Варгас Фред. Игра Нептуна

   Адамберг постучал тихо, два раза. Данглар сунул Снежка под мышку и пошел открывать. Комиссар покосился на кота:
   – У нее все хорошо?
   – Терпимо, – ответил Данглар.
   Тема закрыта, сообщение получено. Мужчины сели за стол, Данглар вернул кота на место и начал
   излагать комиссару свои сомнения. Адамберг слушал, прижимая к боку левую руку и подперев щеку правой.
   – Я знаю, – перебил он. – Неужели вы думаете, что я не дал себе труда проанализировать и сравнить все замеры ран? Я знаю их наизусть. Знаю все о различиях, глубине, форме, расположении. Но не забывайте – в судье Фюльжансе нет ничего человеческого. Он не настолько глуп, чтобы убивать одними и теми же вилами. Нет, в уме ему не откажешь. Но убивает всегда трезубцем. Это его фирменный знак, его скипетр.
   – Надо определиться, – возразил Данглар. – Одно орудие или несколько? Раны ведь разные.
   – Это одно и то же. Удивительно то, что различия малые, Данглар, очень малые. Расстояния между ранами меняются, но чуть-чуть. Взгляните. Общая длина линии, на которой расположены раны, никогда не превышает шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Так было с убийством Лизы Отан, в котором – я считаю это доказанным – судья использовал вилы: общая длина – шестнадцать и девять десятых сантиметра, четыре и семь десятых между первым и вторым отверстиями и пять сантиметров между вторым и третьим. А вот другие случаи. Номер четыре – Жюльен Субиз, убит ножом: расстояния пять и четыре десятых и четыре и восемь десятых сантиметра на линии в десять и восемь десятых сантиметра. Номер восемь – Жанна Лессар, шило: расстояния четыре и пять десятых и четыре и восемь десятых сантиметра на линии в шестнадцать и две десятых сантиметра.
   Самый большой разлет имеют раны, нанесенные шилом или отверткой, самый маленький – раны, нанесенные ножом с тонким лезвием. Но общая длина линии никогда не превышает шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Как вы это объясните, Данглар? Восемь разных убийств, в каждом три удара в линию, длиной не больше шестнадцати и девяти десятых сантиметра? С каких пор при ударах в живот используется математическая линейка? Данглар нахмурился.
   – Что касается отклонений от линии вверх или вниз, – продолжал Адамберг, – то они совсем мизерные: не более четырех миллиметров, если использовался нож, еще меньше в случае с шилом. Максимальная ширина линии, то есть размер ран по перпендикуляру к связующей их прямой, – девять миллиметров. Не больше. Таким был диаметр отверстий на теле Лизы. Как вы это объясните? Правило? Кодекс убийц? Все виновные были пьяны в стельку, у них дрожали руки. А амнезия? Но ни один из них не осмелился выйти за эти пределы – шестнадцать и девять десятых сантиметра и девять миллиметров? Что за чудо такое, Данглар?
   Данглар быстро соображал и соглашался с аргументами комиссара, но не понимал, как разные раны могут быть нанесены одним орудием.
   – Вы представляете себе вилы? – спросил Адамберг, сделав набросок. – Вот ручка, вот поперечная усиленная перекладина, вот зубья. Ручка и перекладина остаются, а зубья меняются. Понимаете, Данглар? Зубья меняются. Разумеется, в рамках размеров поперечной перекладины – шестнадцать и девять десятых сантиметра в длину и девять миллиметров в ширину.
   – Хотите сказать, он каждый раз берет три колющих предмета и приваривает их на время к поперечине заместо зубьев?
   – Именно так, капитан. Он не может поменять орудие, оно для него как фетиш, это свидетельствует о его патологии. Убийце необходимо, чтобы орудие было одним и тем же, ручка и перекладина – его душа и разум. Но из соображений безопасности судья каждый раз меняет зубья.
   – Сварка – дело не простое.
   – Вы не правы, Данглар, кроме того, даже если сварка не профессиональная, орудие убийства используется всего раз, им наносят удар сверху вниз.
