Страница:
— Но как он может защитить себя? У него же нет шансов ведь каждый из членов совета только и мечтает, чтобы ему отрубили голову!
— Я не сомневаюсь, он тоже об этом же мечтает. Слушание было назначено на следующий день, и
Барбара решила добиться от короля хоть какого-нибудь обещания, хотя знала, что король относится к обещаниям, как к женщинам, — весьма легкомысленно, то есть не особенно спешит их выполнять. Как всегда, она искала способ достигнуть своей цели путем, который задел бы его за живое.
— Но герцог невиновен, сир, я точно знаю это! О, не допускайте, чтобы они задурили вам голову! Не позволяйте им вынудить вас отдать приказ о казни!
Карл жестко взглянул на нее. Он никогда в жизни не делал того, чего не хотел сам. Порой, однако, ему приходилось идти на уступки, в вопросах, правда, глубоко ему безразличных: лишь бы был мир и покой, которыми он дорожил более всего на свете. Годы непрерывных конфликтов с властной матерью оставили глубокий след, и теперь он и мысли не мог допустить, что кто-то будет им руководить. И Барбара знала это.
Поэтому, когда он ответил ей, его голос звучал твердо и сердито:
— Не знаю, на что вы поставили в этом деле, мадам, но я уверен: ставки высокие. Вы никогда не проявляли столько усердия в отношении кого-нибудь другого. Но я смертельно устал выслушивать ваши речи. Я сам приму решение, и мне не требуется помощь шельмы, сующей нос не в свои дела!
Они шли по юго-восточной стороне Прайви Гарденз, окаймленной рядом придворных контор. День стоял жаркий и тихий, многие окна были раскрыты, несколько дам и джентльменов прогуливались неподалеку по тропинкам или лежали на траве. Тем не менее Барбара, разгневавшись, позволила себе повысить голос:
— Вы назвали меня шельмой, сующейся не в свои дела, да? Что ж, ладно… Тогда я скажу вам, кто вы! Вы дурак! Да, вот кто вы — дурак! Потому что, если бы вы не были дураком, вы не позволили бы, чтобы вами командовали дураки!
Прохожие повернули головы в их сторону, в окнах появились чьи-то лица, но потом торопливо исчезли. Весь дворец, казалось, притих.
— Думайте, что говорите! — огрызнулся Карл. Он резко повернулся и ушел.
Барбара открыла рот, ее первым желанием было вернуть его, как однажды уже было, но тут неподалеку она услышала чье-то хихиканье. Ее глаза пытались найти насмешника, но на лицах окружающих словно была вуаль невинных улыбок. Она откинула шлейф и двинулась, в негодовании, в — противоположном направлении. Если она сейчас не разобьет что-нибудь или не ударит кого-нибудь, ее просто разорвет на части от ярости. В этот момент она заметила одного из своих пажей, десятилетнего мальчика, который лежал на траве и напевал себе под нос.
— А ну вставай сейчас же, лентяй! — вскричала, она. — Что ты здесь делаешь? Мальчик посмотрел на нее удивленно и поспешно вскочил на ноги.
— Ведь вы сами, ваша светлость, велели мне…
— Не смей мне перечить, щенок! — И она сильно ударила его по лицу, а когда он заплакал, она еще раз дала ему пощечину. Вот теперь ей стало легче, но в решении своей проблемы она так и не продвинулась.
Комната заседания суда была длинным узким помещением, на стенах — панели темного дерева, несколько картин в тяжелых позолоченных рамах., В одном конце — пустой камин, по его бокам — высокие окна с витражами. В центре стоял дубовый стол, вокруг — несколько стульев с высокими спинками и искусной резьбой, ножки стульев были изящно изогнуты, а сиденья покрывал темно-красный бархат. До прихода судейских чинов комната казалась вполне подходящей для решения государственных задач.
Первым прибыл лорд-камергер Кларендон. Подагра сегодня особенно донимала старика. Ему пришлось подняться с постели, чтобы присутствовать на суде, но даже если бы состояние его здоровья было еще хуже, он все равно не пропустил бы этого события. В дверях он поднялся со своего кресла на колесах и, преодолевая боль, проковылял по проходу. Он сразу же начал разбирать бумаги, которые перед ним разложил секретарь. Кларендон нахмурился и принял очень деловой вид. Он не смотрел на входивших.
Через несколько секунд появился Карл в сопровождении герцога Йоркского и несколько маленьких деловитых спаниелей, одну из собак он взял на руки и, пока разговаривал с сэром Уильямом Ковентри, гладил длинные шелковистые уши пса. Тот повернул морду и лизнул короля. Вообще собаки не отличались особой ласковостью, но знали и любили своего хозяина, придворных же частенько кусали, когда те пытались установить с ними дружеские отношения.
Приехал Лодердейл — шотландец громадного роста. Он остановился и стал рассказывать Карлу смешную историю, которую узнал вчера вечером. Он был неважным рассказчиком, но Карл рассмеялся громким раскатистым смехом: его больше позабавила грубоватая эксцентричность шотландца, чем содержание рассказа. Йорк относился к нему с презрением. Герцог сел рядом с лордом-камергером, и они сразу начали вполголоса серьезный разговор. Никто из присутствовавших не был заинтересован в судьбе Букингема больше, чем эти двое. Уже много лет Букингем был активным и опасным врагом и для того, и для другого. Вражда началась задолго до Реставрации, но особенно злокачественной стала теперь.
Если в Англии был человек, который ненавидел и боялся Букингема больше, чем Йорк или Кларендон, то это был государственный секретарь барон Арлингтон. Они подружились, когда Арлингтон впервые появился при дворе шесть лет назад, но интересы и амбиции разделили их, и с тех пор джентльмены едва здоровались друг с другом.
Наконец по залу величественно прошествовал барон Арлингтон, он никогда не входил в комнату просто, как все смертные.
Несколько лет, проведенных в Испании, привили ему любовь ко всему испанскому, а также наделили кастильской помпезностью и высокомерием. Арлингтон носил светлый парик, глаза его были бледными и немного навыкате, как у рыбы, а на переносице он носил черный пластырь в форме полумесяца, скрывавший след от сабельной раны. Пластырь он не снимал, ибо, по его мнению, он придавал ему зловещий нечопорный вид. Карл всегда любил Арлингтона, а Йорк, конечно, ненавидел. Вот он остановился, вынул флакон и ложку из кармана и вылил в нее несколько капель сока плюща. Поднеся ложечку к носу, он вдохнул раз-другой, пока почти весь сок не исчез. Потом вытер нос платком и положил флакон и ложку обратно в карман. Его сиятельство страдал хронической головной болью, потому и применял это лекарство Сегодня голова болела сильнее, чем обычно.
