Страница:
Девушку снова понесло, и Адамберг не знал, как от нее избавиться.
– Вот его фотка. Красивый, правда? Ты тоже, но в другом стиле. Не обычный, всякая всячина в тебе, и немолодой. Мне нравятся твой нос и глаза. И ужасно нравится, когда ты улыбаешься, – сказала она, прикоснувшись пальцами к его векам и губам. – И когда ты говоришь. Твой голос. Знаешь, какой у тебя голос?
– Эй, Ноэлла, – перебил ее официант, положив на стол два счета. – Ты все еще в «Карибу»?
– Да, надо набрать денег на билет, Мишель.
– И до сих пор страдаешь по своему мужику?
– Иногда, вечерами. На некоторых тоска нападает по утрам, а на других – вечером. Я из последних.
– Можешь перестать о нем жалеть. Его загребли.
– Да ты чего? – Ноэлла вскочила.
– Точно тебе говорю. Он угонял тачки, перебивал номера и продавал. Представляешь?
– Я тебе не верю. – Ноэлла тряхнула волосами. – Он работал с компьютерами.
– До тебя долго доходит, красавица. Этот парень – двуличная сволочь. Лицемер. Просифонь мозги, Ноэлла. Это не глупости, раз написали в газете.
– Я ничего не знала.
– Черным по белому, в ежедневной газете Халла. Как-то он был в размазе, и копы повязали его, как ребенка. Он пытался оказать сопротивление, и дела его плохи. Твой парень был опасным человеком. Просифонь мозги. Я тебе рассказал, чтобы ты не убивалась. Извини, меня зовут.
– Ну надо же… – Ноэлла обмакнула палец в остатки сахара на дне чашки. – Ничего, если я с тобой выпью? Мне надо прийти в себя.
– Десять минут, – согласился Адамберг. – А потом я отправлюсь спать, – решительно сказал он.
– Идет. – Ноэлла сделала заказ. – Ты занятой человек. Нет, но ты можешь такое вообразить? Насчет моего?
– Просифонь мозги, – повторил Адамберг слова официанта. – Что это он тебе посоветовал? Забыть? Выбросить из головы?
– Нет. Хорошенько задуматься.
– А что значит «быть в размазе»?
– Напиться до бесчувствия. Хватит, Ноэлла тебе не словарь.
– Иначе мне не понять твою историю.
– Ну вот, значит, она еще глупее, чем я думала. Мне нужно прошвырнуться, – сказала она, допив одним глотком вино. – Я тебя провожу.
Изумленный Адамберг медлил с ответом.
– Я на машине, а ты пешком, – нетерпеливо объяснила Ноэлла. – Ты же не думаешь возвращаться по тропе?
– Собирался.
– На улице льет как из ведра. Ты меня боишься? Она пугает сорокалетнего мужчину? Полицейского?
– Конечно нет. – Адамберг улыбнулся.
– Вот и хорошо. Где ты живешь?
– Недалеко от улицы Прево.
– Знаю, мой дом в трех кварталах. Поехали.
Адамберг встал, не понимая, почему ему так не хочется ехать с этой прелестной девушкой в ее машине. Ноэлла притормозила у его дома, Адамберг поблагодарил и открыл дверцу.
– Не поцелуешь меня на прощанье? Для француза ты не слишком вежлив.
– Извини, я горец. Грубиян.
Адамберг с невозмутимым видом расцеловал ее в обе щеки. Оскорбленная Ноэлла нахмурилась. Он открыл дверь и кивнул консьержу – тот всегда заступал на пост после одиннадцати вечера. Приняв душ, он плюхнулся на широкую кровать. В Канаде все предметы больше, чем во Франции. А вот воспоминания мельче.
Утром температура упала до минус четырех, и Адамберг побежал смотреть на свою реку. Берега прудиков вдоль тропы замерзли, и Адамберг разбивал лед грубыми ботинками под бдительным взглядом белок. Он собрался пойти дальше, но споткнулся о мысль о сидящей на камне Ноэлле, вернулся назад и сел, чтобы понаблюдать за драчкой между утками и казарками. Повсюду идут битвы за территорию. Один из гусей взял на себя роль главного комиссара: он расправлял крылья и щелкал клювом, наскакивая на других. Адамбергу не нравился этот гусь. Он запомнил отметину на перьях и решил на следующий день прийти посмотреть, сумел тот стать диктатором или у гусей тоже бывают демократические выборы. Оставив птиц с их разборками, он пошел к машине. Под днище забралась белка, ее хвост маячил у переднего колеса. Адамберг осторожно тронулся с места, чтобы не раздавить зверька.
Суперинтендант Лалиберте снова пришел в хорошее настроение, узнав, что Жюль Сен-Круа показал себя настоящим гражданином, наполнив пробирку и запечатав ее в большой конверт.
– Сперма – основное доказательство! – кричал он Адамбергу, не обращая внимания на забившихся в угол супругов Сен-Круа. – Два варианта, Адамберг, – продолжал Лалиберте, стоя в центре гостиной. – Взятие проб «вживую» и «всухую». Первый случай – сперма находится во влагалище жертвы. Второй случай куда труднее. Тут все зависит от местонахождения спермы: ткань, земля, трава и ковровые покрытия требуют разного подхода. Сложнее всего с травой. Ты следишь за моей мыслью? Сейчас мы распределим ее в четырех стратегических местах: на дороге, в саду, на кровати и на ковре в гостиной.
Супруги Сен-Круа испарились из комнаты, как будто были в чем-то виноваты, а полицейские все утро наносили на разные поверхности капельки спермы, обводя их мелом, чтобы не потерять.
– Пока это сохнет, – объявил Лалиберте, – займемся мочой в туалете. Бери карту и сумку.
У семьи Сен-Круа выдался тяжелый день – к полному удовольствию суперинтенданта. Он заставил Линду плакать, чтобы собрать ее слезы, а Жюля гонял по холоду, чтобы получить его сопли. Все образцы оказались удачными, и он возвращался в ККЖ с добычей. Омрачило удачный день одно происшествие: в последнюю минуту пришлось произвести замену в команде, поскольку двое добровольцев категорически отказались отдавать свои пробирки инспекторам-женщинам. Это взбесило Лалиберте.
– Черт возьми, Луисез! – орал он в телефон. – Что они себе вообразили, эти кретины? Считают свою сперму жидким золотом? Готовы раздавать ее бабам направо и налево, а когда речь заходит о деле – выкобениваются! Так прямо и скажи этому гребаному гражданину.
– Не могу, суперинтендант, – отвечала кроткая Берта Луисез. – Он уперся, как медведь. Лучше мне поменяться с Портленсом.
Лалиберте пришлось уступить, но он до вечера переживал случившееся как личное оскорбление.