   – Вы считаете, что для каждого убийства преступник готовил четыре одинаковых ножа или шила: три лезвия он крепил к вилам, а одно клал в карман козлу отпущения.
   – Именно так, и согласитесь – тут нет ничего сложного. Каждый раз орудие убийства было самым обычным, и притом новым. Совершенно новая вещь в руке у бродяги – это, по-вашему, правдоподобно?
   Данглар поглаживал себя по подбородку.
   – В случае с Лизой он действовал иначе. Убил девушку вилами, а потом воткнул шило в каждую рану. Та же схема в убийстве номер четыре, там обвинили подростка, и тоже в деревне. Судья, вероятно, рассудил, что следователь начнет выяснять, откуда у подростка новый инструмент, зайдет в тупик и заподозрит инсценировку. Он использовал старое шило и запутал следы.
   – Правдоподобно, – признал Данглар.
   – Да, но главное – это совпадение в деталях. Тот же человек, то же орудие. Я проверял. Когда судья переехал, я осмотрел каждый сантиметр в его владениях. Все инструменты остались в сарае – кроме вил. Он забрал драгоценную вещь с собой.
   – Если все так очевидно, почему правда до сих пор не доказана? За четырнадцать лет вашей охоты?
   – По четырем причинам, Данглар. Во-первых – уж простите, – потому, что каждый рассуждал, как вы: разные орудия убийства, разный характер ран, следовательно, убийцы тоже разные. Во-вторых, территориальная разобщенность следователей, отсутствие межрегиональных связей, сами знаете. В-третьих, каждый раз на блюдечке преподносился идеальный убийца. И в-четвертых, помните, каким могущественным человеком был судья, почти неприкосновенным.
   – Да, но почему вы не выступили, составив обвинительное заключение?
   Адамберг коротко и печально улыбнулся.
   – Из-за всеобщего недоверия. Любой судья немедленно узнавал о моей личной заинтересованности, и мои обвинения выглядели навязчивой идеей. Окружающие были убеждены, что я способен на все, лишь бы обелить Рафаэля. Вы поступили бы иначе? Моя теория разбивалась о могущество судьи. Меня никогда не выслушивали до конца. «Признайте раз и навсегда, Адамберг, что эту девушку убил ваш брат. Не зря же он исчез». Я жил под угрозой суда за диффамацию.
   – Тупик, – резюмировал Данглар.
   – Неужели, капитан? Вы понимаете, что до Лизы судья убил пятерых человек и двоих после нее. Восемь убийств за тридцать четыре года. Это не работа серийного убийцы, а дело всей жизни, целая программа. Я вычислил первые пять преступлений благодаря архивам, но мог найти не все. Потом я шел за ним по пятам и следил за новостями. Фюльжанс знал, что я не смирился. Из-за меня он постоянно убегал, ускользал как змей. Но дело не кончено, Данглар. Фюльжанс вылез из могилы и убил в девятый раз в Шильтигеме. Это его рука, я знаю. Три удара в линию. Я должен съездить туда, проверить замеры, но уверен – длина линии не будет превышать шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Шило было новым. Задержанный – бездомный алкоголик, потерявший память. Все сходится.
   – И все-таки, – поморщился Данглар, – вместе с Шильтигемом мы имеем серию убийств, растянувшуюся на пятьдесят четыре года. Ничего подобного нет в анналах криминалистики.
   – Трезубец – это тоже нечто невиданное. Исчадье ада. Чудовище. Не знаю, как вас убедить. Вы ведь его не знали.
   – И все-таки, – повторил Данглар. – Он остановился в восемьдесят третьем и продолжил двадцать лет спустя? Бессмыслица.
   – Почему вы решили, что он не убивал все это время?
   – Вы сами сказали, что отслеживали события. И двадцать лет было тихо.
   – Потому что я остановился в восемьдесят седьмом году. Я преследовал его четырнадцать лет, а не тридцать.
   Данглар удивленно поднял голову:
   – Почему? Устали? Или на вас оказывали давление?
