зачем вы убегаете от меня? Боже, я что, страшное чудовище?
— Да нет, не убегаю, — запротестовал, он, — вовсе не убегаю. Я не знал, что вы здесь.
Она строго взглянула на юношу:
— Не надо выкручиваться, это не пройдет. Вы бегаете от меня уже две недели. С того дня, когда… — Но он поглядел на нее с таким протестующим ужасом что она остановилась, расширив глаза и подняв брови. — Ну ладно, — тихо выдохнула она. — Так в чем дело? Разве вам не понравилось? Мне показалось, что вы были довольны — тогда.
Филип был в отчаянии.
— О, пожалуйста, ваша светлость! Не надо… я этого не вынесу! Я схожу с ума. Если вы будете так. говорить, я не знаю, что сделаю!
Эмбер уперла руки в бока и стала нетерпеливо притоптывать ногой.
— Более милосердный, Филип! Что с вами происходит? Вы ведете себя, будто совершили преступление!
Он поднял глаза:
— Да совершил.
— Но какое преступление, скажите, ради Бога!
— Вы знаете — какое.
— Я протестую, нет, не знаю. Адюльтер — вовсе не преступление, это развлечение.
Эмбер подумала, что Филип являет собою великолепный образчик деревенщины: вот что происходит с молодым человеком, который долго живет вдали от города, не ведая, что такое нормальные светские отношения.
— Адюльтер , — это преступление. Это преступление против двух ни в чем не повинных людей — вашего мужа и моей жены. Но я совершил худшее преступление. Я согрешил с женой своего отца — я совершил кровосмесительную связь. — Последнее слово он произнес шепотом, и в его глазах светилось презрение к самому себе.
— Чепуха, Филип! Ведь мы не в кровном родстве! А этот закон выдумали старики, чтобы защищать других стариков, столь глупых, чтобы жениться на молодых женщинах! Так что вы попусту мучаете себя.
— Да нет, клянусь, это не так! Я любил других женщин раньше, много раз. Но ничего подобного я не совершал! Это дурно, это неправильно. Вы просто не понимаете. Я очень люблю своего отца, он замечательный, прекрасный человек, я восхищаюсь им. А теперь — что я наделал…
Он выглядел совершенно несчастным, и Эмбер стало даже жаль его, но, когда она сочувственно протянула руку, он отступил назад, будто ее рука была отравленной. Эмбер пожала плечами.
— Ну что ж, Филип, значит, это больше не повторится никогда. Давайте забудем обо всем, забудем, что это когда-то было.
— Да, я согласен! Я должен забыть!
Но она-то знала, что он не забудет, и, по мере того как проходили дни, он сам понял, что не в состоянии забыть того, что было между ними. Эмбер ничуть не старалась облегчить его положение: когда они встречались, она всегда держалась кокетливо и безбожно флиртовала с ним, что действовало столь же эффективно, как самый изысканный вид ухаживания. К концу второй недели они встретились снова во время верховой прогулки, и после этого он уже был полностью в ее сетях. Чувство вины и ненависти к себе не давали ему покоя, но жажда наслаждения была сильнее.
Они находили множество мест для любовных встреч.
Как все большие старые католические поместья. Лайм-парк изобиловал укромными уголками и тайниками, где когда-то прятали священников. Подоконники у некоторых окон можно было поднять, и тогда на уровне пола обнаруживалось небольшое помещение; в комнатах сдвигались в сторону панели, скрывавшие узкую лестницу, ведущую в маленькую потайную комнату. Филип знал все тайники в доме: для Эмбер же такие свидания в неожиданных местах приобретали особую пикантность и приносили больше удовольствия, чем неумелые любовные ласки Филипа.
Однако невозможность поехать в Лондон по-прежнему тяготила ее. Она снова и снова спрашивала Рэдклиффа, когда же они вернутся обратно, но он неизменно отвечал, что возвращение вовсе не входит в его планы. Скорее он останется здесь до самой смерти — был его ответ.
— Но мне невыносимо скучно здесь, я не могу больше! — кричала Эмбер.
— Не сомневаюсь, мадам, что вам скучно. Для меня всегда было загадкой, как женщинам удается избежать скуки, где бы они ни находились. При их-то природной ограниченности.
— У нас фантазии неограниченные, — ответила Эмбер, сузив глаза, полные злобы и презрения. Она начала этот разговор с хорошими намерениями, но под холодным, надменным и саркастическим взглядом графа добрый разговор не мог длиться долго. — Но здесь очень скучно. Я бы самому злейшему врагу не пожелала худшей участи, чем быть затворником в деревне!
— Вам бы надо было подумать об этом, когда вы навязывались в любовницы его величеству.
Она резко и злобно рассмеялась:
— В любовницы! Боже мой, ну и зануда же вы! Да я переспала с королем еще раньше, когда в театре играла! Ну что вы на это скажете, милорд?
