Страница:
Клементина ушла спать, и Адамберг остался у камина один. Он смотрел на огонь, машинальным жестом сплетая и расплетая пальцы, и не услышал, как подошла Жозетта. Звук шагов приглушали хакерекие тапочки.
– Держите, комиссар, – сказала она, скромно протягивая ему листок. Она просто хорошо выполнила свою работу, это ведь все равно что сбить яичный крем, только в компьютере, при чем же здесь талант? – В марте девяносто третьего года, в тридцати двух километрах от Сен-Фюльжан, сорокалетняя Гислен Матер убита у себя дома тремя ударами ножа. Жила одна в сельском доме. В феврале девяносто седьмого года, в двадцати четырех километрах от Пьонса, молодая девушка Сильвиана Бразилье была убита тремя ударами шила в живот. В воскресенье вечером она одна ждала автобус на остановке. В сентябре девяносто девятого года семидесятилетний Жозеф Февр убит в тридцати километрах от Солесма, тремя ударами ножа.
– Кто был обвинен в этих преступлениях? – спросил Адамберг, беря у нее листок.
– Вот, – указала дрожащим пальцем Жозетта. – Женщина-алкоголичка, слегка чокнутая, жила в лесной хижине, местные считали ее ведьмой. По делу молодой Бразилье был задержан безработный, завсегдатай баров в Сент-Элуа-ле-Мин, это недалеко от Пьонса. А за убийство Февра был задержан лесник; он спал на скамье на окраине Камбре, содержание алкоголя у него в крови оказалось очень высоким, в кармане был найден нож.
– Амнезия?
– У всех.
– Орудие убийства прежде никогда не использовалось?
– Во всех трех случаях.
– Великолепно, Жозетта! Теперь мы встали на его след, начиная с Кастеле-Лез-Орм в сорок девятом году и до Шильтигема. Двенадцать убийств, Жозетта. Можете себе такое представить?
– Тринадцать убийств, комиссар, если считать с квебекским.
– Я был один, Жозетта.
– Вы с вашим помощником говорили об ученике. Если он после смерти судьи убил четыре раза, почему не мог сделать этого в Квебеке?
– По одной простой причине. Если бы он поехал в Квебек, то лишь для того, чтобы подстроить мне
ловушку, как другим козлам отпущения. Если ученик или подражатель продолжил начатое Фюльжансом, значит, он поклоняется судье и страстно желает завершить дело его жизни. Но этот человек – будь то мужчина или женщина, – даже зараженный безумием Фюльжанса, не сам Фюльжанс. Тот ненавидел меня и хотел моей гибели. Но тот, другой, не питает ненависти, он меня не знает. Подражать судье – это одно, но убивать, чтобы преподнести меня в подарок покойнику, это совсем другое. В такое я не верю. Потому и повторяю, что был один.
– Клементина называет такие рассуждения мрачными.
– Может и так, но это правда. Если последователь существует, он не стар. Поклоняться свойственно молодым. Ему лет тридцать или сорок. Люди этого поколения очень редко курят трубку, а хозяин «Schloss» курил, и у него были седые волосы. Нет, Жозетта, версия о последователе никак не проходит. Это тупик.
Жозетта мерно покачивала ногой в серой тапке, постукивая пяткой по старому кафельному полу.
– Тогда, – произнесла она наконец, – остается поверить в живых мертвецов.
– Разве что.
Они надолго замолчали. Жозетта ворошила угли в камине.
– Вы не устали, моя милая? – спросил Адамберг и сам себе удивился – он обратился к ней словами Клементины.
– Мне часто приходится путешествовать по ночам.
– Возьмем этого Максима Леклерка или Огюста Прима, дело не в имени. После смерти судьи он стал невидимкой. Почему? Одно из двух: либо ученик пытается создать иллюзию, что его кумир жив, либо наш живой мертвец не хочет открывать свое лицо.
– Потому что для всех он мертв.
– Именно так. За четыре года никто ни разу не видел Максима Леклерка. Ни сотрудники агентства, ни горничная, ни садовник, ни почтальон. За покупками ездила служанка. Указания хозяин передавал письменно или по телефону. Вывод – человек может оставаться невидимым, ему ведь удалось. И все-таки, Жозетта, полностью укрыться от глаз людских, по-моему, невозможно. Прятаться два года – согласен, но не пять и не шестнадцать. Это может срабатывать, если не возникнет непредвиденных обстоятельств, чего-то срочного, незапланированного. А за шестнадцать лет всякое могло произойти. Перетрясем по дням все эти годы – сумеем найти это непредвиденное.
Жозетта слушала, как старательный хакер, ожидающий более точных указаний, и кивала головой, и качала ногой.
– Думаю, надо искать врача. Внезапный приступ, падение, рана. Нечто такое, что вынуждает любого человека звать на помощь. Он не позвал бы местного врача, а обратился бы в «Скорую помощь», к тем, кого видишь раз в жизни и кто сразу тебя забывает.
– Согласна, – сказала Жозетта. – Но такие службы хранят свои архивы не дольше пяти лет.
– Что приводит нас к Максиму Леклерку. Покопайтесь в архивах службы «Скорой помощи» департамента Нижний Рейн, возможно, там найдется упоминание о «Schloss» и вызове к призраку.
Жозетта вернула кочергу на место, поправила серьги и закатала рукава элегантного свитера. В час ночи она снова села за компьютер. Адамберг остался у камина один и подбросил в огонь пару поленьев, нетерпеливо-напряженный, как отец, ожидающий рождения первенца. Он придумал себе новую примету – держаться подальше от Жозетты, когда она общается с лампой Аладдина. Он не хотел сидеть рядом, чтобы не увидеть на ее лице гримасы разочарования. Он ждал, застыв в неподвижности, думая о перевалочной тропе с привидениями, цепляясь за ниточку надежды, которую пряла для него хрупкая старушка, и молясь, чтобы засовы пали, расплавились, как свинец, в гениальном озарении маленькой хакерши. Он запомнил термины, которыми она называла шесть степеней сложности ловушек: фигня, кайф, придется попотеть, колючая проволока, бетонная стена, сторожевые вышки. Однажды она миновала «сторожевые вышки» ФБР. Адамберг выпрямился, услышав шаркающие шаги в коридорчике.
– Вот, – сказала Жозетта. – Пришлось попотеть, но все получилось.
– Говорите же, – попросил Адамберг, поднимаясь.
– Два года назад, семнадцатого августа, в четырнадцать сорок, Максим Леклерк вызывал «скорую помощь». Тяжелый отек шеи и нижней части лица, вызванный семью укусами ос. Доктор приехал через пять минут. Он приезжал к нему еще раз – в восемь вечера, сделал второй укол. У меня есть фамилия врача. Венсан Куртен. Я позволила себе найти его данные.
Адамберг положил руки на плечи Жозетты, почувствовав ладонями, какие хрупкие у нее кости.
