Страница:
Лондон менялся с каждым днем.
Постепенно с улиц исчезли уличные торговцы, а с ними старые, как мир, напевные, не один век звучавшие в городе крики, которыми они расхваливали свой товар. Закрывались многие магазины и лавки, приказчики больше не стояли за прилавком, хозяева лавок боялись покупателей, а покупатели — лавочников. Друзья отворачивались при встрече или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать разговоров. Многие перестали покупать еду из страха заразиться, а некоторые из-за этого даже умерли от голода.
Театры закрылись в мае, а теперь и многие таверны стояли запертыми. Тем же из них, что продолжали обслуживать гостей, велели закрываться в девять часов вечера и выгонять всех посетителей. Исчезли медвежьи и петушиные бои, выступления жонглеров и кукольные спектакли; даже публичных казней больше не устраивали, ибо они неизменно привлекали большие толпы людей. Похороны были запрещены, но тем не менее можно было видеть длинные процессии, бесконечной вереницей проходившие по улицам в любое время дня и ночи.
Но, невзирая на страх заразиться, в церквах собиралось много народу. Некоторые священнослужители, в основном ортодоксального вероисповедания, уехали из города, а нонконформисты остались и произносили пламенные речи, чтобы несчастные и сирые отмаливали свои грехи. Проститутки трудились без устали. Прошел слух, что самая верная защита от чумы — венерическая болезнь, и публичные дома Винегар-Ярда, Саффрон-Хилла и Найтингейл Лейн были открыты для посетителей двадцать четыре часа в сутки. Проститутки и клиенты часто умирали вместе, и их тела выносили потом через черный ход, чтобы не расстраивать тех, кто ожидал в гостиной. Все растущий фатализм привел к. тому, что многие говорили, будто надо, мол, получать от жизни как можно больше удовольствия, а потом умереть, когда придет твой черед. Одни бросились к. астрологам и предсказателям, другие стали оракулами, и их дела процветали.
По каждой улице проезжали так называемые «собиратели мертвых». В их обязанность входило проверять, где есть трупы, и сообщать об этом церковному клерку. Это были группы старух, нечестных и неграмотных, как и сиделки. Они были вынуждены жить обособленно во время эпидемии, ходили с белыми палками, чтобы прохожие видели, кто идет, и обходили их стороной.
Город постепенно затихал. Судоходство на Темзе прекратилось — ни один корабль не мог войти или выйти из порта. Шум, крики и ругань моряков на реке — все это исчезло. Сорок тысяч собак и двести тысяч кошек, были уничтожены, — считалось, что они переносят заразу. Можно было услышать плеск воды между волнорезами Лондонского моста даже из Сити — шум, которого обычно никто не замечал. Только колокол продолжал звонить, тяжелыми ударами возвещая о смерти.
Вскоре стало невозможно хоронить мертвых по отдельности, стали рыть огромные ямы сорок футов на двадцать на окраине города. Каждую ночь туда свозили трупы, некоторые были, как положено, в гробах, но чаще просто завернуты в простыни, а то и голыми, как их застала смерть. Имена многих были неизвестны. В дневное время у этих захоронений кружились вороны, но при приближении человека они взвивались в воздух, ожидая ухода непрошеного гостя, потом снова садились на могилы. Когда тела начали разлагаться, в город пополз смрадный запах, и дышать стало просто нечем.
Давно не помнили в Лондоне такого жаркого; лета. Небо оставалось ярким, как лазурь, голубым и совершенно безоблачным. Люди мечтали о тумане, как о милости Господней. Над городом низко парили большие птицы, они летали тяжело и деловито. Флюгеры на шпилях храмов едва шевелились. На лугах вокруг Лондона трава сгорела и земля стала твердой, как кирпич; завяли, сморщились и высохли цветы. Эмбер посадила несколько левкоев розового и белого цвета в горшки и поставила их в тени на балконе, но они не прижились.
Она защищала себя от чумы тем, что отказывалась думать об этом, это было все, что она могла сделать, все, что могли сделать — чтобы не сойти с ума — и другие оставшиеся в городе.
Часто, когда она ходила за провизией в лавки — теперь все приходилось покупать в лавках, потому что уличные разносчики исчезли, — ей приходилось слышать страшные крики и стоны, доносившиеся из запертых домов. В окнах появлялись измученные лица, люди умоляюще тянули руки и взывали: «Молитесь за нас!»
Чума убивала мгновенно, мертвые и умирающие на улицах стали приметой времени. Эмбер насмотрелась всякого; вот мужчина прижался к стене и бьется о нее окровавленной головой, бормоча что-то в бреду (Эмбер в ужасе взглянула на него и быстро прошла мимо, зажав нос); вот мертвая женщина лежит в дверях дома, а грудной младенец сосет ее грудь (на ее белой коже Эмбер заметила маленькие голубые пятна чумы); вот старуха, отчаянно рыдая и еле передвигая ноги, идет, неся в руках маленький гробик.
Однажды, занимаясь уборкой в спальне, Эмбер услышала с улицы громкий мужской голос, но слова разобрала лишь подойдя к окну. Мужчина, очевидно, шел со стороны Сент-Мартин Лейн.
— Очнитесь! — взывал он. — Очнитесь, грешники! Чума у вас на пороге! Вас ждут могилы! Очнитесь и покайтесь!
Эмбер отодвинула шторы и выглянула. Он шел быстро, как раз под ее окнами, полуголый старик с взъерошенными волосами и длинной темной бородой; сжатым кулаком он грозил в сторону молчаливых тихих домов.
Эмбер взглянула на него с отвращением.
— Чтоб его черт подрал! — выругалась она. — Проклятый старый дурак! Неприятностей хоть отбавляй и без его кошачьего нытья!
Ночью в конце июля она услышала другой, гораздо более страшный клич. По булыжной мостовой громыхала повозка, звенел колокольчик, и мужской голос выкрикивал:
— Выносите своих мертвых! Выносите своих мертвых!
Эмбер быстро взглянула на Спонг, потом бросилась к окну, Спонг проковыляла за ней следом. Внизу они увидели повозку, которая медленно тащилась в сопровождении трех человек: один правил лошадьми, другой шел рядом и звонил в колокольчик, третий нес факел, при свете которого они заметили, что повозка была наполовину заполнена трупами, наваленными один поверх другого. Во все стороны торчали руки и ноги мертвецов. Труп женщины нависал над другими, и длинные волосы волочились по земле.
— Пресвятая Дева Мария! — выдохнула Эмбер. Она отвернулась с содроганием, ощущая подступающую тошноту. Ее прошиб холодный пот.
У Спонг зуб на зуб не попадал.