Карл сидел во главе стола, лицом к двери и спиной к камину. Он развалился на стуле, держа двух спаниелей на коленях, — добродушный, ленивый мужчина, который хорошо выспался и не жаловался на здоровье. Он снисходительно относился к окружающему миру, и многое из того, что приводило в ярость иных, менее сдержанных людей, его попросту забавляло. Приступы королевского гнева проходили быстро, и Карл давно потерял всякий интерес к делу герцога. Он прекрасно знал Букингема и не питал никаких иллюзий на его счет, но в то же время понимал, что легкомысленность и темперамент герцога никогда не приведут к действительно опасным действиям с его стороны. Суд был необходим из-за широкой огласки предательства герцога, но Карл вовсе не жаждал мести. Его вполне удовлетворило бы, если бы герцог развлек их сегодня интересным представлением.
По сигналу короля дверь широко растворилась, и вошел его милость Джордж. Вилльерс, второй герцог Букингемский. Он был великолепно одет, так одеваются перед бракосочетанием или… перед казнью. На лице была смесь высокомерия и светской любезности. Секунду он стоял неподвижно, потом, с выправкой гвардейца, прошествовал через комнату и опустился на колени перед королем. Карл кивнул, но не подал ему руки для поцелуя.
Остальные присутствующие глядели на него не отрываясь, будто старались заглянуть прямо в душу герцога. Он встревожен или уверен в себе? Готов ли он умереть или надеется, что его простят? Но лицо Букингема было непроницаемо.
Арлингтон, главный обвинитель, встал и начал читать обвинительное заключение. Обвинения были многочисленны и серьезны: заговор в парламенте; оппозиция королю в Нижней палате; сговор с Нижней палатой и Палатой лордов против короля; попытка завоевать популярность у народа; и, наконец, обвинение, которое искупается кровью, — предательство короля и государства, выразившееся в составлении гороскопа его величества. Герцогу показали обвинение, держа бумагу на безопасном от него расстоянии.
Среди присутствующих у герцога было только два друга: Лодердейл и Эшли. Хотя остальные члены совета хотели поначалу провести расследование с достоинством и соблюдением декорума, намерение это вскоре было забыто. Возбужденные обвинители заговорили все разом, крича, перебивая и друг друга, и Букингема, Но герцог сдерживался, отвечая со смиренной вежливостью на все вопросы и обвинения. Единственный человек., к которому он не проявлял почтения, был его бывший друг Арлингтон, К нему он относился с открытой враждебностью.
Когда зашла речь об обвинении Букингема в попытке завоевать популярность, Букингем посмотрел барону прямо в глаза:
— Всякий человек, препровождаемый в тюрьму по приказу лорда-камергера и милорда Арлингтона, не может не получить поддержки народа и не стать популярным.
На обвинение в предательстве Букингем дал бойкий ответ:
— Я не отрицаю, джентльмены, что этот листок, бумаги — гороскоп. Я также не отрицаю, что вы получили его у доктора Хейдона, который его составил. Но я категорически отрицаю, что именно я заказал гороскоп и что он касается будущего его величества.
По комнате пронесся шумок. Что говорит этот мерзавец? Как он смеет тут стоять и лгать нам? Карл улыбнулся, но, когда герцог метнул на него быстрый взгляд, улыбка исчезла с лица короля и он снова стал серьезным и суровым.
— Не будет ли его светлость любезен разъяснить суду, кто заказал этот гороскоп? — саркастически осведомился Арлингтон. — Или это секрет его милости?
— Нет никакого секрета. Если мой ответ внесет ясность, джентльмены, в разбираемый вопрос, то я буду рад ответить. Моя сестра заказала гороскоп.
Казалось, эти слова поразили всех кроме короля, который лишь приподнял бровь и продолжал гладить собачку.
— Ваша сестра заказала гороскоп? — повторил Арлингтон с такой интонацией, которая ясно показывала, что он считает сказанное наглой ложью. Потом неожиданно: — И чей же это гороскоп?
Букингем поклонился:
— Это секрет моей сестры. Спросите ее. Мне она об этом не сообщила.
Его милость отправили обратно в Тауэр, где его посещало такое множество людей, будто он был новой актрисой или знаменитой куртизанкой. Карл сделал вид, что повторно изучает бумаги. Он согласился, что подпись на бумагах принадлежит Мэри Вилльерс. Этот факт вызвал бурный протест со стороны Арлингтона и Кларендона, ибо ни тот ни другой не желали отказываться от борьбы против герцога; они жаждали либо его гибели, либо, по крайней мере, крушения его карьеры и благосостояния. На этот раз он попался в капкан, как глупая куропатка, но если он увильнет от наказания и теперь, то им никогда больше не представится случая пригвоздить его.
Карл слушал их слова с обычной для него любезной улыбкой.
— Я очень хорошо знаю, лорд-камергер, — заявил он однажды, когда навещал старика в его комнатах в Уайтхолле, — что без труда могу обвинить его в измене. Но я также уверен, что человек принесет больше пользы, если у него цела голова. — Карл сидел в кресле возле постели, на которой лежал Кларендон, ибо подагра приковала его к кровати надолго.
— Да что вам от него проку, сир? Отпустить его на свободу, чтобы он снова устраивал заговоры? Ведь, не ровен час, заговор может оказаться удачным, и это будет стоить вам жизни!
Карл улыбнулся:
— Меня не особенно пугают заговоры Букингема. Он настолько болтлив, что не может навредить никому, кроме самого себя. Не успеет он и наполовину обдумать заговор, как непременно совершит ошибку, приняв в заговорщики не того человека.
Нет, милорд, его милость слишком уж старался втереться в доверие Палаты общин, несомненно, он имеет там свой интерес.
Я полагаю, в такой ситуации он будет мне полезен, а если его обезглавить — он станет героем-мучеником в глазах народа.
Кларендон рассердился и встревожился, хотя и пытался скрыть свои чувства. Он никак не мог примириться с привычкой короля решать дела самостоятельно, если вопрос его чем-то заинтересовал.
— Ваше величество, у вас слишком доброе и всепрощающее сердце. Если бы вы лично не любили его милость, то дело приняло бы иной оборот.
— Возможно, милорд, вы правы. Я слишком часто прощаю… — Он пожал плечами и встал, жестом показав, чтобы Кларендон продолжал лежать. — Но я так не думаю.