– В последнее время моей жизнью управляют руки волшебниц. Они перебрасываются ею, как мячом, то и дело спасая от падения.
– Вас это смущает? – серьезно спросила Жозетта.
Он разбудил своего заместителя в два часа ночи.
– Не вставайте, Данглар. Я просто хочу оставить сообщение.
– Сплю и слушаю.
– После смерти судьи в прессе было много его фотографий. Выберите четыре – две в профиль, одну анфас и одну вполоборота – и попросите лабораторию искусственно состарить лицо.
– В каждом хорошем словаре есть великолепные рисунки черепов.
– Это серьезно, Данглар, и это сейчас главное. На одном снимке ~ анфас – пусть приделают к лицу и шее отек, как будто человека покусали осы.
– Как скажете, – обреченно произнес Данглар.
– Перешлите их мне, как только будут готовы. И можете не искать недостающие убийства, я нашел все три и пришлю вам имена новых жертв. Теперь засыпайте, капитан.
– А я и не просыпался.
Брезийон выписал ему фальшивое удостоверение на имя, которое он с трудом мог вспомнить. Перед тем как звонить врачу, Адамберг прочел его шепотом вслух и осторожно вынул мобильник. Седая хакерша «усовершенствовала» его аппарат, и теперь из него в разных местах торчали шесть красных и зеленых проводков: телефон стал похож на расправившее лапки насекомое. Две маленькие кнопки смены частоты выглядели как глазки – Адамберг обращался с сотовым, как со священным скарабеем. В субботу, в десять утра, он дозвонился доктору Куртену домой.
– Комиссар Дени Лампруа, – представился Адамберг. – Парижский уголовный розыск.
Врачи, привычные к вскрытиям и захоронениям, не видят ничего особенного в звонке полицейского инспектора.
– Слушаю вас, – произнес доктор Куртен безо всяких эмоций в голосе.
– Два года назад, семнадцатого августа, вы ездили к пациенту, живущему в двадцати километрах от Шильтигема, в усадьбе под названием «Schloss».
– Перебью вас, комиссар. Я не помню больных, к которым выезжаю. Иногда у меня бывает по двадцать вызовов в день, я редко вижу одного и того же пациента дважды.
– Этого пациента семь раз укусили осы. У него был аллергический отек, и вам пришлось делать ему два укола – один после обеда, другой после восьми вечера.
– Да, я помню тот случай, потому что осы очень редко атакуют роем. Я переживал за старика. Он жил один, понимаете. Но был упрям, как осел, и не пожелал, чтобы я приехал еще раз. Но я все-таки заехал, после смены. Ему пришлось впустить меня – он дышал с трудом, потому что отек еще не спал.
– Вы могли бы описать его, доктор?
– Это нелегко. Я вижу сотни лиц. Старик, высокий, седые волосы, сдержанные манеры, кажется, так. Больше я ничего не могу добавить – лицо было деформировано отеком до самых щек.
– Я могу показать вам фотографии.
– Честно говоря, по-моему, вы теряете время, комиссар. Я хорошо помню только ос.
После обеда Адамберг помчался на Восточный вокзал, прихватив с собой портреты состарившегося судьи. Снова в Страсбург. Чтобы спрятать лицо и лысину, он надел канадскую ушанку с козырьком, которую купил ему Базиль, она была слишком теплой для такой погоды – с океана пришел антициклон. Врач наверняка удивится, если посетитель откажется раздеться. Куртену не понравилась настойчивость комиссара, Адамберг понимал, что испортил ему выходные.
Они сидели у заваленного стола. Куртен оказался молодым, хмурым, полнеющим человеком. Случай старика с отеком его не интересовал, и он не задавал вопросов о расследовании. Адамберг показал ему фотографии судьи.
– Лицо искусственно состарено, отек смоделирован, – пояснил он, объясняя, почему снимок такой странный. – Этот человек вам кого-нибудь напоминает?
– Комиссар, – спросил врач, – не хотите раздеться?
– Хочу,– ответил Адамберг, успевший вспотеть под шапкой. – Я подцепил вшей от кого-то из заключенных, и теперь у меня половина головы обрита.
– Странный способ лечения педикулеза, – заметил врач, после того как Адамберг снял шапку. – А почему не выбрили всю голову?
– Мне помогал друг, бывший монах. Потому так глупо и вышло.
– Забавно… – Врач удивленно покачал головой. Он начал рассматривать фотографии.
– Вот, – сказал он наконец, показав на фото в профиль. – Это мой старик с осами.
– Вы сказали, что очень смутно его помните.
– Его – да, но не ухо. Аномалии врачи запоминают лучше, чем лица. Я прекрасно помню его левое ухо.
– А что в нем не так? – спросил Адамберг, склонившись над фотографией.
– Вот эта средняя извилина. В детстве ему, скорее всего, исправляли торчащие уши. В те времена эта операция не всегда проходила успешно. У него остался шрам, и внешний край ушной раковины деформирован.
Фотографии были сделаны, когда судья еще работал. Он носил короткие волосы, и уши оставались открытыми. Адамберг познакомился с Фюльжансом, когда тот вышел на пенсию и носил более длинные волосы.
– Мне пришлось убрать волосы, чтобы осмотреть отек, – пояснил Куртен, – так я и заметил деформацию. Тип лица тот же самый.
– Вы уверены, доктор?
– Я уверен, что это левое ухо было прооперировано и что шов сросся криво. Уверен, что на правом ухе никакой травмы не было, как на этих фотографиях. Я посмотрел на него из любопытства. Но он наверняка не единственный француз с изуродованным левым ухом. Понимаете? Хотя случай редкий. Обычно уши одинаково реагируют на операцию. Очень редко шрам образуется с одной стороны. Так было у Максима Леклерка. Больше я вам помочь ничем не могу.
– В то время ему было около девяноста семи лет. Глубокий старик. Совпадает?
Врач недоверчиво покачал головой.
– Это невозможно. Моему пациенту было не больше восьмидесяти пяти.
– Вы уверены? – удивился Адамберг.
– Абсолютно. Если бы старику было девяносто семь лет, я не оставил бы его одного с семью укусами в шею. Я бы сразу его госпитализировал.
– Максим Леклерк родился в девятьсот четвертом году, – настаивал Адамберг. – Он уже лет тридцать как был на пенсии.
– Нет, – повторил врач. – Нет и еще раз нет. На пятнадцать лет меньше.
Адамберг не стал заходить в собор, опасаясь увидеть застрявшую во вратах пыхтящую Несси, куда она по глупости забралась вместе с драконом, или рыбу из озера Пинк, протискивающуюся через высокое окно нефа. Он остановился и провел ладонями по глазам. Ворошить листву в тенистых местах, рекомендовала Клементина, только так можно найти грибы правды. Сейчас он должен следовать за этим изуродованным ухом. Оно и впрямь слегка напоминает гриб. Он должен быть очень внимательным и не допустить, чтобы тяжелые мысли увели его в сторону от дороги. Но категорическое утверждение врача насчет возраста Максима Леклерка сбивало с толку. То же ухо, но другой возраст. Доктор Куртен определял возраст людей, а не призраков.