— О Боже мой! Чтоб вот так умереть, быть брошенной в кучу вместе со всякими бандитами и убийцами вроде Джека Ноукса и Тома Стайлза! Не приведи Господь! Да на такое невозможно смотреть!
— Перестань причитать! — огрызнулась Эмбер нетерпеливо. — С тобой-то все в порядке!
— Ах, не говорите так, мэм! — ответила Спонг. — Да, с нами все в порядке сегодня. Но кто знает, завтра мы обе можем…
— Заткнись, тебе говорят! — воскликнула Эмбер, поворачиваясь к старухе, и, когда та вздрогнула от испуга, добавила сердито, хотя ей самой было неловко за эту вспышку гнева; — Ты ноешь, как шлюха в Брайдуэлле[1]. Иди на кухню и возьми себе бутылку горячительного!
Спонг благодарно взглянула на нее и ушла. У Эмбер эта повозка с мертвецами так и стояла перед глазами. Ей доводилось видеть больных мужчин и женщин, трупы на улицах, слышать постоянный похоронный звон колокола, ощущать тошнотворный запах от могил, противоестественную тишину города, узнавать разговоры (слухи передавал стражник), что еще две тысячи умерли от чумы на прошлой неделе, — все это стало сильно угнетать ее. Ей удавалось отгонять от себя страхи и пересиливать отчаяние, пока Брюс был безнадежно болен, тогда у нее просто не было времени думать. Но теперь душу начал охватывать леденящий ужас перед чумой.
«Почему я остаюсь живой и здоровой, когда все другие умирают. Что я такого сделала, чем заслужила право на жизнь, если они должны умереть?» Она знала, что заслужила право на жизнь не больше, чем кто-либо другой.
Страх был не менее заразным, чем сама чума, и так же быстро сковывал человека. Здоровые должны заболеть, надежда избежать этой участи чрезвычайно мала. Теперь смерть была повсюду. Заразу можно вдохнуть, получить вместе с пищей, она может перекинуться от случайного прохожего на улице, и вы принесете ее в дом. Смерть была демократична, она не делала выбора между богатыми и бедными, красивыми и безобразными, молодыми и старыми.
Однажды утром в середине августа Брюс сказал, ей, что считает нужным уехать из Лондона через две недели. Эмбер лежала в постели, и хотя ответила ему небрежным тоном, но тем не менее встревожилась.
— Теперь никому не разрешают выехать из города, независимо от того, есть ли у них свидетельство о здоровье.
— Мы все равно уедем. Я подумал об этом и нашел способ, как. уехать.
— О большем я и не мечтаю. Этот город — Боже! — это кошмар, а не город! — Она быстро переменила тему разговора и улыбнулась ему. — Не хотел бы ты побриться? Я неплохой брадобрей и…
Брюс провел рукой по щетине: он не брился уже пять недель.
— Да, неплохо бы. Я чувствую себя как торговец рыбой.
Эмбер сходила на кухню за теплой водой. Там она обнаружила Спонг, которая сидела с мрачным видом, держа недоеденную миску супа на коленях.
— Ну, — весело произнесла Эмбер, — наконец-то ты ешь досыта.
Она налила горячей воды в таз и попробовала ее рукой.
Спонг тяжело вздохнула:
— Похоже, мэм, что я попалась. Ужасно себя чувствую.
Эмбер выпрямилась и оценивающе оглядела ее. «Если эта старая шлюха заболеет, — подумала она, — я в два счета выставлю ее из дома, и плевать мне на приходского служителя!»
Она поспешила обратно к Брюсу в спальню, где разложила все принадлежности на столе и постелила чистое белое полотенце Брюсу на грудь. Бритье доставило обоим неизъяснимое удовольствие и очень их развлекло. Радость вспыхивала в душе Эмбер, когда она низко наклонялась над Брюсом и видела, что он глядит ей на грудь. У нее часто заколотилось сердце, и в теле разлилась приятная теплота.
— Должно быть, ты действительно выздоравливаешь, — тихо произнесла она.
— Да, мне гораздо лучше, — согласился он, — и надеюсь, что будет еще лучше.
Когда наконец щетина была сбрита и остались только усы, которые он всегда носил, стало особенно заметно, насколько сильно он болел и насколько все еще был слаб сейчас. Гладкая смуглая кожа на лице, обычно загорелая, стала блеклой, щеки ввалились, вокруг глаз и рта появились новые морщины, он похудел и ослаб. Но для Эмбер он оставался таким же красивым, как всегда.
Она начала прибираться, вылила в окно воду из таза, собрала полотенца, ножницы и бритву. — Я думаю, через несколько дней, — пообещала Эмбер, — тебе можно будет устроить баню.
— Слава Богу! От меня несет, наверное, как от сумасшедшего в Бедламе!
Он откинулся на постель и сразу заснул, потому что был еще очень слаб и каждое усилие вызывало усталость и изнеможение. Эмбер взяла капюшон, заперла спальню, чтобы туда не заходила Спонг в ее отсутствие, и вышла в кухню, где старуха бесцельно бродила, тупо глядя перед собой. Иногда она напоминала Эмбер крыс с длинными мордами, которые высовывались из норы и застывали на месте, будто в трансе, или беспомощно пищали, когда Эмбер гоняла их шваброй, больных животных с пятнами выпавшей шерсти на серо-синих спинах.
— Ты чувствуешь себя хуже? — спросила Эмбер, завязывая тесемки капюшона и наблюдая за сиделкой в зеркало.
Спонг ответила своим обычным нытьем:
— Немного хуже, мэм. Вам не кажется, что здесь холодно?
— Нет. Не кажется. Здесь жарко. Ладно, иди посиди у камина.
Эмбер чувствовала раздражение — если Спонг заболела, придется выбросить; все съестные припасы, что есть в доме, и окурить все комнаты дымом. Она боялась заразиться, хотя во время болезни Брюса такого опасения у нее не было. «Когда я вернусь, — подумала она, — и окажется, что ей хуже, я выгоню ее».
Спонг встретила Эмбер в дверях. Она закутала руки в подол юбки, ее лицо было встревоженным и почти комическим от жалости к себе.
— Боже мой, мэм, — сразу же начала она жаловаться. — Мне стало гораздо хуже.
Эмбер посмотрела на нее, ее глаза сузились. Лицо Спонг покраснело, глаза налились кровью. Когда она заговорила, стало видно, что язык распух и покрылся белым налетом. «Это — чума», — подумала Эмбер и отвернулась, чтобы дыхание Спонг не коснулось ее. Она поставила корзину на стол и начала раскладывать покупки, сразу же убирая провизию в продовольственный сундук, чтобы Спонг не прикасалась к ней.
— Если хочешь уйти, — сказала Эмбер небрежным тоном, — я дам тебе пять фунтов.