Глаза короля на мгновение остановились на лорде-камергере, и этот взгляд был серьезным. Наконец Карл слабо улыбнулся, кивнул и вышел из комнаты. Кларендон долго и встревоженно глядел ему вслед. Когда король ушел, он перевел взгляд на забинтованную ногу. Он знал, что король — его единственная защита против орды завистливых врагов, из которых Букингем был самым крикливым и влиятельным. Стоило Карлу лишить Кларендона своей поддержки — и через две недели лорда-камергера вышвырнули бы из дворца.
«Возможно, я слишком часто прощаю, но я так не думаю».
Неожиданно перед мысленным взором старика прошла вереница дел, которые вызвали неудовольствие Карла: если бы не противостояние Кларендона (так считали многие, хотя сам Кларендон в этом никогда не признавался), то после Реставрации Стюартов парламент назначил бы Карлу (в чем тот был абсолютно уверен) гораздо большую сумму на содержание двора. Карл в свое время разгневался, когда лорд-камергер воспротивился указу короля о всеобщей веротерпимости. Имели место споры относительно дворянского титула леди Каслмейн, и указ в конечном счете прошел через ирландское пэрство, ибо Кларендон отказался ставить под ним свою подпись. Еще были сотни примеров, больших и малых, их скопилось множество за эти годы.
«Возможно, я слишком часто прощаю». Кларендон знал, что, подразумевал король, говоря так Карл не забывал ничего и на самом деле ничего не прощал.
Менее чем через три недели после того, как Букингема отправили в Тауэр, пришел приказ об его освобождении, и герцог стал снова повсюду появляться, такой же высокомерный и упрямый. И однажды на ужине у графини Каслмейн король позволил ему поцеловать руку. Букингем снова стал завсегдатаем таверн и через несколько дней побывал в театре в обществе Рочестера и других приближенных. Они сидели в передней ложе: свесившись через край, вели оживленную беседу с дамами в масках, сидевшими в партере; громко жаловались на то, что Нелл Гуинн бросила сцену и стала любовницей лорда Бакхёрста.
Гарри Киллигру, занимавший соседнюю ложу, сразу стал вслух комментировать нынешнее положение герцога.
— Мне известно из самых высших кругов, что его милость никогда не будет полностью восстановлен в правах, — сообщил он молодому человеку, сидевшему рядом с ним.
Букингем бросил недовольный взгляд на говорившего и снова обратил взор на сцену, но Гарри это только еще больше распалило. Он вынул из кармана гребень и начал расчесывать парик.
— Вот черт, — процедил он, — меня очень удивило, как это его милость снизошел до того, что взял себе шлюху, которая осточертела половине мужчин при дворе.
Некоторое время назад Киллигру был одним из любовников томной и опасной графини Шрусбери, теперь же она стала любовницей герцога, и Киллигру повсюду болтал об этом.
— Попридержи язык, щенок. Я не позволю поносить леди Шрусбери, особенно когда ее имя произносит твой поганый язык, — вскипел Букингем.
Дамы в масках и молодые франты в партере подняли глаза, ибо театр был маленький и голоса ругавшихся звучали довольно громко, а ссора всегда привлекала внимание. Завертели шеями леди и джентльмены в соседних ложах, и даже некоторые актеры стали прислушиваться к перепалке Киллигру с герцогом, чуть было не забыв о своих ролях.
Заметив, что привлекает всеобщее внимание, Гарри осмелел:
— Ваша милость проявляет странную щепетильность относительно дамы, которая так и липнет к большинству ваших знакомых.
Букингем приподнялся с кресла, потом опустился на место.
— Вы мерзавец и негодяй, я велю слугам хорошенько проучить вас!
Киллигру возмутился:
— Я заставлю вашу милость понять, что я не из тех, кого могут бить лакеи! Я в такой же степени достоин шпаги вашей милости, как и всякий другой!
Тут был затронут щепетильный вопрос чести. Киллигру вышел из ложи и подозвал своего товарища:
— Скажи его милости, что я готов встретиться с ним за Монтэгю-Хаус через полчаса.
Молодой человек возражал и тянул Гарри за рукав, стараясь урезонить его:
— Не будьте дураком, Гарри! Его милость никого не трогал! Вы пьяны — давайте уйдем отсюда по-хорошему.
— Черт с тобой! — ответил Киллигру. — Если ты такой трус, то я не из их числа!
С этими словами он отстегнул шпагу, высоко поднял ее и, не вынимая из ножен, ударил ею по голове герцога. Потом быстро повернулся и бросился наутек. Букингем вскочил и с побледневшим от ярости лицом побежал вдогонку. Они неслись, перескакивая через кресла, сбивая со зрителей шляпы, наступая им на ноги. Женщины подняли визг, актеры на сцене завопили, а публика на галерке — приказчики, мелкая шпана и проститутки — столпилась у перил, топая ногами и размахивая дубинками.
— Убей его, ваша милость!
— Проткни его насквозь!
— Отрежь нос ублюдку!
Кто-то швырнул апельсин прямо в лицо Киллигру, разбушевавшаяся дама схватила Букингема за парик и стащила его. Киллигру мчался сломя голову к выходу, он оглянулся с перекошенным от страха лицом и увидел, что герцог догоняет его. Букингем обнажил шпагу и крикнул:
— Стой, трус несчастный!
Киллигру рванулся и сбил с ног нескольких женщин и мужчин, которые растянулись на полу. Герцог, бежавший следом, наступил на них. Киллигру мог бы удрать, но кто-то подставил ему подножку В следующее мгновение Букингем уже оказался рядом и изо всей силы ударил его под ребра сапогом.
— А ну поднимайся! Теперь-то мы сразимся, трус поганый! — прорычал герцог.
— Прошу вас, ваша милость! Я только пошутил! Киллигру ерзал по полу, стараясь увернуться от сапог герцога, а тот бил его — в живот, в грудь, по голени. Театр ревел от возбуждения, все кричали, чтобы герцог вышиб из него кишки, перерезал глотку. Букингем наклонился, отшвырнул в сторону шпагу Гарри и плюнул ему в лицо.
— Фу! Ты такой трус, что не достоин носить шпагу! — Он еще раз пнул его ногой, Киллигру закашлялся и согнулся пополам. — Встань на колени и проси пощады — или же, клянусь Богом, я убью тебя, как пса шелудивого!
Гарри опустился на колени.
— Хорошо, ваша милость, — покорно заныл он. — Пощадите меня, не убивайте!
— Ладно, живи, — с презрением пробормотал Букингем. — Хотя такому, как ты, жизнь ни к чему! — И он еще раз крепко ударил его ногой.
