Страница:
Наконец-то они вошли в дом Рэдклиффа.
Огонь полыхал ниже по улице Сент-Мартин-ле-Гран и почти добрался до улицы Булл-энд-Маут. Перед домами выстроились груженые повозки, повсюду сновали слуги — а возможно, и воры, — которые выносили вазы и портреты, статуэтки и мебель. Эмбер пробилась внутрь здания. Казалось, никто даже не заметил ее присутствия, и никто не помешал ей войти. Конечно, ее бы и не узнали: испачканное саясей лицо, растрепанные грязные волосы, почерневшее от копоти и разорванное платье.
В холле творилось нечто невообразимое. По широкой центральной лестнице сновали слуги и носильщики — один нес маленькую итальянскую кушетку, другой — ворох расшитых парчовых портьер, кто-то тащил на голове картину Боттичелли, кто-то — обитое бархатом испанское кресло. Эмбер подошла к лакею в ливрее, согнувшемуся под тяжестью огромного резного шкафа.
— Где хозяин? — Тот не ответил и пытался пройти мимо, но Эмбер схватила его за руку и гневно крикнула: — Отвечай мне, мерзавец! Где хозяин? — Еще немного, и она ударила бы его по лицу.
Он удивленно вскинул на нее глаза, не узнал ее и сделал вид, что только что услышал ее вопрос. Очевидно, Рэдклифф заставил их работать день и ночь. Лакей дернул головой и ответил:
— Наверху, наверное. У себя в кабинете.
Эмбер побежала наверх, расталкивая слуг, спотыкаясь о мебель, следом за ней — Большой Джон Ноги у нее ослабели и дрожали. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, в горле пересохло. И вдруг ее смертельная усталость самым непостижимым образом исчезла.
Они торопливо прошли по галерее в апартаменты его светлости. Им навстречу попались двое слуг, каждый из них нес большую стопку книг. Когда они прошли, Эмбер дала знак Большому Джону запереть дверь на ключ.
— Не входи, пока я не позову, — тихо велела она, потом быстро прошла через гостиную в сторону спальни.
Здесь было почти пусто, оставалась только кровать, слишком большая и громоздкая, чтобы ее перетаскивать. Эмбер прошла через спальню к дверям лаборатории. Сердце будто заполнило всю грудь и билось, как молот по наковальне, сотрясая все тело: Рэдклифф был здесь. Он лихорадочно рылся в ящиках стола и набивал бумагами карманы. Впервые его одежда была в беспорядке — должно быть, он скакал верхом, коли прибыл так скоро, — но и при этом он выглядел до странности элегантно. Граф стоял спиной к Эмбер.
— Милорд! — Голос Эмбер прозвучал как похоронный удар церковного колокола.
Он чуть вздрогнул и обернулся, но не узнал Эмбер и вернулся к своей работе.
— Что вам нужно? Уходите, я занят. Вот что, молодой человек, возьмите что-нибудь из мебели и снесите вниз к повозкам.
— Милорд! — повторила Эмбер. — Посмотрите на меня еще раз, и вы увидите, что я не молодой человек.
На мгновение он оцепенел, потом очень медленно и осторожно обернулся снова. На столе перед ним горела всего одна свеча, но она ярко освещала всю комнату. За стенами дома бушевал пожар, с непрерывным грохотом взрывались и рушились дома, лопались окна, и руины сгоревших зданий громоздились вдоль улиц.
— Это вы? — спросил он наконец очень тихо.
— Да, я. И живая. Не привидение, милорд. Филип мертв, а я нет.
Неуверенность на его лице сменилась ужасом. Все страхи Эмбер сразу исчезли. Она почувствовала в себе силу и такую ненависть, которая пробудила жестокость, ярость, все дикое, что дремало в Эмбер.
Высокомерно подняв подбородок, Эмбер подошла к нему нарочито медленно, похлопывая себя по ноге хлыстом, который она держала в правой руке. Рэдклифф, не отрываясь, глядел на нее неподвижным взглядом, мышцы возле рта чуть подрагивали.
— Мой сын мертв, — медленно повторил он, впервые полностью представляя себе, что он совершил. — Он мертв — а вы живы.
Он выглядел больным, разбитым и казался гораздо старше своих лет. Вся его прежняя самоуверенность исчезла. Убийство собственного сына увенчало жизнь графа.
— Итак, вы в конце концов выведали про нас, — терзала его Эмбер, уперев одну руку в бок, а другой поигрывая хлыстом.
Он улыбнулся слабой, холодной, презрительной и до странности чувственной улыбкой. Потом медленно заговорил:
— Да. Много недель назад я стал наблюдать за вами — там, в летнем домике, это было ровно тринадцать раз. Я смотрел, что вы делали, и слушал, что вы говорили при этом, и я получал огромное удовольствие от мысли, как вы будете умирать однажды, когда вы меньше всего будете ожидать этого.
— Ах вот как! — резко произнесла Эмбер напряженным и твердым голосом. Она взмахнула хлыстом, который взвился в воздухе, как змея. — Но я не умерла и не собираюсь умирать…
В ее глазах сверкнула искра бешенства. Она подняла хлыст и ударила его изо всех сил по лицу. Он отшатнулся, непроизвольно подняв руку. От первого удара на его лице остался тонкий красный шрам от левого виска до переносицы. Эмбер сжала зубы, ее лицо исказилось смертельной яростью, она била его еще и еще, ослепленная ненавистью. Вдруг он схватил подсвечник и бросился на нее. Эмбер отскочила в сторону и пронзительно закричала.
Подсвечник ударил ее по плечу и отлетел в сторону. Она увидела лицо графа совсем близко, он схватился за хлыст. Они начали бороться, и, когда Эмбер ударила его коленом в пах, на его череп одновременно обрушилась дубина Большого Джона. Рэдклифф скрючился. Эмбер выхватила хлыст из его руки и начала снова хлестать его по лицу, уже не сознавая, что делает.
— Убей его? — визжала она. — Убей его! — кричала она снова и снова. — Убей, убей его!
Джон одной рукой смахнул парик с головы графа, другой ударил его по голове еще раз. Рэдклифф распростерся на полу, из его размозженной головы текла кровь. Дрожь отвращения пробежала по телу Эмбер, Она не испытывала им жалости, ни сожаления. Ее захлестнула волна ненависти и излившейся ярости.
Только сейчас она заметила, что портьеры горят, и на мгновение ей показалось, что дом охвачен пожаром и они в ловушке. Потом она увидела, что подсвечник, которым он швырнул в нее, упал у окна, поэтому и загорелись портьеры. Теперь языки пламени с воем растекались по потолку, начала гореть мебель.