— Уйти, мэм? Да куда же я пойду? Мне некуда идти, мэм. И как я могу уйти? Я — сиделка. — Она тяжело привалилась к стене. — О Господи! Я никогда так плохо себя не чувствовала.
— Конечно, тебе некуда пойти, — повернулась к ней Эмбер, — и ты знаешь почему — потому что у тебя чума! И нечего притворяться. Тебе больше не отвертеться. А если ты уйдешь и отправишься в приют, я дам тебе десять фунтов. Там о тебе будут заботиться. Но предупреждаю, если останешься, я пальцем не пошевелю, чтобы помочь тебе. Я сейчас принесу деньги, подожди здесь.
Эмбер хотела было выйти из комнаты, но Спонг остановила ее:
— Не стоит беспокоиться, мэм. Я не пойду в приют. Боже, я не боюсь смерти. А пойти в приют — это все равно что лечь в общую могилу. Вы очень жестокосердная женщина — выгонять бедную старую больную женщину прочь из дома, после того как она помогла выходить его светлость и вернуть его к жизни. Вы не христианка, мэм… — Она устало покачала головой,
Эмбер глядела на нее неподвижным взглядом, полным презрения и ненависти. Она уже решила, что, когда наступит ночь, она силой вытолкает старуху, а если надо будет, пригрозит ей ножом. Сейчас было только два часа: время готовить легкую закуску для Брюса. Спонг вернулась образно в гостиную, она больше не интересовалась едой, и Эмбер стала собирать поднос.
По пути в спальню она прошла мимо Спонг, которая лежала на кушетке перед длинным рядом окон и бормотала что-то неразборчивое. Ее била крупная дрожь.
— Мэм, я больна, прошу вас, мэм, — протянула она руку к. Эмбер.
Та прошла мимо, даже не посмотрев в ее сторону, крепко сжав челюсти и вынула из кармана ключ от спальни. Старуха начала вставать, в неожиданном приступе панического ужаса Эмбер быстро повернула ключ, распахнула дверь, заскочила внутрь и торопливо закрыла ее за собой, после чего снова заперла на ключ. Она услышала, как Спонг, что-то бормоча, снова упала на кушетку,
Эмбер вздохнула с облегчением, она действительно испугалась, ибо часто слышала рассказы, как больные чумой мечутся по улицам, хватают прохожих за рукава и целуют их. Она взглянула на Брюса. Тот лежал, опершись на локоть, и смотрел на нее со странным выражением на лице — смеси озадаченности и подозрения,
— В чем дело?
— Ничего, так, пустяки. — Она быстро улыбнулась ему и подошла с подносом. Она не хотела, чтобы Брюс узнал, что Спонг заболела: это могло встревожить его, а он еще недостаточно окреп для волнений. — Спонг опять напилась пьяной. Я не хотела, чтобы она вошла сюда и досаждала тебе. — Эмбер поставила поднос и нервно рассмеялась. — Ты только послушай она пьяная, как. свинья Давида!
Брюс ничего не сказал, но Эмбер почувствовала, что он догадался — дело не в пьянстве, дело в чуме. Они вместе поели, но разговаривали мало, обед прошел без прежней веселости, и Эмбер облегченно вздохнула, когда Брюс снова уснул. Она не решилась выйти, осталась в спальне и занялась перевязкой его раны, потом уборкой комнаты. Ее слух был постоянно напряжен, она прислушивалась к малейшим звукам в гостиной, снова и снова подходила на цыпочках к дверям.
Она слышала, как Спонг беспокойно металась, стонала, звала ее, и наконец днем услышала тяжелый удар и поняла, что Спонг свалилась на пол. Судя по ругательствам, она, очевидно, пыталась встать на ноги, но не смогла. Эмбер чувствовала себя растерянной и испуганной, она украдкой взглянула на Брюса, но тот крепко спал.
«Что же мне делать? Как мне избавиться от нее? — думала она. — О, черт ее подери старая вонючая кляча»
Эмбер стояла и глядела на яркое заходящее солнце, окрасившее лучами деревья в красный и оранжевый цвета и отражавшееся в окнах домов напротив, внезапно она уловила странные звуки. Несколько секунд она прислушивалась, недоумевая, что бы это могло быть и откуда идут эти звуки, потом поняла, что они доносятся из соседней комнаты. Какие-то булькающие звуки… Но вот они прекратились и Эмбер решила, что ей просто все это почудилось. И вот снова… Звуки наполнили душу леденящим ужасом мрачные, ползущие, устрашающие. Затаив дыхание, Эмбер пересекла комнату, подошла к двери и тихо-тихо стала поворачивать ключ в замке. Она приоткрыла дверь и заглянула в гостиную.
Миссис Спонг лежала на полу на спине, широко раскинув ноги и руки. Рот был раскрыт, оттуда вытекала густая кровавая слизь, нос тоже сочился сгустками крови, которые выплескивались при вздохе. Эмбер стояла как вкопанная, парализованная ужасом, не в силах пошевелиться. Потом снова закрыла дверь, хлопнув громче, чем хотела, и оперлась о нее спиной. Очевидно, стук двери привлек, внимание Спонг, ибо Эмбер услышала сдавленный крик, будто старуха пыталась позвать ее. Охваченная страхом, Эмбер бросилась в детскую, зажала уши и захлопнула дверь.
Только через несколько минут она заставила себя вернуться в спальню. Она увидела, что Брюс проснулся.
— А я подумал, куда ты девалась. Где Спонг? Ей хуже?
В комнате было темно, и все-таки Эмбер не стала зажигать свечей, чтобы Брюс не видел ее лица. Подождав несколько минут и прислушавшись, Эмбер решила, что сиделка умерла, — никаких звуков больше не было слышно.
— Спонг ушла, — сказала Эмбер нарочито спокойным тоном. — Я ее отослала… в приют. — Она взяла свечу. — Пойду зажгу свечу от кухонного камина.
В полутьме гостиной она заметила тело Спонг, но прошла мимо, не останавливаясь. Потом зажгла свечу и вернулась. Спонг была мертва.
Подхватив юбки непроизвольным брезгливым жестом, она вошла в спальню зажечь свечи. Лицо Эмбер побледнело, она с трудом подавляла позывы к рвоте, но продолжала заниматься делом. Брюс не должен ничего знать. Но она не могла не заметить его настороженности и избегала его взгляда. Если он заговорит, она не знала, что ответить. Эмбер была на грани истерики, но знала, что должна держать себя в руках. Когда приедет повозка, собирающая трупы, старуху утащат вниз и увезут.
Бледная — бархатная голубизна еще просвечивала полосками на небе, когда Эмбер услышала первый возглас с дальней улицы:
— Выносите своих мертвых!
Эмбер оцепенела, как притаившееся животное в лесу, потом схватила подсвечник.