Гарри поднялся, морщась от боли, и поплелся, прихрамывая и прижимая руку к груди. Ему вслед раздался презрительный свист и улюлюканье, полетели апельсины и палки, башмаки и огрызки яблок. Гарри Киллигру стал самым презренным человеком года.
Букингем молча смотрел, как Гарри уходит. Потом кто-то передал ему парик, герцог взял его, стряхнул с него пыль и надел на голову. Теперь, когда Гарри ушел, улюлюканье и свист сменились криками одобрения, адресованными его милости, и Букингем, улыбаясь и вежливо раскланиваясь во все стороны, прошествовал на свое место. Он сел между Рочестером и Этериджем, запыхавшийся и разгоряченный, но довольный своим триумфом.
— Клянусь Богом, я давно ожидал такого спектакля!
Рочестер дружески похлопал его по спине:
— Его величество должен быть вам благодарен, теперь он простит что угодно. Никто другой, кроме Гарри, не заслуживал такой публичной трепки!
Глава пятьдесят третья
— Я не сомневаюсь, он тоже об этом же мечтает. Слушание было назначено на следующий день, и
Барбара решила добиться от короля хоть какого-нибудь обещания, хотя знала, что король относится к обещаниям, как к женщинам, — весьма легкомысленно, то есть не особенно спешит их выполнять. Как всегда, она искала способ достигнуть своей цели путем, который задел бы его за живое.
— Но герцог невиновен, сир, я точно знаю это! О, не допускайте, чтобы они задурили вам голову! Не позволяйте им вынудить вас отдать приказ о казни!
Карл жестко взглянул на нее. Он никогда в жизни не делал того, чего не хотел сам. Порой, однако, ему приходилось идти на уступки, в вопросах, правда, глубоко ему безразличных: лишь бы был мир и покой, которыми он дорожил более всего на свете. Годы непрерывных конфликтов с властной матерью оставили глубокий след, и теперь он и мысли не мог допустить, что кто-то будет им руководить. И Барбара знала это.
Поэтому, когда он ответил ей, его голос звучал твердо и сердито:
— Не знаю, на что вы поставили в этом деле, мадам, но я уверен: ставки высокие. Вы никогда не проявляли столько усердия в отношении кого-нибудь другого. Но я смертельно устал выслушивать ваши речи. Я сам приму решение, и мне не требуется помощь шельмы, сующей нос не в свои дела!
Они шли по юго-восточной стороне Прайви Гарденз, окаймленной рядом придворных контор. День стоял жаркий и тихий, многие окна были раскрыты, несколько дам и джентльменов прогуливались неподалеку по тропинкам или лежали на траве. Тем не менее Барбара, разгневавшись, позволила себе повысить голос:
— Вы назвали меня шельмой, сующейся не в свои дела, да? Что ж, ладно… Тогда я скажу вам, кто вы! Вы дурак! Да, вот кто вы — дурак! Потому что, если бы вы не были дураком, вы не позволили бы, чтобы вами командовали дураки!
Прохожие повернули головы в их сторону, в окнах появились чьи-то лица, но потом торопливо исчезли. Весь дворец, казалось, притих.
— Думайте, что говорите! — огрызнулся Карл. Он резко повернулся и ушел.
Барбара открыла рот, ее первым желанием было вернуть его, как однажды уже было, но тут неподалеку она услышала чье-то хихиканье. Ее глаза пытались найти насмешника, но на лицах окружающих словно была вуаль невинных улыбок. Она откинула шлейф и двинулась, в негодовании, в — противоположном направлении. Если она сейчас не разобьет что-нибудь или не ударит кого-нибудь, ее просто разорвет на части от ярости. В этот момент она заметила одного из своих пажей, десятилетнего мальчика, который лежал на траве и напевал себе под нос.
— А ну вставай сейчас же, лентяй! — вскричала, она. — Что ты здесь делаешь? Мальчик посмотрел на нее удивленно и поспешно вскочил на ноги.
— Ведь вы сами, ваша светлость, велели мне…
— Не смей мне перечить, щенок! — И она сильно ударила его по лицу, а когда он заплакал, она еще раз дала ему пощечину. Вот теперь ей стало легче, но в решении своей проблемы она так и не продвинулась.
Комната заседания суда была длинным узким помещением, на стенах — панели темного дерева, несколько картин в тяжелых позолоченных рамах., В одном конце — пустой камин, по его бокам — высокие окна с витражами. В центре стоял дубовый стол, вокруг — несколько стульев с высокими спинками и искусной резьбой, ножки стульев были изящно изогнуты, а сиденья покрывал темно-красный бархат. До прихода судейских чинов комната казалась вполне подходящей для решения государственных задач.
Первым прибыл лорд-камергер Кларендон. Подагра сегодня особенно донимала старика. Ему пришлось подняться с постели, чтобы присутствовать на суде, но даже если бы состояние его здоровья было еще хуже, он все равно не пропустил бы этого события. В дверях он поднялся со своего кресла на колесах и, преодолевая боль, проковылял по проходу. Он сразу же начал разбирать бумаги, которые перед ним разложил секретарь. Кларендон нахмурился и принял очень деловой вид. Он не смотрел на входивших.
Через несколько секунд появился Карл в сопровождении герцога Йоркского и несколько маленьких деловитых спаниелей, одну из собак он взял на руки и, пока разговаривал с сэром Уильямом Ковентри, гладил длинные шелковистые уши пса. Тот повернул морду и лизнул короля. Вообще собаки не отличались особой ласковостью, но знали и любили своего хозяина, придворных же частенько кусали, когда те пытались установить с ними дружеские отношения.
Приехал Лодердейл — шотландец громадного роста. Он остановился и стал рассказывать Карлу смешную историю, которую узнал вчера вечером. Он был неважным рассказчиком, но Карл рассмеялся громким раскатистым смехом: его больше позабавила грубоватая эксцентричность шотландца, чем содержание рассказа. Йорк относился к нему с презрением. Герцог сел рядом с лордом-камергером, и они сразу начали вполголоса серьезный разговор. Никто из присутствовавших не был заинтересован в судьбе Букингема больше, чем эти двое. Уже много лет Букингем был активным и опасным врагом и для того, и для другого. Вражда началась задолго до Реставрации, но особенно злокачественной стала теперь.
Если в Англии был человек, который ненавидел и боялся Букингема больше, чем Йорк или Кларендон, то это был государственный секретарь барон Арлингтон. Они подружились, когда Арлингтон впервые появился при дворе шесть лет назад, но интересы и амбиции разделили их, и с тех пор джентльмены едва здоровались друг с другом.