— Джон!
Он обернулся, увидел огонь, и они выбежали из комнаты. В дверях оглянулись лишь на один миг, потом Джон закрыл и запер дверь на ключ. Последнее, что они увидели, — поверженный и окровавленный старик, мертвый, распростертый на полу. К нему уже приближалось пламя. Джон сунул ключ в карман, и они побежали по галерее в заднюю часть дома. Но не успели они пробежать и десяти ярдов, как Эмбер неожиданно качнулась вперед и упала без сознания. Большой Джон подхватил ее на руки и побежал дальше. Он с шумом спустился по маленькой задней лестнице,. Эмбер лежала на его руках, безвольно свесив голову. На полпути он встретил двоих — на незнакомцах не было ливрей, должно быть, это были воры.
— Пожар — крикнул он им. — Дом в огне! Они мгновенно повернули назад, бросились вниз, с грохотом перескакивая со ступеньки на ступеньку, спотыкаясь, падая, чуть не сбивая друг друга с ног. Большой Джон не отставал от них. Во внутреннем дворике он оглянулся и увидел, что языки пламени, вырывающиеся из окон верхнего этажа, отражаются на поверхности пруда.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава сорок шестая
Огонь полыхал ниже по улице Сент-Мартин-ле-Гран и почти добрался до улицы Булл-энд-Маут. Перед домами выстроились груженые повозки, повсюду сновали слуги — а возможно, и воры, — которые выносили вазы и портреты, статуэтки и мебель. Эмбер пробилась внутрь здания. Казалось, никто даже не заметил ее присутствия, и никто не помешал ей войти. Конечно, ее бы и не узнали: испачканное саясей лицо, растрепанные грязные волосы, почерневшее от копоти и разорванное платье.
В холле творилось нечто невообразимое. По широкой центральной лестнице сновали слуги и носильщики — один нес маленькую итальянскую кушетку, другой — ворох расшитых парчовых портьер, кто-то тащил на голове картину Боттичелли, кто-то — обитое бархатом испанское кресло. Эмбер подошла к лакею в ливрее, согнувшемуся под тяжестью огромного резного шкафа.
— Где хозяин? — Тот не ответил и пытался пройти мимо, но Эмбер схватила его за руку и гневно крикнула: — Отвечай мне, мерзавец! Где хозяин? — Еще немного, и она ударила бы его по лицу.
Он удивленно вскинул на нее глаза, не узнал ее и сделал вид, что только что услышал ее вопрос. Очевидно, Рэдклифф заставил их работать день и ночь. Лакей дернул головой и ответил:
— Наверху, наверное. У себя в кабинете.
Эмбер побежала наверх, расталкивая слуг, спотыкаясь о мебель, следом за ней — Большой Джон Ноги у нее ослабели и дрожали. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, в горле пересохло. И вдруг ее смертельная усталость самым непостижимым образом исчезла.
Они торопливо прошли по галерее в апартаменты его светлости. Им навстречу попались двое слуг, каждый из них нес большую стопку книг. Когда они прошли, Эмбер дала знак Большому Джону запереть дверь на ключ.
— Не входи, пока я не позову, — тихо велела она, потом быстро прошла через гостиную в сторону спальни.
Здесь было почти пусто, оставалась только кровать, слишком большая и громоздкая, чтобы ее перетаскивать. Эмбер прошла через спальню к дверям лаборатории. Сердце будто заполнило всю грудь и билось, как молот по наковальне, сотрясая все тело: Рэдклифф был здесь. Он лихорадочно рылся в ящиках стола и набивал бумагами карманы. Впервые его одежда была в беспорядке — должно быть, он скакал верхом, коли прибыл так скоро, — но и при этом он выглядел до странности элегантно. Граф стоял спиной к Эмбер.
— Милорд! — Голос Эмбер прозвучал как похоронный удар церковного колокола.
Он чуть вздрогнул и обернулся, но не узнал Эмбер и вернулся к своей работе.
— Что вам нужно? Уходите, я занят. Вот что, молодой человек, возьмите что-нибудь из мебели и снесите вниз к повозкам.
— Милорд! — повторила Эмбер. — Посмотрите на меня еще раз, и вы увидите, что я не молодой человек.
На мгновение он оцепенел, потом очень медленно и осторожно обернулся снова. На столе перед ним горела всего одна свеча, но она ярко освещала всю комнату. За стенами дома бушевал пожар, с непрерывным грохотом взрывались и рушились дома, лопались окна, и руины сгоревших зданий громоздились вдоль улиц.
— Это вы? — спросил он наконец очень тихо.
— Да, я. И живая. Не привидение, милорд. Филип мертв, а я нет.
Неуверенность на его лице сменилась ужасом. Все страхи Эмбер сразу исчезли. Она почувствовала в себе силу и такую ненависть, которая пробудила жестокость, ярость, все дикое, что дремало в Эмбер.
Высокомерно подняв подбородок, Эмбер подошла к нему нарочито медленно, похлопывая себя по ноге хлыстом, который она держала в правой руке. Рэдклифф, не отрываясь, глядел на нее неподвижным взглядом, мышцы возле рта чуть подрагивали.
— Мой сын мертв, — медленно повторил он, впервые полностью представляя себе, что он совершил. — Он мертв — а вы живы.
Он выглядел больным, разбитым и казался гораздо старше своих лет. Вся его прежняя самоуверенность исчезла. Убийство собственного сына увенчало жизнь графа.
— Итак, вы в конце концов выведали про нас, — терзала его Эмбер, уперев одну руку в бок, а другой поигрывая хлыстом.
Он улыбнулся слабой, холодной, презрительной и до странности чувственной улыбкой. Потом медленно заговорил:
— Да. Много недель назад я стал наблюдать за вами — там, в летнем домике, это было ровно тринадцать раз. Я смотрел, что вы делали, и слушал, что вы говорили при этом, и я получал огромное удовольствие от мысли, как вы будете умирать однажды, когда вы меньше всего будете ожидать этого.
— Ах вот как! — резко произнесла Эмбер напряженным и твердым голосом. Она взмахнула хлыстом, который взвился в воздухе, как змея. — Но я не умерла и не собираюсь умирать…
В ее глазах сверкнула искра бешенства. Она подняла хлыст и ударила его изо всех сил по лицу. Он отшатнулся, непроизвольно подняв руку. От первого удара на его лице остался тонкий красный шрам от левого виска до переносицы. Эмбер сжала зубы, ее лицо исказилось смертельной яростью, она била его еще и еще, ослепленная ненавистью. Вдруг он схватил подсвечник и бросился на нее. Эмбер отскочила в сторону и пронзительно закричала.