— Пойду приготовлю ужин, — сказала она и, прежде чем он мог что-либо ответить, вышла из комнаты.
Не глядя на Спонг, она поставила свечу на стол и. пошла открыть двери в прихожую. Возглас могильщиков послышался вновь, теперь уже ближе. Подождав мгновение и набравшись решимости, Эмбер отстегнула юбку, завернула в нее руки и, ухватив Спонг за распухшие щиколотки, поволокла старуху к двери. Со Спонг слетел парик, тело обнажилось, с противным звуком оно скользило по полу.
Когда Эмбер дотащила старуху до верхней площадки лестницы, она взмокла от пота и в ушах стоял звон. Эмбер шагнула вниз, нащупала ногой ступеньку, подтянула к себе труп, потом нащупала следующую. На лестнице было совсем темно, но Эмбер слышала, как голова Спонг стукалась о каждую ступеньку, покрытую ковром. Дотащив сиделку донизу, она постучала в дверь. Стражник открыл.
— Сиделка умерла, — еле слышно произнесла Эмбер. Она повернула к нему лицо, бледное как мел, с руки свисала полотняная юбка.
Послышался шум проезжающей похоронной повозки и стук лошадиных копыт по мостовой, и вдруг — неожиданный возглас:
— Хворост! Вязанка хвороста за шесть пенсов!
Казалось очень странным, чтобы в такую жаркую погоду кто-то продавал хворост, да еще в такой поздний час. Но в этот момент похоронная повозка подъехала к дому. Сперва подошел человек с факелом, за ним следовала повозка, рядом с которой шагал возница с колокольчиком и выкрикивал монотонно: «Выносите своих мертвых!» Другой человек сидел на месте кучера, Эмбер увидела, что он держал обнаженный труп маленького мальчика, лет трех, не старше. Он держал трупик за ноги.
Это он предлагал: хворост за шесть пенсов!
Пока Эмбер оцепенело смотрела, он повернулся, забросил труп в телегу и слез вниз. Он и человек с колокольчиком пошли забирать Спонг.
— Так, — весело улыбнулся он Эмбер, — что тут у нас?
Мужчины наклонились поднять Спонг. Неожиданно один из них схватился за ворот ее платья и разорвал, обнажив жирное и дряблое тело старухи. От шеи до бедер она была покрыта круглыми голубыми пятнышками — верным знаком чумы.
Он звучно выразил отвращение, набрал слюны и плюнул на труп.
— Фу, — пробормотал он, — настоящий бочонок с дерьмом эта старуха.
Никто из присутствующих не возмутился его поведением, они вообще ни на что не обращали внимания, привыкшие к смерти и трупам. Они подняли труп Спонг, крякнули и закинули его в телегу. Процессия двинулась дальше, один зазвонил в колокольчик, другой забрался на место кучера. Оттуда сверху он крикнул Эмбер:
— Завтра вечером приедем за тобой. Твой труп будет гораздо приятнее, чем эта вонючая старая шлюха.
Эмбер захлопнула дверь и стала медленно подниматься по лестнице. Ей было так плохо, что, поднимаясь, она должна была крепко держаться за перила.
Она вошла в кухню и стала готовить ужин для Брюса. «Потом, — подумала она, — согрею побольше воды и вымою пол в гостиной». Впервые за все это время ей не хотелось приниматься за работу. Все, чего она хотела, — лечь и заснуть и проснуться где-нибудь в другом месте, далеко отсюда. Навалившаяся беда показалась ей чрезмерной.
Слова возницы похоронных дров продолжали звучать в ее голове. Она не могла избавиться от наваждения, о чем бы ни думала: ей казалось, что она не здесь, на кухне, а внизу, стоит в дверях и смотрит на происходящее. И грузили в телегу не Спонг, не у Спонг разорвали платье сверху донизу, не Спонг забросили в кучу трупов. Нет, то была она, Эмбер.
«Святой Боже! — думала она. — Да я с ума сойду! Еще один день — и меня можно отправлять в Бедлам!»
Всю домашнюю работу — еда, питье, уборка — Эмбер делала замедленными, неловкими движениями, в конце концов она уронила на пол яйцо. Она рассердилась на себя, но взяла тряпку и тщательно убрала за собой. Когда она наклонилась, то почувствовала резкую головную боль и приступ головокружения. Она выпрямилась и вдруг, к своему великому удивлению, зашаталась. Она упала бы на пол, если бы не ухватилась за край стола.
Долгую минуту она стояла и смотрела в пол, потом повернулась и пошла в гостиную. «Нет, — подумала она, отмахиваясь от пришедшей в голову мысли, — нет, не может этого быть. Конечно же, не может…»
Она взяла свечу в подсвечнике и поставила ее на письменный столик. Потом положила руки на столешницу и наклонилась посмотреть на себя в маленькое круглое зеркало в позолоченной раме, висевшее на стене. Пламя свечи отбрасывало резкие тени на ее лицо. Она увидела глубокие темные круги под глазами, отражение ресниц на веках, что обостряло выражение слепого ужаса в глазах. Наконец она высунула язык. Он был покрыт желтоватым налетом, а кончик и края оставались, чистыми и блестящими, противоестественно розовыми. Она закрыла глаза, и комната поплыла, стала раскачиваться и удаляться.
«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья! Завтра придет мой черед!»
Глава тридцать шестая
Постепенно с улиц исчезли уличные торговцы, а с ними старые, как мир, напевные, не один век звучавшие в городе крики, которыми они расхваливали свой товар. Закрывались многие магазины и лавки, приказчики больше не стояли за прилавком, хозяева лавок боялись покупателей, а покупатели — лавочников. Друзья отворачивались при встрече или переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать разговоров. Многие перестали покупать еду из страха заразиться, а некоторые из-за этого даже умерли от голода.
Театры закрылись в мае, а теперь и многие таверны стояли запертыми. Тем же из них, что продолжали обслуживать гостей, велели закрываться в девять часов вечера и выгонять всех посетителей. Исчезли медвежьи и петушиные бои, выступления жонглеров и кукольные спектакли; даже публичных казней больше не устраивали, ибо они неизменно привлекали большие толпы людей. Похороны были запрещены, но тем не менее можно было видеть длинные процессии, бесконечной вереницей проходившие по улицам в любое время дня и ночи.
Но, невзирая на страх заразиться, в церквах собиралось много народу. Некоторые священнослужители, в основном ортодоксального вероисповедания, уехали из города, а нонконформисты остались и произносили пламенные речи, чтобы несчастные и сирые отмаливали свои грехи. Проститутки трудились без устали. Прошел слух, что самая верная защита от чумы — венерическая болезнь, и публичные дома Винегар-Ярда, Саффрон-Хилла и Найтингейл Лейн были открыты для посетителей двадцать четыре часа в сутки. Проститутки и клиенты часто умирали вместе, и их тела выносили потом через черный ход, чтобы не расстраивать тех, кто ожидал в гостиной. Все растущий фатализм привел к. тому, что многие говорили, будто надо, мол, получать от жизни как можно больше удовольствия, а потом умереть, когда придет твой черед. Одни бросились к. астрологам и предсказателям, другие стали оракулами, и их дела процветали.