Наконец по залу величественно прошествовал барон Арлингтон, он никогда не входил в комнату просто, как все смертные.
Несколько лет, проведенных в Испании, привили ему любовь ко всему испанскому, а также наделили кастильской помпезностью и высокомерием. Арлингтон носил светлый парик, глаза его были бледными и немного навыкате, как у рыбы, а на переносице он носил черный пластырь в форме полумесяца, скрывавший след от сабельной раны. Пластырь он не снимал, ибо, по его мнению, он придавал ему зловещий нечопорный вид. Карл всегда любил Арлингтона, а Йорк, конечно, ненавидел. Вот он остановился, вынул флакон и ложку из кармана и вылил в нее несколько капель сока плюща. Поднеся ложечку к носу, он вдохнул раз-другой, пока почти весь сок не исчез. Потом вытер нос платком и положил флакон и ложку обратно в карман. Его сиятельство страдал хронической головной болью, потому и применял это лекарство Сегодня голова болела сильнее, чем обычно.
Карл сидел во главе стола, лицом к двери и спиной к камину. Он развалился на стуле, держа двух спаниелей на коленях, — добродушный, ленивый мужчина, который хорошо выспался и не жаловался на здоровье. Он снисходительно относился к окружающему миру, и многое из того, что приводило в ярость иных, менее сдержанных людей, его попросту забавляло. Приступы королевского гнева проходили быстро, и Карл давно потерял всякий интерес к делу герцога. Он прекрасно знал Букингема и не питал никаких иллюзий на его счет, но в то же время понимал, что легкомысленность и темперамент герцога никогда не приведут к действительно опасным действиям с его стороны. Суд был необходим из-за широкой огласки предательства герцога, но Карл вовсе не жаждал мести. Его вполне удовлетворило бы, если бы герцог развлек их сегодня интересным представлением.
По сигналу короля дверь широко растворилась, и вошел его милость Джордж. Вилльерс, второй герцог Букингемский. Он был великолепно одет, так одеваются перед бракосочетанием или… перед казнью. На лице была смесь высокомерия и светской любезности. Секунду он стоял неподвижно, потом, с выправкой гвардейца, прошествовал через комнату и опустился на колени перед королем. Карл кивнул, но не подал ему руки для поцелуя.
Остальные присутствующие глядели на него не отрываясь, будто старались заглянуть прямо в душу герцога. Он встревожен или уверен в себе? Готов ли он умереть или надеется, что его простят? Но лицо Букингема было непроницаемо.
Арлингтон, главный обвинитель, встал и начал читать обвинительное заключение. Обвинения были многочисленны и серьезны: заговор в парламенте; оппозиция королю в Нижней палате; сговор с Нижней палатой и Палатой лордов против короля; попытка завоевать популярность у народа; и, наконец, обвинение, которое искупается кровью, — предательство короля и государства, выразившееся в составлении гороскопа его величества. Герцогу показали обвинение, держа бумагу на безопасном от него расстоянии.
Среди присутствующих у герцога было только два друга: Лодердейл и Эшли. Хотя остальные члены совета хотели поначалу провести расследование с достоинством и соблюдением декорума, намерение это вскоре было забыто. Возбужденные обвинители заговорили все разом, крича, перебивая и друг друга, и Букингема, Но герцог сдерживался, отвечая со смиренной вежливостью на все вопросы и обвинения. Единственный человек., к которому он не проявлял почтения, был его бывший друг Арлингтон, К нему он относился с открытой враждебностью.
Когда зашла речь об обвинении Букингема в попытке завоевать популярность, Букингем посмотрел барону прямо в глаза:
— Всякий человек, препровождаемый в тюрьму по приказу лорда-камергера и милорда Арлингтона, не может не получить поддержки народа и не стать популярным.
На обвинение в предательстве Букингем дал бойкий ответ:
— Я не отрицаю, джентльмены, что этот листок, бумаги — гороскоп. Я также не отрицаю, что вы получили его у доктора Хейдона, который его составил. Но я категорически отрицаю, что именно я заказал гороскоп и что он касается будущего его величества.
По комнате пронесся шумок. Что говорит этот мерзавец? Как он смеет тут стоять и лгать нам? Карл улыбнулся, но, когда герцог метнул на него быстрый взгляд, улыбка исчезла с лица короля и он снова стал серьезным и суровым.
— Не будет ли его светлость любезен разъяснить суду, кто заказал этот гороскоп? — саркастически осведомился Арлингтон. — Или это секрет его милости?
— Нет никакого секрета. Если мой ответ внесет ясность, джентльмены, в разбираемый вопрос, то я буду рад ответить. Моя сестра заказала гороскоп.
Казалось, эти слова поразили всех кроме короля, который лишь приподнял бровь и продолжал гладить собачку.
— Ваша сестра заказала гороскоп? — повторил Арлингтон с такой интонацией, которая ясно показывала, что он считает сказанное наглой ложью. Потом неожиданно: — И чей же это гороскоп?
Букингем поклонился:
— Это секрет моей сестры. Спросите ее. Мне она об этом не сообщила.
Его милость отправили обратно в Тауэр, где его посещало такое множество людей, будто он был новой актрисой или знаменитой куртизанкой. Карл сделал вид, что повторно изучает бумаги. Он согласился, что подпись на бумагах принадлежит Мэри Вилльерс. Этот факт вызвал бурный протест со стороны Арлингтона и Кларендона, ибо ни тот ни другой не желали отказываться от борьбы против герцога; они жаждали либо его гибели, либо, по крайней мере, крушения его карьеры и благосостояния. На этот раз он попался в капкан, как глупая куропатка, но если он увильнет от наказания и теперь, то им никогда больше не представится случая пригвоздить его.
Карл слушал их слова с обычной для него любезной улыбкой.
— Я очень хорошо знаю, лорд-камергер, — заявил он однажды, когда навещал старика в его комнатах в Уайтхолле, — что без труда могу обвинить его в измене. Но я также уверен, что человек принесет больше пользы, если у него цела голова. — Карл сидел в кресле возле постели, на которой лежал Кларендон, ибо подагра приковала его к кровати надолго.
— Да что вам от него проку, сир? Отпустить его на свободу, чтобы он снова устраивал заговоры? Ведь, не ровен час, заговор может оказаться удачным, и это будет стоить вам жизни!
Карл улыбнулся:
— Меня не особенно пугают заговоры Букингема. Он настолько болтлив, что не может навредить никому, кроме самого себя. Не успеет он и наполовину обдумать заговор, как непременно совершит ошибку, приняв в заговорщики не того человека.