Рэдклифф цинично улыбнулся своими тонкими, плотно сжатыми губами. Он стоял у большого окна, выходившего на террасу. Вся его жалкая, убогая фигура походила на хрупкую фарфоровую статуэтку. Эмбер страшно захотелось ударить его кулаком по скулам, по лицу, по носу, черепу и почувствовать, как осколки разлетаются в разные стороны от ее удара.
— Отсутствие утонченности, — спокойно произнес он, — вынуждает вас подозревать, что и другие страдают аналогичным пороком.
— Значит вы знали об этом раньше, да?
— Ваша репутация небезупречна. Правильнее сказать, очень даже запачкана.
— И я полагаю, вы считаете, что теперь моя репутация стала лучше!
— По меньшей мере, она не станет хуже. Я не имею ни малейшего интереса ни к вам, ни к вашей репутации, мадам. Но меня весьма интересует нравственный облик моей жены. Я не могу исправить тех ошибок, которые вы совершили прежде, до того как вышли за меня замуж, но я могу хотя бы предотвратить совершение новых теперь.
На какое-то мгновение ярость чуть не заставила Эмбер совершить непоправимое. У нее вертелось на языке рассказать ему о романе с Филипом, показать, что он не может управлять ее жизнью, как бы ни старался. Но она вовремя сдержалась и произнесла вместо этого с неприятной усмешкой:
— В самом деле можете?
Глаза Рэдклиффа сузились, и он проговорил, отмеривая каждое слово, будто капли драгоценного яда:
— Когда-нибудь, мадам, вы доведете меня до крайности. Я терпелив, но и мое терпение не бесконечно.
— И что же вы тогда сделаете, милорд?
— Убирайтесь в свои комнаты! — сказал он неожиданно. — Идите к себе, мадам, — иначе вас уведут силой!
Эмбер показалось, что она сейчас лопнет от злости. Она подняла сжатый кулак. Но граф стоял невозмутимо и холодно глядел на нее, столь холодно, что Эмбер, пробормотав проклятия, выбежала из библиотеки.
Она ненавидела Рэдклиффа настолько, что ненависть разъедала ее сознание. Его образ терзал ее днем и ночью, пока мучение не стало совершенно невыносимым и Эмбер не начала вынашивать планы, как отделаться от мужа, как уничтожить его. Но был один случай, когда Эмбер сделала важное открытие о человеке, за которого вышла замуж. Она никогда и не пыталась понять его, выяснить, что сделало его таким, каким он был теперь, так как они не только не нравились друг другу, но, более того, считали друг друга неинтересными людьми.
Как-то вечером в августе Эмбер размышляла, какое платье ей надеть завтра: они ждали гостей, в большинстве — родственников Дженни. Предполагалось, что гости будут представлены новой графине и проведут в Лайм-парке несколько дней. Эмбер пребывала в восторге от предстоящей возможности показать себя и не сомневалась, что произведет на всех гостей сильное впечатление — ведь все они жили в деревне, а большинство женщин даже и не бывало в Лондоне после начала Реставрации. Эти строгие, респектабельные представители старых фамилий не желали иметь ничего общего с,новым королевским двором.
Эмбер и Нэн перебирали вещи в высоких шкафах, где висела одежда, с интересом вспоминая, что произошло, когда Эмбер была одета в то или иное платье.
— О! В этом я была в тот вечер, когда лорд Карлтон впервые пришел в дом Дэнджерфилда!
— Она схватила платье из кружев цвета шампанского с золотой парчовой отделкой и приложила к себе. Она стала разглаживать рукой складки и мечтать. Потом решительно убрала его обратно в шкаф. — Посмотри, Нэн! Вот в этом я была представлена при дворе!
Наконец они достали белое атласное платье, шитое жемчугом, которое Эмбер надевала на свадьбу с Рэдклиффом. Обе женщины критически оглядели его, пощупали материал, чтобы разобраться, из чего оно сшито. Платье поразительно хорошо сидело на Эмбер, разве только было чуть свободно в талии и узковато в груди.
— Интересно, кому оно принадлежало, — размышляла Эмбер — она совсем забыла о нем за те восемь месяцев, что была женой Рэдклиффа.
— Быть может, первой графине Рэдклифф. Почему бы вам не спросить его как-нибудь? Очень даже любопытно.
— Пожалуй, спрошу,
В десять часов Рэдклифф поднялся наверх из библиотеки. В это время они обычно ложились спать, а граф твердо следовал своим привычкам до мелочей. Надо сказать, что Эмбер и Филип вовсю использовали его пунктуальность себе на радость. Эмбер сидела в кресле и читала новую пьесу Драй-дена под названием «Тайная любовь». Граф прошел через комнату на свою половину, и супруги не обмолвились ни словом, будто не замечая друг друга. Рэдклифф ни разу не допустил, чтобы жена увидела его обнаженным, Эмбер тоже не показывалась перед ним раздетой. Когда граф вернулся, он был одет в красивый халат из тонкого ост-индского шелка с рисунком блеклых, приглушенных тонов. Он взял щипцы для снятия нагара со свечей и прошел по спальне, чтобы погасить все свечи. Эмбер встала, отбросила книгу, потянулась и зевнула.