По каждой улице проезжали так называемые «собиратели мертвых». В их обязанность входило проверять, где есть трупы, и сообщать об этом церковному клерку. Это были группы старух, нечестных и неграмотных, как и сиделки. Они были вынуждены жить обособленно во время эпидемии, ходили с белыми палками, чтобы прохожие видели, кто идет, и обходили их стороной.
Город постепенно затихал. Судоходство на Темзе прекратилось — ни один корабль не мог войти или выйти из порта. Шум, крики и ругань моряков на реке — все это исчезло. Сорок тысяч собак и двести тысяч кошек, были уничтожены, — считалось, что они переносят заразу. Можно было услышать плеск воды между волнорезами Лондонского моста даже из Сити — шум, которого обычно никто не замечал. Только колокол продолжал звонить, тяжелыми ударами возвещая о смерти.
Вскоре стало невозможно хоронить мертвых по отдельности, стали рыть огромные ямы сорок футов на двадцать на окраине города. Каждую ночь туда свозили трупы, некоторые были, как положено, в гробах, но чаще просто завернуты в простыни, а то и голыми, как их застала смерть. Имена многих были неизвестны. В дневное время у этих захоронений кружились вороны, но при приближении человека они взвивались в воздух, ожидая ухода непрошеного гостя, потом снова садились на могилы. Когда тела начали разлагаться, в город пополз смрадный запах, и дышать стало просто нечем.
Давно не помнили в Лондоне такого жаркого; лета. Небо оставалось ярким, как лазурь, голубым и совершенно безоблачным. Люди мечтали о тумане, как о милости Господней. Над городом низко парили большие птицы, они летали тяжело и деловито. Флюгеры на шпилях храмов едва шевелились. На лугах вокруг Лондона трава сгорела и земля стала твердой, как кирпич; завяли, сморщились и высохли цветы. Эмбер посадила несколько левкоев розового и белого цвета в горшки и поставила их в тени на балконе, но они не прижились.
Она защищала себя от чумы тем, что отказывалась думать об этом, это было все, что она могла сделать, все, что могли сделать — чтобы не сойти с ума — и другие оставшиеся в городе.
Часто, когда она ходила за провизией в лавки — теперь все приходилось покупать в лавках, потому что уличные разносчики исчезли, — ей приходилось слышать страшные крики и стоны, доносившиеся из запертых домов. В окнах появлялись измученные лица, люди умоляюще тянули руки и взывали: «Молитесь за нас!»
Чума убивала мгновенно, мертвые и умирающие на улицах стали приметой времени. Эмбер насмотрелась всякого; вот мужчина прижался к стене и бьется о нее окровавленной головой, бормоча что-то в бреду (Эмбер в ужасе взглянула на него и быстро прошла мимо, зажав нос); вот мертвая женщина лежит в дверях дома, а грудной младенец сосет ее грудь (на ее белой коже Эмбер заметила маленькие голубые пятна чумы); вот старуха, отчаянно рыдая и еле передвигая ноги, идет, неся в руках маленький гробик.
Однажды, занимаясь уборкой в спальне, Эмбер услышала с улицы громкий мужской голос, но слова разобрала лишь подойдя к окну. Мужчина, очевидно, шел со стороны Сент-Мартин Лейн.
— Очнитесь! — взывал он. — Очнитесь, грешники! Чума у вас на пороге! Вас ждут могилы! Очнитесь и покайтесь!
Эмбер отодвинула шторы и выглянула. Он шел быстро, как раз под ее окнами, полуголый старик с взъерошенными волосами и длинной темной бородой; сжатым кулаком он грозил в сторону молчаливых тихих домов.
Эмбер взглянула на него с отвращением.
— Чтоб его черт подрал! — выругалась она. — Проклятый старый дурак! Неприятностей хоть отбавляй и без его кошачьего нытья!
Ночью в конце июля она услышала другой, гораздо более страшный клич. По булыжной мостовой громыхала повозка, звенел колокольчик, и мужской голос выкрикивал:
— Выносите своих мертвых! Выносите своих мертвых!
Эмбер быстро взглянула на Спонг, потом бросилась к окну, Спонг проковыляла за ней следом. Внизу они увидели повозку, которая медленно тащилась в сопровождении трех человек: один правил лошадьми, другой шел рядом и звонил в колокольчик, третий нес факел, при свете которого они заметили, что повозка была наполовину заполнена трупами, наваленными один поверх другого. Во все стороны торчали руки и ноги мертвецов. Труп женщины нависал над другими, и длинные волосы волочились по земле.
— Пресвятая Дева Мария! — выдохнула Эмбер. Она отвернулась с содроганием, ощущая подступающую тошноту. Ее прошиб холодный пот.
У Спонг зуб на зуб не попадал.
— О Боже мой! Чтоб вот так умереть, быть брошенной в кучу вместе со всякими бандитами и убийцами вроде Джека Ноукса и Тома Стайлза! Не приведи Господь! Да на такое невозможно смотреть!
— Перестань причитать! — огрызнулась Эмбер нетерпеливо. — С тобой-то все в порядке!
— Ах, не говорите так, мэм! — ответила Спонг. — Да, с нами все в порядке сегодня. Но кто знает, завтра мы обе можем…
— Заткнись, тебе говорят! — воскликнула Эмбер, поворачиваясь к старухе, и, когда та вздрогнула от испуга, добавила сердито, хотя ей самой было неловко за эту вспышку гнева; — Ты ноешь, как шлюха в Брайдуэлле[1]. Иди на кухню и возьми себе бутылку горячительного!
Спонг благодарно взглянула на нее и ушла. У Эмбер эта повозка с мертвецами так и стояла перед глазами. Ей доводилось видеть больных мужчин и женщин, трупы на улицах, слышать постоянный похоронный звон колокола, ощущать тошнотворный запах от могил, противоестественную тишину города, узнавать разговоры (слухи передавал стражник), что еще две тысячи умерли от чумы на прошлой неделе, — все это стало сильно угнетать ее. Ей удавалось отгонять от себя страхи и пересиливать отчаяние, пока Брюс был безнадежно болен, тогда у нее просто не было времени думать. Но теперь душу начал охватывать леденящий ужас перед чумой.
«Почему я остаюсь живой и здоровой, когда все другие умирают. Что я такого сделала, чем заслужила право на жизнь, если они должны умереть?» Она знала, что заслужила право на жизнь не больше, чем кто-либо другой.
