Васина Нина. Удавка для бессмертных

   – Какому делу? – потряс его за плечи Хрустов, когда сразу после своих слов Корневич повесил трубку.
   – Пока не знаю. Не мешай. Нервничаю, – он набирал номер своего отдела. Повторил почти все дословно. Повесил трубку без предупреждения. Они потоптались, отслеживая секунды.
   – Осталось не больше двух минут, – Хрустов осматривал пустынную улицу, жидкий свет фонарей и прикидывал, как будут они лежать здесь на асфальте, располосованные очередями из проезжающей мимо машины. – Одна и сорок, они уже едут, если едут.
   Корневич опять набрал номер отдела контрразведки. Как только назвал свое имя, пискнул зуммер, Корневич знал этот звук – срочное соединение по коду, в данный момент в код было объявлено его имя. Треск, странные помехи и спокойный голос: «Ваши условия. Как с вами связаться?»
   – Завтра, – сказал Корневич, повесил трубку, повернулся к совершенно замерзшему в эту теплую летнюю ночь Хрустову и показал большой палец.
   – Уходим, – Хрустов потащил майора за рукав.
   – Двадцать секунд! – Тот торопливо крутил диск, набирая второй номер.
   Он потратил эти двадцать секунд с пользой: исключил возможного противника и выслушал отработанный мат, как только произнес свое имя. Ему сообщили, что майор Корневич умер, а та сука, которая…
   Они побежали за ближайшую пятиэтажку, Корневич упал и расшиб коленку. Хрустов тащил его, ухватив под мышки, Корневич отталкивался здоровой ногой. Они заползли в щель между гаражами и смотрели из-за кустов, как по дороге медленно катит желтый фургон с мигалкой и синей надписью на боку. У телефонной будки фургон притормозил и покатил дальше.
   – А вот интересно, – сел на землю рядом с Корневичем Хрустов, – пристрелили бы тебя сейчас, к примеру, что тогда? Пришел бы ты завтра с утречка с бутылкой пива?
   – Не пристрелили бы. Усыпляющий шприц с ампулой, это да. Это я еще могу как профессионал предположить. Я же теперь нужен живой.
   – Ну как же я забыл, – разошелся Хрустов, – мы же теперь имеем собственную разработку и где-то прячем женщин!
 
   В шесть утра майор Корневич и капитан Хрустов, посетив ванную и туалет в порядке субординации, оделись и напоследок придирчиво осмотрели друг друга. Видок у обоих был ужасный: после звонков из автомата на улице поспать так и не удалось, хотя Корневич, исследовав содержимое аптечки в ванной, предложил Хрустову отличное снотворное. Хрустов предпочел маленькую бутылку виски с устрашающей надписью на английском. В семь тридцать Хрустов сидел в припаркованной к обочине машине напротив Конторы и слушал, как потрескивает микрофон. Корневич понес на себе в Контору прослушку. Хрустов слышал разговор, натужное, с хрипом дыхание Корневича. Он замер и приготовился к худшему, но кто-то там, за стенами Конторы сказал «чисто, пройдите в кабинет».
   В кабинете было двое.
   – Слушаем вас, – сказал высокий и лысый человек за столом.
   Корневич оглянулся, выбрал стул подальше от сидящего, уселся с комфортом и извинился:
   – Прошу прощения. Я сяду. Поскольку вы в штатском, я не могу определить ваше звание. Если вы старше меня по чину, тогда примите извинения. Если младше, прикажите подать кофе. Плохо спал.
   – Вы майор Корневич, девятый отдел, – второй ходил медленно по кабинету, заложив руки за спину. – По заключению врача второй день как мертвы. Вам кофе с сахаром?
   – Специфика работы, – пожал плечами Корневич. – Я хотел уйти вчистую. С сахаром. Сами понимаете, как можно уйти из нашей Конторы. Только посмертно. А потом передумал. Вы же без меня никогда в этой шараде не разберетесь. И присягал Родине, опять же.
   – Патриотизм и долг дело святое, – прогуливающийся по кабинету задержался на секунду и впился глазами в глаза Корневича, – но что-то мне подсказывает, что в вас победила меркантильность.
   Корневич немного растерялся. Он почувствовал, что это стало заметно по его лицу, и выдавил неуверенную улыбку.
   – Ну, вы уж скажете! – Он расслабился и дал себе на получение необходимой информации три минуты. – Я человек чести. Я пришел к вам сам.