«Педантичность, педантичность и еще раз педантичность». При воспоминании о суперинтенданте Адамберг сжал кулаки и сел в поезд. Приехав на Восточный вокзал, он уже знал, кому позвонить, чтобы взять след.
Священник в его деревне вставал с петухами, как говаривала в укор сыну мать Адамберга. Комиссар дождался половины девятого, раньше звонить восьмидесятилетнему кюре было неприлично. Он всегда напоминал большого охотничьего пса, караулящего дичь. Оставалось надеяться, что он все еще отправляет службу. Кюре Грегуар запоминал массу ненужных лично ему деталей: он не переставал удивляться разнообразию, привнесенному Творцом в мир. Комиссар представился по фамилии.
– Какой Адамберг? – спросил священник.
– Из твоих старых книг. Небесный жнец, который, устав от работы, бросил свой блестящий серп.
– Кинул, Жан-Батист, кинул, – поправил его священник, ничуть не удивившись звонку.
– Бросил.
– Кинул.
– Это неважно, Грегуар. Ты мне нужен. Я тебя не разбудил?
– Брось, сам знаешь, я встаю с петухами. А от стариков сон вообще бежит прочь. Дай мне минутку, я проверю. Ты посеял во мне сомнение.
Обеспокоенный Адамберг остался ждать у телефона. Неужели Грегуар утратил свою знаменитую чуткость? Он был известен тем, что, как локатор, улавливал малейшие проблемы любого прихожанина. От Грегуара никто ничего не мог скрыть.
– Бросил. Ты был прав, Жан-Батист, – разочарованно сказал священник, вернувшись к телефону. – Годы берут свое.
– Грегуар, ты помнишь судью? Сеньора?
– Снова он? – спросил Грегуар, и в его голосе прозвучал упрек.
– Он восстал из мертвых. Теперь я либо поймаю этого старого дьявола за рога, либо потеряю душу.
– Не говори так, Жан-Батист, – скомандовал священник, словно Адамберг все еще был ребенком. – Если Господь тебя услышит,…
– Грегуар, ты помнишь его уши?
– Хочешь сказать – левое ухо?
– Именно левое, – воскликнул Адамберг, беря карандаш. – Рассказывай.
– Нельзя злословить о мертвых, но с тем ухом что-то было не так. Правда это было не наказанием Господним, а врачебной ошибкой.
– Но Бог захотел, чтобы он родился с оттопыренными ушами.
– И наделил его красотой. Господь все делит по справедливости в этом мире, Жан-Батист.
Адамберг подумал, что Всевышний манкирует своими обязанностями и было бы очень неплохо, если бы всегда находились земные Жозетты, способные исправлять то, в чем Он напортачил.
– Расскажи мне об этом ухе, – попросил он, боясь, как бы Грегуар не пошел блуждать по неисповедимым путям Господним.
– Большое, деформированное, мочка длинная и слегка волосатая, ушное отверстие узкое, складка деформирована вмятиной посередине. Помнишь комара, который залетел в ухо Рафаэлю? Мы его в конце концов выманили на свечку, как на рыбалке.
– Я все прекрасно помню, Грегуар. Он сгорел в пламени с легким треском. Помнишь?
– Да. Я еще тогда пошутил.
– Точно. Давай, расскажи мне о Сеньоре. Ты уверен насчет вмятины?
– Абсолютно. У него еще была маленькая бородавка справа на подбородке – она наверняка мешала ему бриться, – добавил Грегуар, углубляясь в детали. – Правая ноздря была открыта сильнее левой, щеки наполовину заросли волосами.
– Как это у тебя получается?
– Я могу и тебя описать, если хочешь.
– Не хочу. Я и так сильно отклонился в сторону.
– Не забывай, что судья умер, мой мальчик, не забывай этого. Не терзай себя.
– Я пытаюсь, Грегуар.
Адамберг вспомнил старика Грегуара, сидящего за древним трухлявым столом, вооружился лупой и вернулся к фотографиям. Бородавка была хорошо видна, разные ноздри тоже. Память старого кюре работала безотказно, как объектив телекамеры. Если бы не разница в возрасте, упомянутая врачом, можно было бы сказать, что призрак Фюльжанса скинул наконец саван. Его вытащили за ухо.
Истина в том, сказал он себе, рассматривая фотографии судьи, сделанные в день выхода на пенсию, что Фюльжанс всегда выглядел моложе своих лет. Он был невероятно крепок и силен, чего Куртен знать не мог. Максим Леклерк не был обычным пациентом, да и призраком стал необычным.
Адамберг сварил себе еще кофе. Он с нетерпением ждал, когда вернутся из магазина Клементина с Жозеттой. Расставшись с деревом по имени Ретанкур, он нуждался в их поддержке, ему было просто необходимо сообщать им о каждом своем шаге.
– Мы ухватили его за ухо, Клементина, – сказал он, разгружая корзину.
– Слава богу. Это как клубок – потянешь за кончик, размотаешь до конца.
– Разрабатываете новый канал, комиссар? – спросила Жозетта.
– Говорю тебе, он больше не комиссар. Это другая жизнь, Жозетта.
– Отправимся в Ришелье, Жозетта. Будем искать фамилию врача, который шестнадцать лет назад подписал свидетельство о смерти.
– Разве это работа! – с недовольной гримаской вздохнула хакерша.
На то, чтобы найти терапевта, Жозетте понадобилось двадцать минут. Колетт Шуазель стала лечащим врачом судьи после его переезда в город. Она осмотрела тело, поставила диагноз «остановка сердца» и выписала разрешение на захоронение.
– Адрес ее есть, Жозетта?
– Она закрыла кабинет через четыре месяца после смерти судьи.
– Ушла на пенсию?
– Нет. Ей было сорок восемь лет.
– Замечательно. Теперь займемся ею.
– Это будет труднее, у нее очень распространенная фамилия. Но сейчас ей всего шестьдесят четыре, возможно, она еще практикует. Посмотрим профессиональные справочники.
– И судебный архив. Поищем следы Колетт Шуазель и там.
– Если она была осуждена, то права на медицинскую практику ее лишили.
– Вот именно. Поэтому мы будем искать в оправдательных приговорах.
Адамберг оставил Жозетту с ее лампой Аладдина и пошел помочь Клементине – она чистила овощи к обеду.
– Она проскальзывает мимо ловушек, как угорь под камнями, – сказал Адамберг, садясь.
– Ну, это же ее профессия, – откликнулась Клементина – она понятия не имела, как сложны махинации Жозетты. – Это как с картошкой. Важен навык. Старайтесь.