— Это старое платье из белого атласа, — произнесла она небрежно. — Ну, которое вы хотели видеть на мне, когда мы собирались пожениться, — откуда оно? Кто носил его до меня?
Он остановился, взглянул на нее, задумчиво улыбнулся:
— Странно, что вы не спросили меня об этом раньше. Впрочем, мы так редко вели пристойные беседы… Пожалуй, я расскажу вам. Это платье предназначалось для одной молодой женщины, на которой я собирался жениться, но не женился.
Эмбер подняла брови вопросительно: она была довольна.
— О, значит она вас бросила.
— Нет, не бросила. Она исчезла однажды ночью во время осады ее фамильного замка в 1643 году. Родители так ничего о ней и не узнали, и нам осталось предположить, что ее захватили в плен и убили парламентарии… — Эмбер увидела совершенно новое выражение на его лице. Он был опечален и в то же время испытывал какое-то удовлетворение, почти счастье от этих далеких воспоминаний. В графе появилось нечто новое, странное — какая-то мягкость, о существовании которой Эмбер никогда и не подозревала. — Она была очень красивой, доброй и щедрой женщиной — настоящей леди. Сейчас это кажется невероятным, и все-таки, когда я в первый раз увидел вас, вы сильно напомнили мне мою несостоявшуюся невесту. Не могу понять — почему. Вы не похожи на нее — или похожи лишь немного, — и, конечно, вы не обладаете ни одним из тех качеств, которыми я восхищался в ней.
Он чуть пожал плечами. Он не смотрел на Эмбер, а куда-то далеко назад, в прошлое, в то прошлое, где осталось его сердце. Потом он перевел взгляд на Эмбер, и маска исчезла с его лица, прошлое растворилось в настоящем. Он продолжал тушить свечи, вот погасла последняя, и спальня погрузилась во тьму.
— Возможно, нет ничего странного, что вы напомнили мне о ней, — продолжал он. По голосу она поняла, что граф стоит в нескольких футах от нее, около канделябра. — Я искал ее двадцать три года в лице каждой женщины, которую встречал, повсюду, где я бывал. Я надеялся, что, возможно, она жива, что когда-нибудь где-нибудь я найду ее… — Он надолго замолчал. Эмбер стояла тихо, удивленная тем, что услышала, потом звук его голоса приблизился, она услышала шарканье его домашних туфель по направлению к ней. — Но теперь я прекратил поиски — я знаю, что она умерла.
Эмбер сбросила платье и быстро нырнула в постель. Ее охватило чувство страха, как охватывало каждую ночь.
— Так, значит, вы были влюблены — однажды! — сказала она, сердитая от мысли, что хотя он презирал ее, но когда-то был влюблен в другую женщину и относился к ней нежно и великодушно.
Эмбер почувствовала, как прогнулся матрац, когда граф сел.
— Да, я был когда-то влюблен. Но только один раз. Я вспоминаю о ней с идеализмом молодого человека — и я до сих пор люблю ее. Но теперь я стар и знаю о женщинах слишком много, чтобы относиться к ним не иначе как с презрением. — Он положил халат в изножье постели и лег рядом с ней.
Несколько минут Эмбер напряженно ждала, замерев и сжав зубы, не в силах закрыть глаза. Она никогда не осмеливалась отказывать ему, но каждую ночь она терзалась этим длительным ожиданием — она сама не знала, ожиданием чего. Но муж лежал на спине, вытянувшись на своей стороне кровати, и не делал попыток прикоснуться к ней. Наконец она услышала, что его дыхание стало ровным. С чувством облегчения Эмбер медленно расслабилась, ее охватила дремота. Тем не менее самое легкое движение мужа будило ее, она открывала глаза и ждала. Даже когда граф уходил, оставляя ее одну, Эмбер не могла спать спокойно.
Приехали родственники Дженни, и в течение нескольких дней они с любопытством наблюдали, как Эмбер меняла наряды и украшения. Никто из них не одобрил Эмбер, но она никого не оставила равнодушным: женщины говорили о ней, возмущенно поднимая брови и поджав губы; мужчины при ее появлении подталкивали друг друга локтями и многозначительно подмигивали. Эмбер знала, что они все думают о ней, но ей это было безразлично.
Если они считали ее шокирующей, то она считала их тупыми и старомодными. И все-таки, когда гости разъехались и в доме вновь воцарилась тишина и монотонность, Эмбер стала мучиться еще больше. К этому времени Эмбер довела Филипа до такой степени неудержимой страсти, что его трудно было заставить соблюдать хоть какую-то осторожность.
— Что же мы будем делать! — снова и снова повторял он. — Я просто не могу этого больше выносить! Иногда мне кажется, что я схожу с ума!
Эмбер вела себя с Филипом мягко, пытаясь вразумить его. Она откинула с его лба прядку каштановых волос (он не носил парика).