Подсвечник ударил ее по плечу и отлетел в сторону. Она увидела лицо графа совсем близко, он схватился за хлыст. Они начали бороться, и, когда Эмбер ударила его коленом в пах, на его череп одновременно обрушилась дубина Большого Джона. Рэдклифф скрючился. Эмбер выхватила хлыст из его руки и начала снова хлестать его по лицу, уже не сознавая, что делает.
— Убей его? — визжала она. — Убей его! — кричала она снова и снова. — Убей, убей его!
Джон одной рукой смахнул парик с головы графа, другой ударил его по голове еще раз. Рэдклифф распростерся на полу, из его размозженной головы текла кровь. Дрожь отвращения пробежала по телу Эмбер, Она не испытывала им жалости, ни сожаления. Ее захлестнула волна ненависти и излившейся ярости.
Только сейчас она заметила, что портьеры горят, и на мгновение ей показалось, что дом охвачен пожаром и они в ловушке. Потом она увидела, что подсвечник, которым он швырнул в нее, упал у окна, поэтому и загорелись портьеры. Теперь языки пламени с воем растекались по потолку, начала гореть мебель.
— Джон!
Он обернулся, увидел огонь, и они выбежали из комнаты. В дверях оглянулись лишь на один миг, потом Джон закрыл и запер дверь на ключ. Последнее, что они увидели, — поверженный и окровавленный старик, мертвый, распростертый на полу. К нему уже приближалось пламя. Джон сунул ключ в карман, и они побежали по галерее в заднюю часть дома. Но не успели они пробежать и десяти ярдов, как Эмбер неожиданно качнулась вперед и упала без сознания. Большой Джон подхватил ее на руки и побежал дальше. Он с шумом спустился по маленькой задней лестнице,. Эмбер лежала на его руках, безвольно свесив голову. На полпути он встретил двоих — на незнакомцах не было ливрей, должно быть, это были воры.
— Пожар — крикнул он им. — Дом в огне! Они мгновенно повернули назад, бросились вниз, с грохотом перескакивая со ступеньки на ступеньку, спотыкаясь, падая, чуть не сбивая друг друга с ног. Большой Джон не отставал от них. Во внутреннем дворике он оглянулся и увидел, что языки пламени, вырывающиеся из окон верхнего этажа, отражаются на поверхности пруда.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава сорок шестая
Эмбер вернулась в Лондон в середине декабря, через три с половиной месяца после Большого пожара. Ее поразило, что почти вся древняя, обнесенная стеной цитадель — Сити — больше не существует. Повсюду громоздились горы мусора, искореженные огнем куски железа, обломки кирпича, расплавившийся и теперь застывший свинец. Кое-где в подвалах еще дымилось и горело даже после проливных октябрьских дождей. Большинство улиц было завалено рухнувшими зданиями, другие улицы перегородили во избежание обвала стен и стояков дымоходов. Лондон выглядел мертвым, погибшим городом.
Он вызывал ныне гораздо большую жалость, чем во время жестокого, но яркого зрелища полыхавшего пламени. Люди высказывали мрачные пророчества, что город никогда не поднимется вновь, м в этот серый, дождливый декабрьский день такие предсказания казались неотвратимо верными. Измученный чумой, разоренный войной, уничтоженный пожаром, город был раздавлен непомерным долгом-, самым большим в истории страны, к тому же нищета народа и общественная нестабильность — все это приводило к мысли, что время всемирной славы Англии прошло, позолота роскошных одежд износилась и нация обречена, ей предстоит исчезнуть с лица земли. Никогда еще будущее не казалось более безнадежным, а люди — столь пессимистичными и унылыми.
Но, несмотря ни на что, неукротимая воля и жизнеспособность людская уже начали брать верх над всеобщей разрухой. На тех местах, где у семьи прежде стоял дом, стали возникать, как грибы после дождя, шалаши, навесы и землянки. Стали открываться лавки, и началось строительство новых домов.
И сгорел отнюдь не весь город.
За стенами еще сохранились дома на восток от Тауэра и к северу от Мур Филдз. В западной части уцелел колледж, барристеров[17] в Линкольн-Инне, а также дома к западу от Друри-лейн, Ковент-Гардена и Сент-Джеймс, куда переехало дворянство.
За поворотом Темзы вообще все сохранилось. По-прежнему вдоль реки тянулись сады, стояли большие старые здания, уцелел Стрэнд. Модную часть города огонь пощадил.
Эмбер и Большой Джон уехали из города сразу же. Они наняли лошадей, так как их лошади пропали, и отправились верхом прямо в Лайм-парк. Эмбер рассказала Дженни, что когда они прискакали в Лондон, то увидели, что дом графа сгорел, и что она нигде не смогла найти его светлость. Но тем не менее она для видимости послала группу людей в Лондон разыскать графа. Они вернулись через несколько дней и сообщили, что не нашли его светлости и, по всем сведениям, он не смог выбраться из дома во время пожара и сгорел. Эмбер испытала огромное облегчение, когда поняла, что ее не арестуют, надела траур, но не стала делать вид, что убита горем, ибо не считала, что такое лицемерие повлияет на ее положение.
Но самую лучшую новость она услышала от Шадрака Ньюболда. Он прислал посыльного с сообщением, что ни один из вкладчиков не потерял ни шиллинга. Позднее она узнала, что, хотя большая часть денег лондонцев пропала во время пожара, почти все банкиры сумели спасти доверенные им ценности. На счету Эмбер осталось теперь меньше половины, двадцать восемь тысяч фунтов, но и этого было достаточно, чтобы считать ее одной из богатейших женщин в Англии. Более того, накопились проценты с капитала, а также доход с инвестиций, сделанных Шадраком. Позднее Эмбер намеревалась увеличить капитал, сдав Лайм-парк в аренду и продав большую часть мебели, хотя пока она не решалась прикасаться к ценностям Рэдклиффа.
Конечно, будущее обещало быть блестящим. Но настоящее было источником страха и треволнений: хотя Рэдклифф был мертв, она не могла отделаться от него, Он приходил в дом, как привидение. Эмбер неожиданно встречала его за поворотом галереи; он стоял за спиной, когда Эмбер ела; он приходил к ней ночью, и Эмбер покрывалась потом от ужаса, вздрагивала от воображаемых звуков, просыпалась ночью с истерическим криком. Она хотела уехать отсюда, но как раз в тот день, когда Эмбер вернулась из Лондона, у Нэн родился ребенок, и нужно было подождать, пока Нэн будет в состоянии ехать, Эмбер оставалась в Лайм-парке главным образом из чувства признательности к Нэн и благодарности за то, что она сделала для нее во время чумы. К тому же ей просто некуда было ехать, кроме как в дом Элмсбери. А этого Эмбер не хотела: у Элмсбери могли возникнуть подозрения — почему это она бросилась к нему сломя голову при первом же известии о смерти мужа? Она не хотела доверять эту страшную тайну никому, кроме Большого Джона и Нэн.