– Мужики, – сказал он Адамбергу, подходя к ККЖ, – бывают грубыми, как бизоны. Теперь, когда пробы взяты, я скажу пару ласковых этим чертовым гражданам. Женщины из моего подразделения знают об этой проклятой сперме раз в сто больше, чем эти уроды.
– Брось, Орель, – предложил Адамберг. – Плюнь и разотри.
– Я воспринимаю это как личное оскорбление, Адамберг. Отправляйся сегодня вечером к бабам, коли есть охота, а я после ужина нанесу визит двум ослам и объясню им, что почем.
В этот день Адамберг узнал, что бурная жизнерадостность суперинтенданта имеет не менее пылкую оборотную сторону. В Лалиберте уживались горячий, прямой, бестактный весельчак и закрытый, упертый холерик.
– Надеюсь не ты его так разозлил? – с тревогой спросил Адамберга сержант Санкартье.
Санкартье говорил тихим голосом и ходил чуть согнувшись, как все застенчивые люди.
– Нет, два кретина, которые отказались отдать пробирки нашим женщинам.
– Ну и слава богу. Можно дать тебе совет? – Он поднял на Адамберга темные глаза.
– Слушаю тебя.
– Лалиберте – хороший мужик, но когда он шутит, лучше смеяться и не вякать. Не стоит его провоцировать. Когда наш босс в гневе, даже деревья трепещут.
– С ним часто такое случается?
– Когда ему возражают или если встал не с той ноги. Ты знаешь, что в понедельник мы работаем вместе?
После коллективного ужина в «Пяти воскресеньях» в честь окончания первой рабочей недели их пребывания в Канаде Адамберг возвращался в гостиницу через лес. Он привык к тропе, угадывал все горки и ямы, различал блеск воды по краям и шел очень быстро. На полпути он остановился перевязать шнурок, и тут на него направили луч фонарика.
– Эй, парень! – Низкий голос звучал агрессивно. – Что это ты тут делаешь? Ищешь чего?
Адамберг посветил фонариком и увидел крепкого парня, тот наблюдал за ним, приняв бойцовскую стойку с расставленными ногами. Одет он был как лесник, на голове красовалась надвинутая до бровей ушанка.
– В чем дело? – спросил Адамберг. – Думаю, тропа для всех открыта?
– Ага, – произнес незнакомец после паузы. – Ты из старой страны. Француз, так?
– Да.
– Удивляешься, как я догадался? – Лесник засмеялся и подошел ближе. – Говоришь как по писаному. Что ты здесь делаешь? За мужиками охотишься?
– А ты?
– Не груби, я делянку охраняю. Приходится охранять инструменты, они денег стоят.
– Какую делянку?
– Разве не видишь? – Сторож посветил фонарем.
В лесу над дорогой Адамберг заметил пикап, трейлер и прислоненные к деревьям инструменты.
– А чем здесь занимаются? – вежливо поинтересовался Адамберг.
В Квебеке не так-то просто бывает прервать разговор.
– Выкапывают сухие деревья и сажают клены, – объяснил ночной сторож. – Я подумал, ты хочешь стянуть инструменты. Черт, извини, что остановил тебя, но это моя работа. Ты часто так бегаешь по ночам?
– Люблю побегать.
– Ты турист?
– Я полицейский. Работаю с ККЖ в Гатино.
Это сообщение окончательно развеяло сомнения сторожа.
– О'кей, парень, все в порядке. Не хочешь выпить пивка у меня в будке?
– Спасибо, но мне пора. Надо работать.
– Что ж, ладно. Пока.
Подходя к камню Шамплена, Адамберг замедлил шаг. Закутанная в анорак Ноэлла сидела на камне. Он заметил огонек ее сигареты, бесшумно отступил и поднялся в лес, чтобы не встречаться с ней. Через тридцать метров он вернулся на тропинку и поспешил к зданию. Черт возьми, ну не дьявол же во плоти эта девчонка! Дьявол, напомнивший ему о судье Фюльжансе. Думаешь, что все забыл, а мысли возвращаются, бьются под черепом, выглядывают из-за облачка над океаном.
Вуазне собирался провести выходные в лесу и на озерах, с биноклем и фотоаппаратом. Машин не хватало, и он брал с собой Жюстена и Ретанкур. Четверо других парижан выбрали город и уезжали в Оттаву и Монреаль. Адамберг решил отправиться на север. Утром, перед отъездом, он пошел проверить, отстоял ли вчерашний клекочущий гусак свое верховенство или нет.
Оказалось, что деспот остался у власти: гуси следовали у него в форватере, синхронно поворачивая, стоило вожаку поменять направление, и застывая, когда он, распушив перья, кидался гонять по воде уток. Адамберг ругнулся, погрозил ему кулаком и вернулся к машине. Перед тем, как тронуться, он присел на корточки, чтобы проверить, нет ли под машиной белки.
Он поехал прямо на север, пообедал в Казабазуа и продолжил путешествие по бескрайним землям. В десяти километрах от города асфальт кончался: квебекцы попросту его не клали из-за морозных зим и обледенения. Адамберг ужасно обрадовался мысли, что если будет ехать все время прямо, то попадет в Гренландию. Такая идея не придет в голову, когда выходишь с работы в Париже. Или в Бордо. Он отклонился в сторону, свернул к югу и остановился на опушке леса неподалеку от озера Пинк – Розового озера. Леса были пустынны, на ковре из красных листьев тут и там лежал снег. Попадались таблички, советующие остерегаться медведей и обращать внимание на следы когтей на стволах деревьев. «Помните, что медведи-гризли взбираются на буковые деревья за плодами». Ладно, пообещал Адамберг, поднял голову и, трогая пальцем отметины от когтей, поискал взглядом животное в листве. Пока что он видел только бобровые плотины и олений помет. Повсюду были одни следы и отпечатки, а звери где-то прятались. Как следы Максима Леклерка в «Schloss» в Агно.
Не думай о «Schloss», иди полюбуйся на это розовое озеро.
Озеро Пинк было одним из миллиона маленьких озер, но Адамбергу оно показалось красивым и широким. Еще в Страсбурге он принял решение читать все таблички, а потому не прошел и мимо той, где рассказывалось об озере Пинк. Табличка сообщала, что он попал на уникальное озеро.
Адамберг попятился. С недавних пор он то и дело натыкался на исключения, и это его нервировало. Он прогнал глупые мысли, привычно махнув рукой, и продолжил чтение. Глубина озера Пинк достигала двадцати метров, дно покрывал трехметровый слой ила. Замечательно. Но вот ведь незадача: из-за большой глубины вода на поверхности не смешивалась с водой в глубине. В пятнадцати метрах от поверхности вода переставала двигаться, туда не поступал кислород – как и в ил, которому стукнуло десять тысяч шестьсот лет. С виду нормальное озеро, резюмировал для себя Адамберг, вода в нем розовато-голубоватая, но внизу скрывается другое, со стоячей водой, мертвое, выгребная яма истории. Самым жутким было то, что там обитала морская доисторическая рыба. Адамберг взглянул на изображение рыбы. То ли карп, то ли форель, но с колючками. Он еще раз перечитал табличку, но названия не нашел.