Нет, милорд, его милость слишком уж старался втереться в доверие Палаты общин, несомненно, он имеет там свой интерес.
Я полагаю, в такой ситуации он будет мне полезен, а если его обезглавить — он станет героем-мучеником в глазах народа.
Кларендон рассердился и встревожился, хотя и пытался скрыть свои чувства. Он никак не мог примириться с привычкой короля решать дела самостоятельно, если вопрос его чем-то заинтересовал.
— Ваше величество, у вас слишком доброе и всепрощающее сердце. Если бы вы лично не любили его милость, то дело приняло бы иной оборот.
— Возможно, милорд, вы правы. Я слишком часто прощаю… — Он пожал плечами и встал, жестом показав, чтобы Кларендон продолжал лежать. — Но я так не думаю.
Глаза короля на мгновение остановились на лорде-камергере, и этот взгляд был серьезным. Наконец Карл слабо улыбнулся, кивнул и вышел из комнаты. Кларендон долго и встревоженно глядел ему вслед. Когда король ушел, он перевел взгляд на забинтованную ногу. Он знал, что король — его единственная защита против орды завистливых врагов, из которых Букингем был самым крикливым и влиятельным. Стоило Карлу лишить Кларендона своей поддержки — и через две недели лорда-камергера вышвырнули бы из дворца.
«Возможно, я слишком часто прощаю, но я так не думаю».
Неожиданно перед мысленным взором старика прошла вереница дел, которые вызвали неудовольствие Карла: если бы не противостояние Кларендона (так считали многие, хотя сам Кларендон в этом никогда не признавался), то после Реставрации Стюартов парламент назначил бы Карлу (в чем тот был абсолютно уверен) гораздо большую сумму на содержание двора. Карл в свое время разгневался, когда лорд-камергер воспротивился указу короля о всеобщей веротерпимости. Имели место споры относительно дворянского титула леди Каслмейн, и указ в конечном счете прошел через ирландское пэрство, ибо Кларендон отказался ставить под ним свою подпись. Еще были сотни примеров, больших и малых, их скопилось множество за эти годы.
«Возможно, я слишком часто прощаю». Кларендон знал, что, подразумевал король, говоря так Карл не забывал ничего и на самом деле ничего не прощал.
Менее чем через три недели после того, как Букингема отправили в Тауэр, пришел приказ об его освобождении, и герцог стал снова повсюду появляться, такой же высокомерный и упрямый. И однажды на ужине у графини Каслмейн король позволил ему поцеловать руку. Букингем снова стал завсегдатаем таверн и через несколько дней побывал в театре в обществе Рочестера и других приближенных. Они сидели в передней ложе: свесившись через край, вели оживленную беседу с дамами в масках, сидевшими в партере; громко жаловались на то, что Нелл Гуинн бросила сцену и стала любовницей лорда Бакхёрста.
Гарри Киллигру, занимавший соседнюю ложу, сразу стал вслух комментировать нынешнее положение герцога.
— Мне известно из самых высших кругов, что его милость никогда не будет полностью восстановлен в правах, — сообщил он молодому человеку, сидевшему рядом с ним.
Букингем бросил недовольный взгляд на говорившего и снова обратил взор на сцену, но Гарри это только еще больше распалило. Он вынул из кармана гребень и начал расчесывать парик.
— Вот черт, — процедил он, — меня очень удивило, как это его милость снизошел до того, что взял себе шлюху, которая осточертела половине мужчин при дворе.
Некоторое время назад Киллигру был одним из любовников томной и опасной графини Шрусбери, теперь же она стала любовницей герцога, и Киллигру повсюду болтал об этом.
— Попридержи язык, щенок. Я не позволю поносить леди Шрусбери, особенно когда ее имя произносит твой поганый язык, — вскипел Букингем.
Дамы в масках и молодые франты в партере подняли глаза, ибо театр был маленький и голоса ругавшихся звучали довольно громко, а ссора всегда привлекала внимание. Завертели шеями леди и джентльмены в соседних ложах, и даже некоторые актеры стали прислушиваться к перепалке Киллигру с герцогом, чуть было не забыв о своих ролях.
Заметив, что привлекает всеобщее внимание, Гарри осмелел:
— Ваша милость проявляет странную щепетильность относительно дамы, которая так и липнет к большинству ваших знакомых.
Букингем приподнялся с кресла, потом опустился на место.
— Вы мерзавец и негодяй, я велю слугам хорошенько проучить вас!
Киллигру возмутился:
— Я заставлю вашу милость понять, что я не из тех, кого могут бить лакеи! Я в такой же степени достоин шпаги вашей милости, как и всякий другой!
Тут был затронут щепетильный вопрос чести. Киллигру вышел из ложи и подозвал своего товарища:
— Скажи его милости, что я готов встретиться с ним за Монтэгю-Хаус через полчаса.
Молодой человек возражал и тянул Гарри за рукав, стараясь урезонить его:
— Не будьте дураком, Гарри! Его милость никого не трогал! Вы пьяны — давайте уйдем отсюда по-хорошему.
— Черт с тобой! — ответил Киллигру. — Если ты такой трус, то я не из их числа!
С этими словами он отстегнул шпагу, высоко поднял ее и, не вынимая из ножен, ударил ею по голове герцога. Потом быстро повернулся и бросился наутек. Букингем вскочил и с побледневшим от ярости лицом побежал вдогонку. Они неслись, перескакивая через кресла, сбивая со зрителей шляпы, наступая им на ноги. Женщины подняли визг, актеры на сцене завопили, а публика на галерке — приказчики, мелкая шпана и проститутки — столпилась у перил, топая ногами и размахивая дубинками.
— Убей его, ваша милость!
— Проткни его насквозь!
— Отрежь нос ублюдку!
Кто-то швырнул апельсин прямо в лицо Киллигру, разбушевавшаяся дама схватила Букингема за парик и стащила его. Киллигру мчался сломя голову к выходу, он оглянулся с перекошенным от страха лицом и увидел, что герцог догоняет его. Букингем обнажил шпагу и крикнул:
— Стой, трус несчастный!
Киллигру рванулся и сбил с ног нескольких женщин и мужчин, которые растянулись на полу. Герцог, бежавший следом, наступил на них. Киллигру мог бы удрать, но кто-то подставил ему подножку В следующее мгновение Букингем уже оказался рядом и изо всей силы ударил его под ребра сапогом.
— А ну поднимайся! Теперь-то мы сразимся, трус поганый! — прорычал герцог.