Приехала мать Дженни. Как только родится ребенок и Дженни оправится после родов, она уедет домой, к своим. Эмбер испытывала некоторое чувство вины, когда первого октября выехала в Барберри-Хилл. Но она сказала себе, что у Дженни нет никаких причин бояться дома в Лайм-парке: Дженни никогда не была врагом его светлости, не имела никакого отношения к смерти Филипа, ни стеньг, ни потолки, ни сами деревья ничего не говорили ей. Но что касалось Эмбер — она не могла больше здесь оставаться. И потому уехала.
В Барберри-Хилл она чувствовала себя гораздо лучше и вскоре забыла и Рэдклиффа,, и Филипа, и все, что произошло. Она просто выбросила это из памяти. У Эмбер осталось неприятное ощущение, что Элмсбери догадывался: она знает больше о смерти своего мужа, чем говорит, возможно, он подозревал, что Эмбер наняла банду убийц, чтобы те прикончили графа, но он никогда не пытался выведать у нее истину, они вообще редко упоминали Рэдклиффа.
Однажды Элмсбери решил поддразнить ее:
— Ну, милочка, за кого ты теперь собираешься выходить замуж.? Ходят слухи, что Бакхёрст почти готов связать себя узами брака…
Эмбер бросила на него сердитый взгляд:
— Типун вам на язык, Элмсбери! Что я, не в своем уме? Я богата, и теперь у меня есть дворянский титул — за каким же дьяволом мне снова выходить замуж и делать себя несчастной? Нет ничего более отвратительного, чем замужество! Я трижды убедилась в этом и…
— Трижды? — спросил он насмешливо. Эмбер невольно покраснела: Льюк Чэннелл был ее тайной, которой она не делилась ни с кем, кроме Нэн. Тот брак был одним из немногих эпизодов в ее жизни, которых она стыдилась.
— Я хотела сказать — дважды! И нечего улыбаться! Ладно, смейтесь сколько хотите, но я не выйду больше замуж! У меня есть свои планы, получше этого, имейте в виду! — Она повернулась, взмахнув черными шелковыми юбками, и пошла к выходу.
Элмсбери стоял, опершись о камин, и набивал трубку. Он посмотрел ей вслед, улыбнулся и пожал плечами.
— Бог с тобой, милочка, по мне — хоть три мужа, хоть тринадцать. И это вовсе не мое дело, выйдешь ты замуж, еще раз или нет. Я просто подумал: как ты будешь выглядеть в траурном наряде в тридцать пять лет?
Эмбер застыла на месте и обернулась. Она поглядела на Элмсбери через плечо. Ее лицо вдруг побледнело и приобрело испуганное выражение. «Тридцать пять! Господи, но мне никогда не будет тридцать пять!» Она оглядела себя, свое строгое черное платье — траур, который она должна носить до смерти, если только не выйдет замуж.
— Черт вас подери, Элмсбери! — рассердилась она и быстро вышла из комнаты.
Не много прошло времени, и Эмбер начала испытывать беспокойство. Что толку в деньгах и титуле, красоте и молодости, если прозябаешь в деревне? Не прошло и двух месяцев, как она убедила себя, что, какие бы пересуды ни вызвала неожиданная смерть его светлости, они наверняка уже затихли (ведь скандальные истории при королевском дворе забываются быстрее, чем любовные). Теперь ей не терпелось вернуться в Лондон. В конце концов, в результате настойчивых просьб, она добилась согласия лорда и леди Элмсбери поехать вместе с ней в город на зимний сезон. Таким образом она обретала дом, где могла жить, а вместе с ним — покровительство семьи Элмсбери. На какое-то время ей требовалось и то и другое.
Ее появление в Уайтхолле вызвало сенсацию, большую, чем она ожидала. Эмбер поразили слухи, ходившие среди придворных, что графиня Рэдклифф якобы умерла — ее из ревности отравил муж. Эмбер притворилась, что ей очень забавно слышать это.
— Что за чепуха! — воскликнула она. — Нынче ни один мало-мальски заметный человек не может умереть просто так — обязательно скажут, что его отравили.
В том, что она сказала, была правда. Яд по-прежнему практиковался, как наиболее удобный способ мести, среди аристократии. Неверная жена, которая внезапно заболевала, считалась отравленной. Леди Честерфилд умерла три года назад, после того как вызвала недовольство своего мужа любовной историей с герцогом Йоркским, и все настойчиво говорили, что ее отравили. Еще одна любовница Йорка, леди Денхэм, заболела и объявила своим друзьям, что муж отравил ее, хотя некоторые считали, что это сделал сам Йорк, так как ему надоели ее постоянные требования новых почестей.
Мужчины с энтузиазмом приветствовали возвращение Эмбер.
Жизнь королевского двора была настолько ограниченной и монотонной, что любое, даже не, слишком смазливое личико обязательно привлекало внимание джентльменов и вызывало недовольный ропот дам. Когда же новизна утрачивалась, новая леди занимала то положение в этом узком кругу, которое ей удавалось отвоевать и которое она должна будет удерживать и оборонять от покушений очередной молодой и хорошенькой дамы. К тому времени мужчины привыкнут к ней, а женщины в конечном счете примут ее в свою среду. Она окажется на их стороне, когда придет время критиковать и отвергать следующую красавицу, которая дерзнет появиться здесь и бросить им вызов. Больше всего королевский двор страдал от избытка праздности, ибо аристократы были лишены возможности делать то, что требовалось делать, и нужно было приложить немало ума и изобретательности, чтобы продолжить эту бесконечную игру остроумия и разнообразия.
Одного быстрого взгляда хватило Эмбер, чтобы увидеть, какое положение она занимает.
Титул графини давал ей доступ к королевскому двору и в гостиные ее величества, а также право сопровождать королевский кортеж при их выезде в театр, посещать балы, танцевальные вечера и банкеты. Однако для посещения приватных ужинов и вечерних приемов требовалось приглашение одной из придворных дам. Таким образом, придворные дамы могли изолировать Эмбер, отсечь ее от внутренней, интимной жизни двора. Она решила не допустить этого.