Страх был не менее заразным, чем сама чума, и так же быстро сковывал человека. Здоровые должны заболеть, надежда избежать этой участи чрезвычайно мала. Теперь смерть была повсюду. Заразу можно вдохнуть, получить вместе с пищей, она может перекинуться от случайного прохожего на улице, и вы принесете ее в дом. Смерть была демократична, она не делала выбора между богатыми и бедными, красивыми и безобразными, молодыми и старыми.
Однажды утром в середине августа Брюс сказал, ей, что считает нужным уехать из Лондона через две недели. Эмбер лежала в постели, и хотя ответила ему небрежным тоном, но тем не менее встревожилась.
— Теперь никому не разрешают выехать из города, независимо от того, есть ли у них свидетельство о здоровье.
— Мы все равно уедем. Я подумал об этом и нашел способ, как. уехать.
— О большем я и не мечтаю. Этот город — Боже! — это кошмар, а не город! — Она быстро переменила тему разговора и улыбнулась ему. — Не хотел бы ты побриться? Я неплохой брадобрей и…
Брюс провел рукой по щетине: он не брился уже пять недель.
— Да, неплохо бы. Я чувствую себя как торговец рыбой.
Эмбер сходила на кухню за теплой водой. Там она обнаружила Спонг, которая сидела с мрачным видом, держа недоеденную миску супа на коленях.
— Ну, — весело произнесла Эмбер, — наконец-то ты ешь досыта.
Она налила горячей воды в таз и попробовала ее рукой.
Спонг тяжело вздохнула:
— Похоже, мэм, что я попалась. Ужасно себя чувствую.
Эмбер выпрямилась и оценивающе оглядела ее. «Если эта старая шлюха заболеет, — подумала она, — я в два счета выставлю ее из дома, и плевать мне на приходского служителя!»
Она поспешила обратно к Брюсу в спальню, где разложила все принадлежности на столе и постелила чистое белое полотенце Брюсу на грудь. Бритье доставило обоим неизъяснимое удовольствие и очень их развлекло. Радость вспыхивала в душе Эмбер, когда она низко наклонялась над Брюсом и видела, что он глядит ей на грудь. У нее часто заколотилось сердце, и в теле разлилась приятная теплота.
— Должно быть, ты действительно выздоравливаешь, — тихо произнесла она.
— Да, мне гораздо лучше, — согласился он, — и надеюсь, что будет еще лучше.
Когда наконец щетина была сбрита и остались только усы, которые он всегда носил, стало особенно заметно, насколько сильно он болел и насколько все еще был слаб сейчас. Гладкая смуглая кожа на лице, обычно загорелая, стала блеклой, щеки ввалились, вокруг глаз и рта появились новые морщины, он похудел и ослаб. Но для Эмбер он оставался таким же красивым, как всегда.
Она начала прибираться, вылила в окно воду из таза, собрала полотенца, ножницы и бритву. — Я думаю, через несколько дней, — пообещала Эмбер, — тебе можно будет устроить баню.
— Слава Богу! От меня несет, наверное, как от сумасшедшего в Бедламе!
Он откинулся на постель и сразу заснул, потому что был еще очень слаб и каждое усилие вызывало усталость и изнеможение. Эмбер взяла капюшон, заперла спальню, чтобы туда не заходила Спонг в ее отсутствие, и вышла в кухню, где старуха бесцельно бродила, тупо глядя перед собой. Иногда она напоминала Эмбер крыс с длинными мордами, которые высовывались из норы и застывали на месте, будто в трансе, или беспомощно пищали, когда Эмбер гоняла их шваброй, больных животных с пятнами выпавшей шерсти на серо-синих спинах.
— Ты чувствуешь себя хуже? — спросила Эмбер, завязывая тесемки капюшона и наблюдая за сиделкой в зеркало.
Спонг ответила своим обычным нытьем:
— Немного хуже, мэм. Вам не кажется, что здесь холодно?
— Нет. Не кажется. Здесь жарко. Ладно, иди посиди у камина.
Эмбер чувствовала раздражение — если Спонг заболела, придется выбросить; все съестные припасы, что есть в доме, и окурить все комнаты дымом. Она боялась заразиться, хотя во время болезни Брюса такого опасения у нее не было. «Когда я вернусь, — подумала она, — и окажется, что ей хуже, я выгоню ее».
Спонг встретила Эмбер в дверях. Она закутала руки в подол юбки, ее лицо было встревоженным и почти комическим от жалости к себе.
— Боже мой, мэм, — сразу же начала она жаловаться. — Мне стало гораздо хуже.
Эмбер посмотрела на нее, ее глаза сузились. Лицо Спонг покраснело, глаза налились кровью. Когда она заговорила, стало видно, что язык распух и покрылся белым налетом. «Это — чума», — подумала Эмбер и отвернулась, чтобы дыхание Спонг не коснулось ее. Она поставила корзину на стол и начала раскладывать покупки, сразу же убирая провизию в продовольственный сундук, чтобы Спонг не прикасалась к ней.
— Если хочешь уйти, — сказала Эмбер небрежным тоном, — я дам тебе пять фунтов.
— Уйти, мэм? Да куда же я пойду? Мне некуда идти, мэм. И как я могу уйти? Я — сиделка. — Она тяжело привалилась к стене. — О Господи! Я никогда так плохо себя не чувствовала.
— Конечно, тебе некуда пойти, — повернулась к ней Эмбер, — и ты знаешь почему — потому что у тебя чума! И нечего притворяться. Тебе больше не отвертеться. А если ты уйдешь и отправишься в приют, я дам тебе десять фунтов. Там о тебе будут заботиться. Но предупреждаю, если останешься, я пальцем не пошевелю, чтобы помочь тебе. Я сейчас принесу деньги, подожди здесь.
Эмбер хотела было выйти из комнаты, но Спонг остановила ее:
— Не стоит беспокоиться, мэм. Я не пойду в приют. Боже, я не боюсь смерти. А пойти в приют — это все равно что лечь в общую могилу. Вы очень жестокосердная женщина — выгонять бедную старую больную женщину прочь из дома, после того как она помогла выходить его светлость и вернуть его к жизни. Вы не христианка, мэм… — Она устало покачала головой,
Эмбер глядела на нее неподвижным взглядом, полным презрения и ненависти. Она уже решила, что, когда наступит ночь, она силой вытолкает старуху, а если надо будет, пригрозит ей ножом. Сейчас было только два часа: время готовить легкую закуску для Брюса. Спонг вернулась образно в гостиную, она больше не интересовалась едой, и Эмбер стала собирать поднос.