— Мы ничего не можем сделать, Филип. Ведь он твой отец…
— Это неважно, отец или нет! Я ненавижу его теперь! Вчера я встретил его на галерее — как раз, когда он шел к вам, — Боже мой, на минуту мне подумалось: схватить его за горло и… О, что же я такое говорю! — Он тяжко вздохнул, его мальчишеское лицо было несчастным и измученным. Эмбер приносила ему минутные радости, но и очень много горя. С тех пор как Эмбер появилась в Лайм-парке, он не находил покоя.
— Не надо так говорить, Филип, — тихо произнесла она. — Ты даже думать так не должен, иначе это может когда-нибудь произойти. Я не сомневаюсь, что у него есть законное право распоряжаться мною так, как он пожелает…
— О Господи! Никогда не думал, что моя жизнь может превратиться в такую неразбериху, — не представляю, как это случилось!
Несколько дней спустя Эмбер вернулась после утренней прогулки верхом одна — Филип возвратился другой дорогой, чтобы их не видели вместе. Рэдклифф сидел за письменным столом в спальне.
— Мадам, — сказал он, обернувшись к ней через плечо, — я счел необходимым нанести краткий визит в Лондон. Я выезжаю сегодня сразу после обеда.
На лице Эмбер вспыхнула улыбка, и хотя она не надеялась, что он возьмет ее с собой, но решила все же попробовать уговорить его.
— О, как. это чудесно, ваша светлость! Я немедленно велю Нэн упаковывать вещи!
Она бросилась из комнаты, но его слова заставили Эмбер остановиться:
— Не стоит волноваться. Я поеду один.
— Один? Но почему? Если вы поедете, то я тоже могу поехать!
— Я буду отсутствовать лишь несколько дней. У меня очень важное дело, и ваше общество будет мне мешать.
Эмбер возмущенно вздохнула, потом вдруг взглянула ему прямо в глаза:
— Вы совершенно несносный человек, будьте вы прокляты! Я не останусь здесь одна, слышите? Не останусь! — Она ударила рукояткой хлыста по столу, оставив на столешнице вмятину.
Рэдклифф медленно встал, поклонился ей, хотя, как она заметила, от сдерживаемого гнева у него ходили желваки на щеках, и вышел из комнаты. Эмбер еще раз трахнула рукояткой хлыста что было сил и закричала ему вслед:
— Я не останусь здесь! Не останусь! Не останусь! Когда дверь за ним закрылась, Эмбер швырнула хлыст в окошко и бросилась в соседнюю комнату, где увидела Нэн, сплетничавшую с кормилицей Сьюзен.
— Нэн! Упаковывай мои веши! Я еду в Лондон в своей карете! Этот выродок…
Сьюзен подбежала к матери, топнула ножкой и повторила, тряся кудряшками:
— Этот вы-ро-док!
Когда пригласили к обеду, Эмбер не спустилась. Она готовилась к отъезду и была зла. Аппетит пропал. После того как Рэдклифф повторно послал за ней, она наотрез отказалась, захлопнула дверь, заперла ее и швырнула ключ.
— Он слишком уж раскомандовался — что мне можно делать, а чего нельзя! — с жаром говорила она Нэн. — Бьюсь об заклад, этот старый козел собирается водить меня, как дрессированного медведя, за кольцо в носу! Ничего у него не выйдет!
Но когда Эмбер переоделась и была готова к отъезду, она обнаружила, что двери, ведущие на галерею, заперты снаружи, а ее собственного ключа нет. Никакого другого выхода не было, ибо комнаты шли анфиладой, и, сколько Эмбер ни барабанила в двери, сколько ни била каблуком, ей никто не ответил. Наконец, в порыве ярости, она бросилась обратно в спальню и начала крушить там все, что попадалось под руку. Нэн только хваталась за голову. Когда Эмбер обессилела, спальня представляла собой сплошной хаос.
Через некоторое время кто-то отпер дверь в холл и, поставив поднос с едой, постучал, чтобы привлечь внимание, а потом убежал через галерею. Очевидно, граф предупредил слуг, что, мол, у его жены опять припадок. Горничная внесла поднос и поставила его на стол возле кровати, где лежала хозяйка. Эмбер обернулась, схватила холодную жареную курицу и швырнула ее через всю комнату, потом грохнула об пол весь поднос с посудой и едой.
Однажды из окна своей спальни она увидела, как он шел в одиночестве с террасы в сад. Рэдклифф сидел, запершись в лаборатории, — он еще долго там пробудет. Поэтому Эмбер подхватила юбки и бросилась из комнаты. Она бегом спустилась по лестнице и вышла на кирпичную террасу. Вот он стоит внизу. Но когда она пошла за ним, Филип торопливо оглянулся и быстро проскочил к высоким подстриженным деревьям, образовывавшим живую изгородь. Здесь был устроен лабиринт — еще семьдесят лет назад, когда лабиринты были в моде, — и теперь деревья так выросли, что там действительно можно было заблудиться. Эмбер подошла ближе, оглянулась, но не смогла увидеть его, потом побежала по дорожкам лабиринта, быстро свернула на одну из аллеек, потом на другую и столкнулась с глухой стеной. Она повернула назад, чтобы начать с другой дорожки.