Эмбер стала искать дружбы с Фрэнсис Стюарт и продемонстрировала такую привязанность к ней и восхищение ее достоинствами, что Фрэнсис, по-прежнему наивная и доверчивая, даже после четырех лет при дворе, пригласила Эмбер на небольшой ужин для узкого круга. Присутствовали король и все те, кто был у него в фаворе и представлял Элитарную верхушку, управлявшую светским Лондоном. Букингем разыграл гротескную, злую и остроумную пародию на лорда-камергера Кларендона,
Карл снова рассказал невероятную и все же волнующую историю — все придворные знали ее наизусть — о его бегстве во Францию после битвы под Вустером[18].
Угощение и вина были превосходными, музыка — приятной, дамы — очаровательными. Эмбер выглядела настолько великолепно в черном бархатном платье, что графиня Саутэск не удержалась и заметила:
— Боже мой, мадам, какое на вас красивое платье! Вы знаете, мне кажется, я где-то такое уже видела. — Она постучала острым розовым ногтем по зубам, как бы вспоминая, медленно разглядывая платье и делая вид, что не замечает той, на ком это платье надето. — О, ну конечно же! Вспомнила! Именно такое платье осталось после смерти кузины моего мужа… Куда же я его девала? О, да-да, я отдала его в костюмерную Театра Его Величества. Когда это было? Наверное, года три назад. Вы тогда выступали на подмостках, не правда ли, мадам? — В ее голубых глазах блеснула злая искорка. Она обвела взглядом зал и ахнула: — Господи, кажется, прибыла Уинифред Уэллз! Каслмейн говорила, что она ездила в деревню, чтобы сделать аборт. Ах, как жесток этот мир! Простите меня, мадам, я должна пойти поговорить с бедняжкой… — И, небрежно сделав реверанс, даже не взглянув на Эмбер, она упорхнула.
Эмбер сердито нахмурилась, но потом, когда она подняла глаза и увидела рядом с собой Карла, улыбнулась и пожала плечами.
— Если женщины когда-нибудь научатся переносить друг друга, то у них будет преимущество перед нами, которое мы не сможем пережить.
— И, вы считаете, это возможно, сир?
— Маловероятно. Но не позволяйте им досаждать вам, моя дорогая. Вы ведь и сами можете дать сдачи, я это знаю.
Эмбер продолжала улыбаться ему; его губы изобразили вопрос. Эмбер ответила едва заметным кивком. Она была чрезвычайно довольна своим возвращением в Уайтхолл.
Но она не чувствовала бы себя в полной безопасности, если бы не Фрэнсис Стюарт. Поэтому она старалась стать ее неразлучной подругой. Она навещала Фрэнсис в ее апартаментах, гуляла с ней по галереям, хотя погода часто бывала холодная. Иногда Эмбер оставалась у нее на ночь, когда дороги становились непроезжими или был слишком поздний час. Эмбер никогда не говорила о себе, но проявляла чрезвычайную заинтересованность в делах Фрэнсис, во всем, что та думала, говорила или делала. Фрэнсис не могла сопротивляться такому напору лести и вскоре стала доверять Эмбер во всем.
Герцог Ричмонд недавно сделал ей предложение; это обстоятельство весьма озадачило двор, ибо Фрэнсис считалась по меньшей мере претенденткой на корону. Ричмонд был весьма приятным двадцатисемилетним джентльменом и дальним родственником короля, но он был глуп, часто пьянствовал и постоянно пребывал в долгах. Карл воспринял новость с привычным апломбом и попросил герцога передать финансовые документы лорду-камергеру Кларендону для проверки.
Однажды ночью, когда Фрэнсис и Эмбер уютно лежали в кровати — одна пуховая перина сверху, другая снизу, — Эмбер как бы между прочим спросила Фрэнсис, намеревается ли она выходить замуж, за его милость. Ответ Фрэнсис поразил ее:
— Мне ничего другого не остается теперь. Если бы герцог не оказал мне этой чести, то я просто не знаю, что сталось бы со мной!
— Что сталось бы с вами! Но почему, Фрэнсис, что за чепуха! При дворе нет мужчины, который не был бы влюблен в вас по уши, и вы это знаете!
— Может быть, и так, — призналась Фрэнсис, — но ни один из них не сделал мне честного предложения. Моя беда в том, что я погубила свое честное имя тем, что позволила его величеству слишком много вольностей, не допустив, чтобы он взял то, что было мне всего дороже.
— А почему вы так поступили? — спросила Эмбер притворно безразличным тоном, хотя сама испытывала страшное любопытство по этому поводу. — Вы, несомненно, стали бы герцогиней, даже и не выходя замуж…. и к тому же очень богатой женщиной.
— Что? — вскричала Фрэнсис. — Быть любовницей короля, его шлюхой? О нет, никогда! Пусть другие, а я скорее умру, чем лягу с мужчиной, который мне даже не муж., хотя ложиться и с мужем не большая радость для женщины! Боже! Мне даже нехорошо стало при мысли об этом!
Эмбер улыбнулась в ночной темноте: ее позабавили слова Фрэнсис. И очень удивили. Так вот в чем состоит хваленая добродетель Фрэнсис — не в моральной стороне дела, отнюдь нет, а в отвращении. Она не была целомудренной — она была брезгливой.
— Но разве вам не нравится король? При дворе нет прекраснее мужчины… Все леди влюбляются в него, и вовсе не потому, что он король.
— Ну да, конечно, он нравится мне! Но я просто не могу… Я не могла бы… О, я сама не знаю! Почему мужчины только об одном и думают? Я понимаю, что когда-нибудь выйду замуж, — мне девятнадцать, и моя мама говорит, что я — позор семьи… Но, Господи! Подумать только: лечь в постель с мужчиной и позволить ему… О, я знаю, я просто умру! Я никогда не смогу вынести этого!
«Бог ты мой, — подумала Эмбер, совершенно сбитая с толку. — Она, должно быть, не в своем уме». Но Эмбер испытывала также и сочувствие к Фрэнсис, этакую презрительную жалость. Да что она вообще в жизни понимает?
Вскоре их дружба кончилась: Фрэнсис была ревнива и, словно жена, отрицательно относилась ко всем любовным похождениям короля, а Барбара не долго держала Фрэнсис в неведении, сообщив ей, что король тайно посещает леди Рэдклифф в доме Элмсбери. Но теперь, когда положение Эмбер при дворе упрочилось, она могла вполне обойтись без помощи Фрэнсис, которую всегда считала глупой и занудливой. Эмбер страшно надоело расточать комплименты и изображать глубокую заинтересованность в дедах Фрэнсис. Что касается Карла, то он всегда проявлял к новой любовнице много внимания и не позволял, чтобы Эмбер игнорировали. По его настоянию Эмбер приглашали повсюду и обращались с тем же поверхностным вниманием, каким пользовалась в свое время Каслмейн и по-прежнему пользовалась Фрэнсис Стюарт. Даже дамы были вынуждены лебезить перед Эмбер, и вскоре она начала думать, что ей подвластно все на свете.