   Адамберг поднялся, походил по комнате, склонив голову к раненой руке, вернулся к столу и наклонился к своему заместителю:
   – Потому что в восемьдесят седьмом году он умер.
   – Что?
   – Умер. Судья Фюльжанс умер шестнадцать лет назад, в Ришелье, в собственном доме. Девятнадцатого ноября восемьдесят седьмого года.
   – Господи,вы уверены?
   – Разумеется. Я узнал из газет и был на его похоронах. Видел, как гроб опускали в могилу, как земля приняла это чудовище. В тот черный день я утратил надежду оправдать брата. Судья ускользнул от меня навсегда.
   Наступила долгая тишина. Данглар не знал, что делать. Он был совершенно ошеломлен и механическим жестом выравнивал стопку папок.
   – Давайте, Данглар, выскажите свое предположение. Смелее.
   – Шильтигем, – прошептал Данглар.
   – Вот именно, Шильтигем. Судья восстал из ада, и у меня снова есть шанс. Понимаете? Мне повезло. И на сей раз я удачу не упущу.
   – Если я правильно понял, – осторожно начал Данглар, – у него не было ни ученика, ни сына, ни имитатора?
   – Никого. Ни жены, ни детей. Судья – одинокий хищник. Шильтигем – это его рук дело, подражатель тут ни при чем.
   Тревога лишила капитана дара речи. Он колебался, но в конце концов решил взять мягкостью.
   – Последнее убийство вас подкосило. Это всего лишь ужасное совпадение.
   – Нет, Данглар, нет.
   – Комиссар, – спокойно произнес Данглар, – судья умер шестнадцать лет назад. Превратился в прах и тлен.
   – Да мне до этого и дела нет! Значение имеет только девушка из Шильтигема.
   – Черт возьми, – вскинулся Данглар, – да о чем вы? Полагаете, что судья восстал из мертвых?
   – Я верю фактам. Это он, удача ко мне вернулась. Кстати, мне были знамения.
   – Какие «знамения»?
   – Знаки, сигналы тревоги. Официантка в баре, плакат, кнопки.
   Данглар вскочил, придя в ужас.
   – Черт возьми, какие «знаки»? Вы стали мистиком? За чем вы гонитесь, комиссар? За призраком? За привидением? За живым мертвецом? И где он живет? В вашем мозгу?
   – Я гонюсь за Трезубцем. Который совсем недавно жил недалеко от Шильтигема.
   – Он умер! Он мертв! – закричал Данглар. Под встревоженным взглядом капитана Адамберг начал осторожно, по одной, складывать папки в портфельчик.
   – Разве смерть может погубить дьявола, Данглар?
   Он схватил свою куртку, махнул на прощанье здоровой рукой и ушел.
   Данглар был убит. Он упал на стул и глотнул пива. Адамберг пропал, его поглотило безумие. Кнопки, официантка в баре, плакат и живой мертвец. Дело зашло гораздо дальше, чем он думал. Комиссар пропал, погиб, унесен злым ветром.
   Он спал всего несколько часов и опоздал на работу. На столе лежала записка от Адамберга: он уехал в Страсбург утренним поездом. Вернется завтра. Данглар подумал о майоре Трабельмане и понадеялся на его терпение.
 
   Стоявший на дальнем конце платформы Страсбургского вокзала майор Трабельман был грубым крепышом с военной стрижкой. Лицо майора показалось Адамбергу жестким и веселым. Вряд ли такой человек согласится открыть дело по столь сомнительным документам. Трабельман пожал ему руку и безо всякой на то причины издал короткий смешок. Говорил он четко и громко.
   – Боевая рана? – спросил он, кивнув на руку Адамберга.
   – Задержание вышло суматошное, – подтвердил Адамберг.
   – Сколько у вас их всего?
   – Арестов?
   – Шрамов.
   – Четыре.
   – А у меня семь. Не родился еще полицейский, который побьет меня по этому показателю. – Трабельман снова рассмеялся. – Детские воспоминания, комиссар?