— Прошу вас, ваша милость! Я только пошутил! Киллигру ерзал по полу, стараясь увернуться от сапог герцога, а тот бил его — в живот, в грудь, по голени. Театр ревел от возбуждения, все кричали, чтобы герцог вышиб из него кишки, перерезал глотку. Букингем наклонился, отшвырнул в сторону шпагу Гарри и плюнул ему в лицо.
— Фу! Ты такой трус, что не достоин носить шпагу! — Он еще раз пнул его ногой, Киллигру закашлялся и согнулся пополам. — Встань на колени и проси пощады — или же, клянусь Богом, я убью тебя, как пса шелудивого!
Гарри опустился на колени.
— Хорошо, ваша милость, — покорно заныл он. — Пощадите меня, не убивайте!
— Ладно, живи, — с презрением пробормотал Букингем. — Хотя такому, как ты, жизнь ни к чему! — И он еще раз крепко ударил его ногой.
Гарри поднялся, морщась от боли, и поплелся, прихрамывая и прижимая руку к груди. Ему вслед раздался презрительный свист и улюлюканье, полетели апельсины и палки, башмаки и огрызки яблок. Гарри Киллигру стал самым презренным человеком года.
Букингем молча смотрел, как Гарри уходит. Потом кто-то передал ему парик, герцог взял его, стряхнул с него пыль и надел на голову. Теперь, когда Гарри ушел, улюлюканье и свист сменились криками одобрения, адресованными его милости, и Букингем, улыбаясь и вежливо раскланиваясь во все стороны, прошествовал на свое место. Он сел между Рочестером и Этериджем, запыхавшийся и разгоряченный, но довольный своим триумфом.
— Клянусь Богом, я давно ожидал такого спектакля!
Рочестер дружески похлопал его по спине:
— Его величество должен быть вам благодарен, теперь он простит что угодно. Никто другой, кроме Гарри, не заслуживал такой публичной трепки!
Глава пятьдесят третья
Через месяц после отплытия лорда Карлтона Эмбер назначили на должность камер-фрау, и она переехала в Уайтхолл. Апартаменты состояли из двенадцати комнат, по шести на этаже. Комнаты выходили окнами на реку и соединялись с апартаментами короля узким коридором и лестницей, идущей от алькова в гостиной. Такие узкие черные лестницы и коридоры возникли во времена миссис Кромвель, дабы ей легче было шпионить за слугами Король также находил их весьма полезными.
«Вы только посмотрите на меня теперь! — думала Эмбер, осматривая свои новые покои, — Какой долгий путь я прошла!»
Иногда, когда в голову приходили праздные мысли, она думала: что сказали бы тетя Сара, дядя Мэтт, да и вся ее родня, если бы они могли увидеть ее теперь, — дворянский титул, богатство, карета с восемью лошадьми, десятки платьев из бархата и атласа, множество изумрудов, равных по ценности жемчугам Каслмейн; с ней, когда она идет по галереям дворца, раскланиваются лорды и графы. Это ведь действительно большое достижение Но она также знала, что именно подумает дядя Мэтт. Он скажет, что Эмбер стала шлюхой и позором семьи. Бог с ним, дядя всегда был дубиной деревенской.
Эмбер надеялась, что избавилась от мужа и его мамаши, но вскоре после подписания мирного договора Люсилла вернулась в Лондон и привела Джералда на поводке. Он нанес официальный визит Эмбер, когда она ещё жила в доме Элмсбери. Джералд вежливо спросил Эмбер, как она поживает, и через несколько минут отбыл. Встреча с Брюсом Карлтоном вселила в него неизбывный страх, и теперь он не хотел вставать на пути короля: он знал, почему король сделал его графом и женил на богатой женщине. Если он и чувствовал себя униженным, то не показывал вида и старался вести себя непринужденно. Он вел рассеянный образ жизни, что представлялось ему единственным выходом из создавшегося положения, согласился жить своей жизнью и оставить Эмбер в покое.
Он, но не его мать. Она явилась к Эмбер в тот день, когда та только переехала в Уайтхолл.
Эмбер предложила ей сесть в кресло и продолжала то, чем занималась, — давала указания рабочим, развешивавшим на стенах картины и зеркала. Эмбер знала, что Люсилла внимательно разглядывает ее фигуру — ведь шел восьмой месяц беременности. Но она мало обращала внимания на болтовню свекрови, только изредка кивала головой или делала рассеянные замечания.
— Боже, — говорила Люсилла, — каким злым и каверзным стал нынче мир! Каждый, абсолютно каждый, моя дорогая, под подозрением, разве не так? Сплетни, одни сплетни! Вокруг только сплетни!
— Хм, — отвечала Эмбер. — О да, конечно. Пожалуй, эту картину лучше повесить вот здесь, рядом с окном. Надо, чтобы свет падал с той стороны… — Она уже перевезла несколько вещей из Лайм-парка и теперь, развешивая картины, вспоминала наставления Рэдклиффа о том, как следует наиболее эффектно располагать полотна.
— Конечно, Джерри не верит в эти россказни. — Эмбер даже не услышала этих слов, поэтому Люсилла повторила, на этот раз погромче: — Конечно Джерри не верит в эти россказни!
— Что? — спросила Эмбер, обернувшись через плечо. — В какие россказни? Нет… чуть-чуть левее. Так, немного ниже… Вот прекрасно. Так что вы говорили, мадам?
— Я сказала, моя дорогая, что Джерри считает эти сплетни грубой ложью и говорит, что найдет того негодяя, который распускает их.
— Обязательно найдет, — согласилась Эмбер, отступая на шаг, сощурив глаза, чтобы убедиться, что картина висит так, как. надо. — Здесь, в Уайтхолле, мужчину не считают за человека, пока он не подхватит сифилис, не сочинит пьеску или не убьет кого-нибудь… Да, вот так — теперь ровно висит. Когда закончите, можете уходить.
Убедившись, что ей не отделаться от Люсиллы, пока та не выговорится, Эмбер села в кресло и взяла на колени Месье лё Шьена. Она была на ногах уже несколько часов и чувствовала усталость. Ей хотелось остаться одной и отдохнуть. Но вот свекровь наклонилась вперед с горящими от возбуждения глазами: ей не терпелось пересказать грязную сплетню.
— Вы довольно молоды, моя дорогая, — начала Люсилла, — и недостаточно опытны, чтобы знать законы светского общества, Я скажу вам откровенно: ходят очень неприятные разговоры о вашем назначении при дворе.
Это даже забавляло Эмбер, и она чуть улыбнулась уголком рта.