Однажды ранним утром она шла по Каменной галерее, когда встретила лорда-камергера Кларендона. В галерее стоял холод, было сыро и промозгло, поэтому все торопливо шагали, закутавшись в тяжелые шерстяные или бархатные плащи и засунув руки в большие меховые муфты. По галерее двигалась вереница фигур в черных капюшонах: двор все еще был в трауре по королеве Португалии. Эмбер это устраивало — ведь она была вынуждена одеваться в черное из-за траура по Рэдклиффу, а теперь и у других дам не было преимущества, и они не могли наряжаться в яркие одежды и носить драгоценности.
Кларендон шел навстречу Эмбер, опустив голову и уставившись в пол, — его мучила боль в ноге и бесчисленные проблемы, которые угрожали благосостоянию Англии, и именно ему предстояло их решить. Он не обратил внимания на Эмбер, как и на всех других, кто проходил мимо, но Эмбер загородила ему дорогу:
— Доброе утро, лорд-камергер!
Он поднял глаза, кивнул, потом, когда Эмбер опустилась в глубоком реверансе, вынужден был остановиться и поклониться.
Он вызывал ныне гораздо большую жалость, чем во время жестокого, но яркого зрелища полыхавшего пламени. Люди высказывали мрачные пророчества, что город никогда не поднимется вновь, м в этот серый, дождливый декабрьский день такие предсказания казались неотвратимо верными. Измученный чумой, разоренный войной, уничтоженный пожаром, город был раздавлен непомерным долгом-, самым большим в истории страны, к тому же нищета народа и общественная нестабильность — все это приводило к мысли, что время всемирной славы Англии прошло, позолота роскошных одежд износилась и нация обречена, ей предстоит исчезнуть с лица земли. Никогда еще будущее не казалось более безнадежным, а люди — столь пессимистичными и унылыми.
Но, несмотря ни на что, неукротимая воля и жизнеспособность людская уже начали брать верх над всеобщей разрухой. На тех местах, где у семьи прежде стоял дом, стали возникать, как грибы после дождя, шалаши, навесы и землянки. Стали открываться лавки, и началось строительство новых домов.
И сгорел отнюдь не весь город.
За стенами еще сохранились дома на восток от Тауэра и к северу от Мур Филдз. В западной части уцелел колледж, барристеров[17] в Линкольн-Инне, а также дома к западу от Друри-лейн, Ковент-Гардена и Сент-Джеймс, куда переехало дворянство.
За поворотом Темзы вообще все сохранилось. По-прежнему вдоль реки тянулись сады, стояли большие старые здания, уцелел Стрэнд. Модную часть города огонь пощадил.
Эмбер и Большой Джон уехали из города сразу же. Они наняли лошадей, так как их лошади пропали, и отправились верхом прямо в Лайм-парк. Эмбер рассказала Дженни, что когда они прискакали в Лондон, то увидели, что дом графа сгорел, и что она нигде не смогла найти его светлость. Но тем не менее она для видимости послала группу людей в Лондон разыскать графа. Они вернулись через несколько дней и сообщили, что не нашли его светлости и, по всем сведениям, он не смог выбраться из дома во время пожара и сгорел. Эмбер испытала огромное облегчение, когда поняла, что ее не арестуют, надела траур, но не стала делать вид, что убита горем, ибо не считала, что такое лицемерие повлияет на ее положение.
Но самую лучшую новость она услышала от Шадрака Ньюболда. Он прислал посыльного с сообщением, что ни один из вкладчиков не потерял ни шиллинга. Позднее она узнала, что, хотя большая часть денег лондонцев пропала во время пожара, почти все банкиры сумели спасти доверенные им ценности. На счету Эмбер осталось теперь меньше половины, двадцать восемь тысяч фунтов, но и этого было достаточно, чтобы считать ее одной из богатейших женщин в Англии. Более того, накопились проценты с капитала, а также доход с инвестиций, сделанных Шадраком. Позднее Эмбер намеревалась увеличить капитал, сдав Лайм-парк в аренду и продав большую часть мебели, хотя пока она не решалась прикасаться к ценностям Рэдклиффа.
Конечно, будущее обещало быть блестящим. Но настоящее было источником страха и треволнений: хотя Рэдклифф был мертв, она не могла отделаться от него, Он приходил в дом, как привидение. Эмбер неожиданно встречала его за поворотом галереи; он стоял за спиной, когда Эмбер ела; он приходил к ней ночью, и Эмбер покрывалась потом от ужаса, вздрагивала от воображаемых звуков, просыпалась ночью с истерическим криком. Она хотела уехать отсюда, но как раз в тот день, когда Эмбер вернулась из Лондона, у Нэн родился ребенок, и нужно было подождать, пока Нэн будет в состоянии ехать, Эмбер оставалась в Лайм-парке главным образом из чувства признательности к Нэн и благодарности за то, что она сделала для нее во время чумы. К тому же ей просто некуда было ехать, кроме как в дом Элмсбери. А этого Эмбер не хотела: у Элмсбери могли возникнуть подозрения — почему это она бросилась к нему сломя голову при первом же известии о смерти мужа? Она не хотела доверять эту страшную тайну никому, кроме Большого Джона и Нэн.
Приехала мать Дженни. Как только родится ребенок и Дженни оправится после родов, она уедет домой, к своим. Эмбер испытывала некоторое чувство вины, когда первого октября выехала в Барберри-Хилл. Но она сказала себе, что у Дженни нет никаких причин бояться дома в Лайм-парке: Дженни никогда не была врагом его светлости, не имела никакого отношения к смерти Филипа, ни стеньг, ни потолки, ни сами деревья ничего не говорили ей. Но что касалось Эмбер — она не могла больше здесь оставаться. И потому уехала.
В Барберри-Хилл она чувствовала себя гораздо лучше и вскоре забыла и Рэдклиффа,, и Филипа, и все, что произошло. Она просто выбросила это из памяти. У Эмбер осталось неприятное ощущение, что Элмсбери догадывался: она знает больше о смерти своего мужа, чем говорит, возможно, он подозревал, что Эмбер наняла банду убийц, чтобы те прикончили графа, но он никогда не пытался выведать у нее истину, они вообще редко упоминали Рэдклиффа.