– Я умею чистить картошку, Клементина.
– Нет. Вы плохо вычищаете глазки. Нельзя их оставлять, они ядовитые.
Клементина продемонстрировала, как нужно вырезать маленький конус в клубне.
– Это яд, только если картофелина сырая.
– Все равно их нужно извлекать.
– Хорошо. Я буду внимателен.
Когда Жозетта принесла распечатку, картошка под чутким руководством Клементины сварилась, а стол был накрыт.
– Получилось, дорогуша? – спросила Клементина, раскладывая еду.
– Думаю, да, – ответила Жозетта, положив листок рядом с тарелкой.
– Я не очень люблю, когда за едой работают. Лично мне это не мешает, но папа не одобрил бы. Ну ладно, вам отпущено всего шесть недель.
– Колетт Шуазель работала в Ренне с шестнадцати лет. В двадцать семь у нее были серьезные неприятности. Одна из ее пожилых пациенток, которой она давала морфий, умерла. Ошибка в дозировке – очень серьезная ошибка, это могло стоить ей карьеры.
– Похоже на то, – согласилась Клементина.
– Где вы это отыскали, Жозетта?
– В Туре, во второй юридической вотчине Фюльжанса.
– Ее оправдали?
– Да. Адвокат доказал, что обвиняемая все сделала безупречно. Пациентка была когда-то ветеринаром и имела возможность достать морфий.
– Адвоката прислал Фюльжанс.
– Присяжные приняли версию самоубийства. Шуазель вышла сухой из воды,
– И стала заложницей судьи. Жозетта, – Адамберг положил ладонь на руку старушки, – ваши подземелья выведут нас на свежий воздух. Вернее, под землю.
– Тогда вперед, – сказала Клементина.
Адамберг долго размышлял, сидя у камина с десертом на коленях. Дело легким не будет. Данглар вроде бы успокоился, но все равно пошлет его куда подальше. А вот на Ретанкур он может рассчитывать. Комиссар вынул из кармана своего скарабея с красными и зелеными лапками и набрал номер на блестящей спинке. Услышав серьезный голос своего лейтенанта-клена, он испытал мгновенный прилив радости и успокоения.
– Не волнуйтесь, Ретанкур, я меняю частоту каждые пять минут.
– Данглар рассказал мне об отсрочке.
– Да, лейтенант, но времени у меня мало, так что нужно спешить. Я считаю, что судья обрел жизнь после смерти.
– То есть?
– Пока что я выудил только ухо. Но два года назад оно было очень даже живым и обреталось в двадцати километрах от Шильтигема.
Одинокое и волосатое, похожее на хищную ночную бабочку, оно кружило по чердаку усадьбы «Schloss».
– А за этим ухом что-нибудь просматривается? – спросила Ретанкур.
– Да. Подозрительное разрешение на захоронение. Врач была из числа вассалов Фюльжанса. Думаю, судья поселился в Ришелье именно из-за этого врача.
– Он запрограммировал свою смерть?
– Скорее всего. Передайте информацию Данглару.
– Почему вы не хотите сами с ним связаться?
– Это его нервирует.
Данглар перезвонил минут через десять, и голос его звучал сухо.
– Если я правильно понял, комиссар, вы воскресили судью? Ни больше ни меньше?
– Похоже на то, Данглар. Наш преследуемый больше не мертвец.
– А девяностодевятилетний старик. Столетний старик, комиссар.
– Я это осознаю.
– Утопия! До девяноста девяти лет редко кто доживает.
– В моей деревне был один такой.
– Вменяемый?
– Не слишком, – признался Адамберг.
– Согласитесь, – Данглар не сдавался, – что столетний старик, нападающий на женщину, закалывающий ее вилами и оттаскивающий труп в поля вместе с велосипедом, это нонсенс.
– Ничего не могу поделать. Судья был силен, как сказочный богатырь.
– Был, комиссар. Человек, которому исполнилось девяносто девять, не обладает невероятной силой. Столетних убийц не бывает.
– Дьявол плевать хотел на возраст. Нужно провести эксгумацию.
– Значит, вот до чего дошло?
– Да.
– На меня не рассчитывайте. Вы заходите слишком далеко, а я не камикадзе.
– Понимаю.
– Я ставил на подражателя, но никак не на живого мертвеца и не на старика-убийцу.
– Я попробую сам послать запрос. Но если разрешение поступит в отдел, приезжайте в Ришелье. Вы, Ретанкур и Мордан.
– Только не я, комиссар.
– Что бы ни лежало в могиле, вы должны это увидеть. Вы приедете.
– Мне хорошо известно, что обычно кладут в гроб. Тут и ездить никуда не надо.
– Данглар, Брезийон дал мне имя Лампруа [4]. Это вам о чем-нибудь говорит?
– Это древняя рыба, – ответил капитан с усмешкой в голосе. – Вернее, прапрарыба. Похожа на угря.
– О… – Адамберга не слишком обрадовала близость с доисторическим существом из озера Пинк. – А в ней есть что-нибудь особенное?
– У нее нет зубов. Нет челюстей. Она функционирует как вантуз, если хотите.
Повесив трубку, Адамберг задумался над тем, что имел в виду окружной комисcар, награждая его этим именем. Может, он хотел намекнуть Адамбергу, что ему недостает тонкости? Или на шесть недель отсрочки, которые он из него вытянул? Как вантуз, который всасывает все подряд, преодолевая сопротивление. Только если Брезийон не решил в такой затейливой форме признать его невиновным, беззубым, то есть не Трезубцем.
Добиться от Брезийона разрешения на эксгумацию судьи Фюльжанса было практически нереально. Адамберг вообразил себя миногой и попытался привлечь окружного комиссара на свою сторону, но Брезийон немедленно открестился от уха, жившего своей жизнью в департаменте Нижний Рейн после смерти судьи. Сомнительное разрешение на захоронение, выданное доктором Шуазель, тоже не слишком его заинтересовало.
– Какой у нас сегодня день?
– Воскресенье.
– Во вторник, в четырнадцать ноль-ноль. – Брезийон передумал так же стремительно, как тогда, когда Адамберг вырвал у него короткую отсрочку.
– Ретанкур, Мордан и Данглар должны присутствовать, – едва успел выкрикнуть напоследок Адамберг.
Он аккуратно захлопнул мобильник, чтобы не помять надкрылья. Возможно, оставив «своего» человека на свободе, окружной комиссар чувствовал себя обязанным следовать логике этого решения и не покидать подчиненного до самого конца его поисков. Или его всосала минога. Все изменится, когда Адамберг сдастся, явится к нему в дом и сядет в кресло в гостиной. Он вспомнил большой палец Брезийона и невольно задался вопросом: что будет, если миноге скормить горящую сигарету? Ничего не выйдет, она живет под водой. Теперь и это создание присоединилось к другим тварям, пытаю¬щимся пролезть Страсбургский собор. Была среди них и жирная ночная бабочка с чердака «Schloss», полуухо, полугриб.