По пути в спальню она прошла мимо Спонг, которая лежала на кушетке перед длинным рядом окон и бормотала что-то неразборчивое. Ее била крупная дрожь.
— Мэм, я больна, прошу вас, мэм, — протянула она руку к. Эмбер.
Та прошла мимо, даже не посмотрев в ее сторону, крепко сжав челюсти и вынула из кармана ключ от спальни. Старуха начала вставать, в неожиданном приступе панического ужаса Эмбер быстро повернула ключ, распахнула дверь, заскочила внутрь и торопливо закрыла ее за собой, после чего снова заперла на ключ. Она услышала, как Спонг, что-то бормоча, снова упала на кушетку,
Эмбер вздохнула с облегчением, она действительно испугалась, ибо часто слышала рассказы, как больные чумой мечутся по улицам, хватают прохожих за рукава и целуют их. Она взглянула на Брюса. Тот лежал, опершись на локоть, и смотрел на нее со странным выражением на лице — смеси озадаченности и подозрения,
— В чем дело?
— Ничего, так, пустяки. — Она быстро улыбнулась ему и подошла с подносом. Она не хотела, чтобы Брюс узнал, что Спонг заболела: это могло встревожить его, а он еще недостаточно окреп для волнений. — Спонг опять напилась пьяной. Я не хотела, чтобы она вошла сюда и досаждала тебе. — Эмбер поставила поднос и нервно рассмеялась. — Ты только послушай она пьяная, как. свинья Давида!
Брюс ничего не сказал, но Эмбер почувствовала, что он догадался — дело не в пьянстве, дело в чуме. Они вместе поели, но разговаривали мало, обед прошел без прежней веселости, и Эмбер облегченно вздохнула, когда Брюс снова уснул. Она не решилась выйти, осталась в спальне и занялась перевязкой его раны, потом уборкой комнаты. Ее слух был постоянно напряжен, она прислушивалась к малейшим звукам в гостиной, снова и снова подходила на цыпочках к дверям.
Она слышала, как Спонг беспокойно металась, стонала, звала ее, и наконец днем услышала тяжелый удар и поняла, что Спонг свалилась на пол. Судя по ругательствам, она, очевидно, пыталась встать на ноги, но не смогла. Эмбер чувствовала себя растерянной и испуганной, она украдкой взглянула на Брюса, но тот крепко спал.
«Что же мне делать? Как мне избавиться от нее? — думала она. — О, черт ее подери старая вонючая кляча»
Эмбер стояла и глядела на яркое заходящее солнце, окрасившее лучами деревья в красный и оранжевый цвета и отражавшееся в окнах домов напротив, внезапно она уловила странные звуки. Несколько секунд она прислушивалась, недоумевая, что бы это могло быть и откуда идут эти звуки, потом поняла, что они доносятся из соседней комнаты. Какие-то булькающие звуки… Но вот они прекратились и Эмбер решила, что ей просто все это почудилось. И вот снова… Звуки наполнили душу леденящим ужасом мрачные, ползущие, устрашающие. Затаив дыхание, Эмбер пересекла комнату, подошла к двери и тихо-тихо стала поворачивать ключ в замке. Она приоткрыла дверь и заглянула в гостиную.
Миссис Спонг лежала на полу на спине, широко раскинув ноги и руки. Рот был раскрыт, оттуда вытекала густая кровавая слизь, нос тоже сочился сгустками крови, которые выплескивались при вздохе. Эмбер стояла как вкопанная, парализованная ужасом, не в силах пошевелиться. Потом снова закрыла дверь, хлопнув громче, чем хотела, и оперлась о нее спиной. Очевидно, стук двери привлек, внимание Спонг, ибо Эмбер услышала сдавленный крик, будто старуха пыталась позвать ее. Охваченная страхом, Эмбер бросилась в детскую, зажала уши и захлопнула дверь.
Только через несколько минут она заставила себя вернуться в спальню. Она увидела, что Брюс проснулся.
— А я подумал, куда ты девалась. Где Спонг? Ей хуже?
В комнате было темно, и все-таки Эмбер не стала зажигать свечей, чтобы Брюс не видел ее лица. Подождав несколько минут и прислушавшись, Эмбер решила, что сиделка умерла, — никаких звуков больше не было слышно.
— Спонг ушла, — сказала Эмбер нарочито спокойным тоном. — Я ее отослала… в приют. — Она взяла свечу. — Пойду зажгу свечу от кухонного камина.
В полутьме гостиной она заметила тело Спонг, но прошла мимо, не останавливаясь. Потом зажгла свечу и вернулась. Спонг была мертва.
Подхватив юбки непроизвольным брезгливым жестом, она вошла в спальню зажечь свечи. Лицо Эмбер побледнело, она с трудом подавляла позывы к рвоте, но продолжала заниматься делом. Брюс не должен ничего знать. Но она не могла не заметить его настороженности и избегала его взгляда. Если он заговорит, она не знала, что ответить. Эмбер была на грани истерики, но знала, что должна держать себя в руках. Когда приедет повозка, собирающая трупы, старуху утащат вниз и увезут.
Бледная — бархатная голубизна еще просвечивала полосками на небе, когда Эмбер услышала первый возглас с дальней улицы:
— Выносите своих мертвых!
Эмбер оцепенела, как притаившееся животное в лесу, потом схватила подсвечник.
— Пойду приготовлю ужин, — сказала она и, прежде чем он мог что-либо ответить, вышла из комнаты.
Не глядя на Спонг, она поставила свечу на стол и. пошла открыть двери в прихожую. Возглас могильщиков послышался вновь, теперь уже ближе. Подождав мгновение и набравшись решимости, Эмбер отстегнула юбку, завернула в нее руки и, ухватив Спонг за распухшие щиколотки, поволокла старуху к двери. Со Спонг слетел парик, тело обнажилось, с противным звуком оно скользило по полу.
Когда Эмбер дотащила старуху до верхней площадки лестницы, она взмокла от пота и в ушах стоял звон. Эмбер шагнула вниз, нащупала ногой ступеньку, подтянула к себе труп, потом нащупала следующую. На лестнице было совсем темно, но Эмбер слышала, как голова Спонг стукалась о каждую ступеньку, покрытую ковром. Дотащив сиделку донизу, она постучала в дверь. Стражник открыл.
— Сиделка умерла, — еле слышно произнесла Эмбер. Она повернула к нему лицо, бледное как мел, с руки свисала полотняная юбка.
Послышался шум проезжающей похоронной повозки и стук лошадиных копыт по мостовой, и вдруг — неожиданный возглас:
— Хворост! Вязанка хвороста за шесть пенсов!