Однажды Элмсбери решил поддразнить ее:
— Ну, милочка, за кого ты теперь собираешься выходить замуж.? Ходят слухи, что Бакхёрст почти готов связать себя узами брака…
Эмбер бросила на него сердитый взгляд:
— Типун вам на язык, Элмсбери! Что я, не в своем уме? Я богата, и теперь у меня есть дворянский титул — за каким же дьяволом мне снова выходить замуж и делать себя несчастной? Нет ничего более отвратительного, чем замужество! Я трижды убедилась в этом и…
— Трижды? — спросил он насмешливо. Эмбер невольно покраснела: Льюк Чэннелл был ее тайной, которой она не делилась ни с кем, кроме Нэн. Тот брак был одним из немногих эпизодов в ее жизни, которых она стыдилась.
— Я хотела сказать — дважды! И нечего улыбаться! Ладно, смейтесь сколько хотите, но я не выйду больше замуж! У меня есть свои планы, получше этого, имейте в виду! — Она повернулась, взмахнув черными шелковыми юбками, и пошла к выходу.
Элмсбери стоял, опершись о камин, и набивал трубку. Он посмотрел ей вслед, улыбнулся и пожал плечами.
— Бог с тобой, милочка, по мне — хоть три мужа, хоть тринадцать. И это вовсе не мое дело, выйдешь ты замуж, еще раз или нет. Я просто подумал: как ты будешь выглядеть в траурном наряде в тридцать пять лет?
Эмбер застыла на месте и обернулась. Она поглядела на Элмсбери через плечо. Ее лицо вдруг побледнело и приобрело испуганное выражение. «Тридцать пять! Господи, но мне никогда не будет тридцать пять!» Она оглядела себя, свое строгое черное платье — траур, который она должна носить до смерти, если только не выйдет замуж.
— Черт вас подери, Элмсбери! — рассердилась она и быстро вышла из комнаты.
Не много прошло времени, и Эмбер начала испытывать беспокойство. Что толку в деньгах и титуле, красоте и молодости, если прозябаешь в деревне? Не прошло и двух месяцев, как она убедила себя, что, какие бы пересуды ни вызвала неожиданная смерть его светлости, они наверняка уже затихли (ведь скандальные истории при королевском дворе забываются быстрее, чем любовные). Теперь ей не терпелось вернуться в Лондон. В конце концов, в результате настойчивых просьб, она добилась согласия лорда и леди Элмсбери поехать вместе с ней в город на зимний сезон. Таким образом она обретала дом, где могла жить, а вместе с ним — покровительство семьи Элмсбери. На какое-то время ей требовалось и то и другое.
Ее появление в Уайтхолле вызвало сенсацию, большую, чем она ожидала. Эмбер поразили слухи, ходившие среди придворных, что графиня Рэдклифф якобы умерла — ее из ревности отравил муж. Эмбер притворилась, что ей очень забавно слышать это.
— Что за чепуха! — воскликнула она. — Нынче ни один мало-мальски заметный человек не может умереть просто так — обязательно скажут, что его отравили.
В том, что она сказала, была правда. Яд по-прежнему практиковался, как наиболее удобный способ мести, среди аристократии. Неверная жена, которая внезапно заболевала, считалась отравленной. Леди Честерфилд умерла три года назад, после того как вызвала недовольство своего мужа любовной историей с герцогом Йоркским, и все настойчиво говорили, что ее отравили. Еще одна любовница Йорка, леди Денхэм, заболела и объявила своим друзьям, что муж отравил ее, хотя некоторые считали, что это сделал сам Йорк, так как ему надоели ее постоянные требования новых почестей.
Мужчины с энтузиазмом приветствовали возвращение Эмбер.
Жизнь королевского двора была настолько ограниченной и монотонной, что любое, даже не, слишком смазливое личико обязательно привлекало внимание джентльменов и вызывало недовольный ропот дам. Когда же новизна утрачивалась, новая леди занимала то положение в этом узком кругу, которое ей удавалось отвоевать и которое она должна будет удерживать и оборонять от покушений очередной молодой и хорошенькой дамы. К тому времени мужчины привыкнут к ней, а женщины в конечном счете примут ее в свою среду. Она окажется на их стороне, когда придет время критиковать и отвергать следующую красавицу, которая дерзнет появиться здесь и бросить им вызов. Больше всего королевский двор страдал от избытка праздности, ибо аристократы были лишены возможности делать то, что требовалось делать, и нужно было приложить немало ума и изобретательности, чтобы продолжить эту бесконечную игру остроумия и разнообразия.
Одного быстрого взгляда хватило Эмбер, чтобы увидеть, какое положение она занимает.
Титул графини давал ей доступ к королевскому двору и в гостиные ее величества, а также право сопровождать королевский кортеж при их выезде в театр, посещать балы, танцевальные вечера и банкеты. Однако для посещения приватных ужинов и вечерних приемов требовалось приглашение одной из придворных дам. Таким образом, придворные дамы могли изолировать Эмбер, отсечь ее от внутренней, интимной жизни двора. Она решила не допустить этого.
Эмбер стала искать дружбы с Фрэнсис Стюарт и продемонстрировала такую привязанность к ней и восхищение ее достоинствами, что Фрэнсис, по-прежнему наивная и доверчивая, даже после четырех лет при дворе, пригласила Эмбер на небольшой ужин для узкого круга. Присутствовали король и все те, кто был у него в фаворе и представлял Элитарную верхушку, управлявшую светским Лондоном. Букингем разыграл гротескную, злую и остроумную пародию на лорда-камергера Кларендона,
Карл снова рассказал невероятную и все же волнующую историю — все придворные знали ее наизусть — о его бегстве во Францию после битвы под Вустером[18].
Угощение и вина были превосходными, музыка — приятной, дамы — очаровательными. Эмбер выглядела настолько великолепно в черном бархатном платье, что графиня Саутэск не удержалась и заметила:
— Боже мой, мадам, какое на вас красивое платье! Вы знаете, мне кажется, я где-то такое уже видела. — Она постучала острым розовым ногтем по зубам, как бы вспоминая, медленно разглядывая платье и делая вид, что не замечает той, на ком это платье надето. — О, ну конечно же! Вспомнила! Именно такое платье осталось после смерти кузины моего мужа… Куда же я его девала? О, да-да, я отдала его в костюмерную Театра Его Величества. Когда это было? Наверное, года три назад. Вы тогда выступали на подмостках, не правда ли, мадам? — В ее голубых глазах блеснула злая искорка. Она обвела взглядом зал и ахнула: — Господи, кажется, прибыла Уинифред Уэллз! Каслмейн говорила, что она ездила в деревню, чтобы сделать аборт. Ах, как жесток этот мир! Простите меня, мадам, я должна пойти поговорить с бедняжкой… — И, небрежно сделав реверанс, даже не взглянув на Эмбер, она упорхнула.