Живое озеро, покоящееся на мертвом. Убежище безымянного создания, представленного только изображением. Адамберг наклонился над деревянным ограждением, пытаясь рассмотреть сквозь розовую воду загадочную недвижимость. Как получается, что его мысли всегда возвращаются к Трезубцу, отвлекаясь от следов медвежьих когтей на деревьях, от мертвого беззвучного, илистого, сероватого озера, в котором плавает выходец из давно минувшей эпохи?
Поколебавшись, Адамберг достал из куртки блокнот. Согрев руки, он тщательно перерисовал проклятую рыбину, обитающую между раем и адом. Он думал подольше побыть в лесу, но озеро Пинк заставило его заторопиться назад. Он повсюду натыкался на мертвого судью, соприкасался с опасными водами Нептуна, со следами его проклятого трезубца. Как поступил бы на его месте Лалиберте? Рассмеялся и отшвырнул бы дурные мысли ударом большой лапищи, голосуя за педантичность, педантичность и еще раз педантичность. Или схватил бы мертвой хваткой жертву?
Удаляясь от озера, Адамберг чувствовал, что роли переменились и теперь жертва охотится за ним, готовая вонзить в него зубы. Колючки, когти, лезвия. Пожалуй, Данглар был прав, говоря о его навязчивой идее.
Адамберг медленно вернулся к машине. Его часы (он выставил на обоих местное время, сохранив разницу в пять минут) показывали 16.12. Комиссар рулил по пустым дорогам, ища успокоения в однообразии лесов, но вскоре его потянуло к цивилизации. Он притормозил на подъезде к своей гостинице, но потом медленно набрал скорость, выехал из Халла и направился к Монреалю.
Происходило именно то, чего он не хотел делать. Он повторял себе это на протяжении двухсот километров, но машина мчалась сама по себе, как радиоуправляемая модель, со скоростью 90 километров в час, следуя за фарами ехавшего впереди пикапа.
Если машина знала, что катит в Монреаль, то Адамберг прекрасно помнил все, что сообщалось в зеленой программке, и время, и место. Можно, конечно, пойти в кино или в театр. Почему бы и нет. Тогда придется сменить машину, бросить эту чертову тачку и найти другую, которая не потащит его ни на озеро Пинк, ни на концерт Монреальского квинтета. В двадцать два часа тридцать шесть с половиной минут, сразу после антракта, он проскользнул в церковь и сел на переднюю скамью, спрятавшись за белой колонной.
Музыка Вивальди обволакивала, вызывая к жизни смутные образы. Вид играющей на альте Камиллы потряс Адамберга гораздо сильнее, чем он того хотел, но это был всего лишь час украденного счастья, пережитое исподтишка чувство, что ни к чему его не обязывало. Адамберг был полицейским до мозга костей и музыку воспринимал как тайну: она то взывала о помощи, то бурно ликовала, ставя вопросы и находя ответы.
В один из моментов, когда поющие струны сообщили залу, что «выход» из безнадежной ситуации вот-вот будет найден, мысли Адамберга перескочили на поспешный отъезд Трезубца из усадьбы «Schloss». Комиссар размышлял, наблюдая за смычком Камиллы. Судья всегда бежал от него, это было единственное жалкое преимущество, которого он добился. Он приехал в Шильтигем в среду, а на следующий день Трабельман спустил на него всех собак. За это время новость о его прибытии распространилась, и в пятницу о ней сообщили местные газеты. В тот же день Максим Леклерк выставил дом на продажу и освободил его. Если Адамберг прав, поединок продолжается, он снова гонится за покойником, но тот об этом знает, а значит, преимущества больше нет, потому что призрак не утратил власть и может в любой момент перекрыть ему кислород. Предупрежден – значит, вооружен. А тот, за кем он гонится, трижды вооружен. После возвращения в Париж придется менять стратегию, чтобы псы Фюльжанса не порвали ему ноги в куски. «Беги, молодой человек. Считаю до четырех». Беги, Адамберг, беги.
Конечно, если он прав. Он подумал о Вивальди, который через века посылал ему сигнал опасности. Хороший человек этот Вивальди, отличный мужик в исполнении великолепного квинтета. Машина не зря привезла его сюда. Он украл час жизни Камиллы и получил драгоценное предупреждение. Раз уж он слышит мертвецов, расслышит и шепот Антонио Вивальди, он уверен – этот сочинитель достоин общения. Человек, пишущий такую музыку, плохого не посоветует.
Только в самом конце концерта Адамберг заметил Данглара: тот не сводил глаз со своей протеже. Присутствие заместителя лишило комиссара всякого удовольствия. Да куда он лезет? По какому праву вмешивается в его жизнь? Он знает расписание всех концертов и вот теперь сидит тут – добрый, верный, безупречный Данглар. Черт, но Камилла не принадлежит ему! Чего добивается Капитан, подобравшись так близко? Хочет войти в ее жизнь? Адамберга захлестнула слепая ярость. Седеющий благодетель, протырившийся в дверь, которую оставила приоткрытой печаль Камиллы.
Адамберга поразила скорость, с которой исчез Данглар. Капитан обогнул церковь и ждал выхода музыкантов. Наверное, хотел засвидетельствовать восхищение. Однако этим дело не ограничилось – Данглар погрузил инструмент в машину и сел за руль, увозя Камиллу. Адамберг поехал следом, твердо решив выяснить, как далеко простирается тайная предупредительность его заместителя. Через десять минут капитан остановился и, выйдя, открыл дверцу Камилле, которая протянула ему завернутый в одеяльце сверток. Одеяльце вкупе с криком мгновенно прояснило ситуацию.
Ребенок, малыш. Судя по размерам кулька и голосу – крохотный, месячный младенец. Окаменевший Адамберг смотрел, как за парой закрылась дверь. Данглар, гнусный мерзавец, бесчестный вор.
Но «вор» тут же вышел, дружески помахав Камилле, и прыгнул в такси.
«Боже мой, ребенок», – повторял про себя Адамберг, возвращаясь в Халл. Теперь, когда он понял, что Данглар не обольститель, а все тот же преданный друг – что ничуть не умаляло злобы на него, – Адамберг вернулся мыслями к девушке. Как это Камилла спроворила ребенка? Ясно, что не без помощи наглого самца! Ребенку месяц, подсчитал он. Плюс девять, получается десять. Итак, ровно через десять недель после его ухода Камилла нашла ему замену. Адамберг нажал на педаль акселератора, охваченный жгучим желанием обогнать проклятые тачки, терпеливо следующие друг за другом на скорости 90 километров в час. Ребенок родился, и Данглар с самого начала все знал, но не сказал ему ни слова. Адамберг понимал, что заместитель щадил его чувства: даже сейчас он едва не рехнулся. Но почему? На что он надеялся? Что Камилла будет тысячу лет оплакивать потерянную любовь? Превратится в статую, которую он сможет по своему желанию оживлять? Как в сказках, добавил бы Трабельман. Вселенная Камиллы пошатнулась, но она выжила и просто встретила какого-то парня. Такова суровая правда жизни.