— Филип! — сердито вскричала она. — Филип, где вы?
Он не ответил. И тут вдруг она повернула еще на одну аллейку и увидела его: он сам оказался в тупике, и деваться ему было некуда. Он растерянно оглянулся, увидел, что выхода нет, и нервно и виновато взглянул на мачеху. Эмбер расхохоталась и отбросила с головы черную кружевную шаль.
— О Филип! Глупый мальчишка! Ну зачем вы убегаете от меня? Боже, я что, страшное чудовище?
— Да нет, не убегаю, — запротестовал, он, — вовсе не убегаю. Я не знал, что вы здесь.
Она строго взглянула на юношу:
— Не надо выкручиваться, это не пройдет. Вы бегаете от меня уже две недели. С того дня, когда… — Но он поглядел на нее с таким протестующим ужасом что она остановилась, расширив глаза и подняв брови. — Ну ладно, — тихо выдохнула она. — Так в чем дело? Разве вам не понравилось? Мне показалось, что вы были довольны — тогда.
Филип был в отчаянии.
— О, пожалуйста, ваша светлость! Не надо… я этого не вынесу! Я схожу с ума. Если вы будете так. говорить, я не знаю, что сделаю!
Эмбер уперла руки в бока и стала нетерпеливо притоптывать ногой.
— Более милосердный, Филип! Что с вами происходит? Вы ведете себя, будто совершили преступление!
Он поднял глаза:
— Да совершил.
— Но какое преступление, скажите, ради Бога!
— Вы знаете — какое.
— Я протестую, нет, не знаю. Адюльтер — вовсе не преступление, это развлечение.
Эмбер подумала, что Филип являет собою великолепный образчик деревенщины: вот что происходит с молодым человеком, который долго живет вдали от города, не ведая, что такое нормальные светские отношения.
— Адюльтер , — это преступление. Это преступление против двух ни в чем не повинных людей — вашего мужа и моей жены. Но я совершил худшее преступление. Я согрешил с женой своего отца — я совершил кровосмесительную связь. — Последнее слово он произнес шепотом, и в его глазах светилось презрение к самому себе.
— Чепуха, Филип! Ведь мы не в кровном родстве! А этот закон выдумали старики, чтобы защищать других стариков, столь глупых, чтобы жениться на молодых женщинах! Так что вы попусту мучаете себя.
— Да нет, клянусь, это не так! Я любил других женщин раньше, много раз. Но ничего подобного я не совершал! Это дурно, это неправильно. Вы просто не понимаете. Я очень люблю своего отца, он замечательный, прекрасный человек, я восхищаюсь им. А теперь — что я наделал…
Он выглядел совершенно несчастным, и Эмбер стало даже жаль его, но, когда она сочувственно протянула руку, он отступил назад, будто ее рука была отравленной. Эмбер пожала плечами.
— Ну что ж, Филип, значит, это больше не повторится никогда. Давайте забудем обо всем, забудем, что это когда-то было.
— Да, я согласен! Я должен забыть!
Но она-то знала, что он не забудет, и, по мере того как проходили дни, он сам понял, что не в состоянии забыть того, что было между ними. Эмбер ничуть не старалась облегчить его положение: когда они встречались, она всегда держалась кокетливо и безбожно флиртовала с ним, что действовало столь же эффективно, как самый изысканный вид ухаживания. К концу второй недели они встретились снова во время верховой прогулки, и после этого он уже был полностью в ее сетях. Чувство вины и ненависти к себе не давали ему покоя, но жажда наслаждения была сильнее.
Они находили множество мест для любовных встреч.
Как все большие старые католические поместья. Лайм-парк изобиловал укромными уголками и тайниками, где когда-то прятали священников. Подоконники у некоторых окон можно было поднять, и тогда на уровне пола обнаруживалось небольшое помещение; в комнатах сдвигались в сторону панели, скрывавшие узкую лестницу, ведущую в маленькую потайную комнату. Филип знал все тайники в доме: для Эмбер же такие свидания в неожиданных местах приобретали особую пикантность и приносили больше удовольствия, чем неумелые любовные ласки Филипа.
Однако невозможность поехать в Лондон по-прежнему тяготила ее. Она снова и снова спрашивала Рэдклиффа, когда же они вернутся обратно, но он неизменно отвечал, что возвращение вовсе не входит в его планы. Скорее он останется здесь до самой смерти — был его ответ.
— Но мне невыносимо скучно здесь, я не могу больше! — кричала Эмбер.
— Не сомневаюсь, мадам, что вам скучно. Для меня всегда было загадкой, как женщинам удается избежать скуки, где бы они ни находились. При их-то природной ограниченности.