Казалось очень странным, чтобы в такую жаркую погоду кто-то продавал хворост, да еще в такой поздний час. Но в этот момент похоронная повозка подъехала к дому. Сперва подошел человек с факелом, за ним следовала повозка, рядом с которой шагал возница с колокольчиком и выкрикивал монотонно: «Выносите своих мертвых!» Другой человек сидел на месте кучера, Эмбер увидела, что он держал обнаженный труп маленького мальчика, лет трех, не старше. Он держал трупик за ноги.
Это он предлагал: хворост за шесть пенсов!
Пока Эмбер оцепенело смотрела, он повернулся, забросил труп в телегу и слез вниз. Он и человек с колокольчиком пошли забирать Спонг.
— Так, — весело улыбнулся он Эмбер, — что тут у нас?
Мужчины наклонились поднять Спонг. Неожиданно один из них схватился за ворот ее платья и разорвал, обнажив жирное и дряблое тело старухи. От шеи до бедер она была покрыта круглыми голубыми пятнышками — верным знаком чумы.
Он звучно выразил отвращение, набрал слюны и плюнул на труп.
— Фу, — пробормотал он, — настоящий бочонок с дерьмом эта старуха.
Никто из присутствующих не возмутился его поведением, они вообще ни на что не обращали внимания, привыкшие к смерти и трупам. Они подняли труп Спонг, крякнули и закинули его в телегу. Процессия двинулась дальше, один зазвонил в колокольчик, другой забрался на место кучера. Оттуда сверху он крикнул Эмбер:
— Завтра вечером приедем за тобой. Твой труп будет гораздо приятнее, чем эта вонючая старая шлюха.
Эмбер захлопнула дверь и стала медленно подниматься по лестнице. Ей было так плохо, что, поднимаясь, она должна была крепко держаться за перила.
Она вошла в кухню и стала готовить ужин для Брюса. «Потом, — подумала она, — согрею побольше воды и вымою пол в гостиной». Впервые за все это время ей не хотелось приниматься за работу. Все, чего она хотела, — лечь и заснуть и проснуться где-нибудь в другом месте, далеко отсюда. Навалившаяся беда показалась ей чрезмерной.
Слова возницы похоронных дров продолжали звучать в ее голове. Она не могла избавиться от наваждения, о чем бы ни думала: ей казалось, что она не здесь, на кухне, а внизу, стоит в дверях и смотрит на происходящее. И грузили в телегу не Спонг, не у Спонг разорвали платье сверху донизу, не Спонг забросили в кучу трупов. Нет, то была она, Эмбер.
«Святой Боже! — думала она. — Да я с ума сойду! Еще один день — и меня можно отправлять в Бедлам!»
Всю домашнюю работу — еда, питье, уборка — Эмбер делала замедленными, неловкими движениями, в конце концов она уронила на пол яйцо. Она рассердилась на себя, но взяла тряпку и тщательно убрала за собой. Когда она наклонилась, то почувствовала резкую головную боль и приступ головокружения. Она выпрямилась и вдруг, к своему великому удивлению, зашаталась. Она упала бы на пол, если бы не ухватилась за край стола.
Долгую минуту она стояла и смотрела в пол, потом повернулась и пошла в гостиную. «Нет, — подумала она, отмахиваясь от пришедшей в голову мысли, — нет, не может этого быть. Конечно же, не может…»
Она взяла свечу в подсвечнике и поставила ее на письменный столик. Потом положила руки на столешницу и наклонилась посмотреть на себя в маленькое круглое зеркало в позолоченной раме, висевшее на стене. Пламя свечи отбрасывало резкие тени на ее лицо. Она увидела глубокие темные круги под глазами, отражение ресниц на веках, что обостряло выражение слепого ужаса в глазах. Наконец она высунула язык. Он был покрыт желтоватым налетом, а кончик и края оставались, чистыми и блестящими, противоестественно розовыми. Она закрыла глаза, и комната поплыла, стала раскачиваться и удаляться.
«Пресвятая Дева Мария, матерь Божья! Завтра придет мой черед!»
Глава тридцать шестая
Город содрогался от грома божьего проклятия.
Но он едва ли был слышен в двадцати милях от Лондона, в Хэмптон-Корте, — там было, слишком много отвлекающих шумов. Шелест тасуемых карт и стук, игральных костей; скрип перьев, пишущих любовные письма, дипломатические послания или доносы; звон шпаг, скрещивающихся да тайной, запрещенной дуэли; щебет и смех, веселая болтовня и злобное шипение сплетен; звуки гитары и скрипки, звон бокалов, слова тостов, шорох юбок из тафты, цоканье высоких каблучков. При дворе ничего не изменилось.
Конечно, иногда речь заходила о чуме, когда придворные собирались в гостиной его величества по вечерам, но это был не более чем разговор о погоде.
— Вы читали мартиролог этой недели? — спрашивала Уинифред Уэллз у миссис Стюарт и сэра Чарльза Сэдли,
— Не могу их видеть. Несчастные. Мрут как мухи. Сэдли, коренастый молодой человек, довольно полный, черноглазый, любитель кружевных воротников, поразился ее доброму сердцу.
— Нонсенс, Фрэнсис! Какая разница — умрут они сейчас или потом? Город и так перенаселен.
— Вы бы иначе заговорили, милорд, если бы заразились чумой!
Сэдли засмеялся:
— Без всякого сомнения, моя дорогая. Но разве вы не видите разницы между благородными и умными джентльменами и бедными, выжившими из ума идиотами, скажем, булочниками и портными?
Но он едва ли был слышен в двадцати милях от Лондона, в Хэмптон-Корте, — там было, слишком много отвлекающих шумов. Шелест тасуемых карт и стук, игральных костей; скрип перьев, пишущих любовные письма, дипломатические послания или доносы; звон шпаг, скрещивающихся да тайной, запрещенной дуэли; щебет и смех, веселая болтовня и злобное шипение сплетен; звуки гитары и скрипки, звон бокалов, слова тостов, шорох юбок из тафты, цоканье высоких каблучков. При дворе ничего не изменилось.
Конечно, иногда речь заходила о чуме, когда придворные собирались в гостиной его величества по вечерам, но это был не более чем разговор о погоде.
— Вы читали мартиролог этой недели? — спрашивала Уинифред Уэллз у миссис Стюарт и сэра Чарльза Сэдли,
— Не могу их видеть. Несчастные. Мрут как мухи. Сэдли, коренастый молодой человек, довольно полный, черноглазый, любитель кружевных воротников, поразился ее доброму сердцу.
— Нонсенс, Фрэнсис! Какая разница — умрут они сейчас или потом? Город и так перенаселен.
— Вы бы иначе заговорили, милорд, если бы заразились чумой!
Сэдли засмеялся:
— Без всякого сомнения, моя дорогая. Но разве вы не видите разницы между благородными и умными джентльменами и бедными, выжившими из ума идиотами, скажем, булочниками и портными?