Нет, подумал он, ложась на кровать. Нет, он не понимал, что теряет Камиллу, когда терял ее. Простая логика, но от нее ему не легче. Теперь проклятый новоявленный папаша вышвырнул его со сцены. Даже Данглар предпочел играть на другой стороне. Он легко представил, как капитан приходит в роддом, чтобы пожать руку его сменщику. Человеку, которому можно доверять, на которого можно положиться – в отличие от него самого! Безупречному, прямому парню, бизнесмену с лабрадором, с двумя лабрадорами, в новых ботинках с новенькими шнурками.
Адамберг яростно возненавидел его. Сегодня вечером он был способен прибить и этого типа, и его собак. Он, полицейский, бык, хряк, – просто взял и убил бы. Ударом вил, почему нет.
Адамберг проснулся поздно и решил не бросать вызов вожаку канадских гусей и не ехать на озера, а сразу пойти на тропу. В воскресенье девушка не работала, и он рассчитывал найти ее у камня Шамплена. Там она и оказалась: курила, двусмысленно улыбаясь, готовая немедленно последовать за ним. Страстность спутницы отчасти утешила Адамберга после испытанного накануне раздражения. Когда около шести он собрался выпроводить ее, это оказалось непросто. Она сидела голая на кровати и не хотела ничего слушать, твердо решив провести ночь у него. Об этом не может быть и речи, мягко объяснил Адамберг, одевая ее, сейчас вернутся его коллеги. Он «вдел» ее в куртку и за руку довел до двери.
Стоило Ноэлле уйти, и он, сразу забыв о ней, позвонил в Париж Мордану. Майор был «совой», и комиссар не рисковал разбудить его, несмотря на позднее время. Бюрократическая четкость уживалась в нем со старомодной страстью к аккордеону и народным песням – он только что вернулся с какого-то фольклорного вечера и казался очень веселым.
– Честно говоря, Мордан, – сказал Адамберг, – новостей особых нет. Все идет нормально, команда работает.
– Как коллеги? – счел нужным поинтересоваться майор.
– Нормально, как тут все говорят. Милые люди, и компетентные.
– Вечера у вас свободны или комендантский час с десяти вечера?
– Свободны, но вы ничего не потеряли. Халл-Гатино – это вам не кабаре и не ярмарка. Как говорит Жинетта, здесь все чуточку плосковато.
– Но окрестности красивые?
– Очень. В конторе все в порядке?
– Никаких проблем. Зачем вы звоните, комиссар?
– Мне нужен экземпляр «Эльзасских новостей» за десятое октября. Подойдет любая другая местная или региональная газета.
– На какой предмет?
– На предмет убийства, совершенного в Шильтигеме вечером в субботу четвертого октября. Жертва – Элизабет Винд. Следствие ведет майор Трабельман. Подозреваемый – Бернар Ветийе. Я ищу статью или заметку, в которой упоминается приезд комиссара из Парижа и выдвигается версия о серийном убийце. Что-то в этом духе. Пятница, десятое.
– Полагаю, комиссар из Парижа – это вы?
– Так точно.
– Для отдела все держим в тайне или можно обсудить это в Зале сплетен?
– Полная тайна, Мордан. От этого дела у меня одни неприятности.
– Задание срочное?
– Первостепенное. Свяжитесь со мной, как только что-нибудь найдете.
– А если я ничего не найду?
– В этом случае тоже обязательно позвоните.
– Секунду, – перебил Мордан, – вам не трудно будет посылать по электронной почте сообщения о том, как прошел день? Брезийон захочет получить подробный отчет о командировке, и я смогу заняться этим уже сейчас.
– Спасибо за помощь, Мордан.
Отчет. Он напрочь о нем забыл. Адамберг заставил себя подробно описать взятие образцов, пока в памяти была свежа работа Жюля и Линды Сен-Круа. Хорошо, что он взялся за это сейчас: появление Фюльжанса, новоиспеченного отца и Ноэллы почти заставили его забыть о поте и моче. Он был рад, что завтра вместо жесткого весельчака Лалиберте его напарником станет Добряк Санкартье.
Поздно вечером на стоянку въехала машина. Адамберг вышел на балкон и увидел монреальскую группу во главе с засыпанным снегом Дангларом.
Поразительно, подумал Адамберг, как за три дня перестаешь удивляться и начинаешь воспринимать все новое как привычную рутину. Он припарковал машину перед зданием ККЖ, в нескольких метрах от хлопотливой белки, охранявшей вход. Ощущение новизны исчезло, каждый облюбовал себе норку и притерся к ней, как притирается зад к сиденью стула. В понедельник все заняли уже насиженные места в зале, чтобы выслушать инструкции суперинтенданта. После работы «на земле» – лаборатория. Достать образцы, разложить образцы в девяносто шесть ячеек для обработки. Адамберг вяло записывал указания для ежедневного отчета Мордану.
Адамберг предоставил Фернану Санкартье заниматься машинерией. Они стояли, облокотясь на белые поручни, и следили за процессом. Уже два дня Адамберг плохо спал, и монотонное движение десятков пуансонов усыпляло его.
– Заснуть можно, правда? Хочешь, схожу за кофе?
– Двойной, с кофеином, Санкартье, очень крепкий.
Сержант вернулся, осторожно неся стаканчики.
– Не обожгись. – Он протянул кофе Адамбергу. Они снова прислонились к ограждению.
– Очень скоро, – сказал Санкартье, – и пописать на снег нельзя будет – сразу выскочит штрих-код и прилетят три вертолета с копами.
– Скоро, – отозвался Адасберг, – нам даже не нужно будет допрашивать преступников.
– Да нам и видеть-то их не понадобится… Будем приезжать на место происшествия, вынюхивать следы пота, и парня поднесут нам на блюдечке.
– Нам станет скучно.
– Тебе нравится твое пойло?
– Не очень.
– Мы в этом не сильны.
– Скучаешь здесь, Санкартье?
Сержант задумался:
– Мне бы хотелось вернуться «на землю». Туда, где для работы нужны глаза и где можно пописать на снег, понимаешь? Да и девушка моя осталась в Торонто. Но не говори ничего шефу, он устроит мне взбучку.
Зажглась красная лампочка, и они какое-то время стояли неподвижно, глядя на замершие пуансоны, потом Санкартье нехотя оторвался от перил.
– Нужно шевелить клешнями. Если шеф увидит, что мы сачкуем, от злости сожрет свои носки.