Эмбер сердито нахмурилась, но потом, когда она подняла глаза и увидела рядом с собой Карла, улыбнулась и пожала плечами.
— Если женщины когда-нибудь научатся переносить друг друга, то у них будет преимущество перед нами, которое мы не сможем пережить.
— И, вы считаете, это возможно, сир?
— Маловероятно. Но не позволяйте им досаждать вам, моя дорогая. Вы ведь и сами можете дать сдачи, я это знаю.
Эмбер продолжала улыбаться ему; его губы изобразили вопрос. Эмбер ответила едва заметным кивком. Она была чрезвычайно довольна своим возвращением в Уайтхолл.
Но она не чувствовала бы себя в полной безопасности, если бы не Фрэнсис Стюарт. Поэтому она старалась стать ее неразлучной подругой. Она навещала Фрэнсис в ее апартаментах, гуляла с ней по галереям, хотя погода часто бывала холодная. Иногда Эмбер оставалась у нее на ночь, когда дороги становились непроезжими или был слишком поздний час. Эмбер никогда не говорила о себе, но проявляла чрезвычайную заинтересованность в делах Фрэнсис, во всем, что та думала, говорила или делала. Фрэнсис не могла сопротивляться такому напору лести и вскоре стала доверять Эмбер во всем.
Герцог Ричмонд недавно сделал ей предложение; это обстоятельство весьма озадачило двор, ибо Фрэнсис считалась по меньшей мере претенденткой на корону. Ричмонд был весьма приятным двадцатисемилетним джентльменом и дальним родственником короля, но он был глуп, часто пьянствовал и постоянно пребывал в долгах. Карл воспринял новость с привычным апломбом и попросил герцога передать финансовые документы лорду-камергеру Кларендону для проверки.
Однажды ночью, когда Фрэнсис и Эмбер уютно лежали в кровати — одна пуховая перина сверху, другая снизу, — Эмбер как бы между прочим спросила Фрэнсис, намеревается ли она выходить замуж, за его милость. Ответ Фрэнсис поразил ее:
— Мне ничего другого не остается теперь. Если бы герцог не оказал мне этой чести, то я просто не знаю, что сталось бы со мной!
— Что сталось бы с вами! Но почему, Фрэнсис, что за чепуха! При дворе нет мужчины, который не был бы влюблен в вас по уши, и вы это знаете!
— Может быть, и так, — призналась Фрэнсис, — но ни один из них не сделал мне честного предложения. Моя беда в том, что я погубила свое честное имя тем, что позволила его величеству слишком много вольностей, не допустив, чтобы он взял то, что было мне всего дороже.
— А почему вы так поступили? — спросила Эмбер притворно безразличным тоном, хотя сама испытывала страшное любопытство по этому поводу. — Вы, несомненно, стали бы герцогиней, даже и не выходя замуж…. и к тому же очень богатой женщиной.
— Что? — вскричала Фрэнсис. — Быть любовницей короля, его шлюхой? О нет, никогда! Пусть другие, а я скорее умру, чем лягу с мужчиной, который мне даже не муж., хотя ложиться и с мужем не большая радость для женщины! Боже! Мне даже нехорошо стало при мысли об этом!
Эмбер улыбнулась в ночной темноте: ее позабавили слова Фрэнсис. И очень удивили. Так вот в чем состоит хваленая добродетель Фрэнсис — не в моральной стороне дела, отнюдь нет, а в отвращении. Она не была целомудренной — она была брезгливой.
— Но разве вам не нравится король? При дворе нет прекраснее мужчины… Все леди влюбляются в него, и вовсе не потому, что он король.
— Ну да, конечно, он нравится мне! Но я просто не могу… Я не могла бы… О, я сама не знаю! Почему мужчины только об одном и думают? Я понимаю, что когда-нибудь выйду замуж, — мне девятнадцать, и моя мама говорит, что я — позор семьи… Но, Господи! Подумать только: лечь в постель с мужчиной и позволить ему… О, я знаю, я просто умру! Я никогда не смогу вынести этого!
«Бог ты мой, — подумала Эмбер, совершенно сбитая с толку. — Она, должно быть, не в своем уме». Но Эмбер испытывала также и сочувствие к Фрэнсис, этакую презрительную жалость. Да что она вообще в жизни понимает?
Вскоре их дружба кончилась: Фрэнсис была ревнива и, словно жена, отрицательно относилась ко всем любовным похождениям короля, а Барбара не долго держала Фрэнсис в неведении, сообщив ей, что король тайно посещает леди Рэдклифф в доме Элмсбери. Но теперь, когда положение Эмбер при дворе упрочилось, она могла вполне обойтись без помощи Фрэнсис, которую всегда считала глупой и занудливой. Эмбер страшно надоело расточать комплименты и изображать глубокую заинтересованность в дедах Фрэнсис. Что касается Карла, то он всегда проявлял к новой любовнице много внимания и не позволял, чтобы Эмбер игнорировали. По его настоянию Эмбер приглашали повсюду и обращались с тем же поверхностным вниманием, каким пользовалась в свое время Каслмейн и по-прежнему пользовалась Фрэнсис Стюарт. Даже дамы были вынуждены лебезить перед Эмбер, и вскоре она начала думать, что ей подвластно все на свете.
Однажды ранним утром она шла по Каменной галерее, когда встретила лорда-камергера Кларендона. В галерее стоял холод, было сыро и промозгло, поэтому все торопливо шагали, закутавшись в тяжелые шерстяные или бархатные плащи и засунув руки в большие меховые муфты. По галерее двигалась вереница фигур в черных капюшонах: двор все еще был в трауре по королеве Португалии. Эмбер это устраивало — ведь она была вынуждена одеваться в черное из-за траура по Рэдклиффу, а теперь и у других дам не было преимущества, и они не могли наряжаться в яркие одежды и носить драгоценности.
Кларендон шел навстречу Эмбер, опустив голову и уставившись в пол, — его мучила боль в ноге и бесчисленные проблемы, которые угрожали благосостоянию Англии, и именно ему предстояло их решить. Он не обратил внимания на Эмбер, как и на всех других, кто проходил мимо, но Эмбер загородила ему дорогу:
— Доброе утро, лорд-камергер!
Он поднял глаза, кивнул, потом, когда Эмбер опустилась в глубоком реверансе, вынужден был остановиться и поклониться.