– Держите, комиссар, – сказала она, скромно протягивая ему листок. Она просто хорошо выполнила свою работу, это ведь все равно что сбить яичный крем, только в компьютере, при чем же здесь талант? – В марте девяносто третьего года, в тридцати двух километрах от Сен-Фюльжан, сорокалетняя Гислен Матер убита у себя дома тремя ударами ножа. Жила одна в сельском доме. В феврале девяносто седьмого года, в двадцати четырех километрах от Пьонса, молодая девушка Сильвиана Бразилье была убита тремя ударами шила в живот. В воскресенье вечером она одна ждала автобус на остановке. В сентябре девяносто девятого года семидесятилетний Жозеф Февр убит в тридцати километрах от Солесма, тремя ударами ножа.
– Кто был обвинен в этих преступлениях? – спросил Адамберг, беря у нее листок.
– Вот, – указала дрожащим пальцем Жозетта. – Женщина-алкоголичка, слегка чокнутая, жила в лесной хижине, местные считали ее ведьмой. По делу молодой Бразилье был задержан безработный, завсегдатай баров в Сент-Элуа-ле-Мин, это недалеко от Пьонса. А за убийство Февра был задержан лесник; он спал на скамье на окраине Камбре, содержание алкоголя у него в крови оказалось очень высоким, в кармане был найден нож.
– Амнезия?
– У всех.
– Орудие убийства прежде никогда не использовалось?
– Во всех трех случаях.
– Великолепно, Жозетта! Теперь мы встали на его след, начиная с Кастеле-Лез-Орм в сорок девятом году и до Шильтигема. Двенадцать убийств, Жозетта. Можете себе такое представить?
– Тринадцать убийств, комиссар, если считать с квебекским.
– Я был один, Жозетта.
– Вы с вашим помощником говорили об ученике. Если он после смерти судьи убил четыре раза, почему не мог сделать этого в Квебеке?
– По одной простой причине. Если бы он поехал в Квебек, то лишь для того, чтобы подстроить мне
ловушку, как другим козлам отпущения. Если ученик или подражатель продолжил начатое Фюльжансом, значит, он поклоняется судье и страстно желает завершить дело его жизни. Но этот человек – будь то мужчина или женщина, – даже зараженный безумием Фюльжанса, не сам Фюльжанс. Тот ненавидел меня и хотел моей гибели. Но тот, другой, не питает ненависти, он меня не знает. Подражать судье – это одно, но убивать, чтобы преподнести меня в подарок покойнику, это совсем другое. В такое я не верю. Потому и повторяю, что был один.
– Клементина называет такие рассуждения мрачными.
– Может и так, но это правда. Если последователь существует, он не стар. Поклоняться свойственно молодым. Ему лет тридцать или сорок. Люди этого поколения очень редко курят трубку, а хозяин «Schloss» курил, и у него были седые волосы. Нет, Жозетта, версия о последователе никак не проходит. Это тупик.
Жозетта мерно покачивала ногой в серой тапке, постукивая пяткой по старому кафельному полу.
– Тогда, – произнесла она наконец, – остается поверить в живых мертвецов.
– Разве что.
Они надолго замолчали. Жозетта ворошила угли в камине.
– Вы не устали, моя милая? – спросил Адамберг и сам себе удивился – он обратился к ней словами Клементины.
– Мне часто приходится путешествовать по ночам.
– Возьмем этого Максима Леклерка или Огюста Прима, дело не в имени. После смерти судьи он стал невидимкой. Почему? Одно из двух: либо ученик пытается создать иллюзию, что его кумир жив, либо наш живой мертвец не хочет открывать свое лицо.
– Потому что для всех он мертв.
– Именно так. За четыре года никто ни разу не видел Максима Леклерка. Ни сотрудники агентства, ни горничная, ни садовник, ни почтальон. За покупками ездила служанка. Указания хозяин передавал письменно или по телефону. Вывод – человек может оставаться невидимым, ему ведь удалось. И все-таки, Жозетта, полностью укрыться от глаз людских, по-моему, невозможно. Прятаться два года – согласен, но не пять и не шестнадцать. Это может срабатывать, если не возникнет непредвиденных обстоятельств, чего-то срочного, незапланированного. А за шестнадцать лет всякое могло произойти. Перетрясем по дням все эти годы – сумеем найти это непредвиденное.
Жозетта слушала, как старательный хакер, ожидающий более точных указаний, и кивала головой, и качала ногой.
– Думаю, надо искать врача. Внезапный приступ, падение, рана. Нечто такое, что вынуждает любого человека звать на помощь. Он не позвал бы местного врача, а обратился бы в «Скорую помощь», к тем, кого видишь раз в жизни и кто сразу тебя забывает.
– Согласна, – сказала Жозетта. – Но такие службы хранят свои архивы не дольше пяти лет.
– Что приводит нас к Максиму Леклерку. Покопайтесь в архивах службы «Скорой помощи» департамента Нижний Рейн, возможно, там найдется упоминание о «Schloss» и вызове к призраку.
Жозетта вернула кочергу на место, поправила серьги и закатала рукава элегантного свитера. В час ночи она снова села за компьютер. Адамберг остался у камина один и подбросил в огонь пару поленьев, нетерпеливо-напряженный, как отец, ожидающий рождения первенца. Он придумал себе новую примету – держаться подальше от Жозетты, когда она общается с лампой Аладдина. Он не хотел сидеть рядом, чтобы не увидеть на ее лице гримасы разочарования. Он ждал, застыв в неподвижности, думая о перевалочной тропе с привидениями, цепляясь за ниточку надежды, которую пряла для него хрупкая старушка, и молясь, чтобы засовы пали, расплавились, как свинец, в гениальном озарении маленькой хакерши. Он запомнил термины, которыми она называла шесть степеней сложности ловушек: фигня, кайф, придется попотеть, колючая проволока, бетонная стена, сторожевые вышки. Однажды она миновала «сторожевые вышки» ФБР. Адамберг выпрямился, услышав шаркающие шаги в коридорчике.
– Вот, – сказала Жозетта. – Пришлось попотеть, но все получилось.
– Говорите же, – попросил Адамберг, поднимаясь.
– Два года назад, семнадцатого августа, в четырнадцать сорок, Максим Леклерк вызывал «скорую помощь». Тяжелый отек шеи и нижней части лица, вызванный семью укусами ос. Доктор приехал через пять минут. Он приезжал к нему еще раз – в восемь вечера, сделал второй укол. У меня есть фамилия врача. Венсан Куртен. Я позволила себе найти его данные.
Адамберг положил руки на плечи Жозетты, почувствовав ладонями, какие хрупкие у нее кости.
– В последнее время моей жизнью управляют руки волшебниц. Они перебрасываются ею, как мячом, то и дело спасая от падения.