– Вот его фотка. Красивый, правда? Ты тоже, но в другом стиле. Не обычный, всякая всячина в тебе, и немолодой. Мне нравятся твой нос и глаза. И ужасно нравится, когда ты улыбаешься, – сказала она, прикоснувшись пальцами к его векам и губам. – И когда ты говоришь. Твой голос. Знаешь, какой у тебя голос?
– Эй, Ноэлла, – перебил ее официант, положив на стол два счета. – Ты все еще в «Карибу»?
– Да, надо набрать денег на билет, Мишель.
– И до сих пор страдаешь по своему мужику?
– Иногда, вечерами. На некоторых тоска нападает по утрам, а на других – вечером. Я из последних.
– Можешь перестать о нем жалеть. Его загребли.
– Да ты чего? – Ноэлла вскочила.
– Точно тебе говорю. Он угонял тачки, перебивал номера и продавал. Представляешь?
– Я тебе не верю. – Ноэлла тряхнула волосами. – Он работал с компьютерами.
– До тебя долго доходит, красавица. Этот парень – двуличная сволочь. Лицемер. Просифонь мозги, Ноэлла. Это не глупости, раз написали в газете.
– Я ничего не знала.
– Черным по белому, в ежедневной газете Халла. Как-то он был в размазе, и копы повязали его, как ребенка. Он пытался оказать сопротивление, и дела его плохи. Твой парень был опасным человеком. Просифонь мозги. Я тебе рассказал, чтобы ты не убивалась. Извини, меня зовут.
– Ну надо же… – Ноэлла обмакнула палец в остатки сахара на дне чашки. – Ничего, если я с тобой выпью? Мне надо прийти в себя.
– Десять минут, – согласился Адамберг. – А потом я отправлюсь спать, – решительно сказал он.
– Идет. – Ноэлла сделала заказ. – Ты занятой человек. Нет, но ты можешь такое вообразить? Насчет моего?
– Просифонь мозги, – повторил Адамберг слова официанта. – Что это он тебе посоветовал? Забыть? Выбросить из головы?
– Нет. Хорошенько задуматься.
– А что значит «быть в размазе»?
– Напиться до бесчувствия. Хватит, Ноэлла тебе не словарь.
– Иначе мне не понять твою историю.
– Ну вот, значит, она еще глупее, чем я думала. Мне нужно прошвырнуться, – сказала она, допив одним глотком вино. – Я тебя провожу.
Изумленный Адамберг медлил с ответом.
– Я на машине, а ты пешком, – нетерпеливо объяснила Ноэлла. – Ты же не думаешь возвращаться по тропе?
– Собирался.
– На улице льет как из ведра. Ты меня боишься? Она пугает сорокалетнего мужчину? Полицейского?
– Конечно нет. – Адамберг улыбнулся.
– Вот и хорошо. Где ты живешь?
– Недалеко от улицы Прево.
– Знаю, мой дом в трех кварталах. Поехали.
Адамберг встал, не понимая, почему ему так не хочется ехать с этой прелестной девушкой в ее машине. Ноэлла притормозила у его дома, Адамберг поблагодарил и открыл дверцу.
– Не поцелуешь меня на прощанье? Для француза ты не слишком вежлив.
– Извини, я горец. Грубиян.
Адамберг с невозмутимым видом расцеловал ее в обе щеки. Оскорбленная Ноэлла нахмурилась. Он открыл дверь и кивнул консьержу – тот всегда заступал на пост после одиннадцати вечера. Приняв душ, он плюхнулся на широкую кровать. В Канаде все предметы больше, чем во Франции. А вот воспоминания мельче.
Утром температура упала до минус четырех, и Адамберг побежал смотреть на свою реку. Берега прудиков вдоль тропы замерзли, и Адамберг разбивал лед грубыми ботинками под бдительным взглядом белок. Он собрался пойти дальше, но споткнулся о мысль о сидящей на камне Ноэлле, вернулся назад и сел, чтобы понаблюдать за драчкой между утками и казарками. Повсюду идут битвы за территорию. Один из гусей взял на себя роль главного комиссара: он расправлял крылья и щелкал клювом, наскакивая на других. Адамбергу не нравился этот гусь. Он запомнил отметину на перьях и решил на следующий день прийти посмотреть, сумел тот стать диктатором или у гусей тоже бывают демократические выборы. Оставив птиц с их разборками, он пошел к машине. Под днище забралась белка, ее хвост маячил у переднего колеса. Адамберг осторожно тронулся с места, чтобы не раздавить зверька.
Суперинтендант Лалиберте снова пришел в хорошее настроение, узнав, что Жюль Сен-Круа показал себя настоящим гражданином, наполнив пробирку и запечатав ее в большой конверт.
– Сперма – основное доказательство! – кричал он Адамбергу, не обращая внимания на забившихся в угол супругов Сен-Круа. – Два варианта, Адамберг, – продолжал Лалиберте, стоя в центре гостиной. – Взятие проб «вживую» и «всухую». Первый случай – сперма находится во влагалище жертвы. Второй случай куда труднее. Тут все зависит от местонахождения спермы: ткань, земля, трава и ковровые покрытия требуют разного подхода. Сложнее всего с травой. Ты следишь за моей мыслью? Сейчас мы распределим ее в четырех стратегических местах: на дороге, в саду, на кровати и на ковре в гостиной.
Супруги Сен-Круа испарились из комнаты, как будто были в чем-то виноваты, а полицейские все утро наносили на разные поверхности капельки спермы, обводя их мелом, чтобы не потерять.
– Пока это сохнет, – объявил Лалиберте, – займемся мочой в туалете. Бери карту и сумку.
У семьи Сен-Круа выдался тяжелый день – к полному удовольствию суперинтенданта. Он заставил Линду плакать, чтобы собрать ее слезы, а Жюля гонял по холоду, чтобы получить его сопли. Все образцы оказались удачными, и он возвращался в ККЖ с добычей. Омрачило удачный день одно происшествие: в последнюю минуту пришлось произвести замену в команде, поскольку двое добровольцев категорически отказались отдавать свои пробирки инспекторам-женщинам. Это взбесило Лалиберте.
– Черт возьми, Луисез! – орал он в телефон. – Что они себе вообразили, эти кретины? Считают свою сперму жидким золотом? Готовы раздавать ее бабам направо и налево, а когда речь заходит о деле – выкобениваются! Так прямо и скажи этому гребаному гражданину.
– Не могу, суперинтендант, – отвечала кроткая Берта Луисез. – Он уперся, как медведь. Лучше мне поменяться с Портленсом.
Лалиберте пришлось уступить, но он до вечера переживал случившееся как личное оскорбление.