— У нас фантазии неограниченные, — ответила Эмбер, сузив глаза, полные злобы и презрения. Она начала этот разговор с хорошими намерениями, но под холодным, надменным и саркастическим взглядом графа добрый разговор не мог длиться долго. — Но здесь очень скучно. Я бы самому злейшему врагу не пожелала худшей участи, чем быть затворником в деревне!
— Вам бы надо было подумать об этом, когда вы навязывались в любовницы его величеству.
Она резко и злобно рассмеялась:
— В любовницы! Боже мой, ну и зануда же вы! Да я переспала с королем еще раньше, когда в театре играла! Ну что вы на это скажете, милорд?
Рэдклифф цинично улыбнулся своими тонкими, плотно сжатыми губами. Он стоял у большого окна, выходившего на террасу. Вся его жалкая, убогая фигура походила на хрупкую фарфоровую статуэтку. Эмбер страшно захотелось ударить его кулаком по скулам, по лицу, по носу, черепу и почувствовать, как осколки разлетаются в разные стороны от ее удара.
— Отсутствие утонченности, — спокойно произнес он, — вынуждает вас подозревать, что и другие страдают аналогичным пороком.
— Значит вы знали об этом раньше, да?
— Ваша репутация небезупречна. Правильнее сказать, очень даже запачкана.
— И я полагаю, вы считаете, что теперь моя репутация стала лучше!
— По меньшей мере, она не станет хуже. Я не имею ни малейшего интереса ни к вам, ни к вашей репутации, мадам. Но меня весьма интересует нравственный облик моей жены. Я не могу исправить тех ошибок, которые вы совершили прежде, до того как вышли за меня замуж, но я могу хотя бы предотвратить совершение новых теперь.
На какое-то мгновение ярость чуть не заставила Эмбер совершить непоправимое. У нее вертелось на языке рассказать ему о романе с Филипом, показать, что он не может управлять ее жизнью, как бы ни старался. Но она вовремя сдержалась и произнесла вместо этого с неприятной усмешкой:
— В самом деле можете?
Глаза Рэдклиффа сузились, и он проговорил, отмеривая каждое слово, будто капли драгоценного яда:
— Когда-нибудь, мадам, вы доведете меня до крайности. Я терпелив, но и мое терпение не бесконечно.
— И что же вы тогда сделаете, милорд?
— Убирайтесь в свои комнаты! — сказал он неожиданно. — Идите к себе, мадам, — иначе вас уведут силой!
Эмбер показалось, что она сейчас лопнет от злости. Она подняла сжатый кулак. Но граф стоял невозмутимо и холодно глядел на нее, столь холодно, что Эмбер, пробормотав проклятия, выбежала из библиотеки.
Она ненавидела Рэдклиффа настолько, что ненависть разъедала ее сознание. Его образ терзал ее днем и ночью, пока мучение не стало совершенно невыносимым и Эмбер не начала вынашивать планы, как отделаться от мужа, как уничтожить его. Но был один случай, когда Эмбер сделала важное открытие о человеке, за которого вышла замуж. Она никогда и не пыталась понять его, выяснить, что сделало его таким, каким он был теперь, так как они не только не нравились друг другу, но, более того, считали друг друга неинтересными людьми.
Как-то вечером в августе Эмбер размышляла, какое платье ей надеть завтра: они ждали гостей, в большинстве — родственников Дженни. Предполагалось, что гости будут представлены новой графине и проведут в Лайм-парке несколько дней. Эмбер пребывала в восторге от предстоящей возможности показать себя и не сомневалась, что произведет на всех гостей сильное впечатление — ведь все они жили в деревне, а большинство женщин даже и не бывало в Лондоне после начала Реставрации. Эти строгие, респектабельные представители старых фамилий не желали иметь ничего общего с,новым королевским двором.
Эмбер и Нэн перебирали вещи в высоких шкафах, где висела одежда, с интересом вспоминая, что произошло, когда Эмбер была одета в то или иное платье.
— О! В этом я была в тот вечер, когда лорд Карлтон впервые пришел в дом Дэнджерфилда!
— Она схватила платье из кружев цвета шампанского с золотой парчовой отделкой и приложила к себе. Она стала разглаживать рукой складки и мечтать. Потом решительно убрала его обратно в шкаф. — Посмотри, Нэн! Вот в этом я была представлена при дворе!
Наконец они достали белое атласное платье, шитое жемчугом, которое Эмбер надевала на свадьбу с Рэдклиффом. Обе женщины критически оглядели его, пощупали материал, чтобы разобраться, из чего оно сшито. Платье поразительно хорошо сидело на Эмбер, разве только было чуть свободно в талии и узковато в груди.
— Интересно, кому оно принадлежало, — размышляла Эмбер — она совсем забыла о нем за те восемь месяцев, что была женой Рэдклиффа.
— Быть может, первой графине Рэдклифф. Почему бы вам не спросить его как-нибудь? Очень даже любопытно.