   Адамберг улыбнулся и кивнул на сумку:
   – Все здесь. Вот только я не уверен, что они вам понравятся.
   – Выслушать вас я все-таки могу, – ответил майор, открывая дверцу машины. – Я всегда любил сказки.
   – Даже страшные?
   – А разве бывают другие? – спросил Трабельман, трогаясь с места. – Волк в «Красной Шапочке», убийство детей в «Белоснежке», великан в «Мальчике-с-пальчик».
   Он остановился на красный свет и снова хмыкнул.
   – Убийства, повсюду убийства, – бросил он. – А Синяя Борода – отчаянный серийный убийца. Больше всего в этой сказочке мне всегда нравилось чертово несмываемое пятно крови на ключе. Его отмывали и счищали, а оно проступало как доказательство вины. Я часто о нем вспоминаю, когда упускаю преступника. Тогда я говорю себе: давай, малыш, беги, пятно вернется, и я тебя найду. У вас не так?
   – История, которую я привез, чем-то похожа на сказку о Синей Бороде. В ней есть три пятна крови, их стирают, а они все время возвращаются. Но только для того, кто хочет их увидеть, как в сказках.
   – Я должен проехать через Райхштет, забрать одного из моих бригадиров, так что нам придется покататься. Может, начнете рассказывать? Жил-был человек…
   – Он жил один, в своих владениях, с двумя собаками, – сказал Адамберг.
   – Хорошее начало, комиссар, мне нравится, – в четвертый раз хохотнул Трабельман.
   Припарковавшись на маленькой стоянке Райхштета, майор заговорил серьезно:
   – В вашей истории много убедительного, не стану спорить. Но если молодую Винд убил ваш человек – я говорю «если», – получается, что он уже полвека гуляет по свету со своим трезубцем-трансформером. Отдаете себе в этом отчет? Сколько ему было лет, когда он начал, ваш судья – Синяя Борода? В младших классах?
   Слова другие, но смысл возражений тот же.
   – Да нет.
   – Итак, комиссар, в каком году он родился?
   – Не знаю, – решил уклониться Адамберг, – и мне ничего не известно о его семье.
   – Получается, он далеко не мальчик, правда? Между семьюдесятью и восемьюдесятью, так?
   – Да.
   – Мне не стоит напоминать вам, какая нужна сила, чтобы нейтрализовать взрослого человека и убить его тремя ударами шила?
   – Вилы увеличивают силу удара.
   – Но потом убийца оттащил свою жертву и ее велосипед в поле, за десяток метров от дороги, причем ему пришлось миновать дренажную яму и взобраться на насыпь. Представляете, как тяжело тащить неподвижное тело? Элизабет Винд весила шестьдесят два килограмма.
   – Когда я видел его в последний раз, он был немолод, но от него исходила сила. Это правда, Трабельман. Рост – метр восемьдесят пять, ощущение мощи и энергии.
   – Вот именно – «ощущение», комиссар, – сказал Трабельман, открывая заднюю дверцу и коротко, по-военному, здороваясь с бригадиром. – И когда же это случилось?
   – Мне было двадцать.
   – Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно. Я могу так к вам обращаться?
   – Прошу вас.
   – Мы поедем прямо в Шильтигем, минуя Страсбург. Тем хуже для собора. Полагаю, вы не сильно расстроитесь?
   – Сегодня мне это безразлично.
   – А мне – так и всегда. Древности меня не впечатляют. Я его раз сто видел, но не люблю.
   – А что вы любите, Трабельман?
   – Жену, детей, работу.
   Как все просто.
   – И сказки. Обожаю сказки.
   Это уже сложнее, поправил себя Адамберг.
   – Но сказки – это тоже древность, – заметил он. – Да, и подревнее вашего типа. Но продолжайте.
   – Мы можем сначала заехать в морг?
   – Хотите снять мерку? Почему бы и нет.
   Адамберг заканчивал свой рассказ, когда они вошли в дверь института медико-судебной экспертизы.