– Мужики, – сказал он Адамбергу, подходя к ККЖ, – бывают грубыми, как бизоны. Теперь, когда пробы взяты, я скажу пару ласковых этим чертовым гражданам. Женщины из моего подразделения знают об этой проклятой сперме раз в сто больше, чем эти уроды.
– Брось, Орель, – предложил Адамберг. – Плюнь и разотри.
– Я воспринимаю это как личное оскорбление, Адамберг. Отправляйся сегодня вечером к бабам, коли есть охота, а я после ужина нанесу визит двум ослам и объясню им, что почем.
В этот день Адамберг узнал, что бурная жизнерадостность суперинтенданта имеет не менее пылкую оборотную сторону. В Лалиберте уживались горячий, прямой, бестактный весельчак и закрытый, упертый холерик.
– Надеюсь не ты его так разозлил? – с тревогой спросил Адамберга сержант Санкартье.
Санкартье говорил тихим голосом и ходил чуть согнувшись, как все застенчивые люди.
– Нет, два кретина, которые отказались отдать пробирки нашим женщинам.
– Ну и слава богу. Можно дать тебе совет? – Он поднял на Адамберга темные глаза.
– Слушаю тебя.
– Лалиберте – хороший мужик, но когда он шутит, лучше смеяться и не вякать. Не стоит его провоцировать. Когда наш босс в гневе, даже деревья трепещут.
– С ним часто такое случается?
– Когда ему возражают или если встал не с той ноги. Ты знаешь, что в понедельник мы работаем вместе?
После коллективного ужина в «Пяти воскресеньях» в честь окончания первой рабочей недели их пребывания в Канаде Адамберг возвращался в гостиницу через лес. Он привык к тропе, угадывал все горки и ямы, различал блеск воды по краям и шел очень быстро. На полпути он остановился перевязать шнурок, и тут на него направили луч фонарика.
– Эй, парень! – Низкий голос звучал агрессивно. – Что это ты тут делаешь? Ищешь чего?
Адамберг посветил фонариком и увидел крепкого парня, тот наблюдал за ним, приняв бойцовскую стойку с расставленными ногами. Одет он был как лесник, на голове красовалась надвинутая до бровей ушанка.
– В чем дело? – спросил Адамберг. – Думаю, тропа для всех открыта?
– Ага, – произнес незнакомец после паузы. – Ты из старой страны. Француз, так?
– Да.
– Удивляешься, как я догадался? – Лесник засмеялся и подошел ближе. – Говоришь как по писаному. Что ты здесь делаешь? За мужиками охотишься?
– А ты?
– Не груби, я делянку охраняю. Приходится охранять инструменты, они денег стоят.
– Какую делянку?
– Разве не видишь? – Сторож посветил фонарем.
В лесу над дорогой Адамберг заметил пикап, трейлер и прислоненные к деревьям инструменты.
– А чем здесь занимаются? – вежливо поинтересовался Адамберг.
В Квебеке не так-то просто бывает прервать разговор.
– Выкапывают сухие деревья и сажают клены, – объяснил ночной сторож. – Я подумал, ты хочешь стянуть инструменты. Черт, извини, что остановил тебя, но это моя работа. Ты часто так бегаешь по ночам?
– Люблю побегать.
– Ты турист?
– Я полицейский. Работаю с ККЖ в Гатино.
Это сообщение окончательно развеяло сомнения сторожа.
– О'кей, парень, все в порядке. Не хочешь выпить пивка у меня в будке?
– Спасибо, но мне пора. Надо работать.
– Что ж, ладно. Пока.
Подходя к камню Шамплена, Адамберг замедлил шаг. Закутанная в анорак Ноэлла сидела на камне. Он заметил огонек ее сигареты, бесшумно отступил и поднялся в лес, чтобы не встречаться с ней. Через тридцать метров он вернулся на тропинку и поспешил к зданию. Черт возьми, ну не дьявол же во плоти эта девчонка! Дьявол, напомнивший ему о судье Фюльжансе. Думаешь, что все забыл, а мысли возвращаются, бьются под черепом, выглядывают из-за облачка над океаном.
Вуазне собирался провести выходные в лесу и на озерах, с биноклем и фотоаппаратом. Машин не хватало, и он брал с собой Жюстена и Ретанкур. Четверо других парижан выбрали город и уезжали в Оттаву и Монреаль. Адамберг решил отправиться на север. Утром, перед отъездом, он пошел проверить, отстоял ли вчерашний клекочущий гусак свое верховенство или нет.
Оказалось, что деспот остался у власти: гуси следовали у него в форватере, синхронно поворачивая, стоило вожаку поменять направление, и застывая, когда он, распушив перья, кидался гонять по воде уток. Адамберг ругнулся, погрозил ему кулаком и вернулся к машине. Перед тем, как тронуться, он присел на корточки, чтобы проверить, нет ли под машиной белки.
Он поехал прямо на север, пообедал в Казабазуа и продолжил путешествие по бескрайним землям. В десяти километрах от города асфальт кончался: квебекцы попросту его не клали из-за морозных зим и обледенения. Адамберг ужасно обрадовался мысли, что если будет ехать все время прямо, то попадет в Гренландию. Такая идея не придет в голову, когда выходишь с работы в Париже. Или в Бордо. Он отклонился в сторону, свернул к югу и остановился на опушке леса неподалеку от озера Пинк – Розового озера. Леса были пустынны, на ковре из красных листьев тут и там лежал снег. Попадались таблички, советующие остерегаться медведей и обращать внимание на следы когтей на стволах деревьев. «Помните, что медведи-гризли взбираются на буковые деревья за плодами». Ладно, пообещал Адамберг, поднял голову и, трогая пальцем отметины от когтей, поискал взглядом животное в листве. Пока что он видел только бобровые плотины и олений помет. Повсюду были одни следы и отпечатки, а звери где-то прятались. Как следы Максима Леклерка в «Schloss» в Агно.
Не думай о «Schloss», иди полюбуйся на это розовое озеро.
Озеро Пинк было одним из миллиона маленьких озер, но Адамбергу оно показалось красивым и широким. Еще в Страсбурге он принял решение читать все таблички, а потому не прошел и мимо той, где рассказывалось об озере Пинк. Табличка сообщала, что он попал на уникальное озеро.
Адамберг попятился. С недавних пор он то и дело натыкался на исключения, и это его нервировало. Он прогнал глупые мысли, привычно махнув рукой, и продолжил чтение. Глубина озера Пинк достигала двадцати метров, дно покрывал трехметровый слой ила. Замечательно. Но вот ведь незадача: из-за большой глубины вода на поверхности не смешивалась с водой в глубине. В пятнадцати метрах от поверхности вода переставала двигаться, туда не поступал кислород – как и в ил, которому стукнуло десять тысяч шестьсот лет. С виду нормальное озеро, резюмировал для себя Адамберг, вода в нем розовато-голубоватая, но внизу скрывается другое, со стоячей водой, мертвое, выгребная яма истории. Самым жутким было то, что там обитала морская доисторическая рыба. Адамберг взглянул на изображение рыбы. То ли карп, то ли форель, но с колючками. Он еще раз перечитал табличку, но названия не нашел.