— Я была бы очень удивлена, если бы какое-либо назначение при дворе не вызвало неприятных разговоров.
— Но здесь совсем другое дело. Говорят — простите за откровенность, — что вы фаворитка короля в более интимном смысле, чем может допустить приличная женщина. Говорят, мадам, что вы забеременели от короля! — Она смотрела на Эмбер жестким обвиняющим взглядом, будто ожидала, что Эмбер начнет краснеть, заикаться, протестовать и плакать.
Поскольку Джералд не верит этому, — ответила она, — то вам-то какое дело?
— Как какое дело? Господь с вами, мадам, вы меня удивляете! Разве вы хотите, чтобы о вас так говорили? Я уверена, ни одна порядочная женщина не допустила бы подобных сплетен о себе! — Люсилла начала задыхаться. — И я уверена, что и вы не допустили бы, будь вы порядочной! Но я не думаю, что вы — порядочная женщина. Да и все это не сплетня — это правда! Вы забеременели от его величества и знали об этом, когда выходили замуж за моего сына! Да вы хоть понимаете, что вы наделали, мадам? Вы сделали моего доброго, моего честного мальчика посмешищем в глазах всего света, вы опозорили честное имя Стэнхоупов… вы…
«Вы только посмотрите на меня теперь! — думала Эмбер, осматривая свои новые покои, — Какой долгий путь я прошла!»
Иногда, когда в голову приходили праздные мысли, она думала: что сказали бы тетя Сара, дядя Мэтт, да и вся ее родня, если бы они могли увидеть ее теперь, — дворянский титул, богатство, карета с восемью лошадьми, десятки платьев из бархата и атласа, множество изумрудов, равных по ценности жемчугам Каслмейн; с ней, когда она идет по галереям дворца, раскланиваются лорды и графы. Это ведь действительно большое достижение Но она также знала, что именно подумает дядя Мэтт. Он скажет, что Эмбер стала шлюхой и позором семьи. Бог с ним, дядя всегда был дубиной деревенской.
Эмбер надеялась, что избавилась от мужа и его мамаши, но вскоре после подписания мирного договора Люсилла вернулась в Лондон и привела Джералда на поводке. Он нанес официальный визит Эмбер, когда она ещё жила в доме Элмсбери. Джералд вежливо спросил Эмбер, как она поживает, и через несколько минут отбыл. Встреча с Брюсом Карлтоном вселила в него неизбывный страх, и теперь он не хотел вставать на пути короля: он знал, почему король сделал его графом и женил на богатой женщине. Если он и чувствовал себя униженным, то не показывал вида и старался вести себя непринужденно. Он вел рассеянный образ жизни, что представлялось ему единственным выходом из создавшегося положения, согласился жить своей жизнью и оставить Эмбер в покое.
Он, но не его мать. Она явилась к Эмбер в тот день, когда та только переехала в Уайтхолл.
Эмбер предложила ей сесть в кресло и продолжала то, чем занималась, — давала указания рабочим, развешивавшим на стенах картины и зеркала. Эмбер знала, что Люсилла внимательно разглядывает ее фигуру — ведь шел восьмой месяц беременности. Но она мало обращала внимания на болтовню свекрови, только изредка кивала головой или делала рассеянные замечания.
— Боже, — говорила Люсилла, — каким злым и каверзным стал нынче мир! Каждый, абсолютно каждый, моя дорогая, под подозрением, разве не так? Сплетни, одни сплетни! Вокруг только сплетни!
— Хм, — отвечала Эмбер. — О да, конечно. Пожалуй, эту картину лучше повесить вот здесь, рядом с окном. Надо, чтобы свет падал с той стороны… — Она уже перевезла несколько вещей из Лайм-парка и теперь, развешивая картины, вспоминала наставления Рэдклиффа о том, как следует наиболее эффектно располагать полотна.
— Конечно, Джерри не верит в эти россказни. — Эмбер даже не услышала этих слов, поэтому Люсилла повторила, на этот раз погромче: — Конечно Джерри не верит в эти россказни!
— Что? — спросила Эмбер, обернувшись через плечо. — В какие россказни? Нет… чуть-чуть левее. Так, немного ниже… Вот прекрасно. Так что вы говорили, мадам?
— Я сказала, моя дорогая, что Джерри считает эти сплетни грубой ложью и говорит, что найдет того негодяя, который распускает их.
— Обязательно найдет, — согласилась Эмбер, отступая на шаг, сощурив глаза, чтобы убедиться, что картина висит так, как. надо. — Здесь, в Уайтхолле, мужчину не считают за человека, пока он не подхватит сифилис, не сочинит пьеску или не убьет кого-нибудь… Да, вот так — теперь ровно висит. Когда закончите, можете уходить.
Убедившись, что ей не отделаться от Люсиллы, пока та не выговорится, Эмбер села в кресло и взяла на колени Месье лё Шьена. Она была на ногах уже несколько часов и чувствовала усталость. Ей хотелось остаться одной и отдохнуть. Но вот свекровь наклонилась вперед с горящими от возбуждения глазами: ей не терпелось пересказать грязную сплетню.
— Вы довольно молоды, моя дорогая, — начала Люсилла, — и недостаточно опытны, чтобы знать законы светского общества, Я скажу вам откровенно: ходят очень неприятные разговоры о вашем назначении при дворе.
Это даже забавляло Эмбер, и она чуть улыбнулась уголком рта.
— Я была бы очень удивлена, если бы какое-либо назначение при дворе не вызвало неприятных разговоров.
— Но здесь совсем другое дело. Говорят — простите за откровенность, — что вы фаворитка короля в более интимном смысле, чем может допустить приличная женщина. Говорят, мадам, что вы забеременели от короля! — Она смотрела на Эмбер жестким обвиняющим взглядом, будто ожидала, что Эмбер начнет краснеть, заикаться, протестовать и плакать.
Поскольку Джералд не верит этому, — ответила она, — то вам-то какое дело?
— Как какое дело? Господь с вами, мадам, вы меня удивляете! Разве вы хотите, чтобы о вас так говорили? Я уверена, ни одна порядочная женщина не допустила бы подобных сплетен о себе! — Люсилла начала задыхаться. — И я уверена, что и вы не допустили бы, будь вы порядочной! Но я не думаю, что вы — порядочная женщина. Да и все это не сплетня — это правда! Вы забеременели от его величества и знали об этом, когда выходили замуж за моего сына! Да вы хоть понимаете, что вы наделали, мадам? Вы сделали моего доброго, моего честного мальчика посмешищем в глазах всего света, вы опозорили честное имя Стэнхоупов… вы…