   – Что? – закричал Трабельман, застыв посреди холла. – Судья Фюльжанс? Вы рехнулись, комиссар?
   – Почему? – спокойно спросил Адамберг. – Что в этом такого?
   – Черт побери, да вы знаете, кто такой судья Фюльжанс? Какие уж тут сказки! Вы бы еще сказали, что огонь изрыгает не дракон, а прекрасный принц.
   – Он красив, как принц, что не мешает ему изрыгать огонь.
   – Вы понимаете, что несете, Адамберг? О процессах Фюльжанса написана книга. Далеко не каждый судья в стране удостаивается такой чести, правда? Он выдающийся юрист и справедливый человек.
   – Справедливый? Он не любил ни женщин, ни детей. Не то что вы, Трабельман.
   – Я не сравниваю. Судья был выдающийся деятель, его уважали.
   – Опасались, Трабельман. У него была разящая рука.
   – Такая и нужна, чтобы вершилось правосудие.
   – И длинная. Живя в Нанте, он мог надавить на суд в Каркассоне.
   – У него был авторитет, с его мнением считались. Вы меня насмешили, Адамберг, здорово насмешили.
   К ним подбежал человек в белом халате:
   – Мое почтение, господа.
   – Привет, Менар, – буркнул Трабельман.
   – Простите, майор, я вас не узнал.
   – Представляю вам нашего парижского коллегу, комиссара Адамберга.
   – Я много о вас слышал. – Менар пожал ему руку.
   – Он весельчак, – уточнил Трабельман. – Менар, отведите нас к Элизабет Винд.
   Менар аккуратно отвернул простыню, и они увидели тело молодой покойницы. Несколько секунд Адамберг стоял неподвижно, потом осторожно повернул ее голову, чтобы рассмотреть синяк на затылке, и сконцентрировал все внимание на ранах на животе.
   – Похоже, между крайними ранами сантиметров двадцать, – сказал Трабельман.
   Адамберг покачал головой и вынул из сумки сантиметр.
   – Помогите мне, Трабельман. У меня всего одна рука.
   Майор развернул сантиметр. Адамберг приложил конец к краю первой раны и протянул его до края третьей.
   – Шестнадцать и семь десятых сантиметра, Трабельман. Я же говорил.
   – Это случайность.
   Не отвечая на последнюю реплику, Адамберг измерил максимальную ширину линии повреждений.
   – Восемь миллиметров, – объявил он, сворачивая сантиметр.
   Трабельман дернул шеей – он был смущен.
   – Полагаю, в участке вы назовете мне глубину ран? – спросил Адамберг.
   – И покажу шило, человека, который наносил им удары, и его отпечатки.
   – Вы все-таки посмотрите мои папки?
   – Я профессионал, как и вы, комиссар. И не оставляю без внимания ни одну версию.
   Трабельман издал смешок, и Адамберг не понял, к чему он относится.
   В шильтигемском участке Адамберг положил свои папки на стол майора, пока бригадир ходил за шилом. Орудие убийства в пластиковом пакете было абсолютно новым и выглядело бы самым невинным образом, если бы не следы крови.
   – Если я соглашусь с вами, – Трабельман сел за стол, – я сказал если, – нам придется искать человека, купившего четыре шила, а не одно.
   – Вы зря потратите время. Этот человек, – Адамберг не решался называть фамилию Фюльжанса, – не совершает подобных ошибок, он никогда бы не купил четыре шила одновременно, как последний любитель. По этой же самой причине он выбирает самые ходовые модели и покупает их в разных магазинах, с разрывом во времени.
   – Я бы поступал так же.
   У себя в кабинете майор вел себя жестче, его веселость почти иссякла. Наверное, все дело в позе – Трабельман сидел, а может, в официальной обстановке, решил Адамберг.
   – Одно шило могло быть куплено в Страсбурге в сентябре, – сказал он, – второе в июле в Рубэ, и так далее. Так ничего проследить не удастся.