– Вас это смущает? – серьезно спросила Жозетта.
Он разбудил своего заместителя в два часа ночи.
– Не вставайте, Данглар. Я просто хочу оставить сообщение.
– Сплю и слушаю.
– После смерти судьи в прессе было много его фотографий. Выберите четыре – две в профиль, одну анфас и одну вполоборота – и попросите лабораторию искусственно состарить лицо.
– В каждом хорошем словаре есть великолепные рисунки черепов.
– Это серьезно, Данглар, и это сейчас главное. На одном снимке ~ анфас – пусть приделают к лицу и шее отек, как будто человека покусали осы.
– Как скажете, – обреченно произнес Данглар.
– Перешлите их мне, как только будут готовы. И можете не искать недостающие убийства, я нашел все три и пришлю вам имена новых жертв. Теперь засыпайте, капитан.
– А я и не просыпался.
Брезийон выписал ему фальшивое удостоверение на имя, которое он с трудом мог вспомнить. Перед тем как звонить врачу, Адамберг прочел его шепотом вслух и осторожно вынул мобильник. Седая хакерша «усовершенствовала» его аппарат, и теперь из него в разных местах торчали шесть красных и зеленых проводков: телефон стал похож на расправившее лапки насекомое. Две маленькие кнопки смены частоты выглядели как глазки – Адамберг обращался с сотовым, как со священным скарабеем. В субботу, в десять утра, он дозвонился доктору Куртену домой.
– Комиссар Дени Лампруа, – представился Адамберг. – Парижский уголовный розыск.
Врачи, привычные к вскрытиям и захоронениям, не видят ничего особенного в звонке полицейского инспектора.
– Слушаю вас, – произнес доктор Куртен безо всяких эмоций в голосе.
– Два года назад, семнадцатого августа, вы ездили к пациенту, живущему в двадцати километрах от Шильтигема, в усадьбе под названием «Schloss».
– Перебью вас, комиссар. Я не помню больных, к которым выезжаю. Иногда у меня бывает по двадцать вызовов в день, я редко вижу одного и того же пациента дважды.
– Этого пациента семь раз укусили осы. У него был аллергический отек, и вам пришлось делать ему два укола – один после обеда, другой после восьми вечера.
– Да, я помню тот случай, потому что осы очень редко атакуют роем. Я переживал за старика. Он жил один, понимаете. Но был упрям, как осел, и не пожелал, чтобы я приехал еще раз. Но я все-таки заехал, после смены. Ему пришлось впустить меня – он дышал с трудом, потому что отек еще не спал.
– Вы могли бы описать его, доктор?
– Это нелегко. Я вижу сотни лиц. Старик, высокий, седые волосы, сдержанные манеры, кажется, так. Больше я ничего не могу добавить – лицо было деформировано отеком до самых щек.
– Я могу показать вам фотографии.
– Честно говоря, по-моему, вы теряете время, комиссар. Я хорошо помню только ос.
После обеда Адамберг помчался на Восточный вокзал, прихватив с собой портреты состарившегося судьи. Снова в Страсбург. Чтобы спрятать лицо и лысину, он надел канадскую ушанку с козырьком, которую купил ему Базиль, она была слишком теплой для такой погоды – с океана пришел антициклон. Врач наверняка удивится, если посетитель откажется раздеться. Куртену не понравилась настойчивость комиссара, Адамберг понимал, что испортил ему выходные.
Они сидели у заваленного стола. Куртен оказался молодым, хмурым, полнеющим человеком. Случай старика с отеком его не интересовал, и он не задавал вопросов о расследовании. Адамберг показал ему фотографии судьи.
– Лицо искусственно состарено, отек смоделирован, – пояснил он, объясняя, почему снимок такой странный. – Этот человек вам кого-нибудь напоминает?
– Комиссар, – спросил врач, – не хотите раздеться?
– Хочу,– ответил Адамберг, успевший вспотеть под шапкой. – Я подцепил вшей от кого-то из заключенных, и теперь у меня половина головы обрита.
– Странный способ лечения педикулеза, – заметил врач, после того как Адамберг снял шапку. – А почему не выбрили всю голову?
– Мне помогал друг, бывший монах. Потому так глупо и вышло.
– Забавно… – Врач удивленно покачал головой. Он начал рассматривать фотографии.
– Вот, – сказал он наконец, показав на фото в профиль. – Это мой старик с осами.
– Вы сказали, что очень смутно его помните.
– Его – да, но не ухо. Аномалии врачи запоминают лучше, чем лица. Я прекрасно помню его левое ухо.
– А что в нем не так? – спросил Адамберг, склонившись над фотографией.
– Вот эта средняя извилина. В детстве ему, скорее всего, исправляли торчащие уши. В те времена эта операция не всегда проходила успешно. У него остался шрам, и внешний край ушной раковины деформирован.
Фотографии были сделаны, когда судья еще работал. Он носил короткие волосы, и уши оставались открытыми. Адамберг познакомился с Фюльжансом, когда тот вышел на пенсию и носил более длинные волосы.
– Мне пришлось убрать волосы, чтобы осмотреть отек, – пояснил Куртен, – так я и заметил деформацию. Тип лица тот же самый.
– Вы уверены, доктор?
– Я уверен, что это левое ухо было прооперировано и что шов сросся криво. Уверен, что на правом ухе никакой травмы не было, как на этих фотографиях. Я посмотрел на него из любопытства. Но он наверняка не единственный француз с изуродованным левым ухом. Понимаете? Хотя случай редкий. Обычно уши одинаково реагируют на операцию. Очень редко шрам образуется с одной стороны. Так было у Максима Леклерка. Больше я вам помочь ничем не могу.
– В то время ему было около девяноста семи лет. Глубокий старик. Совпадает?
Врач недоверчиво покачал головой.
– Это невозможно. Моему пациенту было не больше восьмидесяти пяти.
– Вы уверены? – удивился Адамберг.
– Абсолютно. Если бы старику было девяносто семь лет, я не оставил бы его одного с семью укусами в шею. Я бы сразу его госпитализировал.
– Максим Леклерк родился в девятьсот четвертом году, – настаивал Адамберг. – Он уже лет тридцать как был на пенсии.
– Нет, – повторил врач. – Нет и еще раз нет. На пятнадцать лет меньше.
Адамберг не стал заходить в собор, опасаясь увидеть застрявшую во вратах пыхтящую Несси, куда она по глупости забралась вместе с драконом, или рыбу из озера Пинк, протискивающуюся через высокое окно нефа. Он остановился и провел ладонями по глазам. Ворошить листву в тенистых местах, рекомендовала Клементина, только так можно найти грибы правды. Сейчас он должен следовать за этим изуродованным ухом. Оно и впрямь слегка напоминает гриб. Он должен быть очень внимательным и не допустить, чтобы тяжелые мысли увели его в сторону от дороги. Но категорическое утверждение врача насчет возраста Максима Леклерка сбивало с толку. То же ухо, но другой возраст. Доктор Куртен определял возраст людей, а не призраков.