Живое озеро, покоящееся на мертвом. Убежище безымянного создания, представленного только изображением. Адамберг наклонился над деревянным ограждением, пытаясь рассмотреть сквозь розовую воду загадочную недвижимость. Как получается, что его мысли всегда возвращаются к Трезубцу, отвлекаясь от следов медвежьих когтей на деревьях, от мертвого беззвучного, илистого, сероватого озера, в котором плавает выходец из давно минувшей эпохи?
Поколебавшись, Адамберг достал из куртки блокнот. Согрев руки, он тщательно перерисовал проклятую рыбину, обитающую между раем и адом. Он думал подольше побыть в лесу, но озеро Пинк заставило его заторопиться назад. Он повсюду натыкался на мертвого судью, соприкасался с опасными водами Нептуна, со следами его проклятого трезубца. Как поступил бы на его месте Лалиберте? Рассмеялся и отшвырнул бы дурные мысли ударом большой лапищи, голосуя за педантичность, педантичность и еще раз педантичность. Или схватил бы мертвой хваткой жертву?
Удаляясь от озера, Адамберг чувствовал, что роли переменились и теперь жертва охотится за ним, готовая вонзить в него зубы. Колючки, когти, лезвия. Пожалуй, Данглар был прав, говоря о его навязчивой идее.
Адамберг медленно вернулся к машине. Его часы (он выставил на обоих местное время, сохранив разницу в пять минут) показывали 16.12. Комиссар рулил по пустым дорогам, ища успокоения в однообразии лесов, но вскоре его потянуло к цивилизации. Он притормозил на подъезде к своей гостинице, но потом медленно набрал скорость, выехал из Халла и направился к Монреалю.
Происходило именно то, чего он не хотел делать. Он повторял себе это на протяжении двухсот километров, но машина мчалась сама по себе, как радиоуправляемая модель, со скоростью 90 километров в час, следуя за фарами ехавшего впереди пикапа.
Если машина знала, что катит в Монреаль, то Адамберг прекрасно помнил все, что сообщалось в зеленой программке, и время, и место. Можно, конечно, пойти в кино или в театр. Почему бы и нет. Тогда придется сменить машину, бросить эту чертову тачку и найти другую, которая не потащит его ни на озеро Пинк, ни на концерт Монреальского квинтета. В двадцать два часа тридцать шесть с половиной минут, сразу после антракта, он проскользнул в церковь и сел на переднюю скамью, спрятавшись за белой колонной.
Музыка Вивальди обволакивала, вызывая к жизни смутные образы. Вид играющей на альте Камиллы потряс Адамберга гораздо сильнее, чем он того хотел, но это был всего лишь час украденного счастья, пережитое исподтишка чувство, что ни к чему его не обязывало. Адамберг был полицейским до мозга костей и музыку воспринимал как тайну: она то взывала о помощи, то бурно ликовала, ставя вопросы и находя ответы.
В один из моментов, когда поющие струны сообщили залу, что «выход» из безнадежной ситуации вот-вот будет найден, мысли Адамберга перескочили на поспешный отъезд Трезубца из усадьбы «Schloss». Комиссар размышлял, наблюдая за смычком Камиллы. Судья всегда бежал от него, это было единственное жалкое преимущество, которого он добился. Он приехал в Шильтигем в среду, а на следующий день Трабельман спустил на него всех собак. За это время новость о его прибытии распространилась, и в пятницу о ней сообщили местные газеты. В тот же день Максим Леклерк выставил дом на продажу и освободил его. Если Адамберг прав, поединок продолжается, он снова гонится за покойником, но тот об этом знает, а значит, преимущества больше нет, потому что призрак не утратил власть и может в любой момент перекрыть ему кислород. Предупрежден – значит, вооружен. А тот, за кем он гонится, трижды вооружен. После возвращения в Париж придется менять стратегию, чтобы псы Фюльжанса не порвали ему ноги в куски. «Беги, молодой человек. Считаю до четырех». Беги, Адамберг, беги.
Конечно, если он прав. Он подумал о Вивальди, который через века посылал ему сигнал опасности. Хороший человек этот Вивальди, отличный мужик в исполнении великолепного квинтета. Машина не зря привезла его сюда. Он украл час жизни Камиллы и получил драгоценное предупреждение. Раз уж он слышит мертвецов, расслышит и шепот Антонио Вивальди, он уверен – этот сочинитель достоин общения. Человек, пишущий такую музыку, плохого не посоветует.
Только в самом конце концерта Адамберг заметил Данглара: тот не сводил глаз со своей протеже. Присутствие заместителя лишило комиссара всякого удовольствия. Да куда он лезет? По какому праву вмешивается в его жизнь? Он знает расписание всех концертов и вот теперь сидит тут – добрый, верный, безупречный Данглар. Черт, но Камилла не принадлежит ему! Чего добивается Капитан, подобравшись так близко? Хочет войти в ее жизнь? Адамберга захлестнула слепая ярость. Седеющий благодетель, протырившийся в дверь, которую оставила приоткрытой печаль Камиллы.
Адамберга поразила скорость, с которой исчез Данглар. Капитан обогнул церковь и ждал выхода музыкантов. Наверное, хотел засвидетельствовать восхищение. Однако этим дело не ограничилось – Данглар погрузил инструмент в машину и сел за руль, увозя Камиллу. Адамберг поехал следом, твердо решив выяснить, как далеко простирается тайная предупредительность его заместителя. Через десять минут капитан остановился и, выйдя, открыл дверцу Камилле, которая протянула ему завернутый в одеяльце сверток. Одеяльце вкупе с криком мгновенно прояснило ситуацию.
Ребенок, малыш. Судя по размерам кулька и голосу – крохотный, месячный младенец. Окаменевший Адамберг смотрел, как за парой закрылась дверь. Данглар, гнусный мерзавец, бесчестный вор.
Но «вор» тут же вышел, дружески помахав Камилле, и прыгнул в такси.
«Боже мой, ребенок», – повторял про себя Адамберг, возвращаясь в Халл. Теперь, когда он понял, что Данглар не обольститель, а все тот же преданный друг – что ничуть не умаляло злобы на него, – Адамберг вернулся мыслями к девушке. Как это Камилла спроворила ребенка? Ясно, что не без помощи наглого самца! Ребенку месяц, подсчитал он. Плюс девять, получается десять. Итак, ровно через десять недель после его ухода Камилла нашла ему замену. Адамберг нажал на педаль акселератора, охваченный жгучим желанием обогнать проклятые тачки, терпеливо следующие друг за другом на скорости 90 километров в час. Ребенок родился, и Данглар с самого начала все знал, но не сказал ему ни слова. Адамберг понимал, что заместитель щадил его чувства: даже сейчас он едва не рехнулся. Но почему? На что он надеялся? Что Камилла будет тысячу лет оплакивать потерянную любовь? Превратится в статую, которую он сможет по своему желанию оживлять? Как в сказках, добавил бы Трабельман. Вселенная Камиллы пошатнулась, но она выжила и просто встретила какого-то парня. Такова суровая правда жизни.