   – Да, – согласился Трабельман. – Хотите увидеть нашего подозреваемого? Еще несколько допросов, и он признается. Когда мы его взяли, он был в стельку пьян – закачал в себя по меньшей мере полторы бутылки виски.
   – Отсюда и амнезия.
   – Вы на это купились, так? А я нет, комиссар. Если адвокаты построят защиту на амнезии и помрачении рассудка, он получит на десять-пятнадцать лет меньше. Трюк простой, но он срабатывает. В амнезию я верю не больше, чем в вашего прекрасного принца, обернувшегося драконом. Идите, Адамберг, взгляните на него и убедитесь сами.
   Бернар Ветийе, человек лет пятидесяти, длинный, худой, с опухшим лицом, полулежал на койке и почти не отреагировал на приход Адамберга. Все легавые одинаковы. Комиссар спросил, согласен ли он поговорить, и задержанный кивнул.
   – Мне все равно нечего вам рассказать, – сказал он глухим голосом. – Башка пустая, все забыл.
   – Знаю. А что было до того, как вы оказались на дороге?
   – Да я знать не знаю, как туда попал. Не люблю ходить. Три километра, не ближний путь.
   – Да, но что было до дороги? – настаивал Адамберг.
   – Ну, я пил.
   – Где?
   – Сначала в кабаке.
   – В каком?
   – В «Бочонке», рядом с лавкой зеленщика. Не совсем уж я и безмозглый, правда?
   – А потом?
   – Ну, потом они меня выкинули, как обычно, деньги-то кончились. Я был такой теплый, что и спорить не стал, решил поискать нору и прилечь. Сейчас здорово холодно. Мой угол заняли какие-то парни с тремя собаками. Я пошел по улице и очутился в сквере, в каком-то желтом пластиковом кубе для детей. Все теплее, чем на улице. Смахивает на будку с маленькой дверцей. А на полу что-то вроде мха. Но он не настоящий, чтобы дети не поранились.
   – Какой сквер?
   – Да тот, где стоят столы для пинг-понга, поблизости от кабака. Я не люблю ходить.
   – А потом? Ты был один?
   – Еще был парень, который искал ту же самую будку. Плохо, подумал я. Но сразу передумал, у него было два пузыря в карманах. Вот повезло, сказал я себе и сразу заявил: хочешь в будку – делись выпивкой. Ну, мы и договорились.
   – А как он выглядел?
   – Память-то у меня неплохая, но я к тому моменту совсем окосел, да и темно было. А потом, дареному коню в зубы не смотрят. Меня не он интересовал, а его бутылек.
   – Что-то же ты помнишь. Попробуй рассказать. Все, что вспомнишь. Как он говорил, какой был, как пил. Большой, толстый, маленький, старый, молодой?
   Ветийе почесал в затылке, как будто хотел ускорить мыслительный процесс, привстал на койке и поднял на Адамберга покрасневшие глаза.
   – Эй, они мне тут ничего не дают.
   Адамберг предусмотрительно взял с собой фляжку коньяку.
   Он взглянул на Ветийе, а потом показал глазами на дежурного.
   – Угу… – Ветийе все понял.
   – Позже, – произнес Адамберг одними губами. Ветийе кивнул.
   – Уверен, у тебя прекрасная память, – продолжал Адамберг. – Расскажи мне, как выглядел тот парень.
   – Даже не знаю. Старый, – сказал Ветийе, – но и молодой, живчик. Но старый.
   – Как он был одет? Не забыл?
   – Как люди, которые шляются ночью с двумя бутылками в карманах и ищут, где поспать. Старый пиджак, шарф, две шапки, натянутые на глаз, толстые перчатки – в общем, все, что нужно, чтобы не отморозить яйца.
   – Очки? Борода?
   – Без очков, глаза под шапкой. Бороды тоже не было, но и свежевыбритым его не назовешь. И от него не пахло.
   – То есть?