«Педантичность, педантичность и еще раз педантичность». При воспоминании о суперинтенданте Адамберг сжал кулаки и сел в поезд. Приехав на Восточный вокзал, он уже знал, кому позвонить, чтобы взять след.
Священник в его деревне вставал с петухами, как говаривала в укор сыну мать Адамберга. Комиссар дождался половины девятого, раньше звонить восьмидесятилетнему кюре было неприлично. Он всегда напоминал большого охотничьего пса, караулящего дичь. Оставалось надеяться, что он все еще отправляет службу. Кюре Грегуар запоминал массу ненужных лично ему деталей: он не переставал удивляться разнообразию, привнесенному Творцом в мир. Комиссар представился по фамилии.
– Какой Адамберг? – спросил священник.
– Из твоих старых книг. Небесный жнец, который, устав от работы, бросил свой блестящий серп.
– Кинул, Жан-Батист, кинул, – поправил его священник, ничуть не удивившись звонку.
– Бросил.
– Кинул.
– Это неважно, Грегуар. Ты мне нужен. Я тебя не разбудил?
– Брось, сам знаешь, я встаю с петухами. А от стариков сон вообще бежит прочь. Дай мне минутку, я проверю. Ты посеял во мне сомнение.
Обеспокоенный Адамберг остался ждать у телефона. Неужели Грегуар утратил свою знаменитую чуткость? Он был известен тем, что, как локатор, улавливал малейшие проблемы любого прихожанина. От Грегуара никто ничего не мог скрыть.
– Бросил. Ты был прав, Жан-Батист, – разочарованно сказал священник, вернувшись к телефону. – Годы берут свое.
– Грегуар, ты помнишь судью? Сеньора?
– Снова он? – спросил Грегуар, и в его голосе прозвучал упрек.
– Он восстал из мертвых. Теперь я либо поймаю этого старого дьявола за рога, либо потеряю душу.
– Не говори так, Жан-Батист, – скомандовал священник, словно Адамберг все еще был ребенком. – Если Господь тебя услышит,…
– Грегуар, ты помнишь его уши?
– Хочешь сказать – левое ухо?
– Именно левое, – воскликнул Адамберг, беря карандаш. – Рассказывай.
– Нельзя злословить о мертвых, но с тем ухом что-то было не так. Правда это было не наказанием Господним, а врачебной ошибкой.
– Но Бог захотел, чтобы он родился с оттопыренными ушами.
– И наделил его красотой. Господь все делит по справедливости в этом мире, Жан-Батист.
Адамберг подумал, что Всевышний манкирует своими обязанностями и было бы очень неплохо, если бы всегда находились земные Жозетты, способные исправлять то, в чем Он напортачил.
– Расскажи мне об этом ухе, – попросил он, боясь, как бы Грегуар не пошел блуждать по неисповедимым путям Господним.
– Большое, деформированное, мочка длинная и слегка волосатая, ушное отверстие узкое, складка деформирована вмятиной посередине. Помнишь комара, который залетел в ухо Рафаэлю? Мы его в конце концов выманили на свечку, как на рыбалке.
– Я все прекрасно помню, Грегуар. Он сгорел в пламени с легким треском. Помнишь?
– Да. Я еще тогда пошутил.
– Точно. Давай, расскажи мне о Сеньоре. Ты уверен насчет вмятины?
– Абсолютно. У него еще была маленькая бородавка справа на подбородке – она наверняка мешала ему бриться, – добавил Грегуар, углубляясь в детали. – Правая ноздря была открыта сильнее левой, щеки наполовину заросли волосами.
– Как это у тебя получается?
– Я могу и тебя описать, если хочешь.
– Не хочу. Я и так сильно отклонился в сторону.
– Не забывай, что судья умер, мой мальчик, не забывай этого. Не терзай себя.
– Я пытаюсь, Грегуар.
Адамберг вспомнил старика Грегуара, сидящего за древним трухлявым столом, вооружился лупой и вернулся к фотографиям. Бородавка была хорошо видна, разные ноздри тоже. Память старого кюре работала безотказно, как объектив телекамеры. Если бы не разница в возрасте, упомянутая врачом, можно было бы сказать, что призрак Фюльжанса скинул наконец саван. Его вытащили за ухо.
Истина в том, сказал он себе, рассматривая фотографии судьи, сделанные в день выхода на пенсию, что Фюльжанс всегда выглядел моложе своих лет. Он был невероятно крепок и силен, чего Куртен знать не мог. Максим Леклерк не был обычным пациентом, да и призраком стал необычным.
Адамберг сварил себе еще кофе. Он с нетерпением ждал, когда вернутся из магазина Клементина с Жозеттой. Расставшись с деревом по имени Ретанкур, он нуждался в их поддержке, ему было просто необходимо сообщать им о каждом своем шаге.
– Мы ухватили его за ухо, Клементина, – сказал он, разгружая корзину.
– Слава богу. Это как клубок – потянешь за кончик, размотаешь до конца.
– Разрабатываете новый канал, комиссар? – спросила Жозетта.
– Говорю тебе, он больше не комиссар. Это другая жизнь, Жозетта.
– Отправимся в Ришелье, Жозетта. Будем искать фамилию врача, который шестнадцать лет назад подписал свидетельство о смерти.
– Разве это работа! – с недовольной гримаской вздохнула хакерша.
На то, чтобы найти терапевта, Жозетте понадобилось двадцать минут. Колетт Шуазель стала лечащим врачом судьи после его переезда в город. Она осмотрела тело, поставила диагноз «остановка сердца» и выписала разрешение на захоронение.
– Адрес ее есть, Жозетта?
– Она закрыла кабинет через четыре месяца после смерти судьи.
– Ушла на пенсию?
– Нет. Ей было сорок восемь лет.
– Замечательно. Теперь займемся ею.
– Это будет труднее, у нее очень распространенная фамилия. Но сейчас ей всего шестьдесят четыре, возможно, она еще практикует. Посмотрим профессиональные справочники.
– И судебный архив. Поищем следы Колетт Шуазель и там.
– Если она была осуждена, то права на медицинскую практику ее лишили.
– Вот именно. Поэтому мы будем искать в оправдательных приговорах.
Адамберг оставил Жозетту с ее лампой Аладдина и пошел помочь Клементине – она чистила овощи к обеду.
– Она проскальзывает мимо ловушек, как угорь под камнями, – сказал Адамберг, садясь.
– Ну, это же ее профессия, – откликнулась Клементина – она понятия не имела, как сложны махинации Жозетты. – Это как с картошкой. Важен навык. Старайтесь.
– Я умею чистить картошку, Клементина.
– Нет. Вы плохо вычищаете глазки. Нельзя их оставлять, они ядовитые.