— Пожалуй, спрошу,
В десять часов Рэдклифф поднялся наверх из библиотеки. В это время они обычно ложились спать, а граф твердо следовал своим привычкам до мелочей. Надо сказать, что Эмбер и Филип вовсю использовали его пунктуальность себе на радость. Эмбер сидела в кресле и читала новую пьесу Драй-дена под названием «Тайная любовь». Граф прошел через комнату на свою половину, и супруги не обмолвились ни словом, будто не замечая друг друга. Рэдклифф ни разу не допустил, чтобы жена увидела его обнаженным, Эмбер тоже не показывалась перед ним раздетой. Когда граф вернулся, он был одет в красивый халат из тонкого ост-индского шелка с рисунком блеклых, приглушенных тонов. Он взял щипцы для снятия нагара со свечей и прошел по спальне, чтобы погасить все свечи. Эмбер встала, отбросила книгу, потянулась и зевнула.
— Это старое платье из белого атласа, — произнесла она небрежно. — Ну, которое вы хотели видеть на мне, когда мы собирались пожениться, — откуда оно? Кто носил его до меня?
Он остановился, взглянул на нее, задумчиво улыбнулся:
— Странно, что вы не спросили меня об этом раньше. Впрочем, мы так редко вели пристойные беседы… Пожалуй, я расскажу вам. Это платье предназначалось для одной молодой женщины, на которой я собирался жениться, но не женился.
Эмбер подняла брови вопросительно: она была довольна.
— О, значит она вас бросила.
— Нет, не бросила. Она исчезла однажды ночью во время осады ее фамильного замка в 1643 году. Родители так ничего о ней и не узнали, и нам осталось предположить, что ее захватили в плен и убили парламентарии… — Эмбер увидела совершенно новое выражение на его лице. Он был опечален и в то же время испытывал какое-то удовлетворение, почти счастье от этих далеких воспоминаний. В графе появилось нечто новое, странное — какая-то мягкость, о существовании которой Эмбер никогда и не подозревала. — Она была очень красивой, доброй и щедрой женщиной — настоящей леди. Сейчас это кажется невероятным, и все-таки, когда я в первый раз увидел вас, вы сильно напомнили мне мою несостоявшуюся невесту. Не могу понять — почему. Вы не похожи на нее — или похожи лишь немного, — и, конечно, вы не обладаете ни одним из тех качеств, которыми я восхищался в ней.
Он чуть пожал плечами. Он не смотрел на Эмбер, а куда-то далеко назад, в прошлое, в то прошлое, где осталось его сердце. Потом он перевел взгляд на Эмбер, и маска исчезла с его лица, прошлое растворилось в настоящем. Он продолжал тушить свечи, вот погасла последняя, и спальня погрузилась во тьму.
— Возможно, нет ничего странного, что вы напомнили мне о ней, — продолжал он. По голосу она поняла, что граф стоит в нескольких футах от нее, около канделябра. — Я искал ее двадцать три года в лице каждой женщины, которую встречал, повсюду, где я бывал. Я надеялся, что, возможно, она жива, что когда-нибудь где-нибудь я найду ее… — Он надолго замолчал. Эмбер стояла тихо, удивленная тем, что услышала, потом звук его голоса приблизился, она услышала шарканье его домашних туфель по направлению к ней. — Но теперь я прекратил поиски — я знаю, что она умерла.
Эмбер сбросила платье и быстро нырнула в постель. Ее охватило чувство страха, как охватывало каждую ночь.
— Так, значит, вы были влюблены — однажды! — сказала она, сердитая от мысли, что хотя он презирал ее, но когда-то был влюблен в другую женщину и относился к ней нежно и великодушно.
Эмбер почувствовала, как прогнулся матрац, когда граф сел.
— Да, я был когда-то влюблен. Но только один раз. Я вспоминаю о ней с идеализмом молодого человека — и я до сих пор люблю ее. Но теперь я стар и знаю о женщинах слишком много, чтобы относиться к ним не иначе как с презрением. — Он положил халат в изножье постели и лег рядом с ней.
Несколько минут Эмбер напряженно ждала, замерев и сжав зубы, не в силах закрыть глаза. Она никогда не осмеливалась отказывать ему, но каждую ночь она терзалась этим длительным ожиданием — она сама не знала, ожиданием чего. Но муж лежал на спине, вытянувшись на своей стороне кровати, и не делал попыток прикоснуться к ней. Наконец она услышала, что его дыхание стало ровным. С чувством облегчения Эмбер медленно расслабилась, ее охватила дремота. Тем не менее самое легкое движение мужа будило ее, она открывала глаза и ждала. Даже когда граф уходил, оставляя ее одну, Эмбер не могла спать спокойно.
Приехали родственники Дженни, и в течение нескольких дней они с любопытством наблюдали, как Эмбер меняла наряды и украшения. Никто из них не одобрил Эмбер, но она никого не оставила равнодушным: женщины говорили о ней, возмущенно поднимая брови и поджав губы; мужчины при ее появлении подталкивали друг друга локтями и многозначительно подмигивали. Эмбер знала, что они все думают о ней, но ей это было безразлично.