Нет, подумал он, ложась на кровать. Нет, он не понимал, что теряет Камиллу, когда терял ее. Простая логика, но от нее ему не легче. Теперь проклятый новоявленный папаша вышвырнул его со сцены. Даже Данглар предпочел играть на другой стороне. Он легко представил, как капитан приходит в роддом, чтобы пожать руку его сменщику. Человеку, которому можно доверять, на которого можно положиться – в отличие от него самого! Безупречному, прямому парню, бизнесмену с лабрадором, с двумя лабрадорами, в новых ботинках с новенькими шнурками.
Адамберг яростно возненавидел его. Сегодня вечером он был способен прибить и этого типа, и его собак. Он, полицейский, бык, хряк, – просто взял и убил бы. Ударом вил, почему нет.
Адамберг проснулся поздно и решил не бросать вызов вожаку канадских гусей и не ехать на озера, а сразу пойти на тропу. В воскресенье девушка не работала, и он рассчитывал найти ее у камня Шамплена. Там она и оказалась: курила, двусмысленно улыбаясь, готовая немедленно последовать за ним. Страстность спутницы отчасти утешила Адамберга после испытанного накануне раздражения. Когда около шести он собрался выпроводить ее, это оказалось непросто. Она сидела голая на кровати и не хотела ничего слушать, твердо решив провести ночь у него. Об этом не может быть и речи, мягко объяснил Адамберг, одевая ее, сейчас вернутся его коллеги. Он «вдел» ее в куртку и за руку довел до двери.
Стоило Ноэлле уйти, и он, сразу забыв о ней, позвонил в Париж Мордану. Майор был «совой», и комиссар не рисковал разбудить его, несмотря на позднее время. Бюрократическая четкость уживалась в нем со старомодной страстью к аккордеону и народным песням – он только что вернулся с какого-то фольклорного вечера и казался очень веселым.
– Честно говоря, Мордан, – сказал Адамберг, – новостей особых нет. Все идет нормально, команда работает.
– Как коллеги? – счел нужным поинтересоваться майор.
– Нормально, как тут все говорят. Милые люди, и компетентные.
– Вечера у вас свободны или комендантский час с десяти вечера?
– Свободны, но вы ничего не потеряли. Халл-Гатино – это вам не кабаре и не ярмарка. Как говорит Жинетта, здесь все чуточку плосковато.
– Но окрестности красивые?
– Очень. В конторе все в порядке?
– Никаких проблем. Зачем вы звоните, комиссар?
– Мне нужен экземпляр «Эльзасских новостей» за десятое октября. Подойдет любая другая местная или региональная газета.
– На какой предмет?
– На предмет убийства, совершенного в Шильтигеме вечером в субботу четвертого октября. Жертва – Элизабет Винд. Следствие ведет майор Трабельман. Подозреваемый – Бернар Ветийе. Я ищу статью или заметку, в которой упоминается приезд комиссара из Парижа и выдвигается версия о серийном убийце. Что-то в этом духе. Пятница, десятое.
– Полагаю, комиссар из Парижа – это вы?
– Так точно.
– Для отдела все держим в тайне или можно обсудить это в Зале сплетен?
– Полная тайна, Мордан. От этого дела у меня одни неприятности.
– Задание срочное?
– Первостепенное. Свяжитесь со мной, как только что-нибудь найдете.
– А если я ничего не найду?
– В этом случае тоже обязательно позвоните.
– Секунду, – перебил Мордан, – вам не трудно будет посылать по электронной почте сообщения о том, как прошел день? Брезийон захочет получить подробный отчет о командировке, и я смогу заняться этим уже сейчас.
– Спасибо за помощь, Мордан.
Отчет. Он напрочь о нем забыл. Адамберг заставил себя подробно описать взятие образцов, пока в памяти была свежа работа Жюля и Линды Сен-Круа. Хорошо, что он взялся за это сейчас: появление Фюльжанса, новоиспеченного отца и Ноэллы почти заставили его забыть о поте и моче. Он был рад, что завтра вместо жесткого весельчака Лалиберте его напарником станет Добряк Санкартье.
Поздно вечером на стоянку въехала машина. Адамберг вышел на балкон и увидел монреальскую группу во главе с засыпанным снегом Дангларом.
Поразительно, подумал Адамберг, как за три дня перестаешь удивляться и начинаешь воспринимать все новое как привычную рутину. Он припарковал машину перед зданием ККЖ, в нескольких метрах от хлопотливой белки, охранявшей вход. Ощущение новизны исчезло, каждый облюбовал себе норку и притерся к ней, как притирается зад к сиденью стула. В понедельник все заняли уже насиженные места в зале, чтобы выслушать инструкции суперинтенданта. После работы «на земле» – лаборатория. Достать образцы, разложить образцы в девяносто шесть ячеек для обработки. Адамберг вяло записывал указания для ежедневного отчета Мордану.
Адамберг предоставил Фернану Санкартье заниматься машинерией. Они стояли, облокотясь на белые поручни, и следили за процессом. Уже два дня Адамберг плохо спал, и монотонное движение десятков пуансонов усыпляло его.
– Заснуть можно, правда? Хочешь, схожу за кофе?
– Двойной, с кофеином, Санкартье, очень крепкий.
Сержант вернулся, осторожно неся стаканчики.
– Не обожгись. – Он протянул кофе Адамбергу. Они снова прислонились к ограждению.
– Очень скоро, – сказал Санкартье, – и пописать на снег нельзя будет – сразу выскочит штрих-код и прилетят три вертолета с копами.
– Скоро, – отозвался Адасберг, – нам даже не нужно будет допрашивать преступников.
– Да нам и видеть-то их не понадобится… Будем приезжать на место происшествия, вынюхивать следы пота, и парня поднесут нам на блюдечке.
– Нам станет скучно.
– Тебе нравится твое пойло?
– Не очень.
– Мы в этом не сильны.
– Скучаешь здесь, Санкартье?
Сержант задумался:
– Мне бы хотелось вернуться «на землю». Туда, где для работы нужны глаза и где можно пописать на снег, понимаешь? Да и девушка моя осталась в Торонто. Но не говори ничего шефу, он устроит мне взбучку.
Зажглась красная лампочка, и они какое-то время стояли неподвижно, глядя на замершие пуансоны, потом Санкартье нехотя оторвался от перил.
– Нужно шевелить клешнями. Если шеф увидит, что мы сачкуем, от злости сожрет свои носки.