Клементина продемонстрировала, как нужно вырезать маленький конус в клубне.
– Это яд, только если картофелина сырая.
– Все равно их нужно извлекать.
– Хорошо. Я буду внимателен.
Когда Жозетта принесла распечатку, картошка под чутким руководством Клементины сварилась, а стол был накрыт.
– Получилось, дорогуша? – спросила Клементина, раскладывая еду.
– Думаю, да, – ответила Жозетта, положив листок рядом с тарелкой.
– Я не очень люблю, когда за едой работают. Лично мне это не мешает, но папа не одобрил бы. Ну ладно, вам отпущено всего шесть недель.
– Колетт Шуазель работала в Ренне с шестнадцати лет. В двадцать семь у нее были серьезные неприятности. Одна из ее пожилых пациенток, которой она давала морфий, умерла. Ошибка в дозировке – очень серьезная ошибка, это могло стоить ей карьеры.
– Похоже на то, – согласилась Клементина.
– Где вы это отыскали, Жозетта?
– В Туре, во второй юридической вотчине Фюльжанса.
– Ее оправдали?
– Да. Адвокат доказал, что обвиняемая все сделала безупречно. Пациентка была когда-то ветеринаром и имела возможность достать морфий.
– Адвоката прислал Фюльжанс.
– Присяжные приняли версию самоубийства. Шуазель вышла сухой из воды,
– И стала заложницей судьи. Жозетта, – Адамберг положил ладонь на руку старушки, – ваши подземелья выведут нас на свежий воздух. Вернее, под землю.
– Тогда вперед, – сказала Клементина.
Адамберг долго размышлял, сидя у камина с десертом на коленях. Дело легким не будет. Данглар вроде бы успокоился, но все равно пошлет его куда подальше. А вот на Ретанкур он может рассчитывать. Комиссар вынул из кармана своего скарабея с красными и зелеными лапками и набрал номер на блестящей спинке. Услышав серьезный голос своего лейтенанта-клена, он испытал мгновенный прилив радости и успокоения.
– Не волнуйтесь, Ретанкур, я меняю частоту каждые пять минут.
– Данглар рассказал мне об отсрочке.
– Да, лейтенант, но времени у меня мало, так что нужно спешить. Я считаю, что судья обрел жизнь после смерти.
– То есть?
– Пока что я выудил только ухо. Но два года назад оно было очень даже живым и обреталось в двадцати километрах от Шильтигема.
Одинокое и волосатое, похожее на хищную ночную бабочку, оно кружило по чердаку усадьбы «Schloss».
– А за этим ухом что-нибудь просматривается? – спросила Ретанкур.
– Да. Подозрительное разрешение на захоронение. Врач была из числа вассалов Фюльжанса. Думаю, судья поселился в Ришелье именно из-за этого врача.
– Он запрограммировал свою смерть?
– Скорее всего. Передайте информацию Данглару.
– Почему вы не хотите сами с ним связаться?
– Это его нервирует.
Данглар перезвонил минут через десять, и голос его звучал сухо.
– Если я правильно понял, комиссар, вы воскресили судью? Ни больше ни меньше?
– Похоже на то, Данглар. Наш преследуемый больше не мертвец.
– А девяностодевятилетний старик. Столетний старик, комиссар.
– Я это осознаю.
– Утопия! До девяноста девяти лет редко кто доживает.
– В моей деревне был один такой.
– Вменяемый?
– Не слишком, – признался Адамберг.
– Согласитесь, – Данглар не сдавался, – что столетний старик, нападающий на женщину, закалывающий ее вилами и оттаскивающий труп в поля вместе с велосипедом, это нонсенс.
– Ничего не могу поделать. Судья был силен, как сказочный богатырь.
– Был, комиссар. Человек, которому исполнилось девяносто девять, не обладает невероятной силой. Столетних убийц не бывает.
– Дьявол плевать хотел на возраст. Нужно провести эксгумацию.
– Значит, вот до чего дошло?
– Да.
– На меня не рассчитывайте. Вы заходите слишком далеко, а я не камикадзе.
– Понимаю.
– Я ставил на подражателя, но никак не на живого мертвеца и не на старика-убийцу.
– Я попробую сам послать запрос. Но если разрешение поступит в отдел, приезжайте в Ришелье. Вы, Ретанкур и Мордан.
– Только не я, комиссар.
– Что бы ни лежало в могиле, вы должны это увидеть. Вы приедете.
– Мне хорошо известно, что обычно кладут в гроб. Тут и ездить никуда не надо.
– Данглар, Брезийон дал мне имя Лампруа [4]. Это вам о чем-нибудь говорит?
– Это древняя рыба, – ответил капитан с усмешкой в голосе. – Вернее, прапрарыба. Похожа на угря.
– О… – Адамберга не слишком обрадовала близость с доисторическим существом из озера Пинк. – А в ней есть что-нибудь особенное?
– У нее нет зубов. Нет челюстей. Она функционирует как вантуз, если хотите.
Повесив трубку, Адамберг задумался над тем, что имел в виду окружной комисcар, награждая его этим именем. Может, он хотел намекнуть Адамбергу, что ему недостает тонкости? Или на шесть недель отсрочки, которые он из него вытянул? Как вантуз, который всасывает все подряд, преодолевая сопротивление. Только если Брезийон не решил в такой затейливой форме признать его невиновным, беззубым, то есть не Трезубцем.
Добиться от Брезийона разрешения на эксгумацию судьи Фюльжанса было практически нереально. Адамберг вообразил себя миногой и попытался привлечь окружного комиссара на свою сторону, но Брезийон немедленно открестился от уха, жившего своей жизнью в департаменте Нижний Рейн после смерти судьи. Сомнительное разрешение на захоронение, выданное доктором Шуазель, тоже не слишком его заинтересовало.
– Какой у нас сегодня день?
– Воскресенье.
– Во вторник, в четырнадцать ноль-ноль. – Брезийон передумал так же стремительно, как тогда, когда Адамберг вырвал у него короткую отсрочку.
– Ретанкур, Мордан и Данглар должны присутствовать, – едва успел выкрикнуть напоследок Адамберг.
Он аккуратно захлопнул мобильник, чтобы не помять надкрылья. Возможно, оставив «своего» человека на свободе, окружной комиссар чувствовал себя обязанным следовать логике этого решения и не покидать подчиненного до самого конца его поисков. Или его всосала минога. Все изменится, когда Адамберг сдастся, явится к нему в дом и сядет в кресло в гостиной. Он вспомнил большой палец Брезийона и невольно задался вопросом: что будет, если миноге скормить горящую сигарету? Ничего не выйдет, она живет под водой. Теперь и это создание присоединилось к другим тварям, пытаю¬щимся пролезть Страсбургский собор. Была среди них и жирная ночная бабочка с чердака «Schloss», полуухо, полугриб.