   – Я не делю будку с парнями, от которых пахнет. Так бывает, у каждого свое. Я хожу в баню два раза в неделю, не люблю, когда от меня воняет. И я не писаю в домике, где играют дети. Хоть я и пью, но детей уважаю. Они хорошие. Разговаривают с нами, с бродягами, как никто. «А у тебя есть папа? А мама?» Малыши все понимают, пока взрослые не забьют им мозги всяким дерьмом. Вот и я не пачкаю в их домике. Они уважают меня, а я – их.
   Адамберг повернулся к охраннику.
   – Бригадир, – попросил Адамберг, – не принесете мне стакан воды и две таблетки аспирина? Рана разболелась, – объяснил он, кивнув на свою руку.
   Бригадир ушел. Ветийе протянул руку и схватил фляжку. Не прошло и минуты, как дежурный вернулся со стаканчиком и лекарством. Адамбергу пришлось проглотить таблетки.
   – Эй, я вспомнил, – сказал Ветийе, указывая на стаканчик. – Тот щедрый парень, у него был такой же. У нас у каждого была своя бутылка. Но он не пил из горлышка. Такая цаца…
   – Ты уверен?
   – Точно. Я еще сказал себе: этот тип раньше высоко летал. Некоторые ведь падают с самого верха. Девка его бросила, и все, начал пить и скатился вниз. Я так не согласен. Нельзя скатываться вниз только потому, что тебя бросила девка или выгнали с работы. Надо цепляться, черт возьми. А со мной, понимаешь, другое дело, это не потому, что мне силы не хватило. Я сверху не падал, потому что и так был внизу. Тут и остался. Чуешь разницу?
   – Конечно. – Адамберг кивнул.
   – Заметь, я никого не сужу. Но разница-то есть. Правда, когда Жози меня бросила, я не обрадовался. Но я и раньше пил. Потому она и ушла. Я не могу ее винить, я никого не сужу. Кроме тех толстых задниц, которые мне и монетку не кинут. Тогда, бывает, иду и гажу им под дверь. Но никогда на детской площадке.
   – Ты уверен, что он был из богатеньких?
   – Да, парень. И сорвался он недавно. Среди нас ты долго со стаканчиком не повыпендриваешься. Месяца три-четыре, а потом все, пьешь из горла, как последний алкаш. Как я. Я вот не пью с теми, от кого воняет, но это другое. У меня просто нюх такой. И я никого не сужу.
   – Хочешь сказать, он на улице месяца четыре?
   – Ну, я тебе не радар, но на улице он недавно. Наверное, его бросила девка, выгнала из дома, кто знает?
   – А вы разговаривали?
   – Да так, перемолвились. Мол, вино хорошее. А погода такая, что и собаку жалко во двор выгнать. Обычные вещи.
   Ветийе положил руку на свой толстый свитер, туда, где в кармане рубашки лежала бутылка.
   – Он долго с тобой оставался?
   – Да я за временем не следил.
   – Но он ушел? Или спал в будке?
   – Не помню. Наверное, я тогда сразу заснул. Или пошел гулять, не знаю.
   – А дальше?
   Ветийе развел руками и бессильно уронил их на колени.
   – А дальше дорога, утро, жандармы.
   – Тебе снились сны? Ты что-нибудь видел, ощущал?
   Бродяга задумчиво наморщил лоб, поскреб ногтями по драному свитеру. Адамберг снова повернулся к бригадиру:
   – Не принесете мою сумку? Я должен кое-что записать.
   Ветийе, выйдя из ступора, со змеиной стремительностью вынул фляжку, открыл ее и сделал несколько глотков. Когда жандарм вернулся, сокровище уже вернулось в карман рубашки. Адамберг подивился его ловкости. Человек ко всему приспосабливается, а Ветийе явно умен.
   – Кое-что, – вдруг сказал он. Щеки его порозовели. – Мне снилось, что я нашел удобное теплое местечко. И я злился, что не могу от души подрыхнуть.
   – Почему?
   – Потому что меня тошнило.
   – Тебя часто тошнит?
   – Никогда.
   – А сны о том, что тебе тепло, когда-нибудь раньше снились?
   – Слушай, если бы мне такое снилось, я бы жил в Перу.