   – Потому что без нас вы ничего никогда не сделаете, майор, – вкрадчиво сообщил сидящий за столом. И Корневич вдруг почувствовал, что тот с трудом сдерживается. Второй человек дал сидящему знак замолчать.
   – Ваши предложения? – спросил он, опять остановившись рядом.
   – Я в Конторе шестнадцать лет. Ни одного нарекания. Я хочу сам вести это дело. Официально. С теми людьми, которых подберу сам. Прекратите ликвидации.
   Двое посмотрели друг на друга, словно им рассказали старый смешной анекдот, но конец скомкали.
   – Какое дело? – шепотом, склонившись к сидящему Корневичу, спросил один. А второй не выдержал, стукнул по столу и заорал:
   – Где клише?! Или ты скажешь, где клише, ублюдок, или я тебя пристрелю прямо здесь!
   – Позвольте заметить, – сообщил мгновенно успокоившийся Корневич, – что употребление вами слова «ублюдок» абсолютно необоснованно…
   И, внимательно глядя в оторопевшие лица, Корневич провел небольшую лекцию о своих предках, начав, естественно, с того, который воевал в войсках Наполеона. Доказывая, что он, Корневич, никакого отношения к незаконнорожденным не имеет – «а ведь именно это и обозначает произнесенное вами ругательство!», – он не забыл отметить и про важную приставку де Валуа, настоятельно требуя в дальнейшем произносить его фамилию правильно, без сокращений. А что касается того, чтобы пристрелить прямо здесь, как бы это правильно выразить…
   – Короче, – подвел он итог, осматривая поглупевшие лица и приоткрытые рты, – этот номер со мной не проходит. Почитайте заключение о моей смерти. Да-да, товарищи. Огнестрельное ранение. Ну и что? Давайте работать. Время, товарищи! Я перезвоню через час и определю план действий, а вы подыщите мне и моему заместителю кабинет и подберите технолога по хлопку, самого лучшего. Да, совсем забыл сказать про моего заместителя. Я беру Хрустова, капитана девятого отдела, да вы, наверное, в курсе. Вижу по вашим лицам, что хотите что-то сказать. Не утруждайте себя. Соболезнования не принимаются. Он абсолютно жив и здоров, не напрягайтесь.
   – А сержант… Ваш сержант?
   Корневич даже не оглянулся посмотреть, кто это спрашивает. Он медленно – победителем шел к двери.
   – Чем меньше людей в этом деле, тем лучше. Достаточно будет Хрустова и технолога. Больше никого не надо. Сержанта и младшего лейтенанта можете похоронить.
   Глядя на закрывающуюся дверь, двое в комнате достали платки и вытерли особо вспотевшие места на лицах.
   – Ты нервничаешь, кричишь и неправильно себя ведешь, – заметил один.
   – Да ладно, – махнул рукой другой, – он в курсе, он же потребовал технолога по хлопку!
 
   – Слышал, как я потребовал технолога по хлопку? – спросил гордый Корневич в машине.
   – Пристрелят нас, ох пристрелят! – Хрустов, скривившись, наблюдал, как майор расстегнул рубашку, отклеил небольшой пластырь на ране на груди и медленным движением вытащил из подтекающего сукровицей углубления раны крошечный микрофон с проводком.
   – Не пристрелят, пока у них нет клише, – дырка на груди залепливается пластырем, микрофон Корневич кладет в «бардачок» машины к магнитофону.
   – И у нас нет клише! Что вообще за мура такая? Ты связал их слово с нашей информацией о знакомстве Сусанны Ли с хлопковиками из Америки. Вывернулся, угадал. А что дальше? Почему это контрразведка раскручивает операцию фальшивомонетчиков, да еще попутно ликвидирует свидетелей? Не нравится мне это. Пристрелят нас.
   – Я думал об этом, пока спускался по лестнице вниз. Длинный такой спуск, длиной в несколько седых волос. Допустим, что я… что мы угадали и при расследовании дела фальшивомонетчиков кто-то из их отдела действительно стал убирать всех случайных свидетелей. Почему?
   – Я не знаю, – нервничал Хрустов, – может, он сам украл чего, а может, мы копнули дело государственной важности. Я с этой государственной важностью всегда путаюсь. Иногда такая мура попадает под определение. Наш Кучер, говорят, – Хрустов показал пальцем вверх, – на ладан дышит, его кукловоды уже сматывают ниточки и убирают сцену. Кто его сменит? Хорошо бы заранее угадать, что будет государственно важным на следующей неделе.