Если они считали ее шокирующей, то она считала их тупыми и старомодными. И все-таки, когда гости разъехались и в доме вновь воцарилась тишина и монотонность, Эмбер стала мучиться еще больше. К этому времени Эмбер довела Филипа до такой степени неудержимой страсти, что его трудно было заставить соблюдать хоть какую-то осторожность.
— Что же мы будем делать! — снова и снова повторял он. — Я просто не могу этого больше выносить! Иногда мне кажется, что я схожу с ума!
Эмбер вела себя с Филипом мягко, пытаясь вразумить его. Она откинула с его лба прядку каштановых волос (он не носил парика).
— Мы ничего не можем сделать, Филип. Ведь он твой отец…
— Это неважно, отец или нет! Я ненавижу его теперь! Вчера я встретил его на галерее — как раз, когда он шел к вам, — Боже мой, на минуту мне подумалось: схватить его за горло и… О, что же я такое говорю! — Он тяжко вздохнул, его мальчишеское лицо было несчастным и измученным. Эмбер приносила ему минутные радости, но и очень много горя. С тех пор как Эмбер появилась в Лайм-парке, он не находил покоя.
— Не надо так говорить, Филип, — тихо произнесла она. — Ты даже думать так не должен, иначе это может когда-нибудь произойти. Я не сомневаюсь, что у него есть законное право распоряжаться мною так, как он пожелает…
— О Господи! Никогда не думал, что моя жизнь может превратиться в такую неразбериху, — не представляю, как это случилось!
Несколько дней спустя Эмбер вернулась после утренней прогулки верхом одна — Филип возвратился другой дорогой, чтобы их не видели вместе. Рэдклифф сидел за письменным столом в спальне.
— Мадам, — сказал он, обернувшись к ней через плечо, — я счел необходимым нанести краткий визит в Лондон. Я выезжаю сегодня сразу после обеда.
На лице Эмбер вспыхнула улыбка, и хотя она не надеялась, что он возьмет ее с собой, но решила все же попробовать уговорить его.
— О, как. это чудесно, ваша светлость! Я немедленно велю Нэн упаковывать вещи!
Она бросилась из комнаты, но его слова заставили Эмбер остановиться:
— Не стоит волноваться. Я поеду один.
— Один? Но почему? Если вы поедете, то я тоже могу поехать!
— Я буду отсутствовать лишь несколько дней. У меня очень важное дело, и ваше общество будет мне мешать.
Эмбер возмущенно вздохнула, потом вдруг взглянула ему прямо в глаза:
— Вы совершенно несносный человек, будьте вы прокляты! Я не останусь здесь одна, слышите? Не останусь! — Она ударила рукояткой хлыста по столу, оставив на столешнице вмятину.
Рэдклифф медленно встал, поклонился ей, хотя, как она заметила, от сдерживаемого гнева у него ходили желваки на щеках, и вышел из комнаты. Эмбер еще раз трахнула рукояткой хлыста что было сил и закричала ему вслед:
— Я не останусь здесь! Не останусь! Не останусь! Когда дверь за ним закрылась, Эмбер швырнула хлыст в окошко и бросилась в соседнюю комнату, где увидела Нэн, сплетничавшую с кормилицей Сьюзен.
— Нэн! Упаковывай мои веши! Я еду в Лондон в своей карете! Этот выродок…
Сьюзен подбежала к матери, топнула ножкой и повторила, тряся кудряшками:
— Этот вы-ро-док!
Когда пригласили к обеду, Эмбер не спустилась. Она готовилась к отъезду и была зла. Аппетит пропал. После того как Рэдклифф повторно послал за ней, она наотрез отказалась, захлопнула дверь, заперла ее и швырнула ключ.
— Он слишком уж раскомандовался — что мне можно делать, а чего нельзя! — с жаром говорила она Нэн. — Бьюсь об заклад, этот старый козел собирается водить меня, как дрессированного медведя, за кольцо в носу! Ничего у него не выйдет!
Но когда Эмбер переоделась и была готова к отъезду, она обнаружила, что двери, ведущие на галерею, заперты снаружи, а ее собственного ключа нет. Никакого другого выхода не было, ибо комнаты шли анфиладой, и, сколько Эмбер ни барабанила в двери, сколько ни била каблуком, ей никто не ответил. Наконец, в порыве ярости, она бросилась обратно в спальню и начала крушить там все, что попадалось под руку. Нэн только хваталась за голову. Когда Эмбер обессилела, спальня представляла собой сплошной хаос.
Через некоторое время кто-то отпер дверь в холл и, поставив поднос с едой, постучал, чтобы привлечь внимание, а потом убежал через галерею. Очевидно, граф предупредил слуг, что, мол, у его жены опять припадок. Горничная внесла поднос и поставила его на стол возле кровати, где лежала хозяйка. Эмбер обернулась, схватила холодную жареную курицу и швырнула ее через всю комнату, потом грохнула об пол весь поднос с посудой и едой.