   – Не отвлекайся. Думай про дело, а не про политику. Завтра дадут кабинет, сядем мы в нем и потребуем факты для анализа. Все и поймем!
 
   Мечте Корневича про кабинет и про поданные по первому требованию документы с фактами не дано было осуществиться. В семь часов утра на следующий день в квартире Сусанны Ли раздался телефонный звонок. Хрустов спал, после усталости и напряжения последних дней он цеплялся за сон, игнорируя звонок. А Корневич не спал всю ночь, он и взял трубку после шестого звонка. Ему сказали записать номер, по которому можно в любое время вызвать технолога. Ему сказали, что возникли осложнения. Поэтому надо законсервировать программу на некоторое время и подождать, пока все определится. Если хлопковики из Штатов приедут вовремя – сопровождать, наблюдать, все требования выполнять и, естественно, иметь при себе клише. Если хлопковики не приедут вообще, тогда будет либо кабинет с заместителем и кофе с сахаром, либо демонстрационно-показательный судебный процесс. То есть в случае благоприятного исхода он, майор Корневич, сам решит, как обойтись без представителей иностранной державы силами собственных технологов, при наличии, опять же, клише. В случае неблагоприятного – как ему выйти с честью из обвинения в организации банды фальшивомонетчиков.
   Корневич в трубку не проронил ни слова, а когда ее положил, сообщил Хрустову:
   – Они знают, что мы в этой квартире. Они говорят, что в деле возникли осложнения.
   – А мы тут при чем? – зевал Хрустов.
   – А при том, что по результатам этих осложнений мы будем либо руководить какой-то грандиозной аферой, затеянной нашей Конторой, либо сидеть в тюрьме за все, что было ею по этой афере напортачено ранее! Мы вовремя пришли, здрасьте, хотим кабинет!
   В дверь позвонили. Корневич рассматривал курьера в «глазок» минут пять.
   – Принесли информацию по осложнениям, – он бросил на кровать к Хрустову пакет.
   Из надорванного пакета на белейшие простыни выпали фотографии. Породистое лицо классического еврея, с которого вполне можно было лепить и вечного жида, и утомленного великими генами Спасителя. Корневич и Хрустов, передавая друг другу фотографии и два листа с донесениями – копии, за час их почти выучили наизусть, но не поняли, каким боком это относится к делу. Конечно, еврей был не дурак, как и полагается еврею-адвокату. Более того, и Корневич и Хрустов знали понаслышке, что отдел по валютным операциям пасет этого Давида Капапорта уже почти год, надеясь на полную конфискацию собранных Капапортом «денежных знаков иностранного государства США – американских долларов», потому что собрано было им ни много и ни мало – ровно на миллион. Его пасли последнюю неделю более двенадцати человек – самая многочисленная слежка за всю историю Конторы по частному гражданскому лицу, потому что Капапорт везде и всюду объявлял, что как только он соберет этот самый миллион, так и уедет в Америку. Читая первое донесение, Корневич и Хрустов оценили тонкий юмор еврея: ему, можно сказать, только в силу этих наглых заявлений и дали с первого раза разрешение на выезд. Надеясь на задержание и обыск в аэропорту. Там бы его, тепленького и богатенького, задержали бы запросто, да еще и с деньгами, потому что многочисленные обыски на квартире Капапорта ничего не дали, а валюту адвокат скупал активно, и все свои ценности – мебель, картины, драгоценности – продавал.
   По второму донесению стало ясно, каким образом адвокат обвел вокруг пальца Контору. За неделю до отъезда он пригласил к себе домой в гости представителя посольства США, с которым ранее несколько раз встречался в ресторанах и театрах, так что встреча эта, на которую посол прибыл налегке – вышел из машины с пустыми руками, – не вызвала недоумения. Три часа представитель посольства и Капапорт провели в квартире, три часа они вели светскую беседу и во что-то играли – бесконечное повторение цифр и букв, но больше цифр. Слежка записала, что это, вероятно, было лото. Человек из посольства ушел из квартиры так же, как и пришел, – с пустыми руками, это важно для дальнейшей трактовки событий.
   В аэропорт адвоката провожали три машины Конторы, под завязку набитые трясущимися от азарта комитетчиками. Уезжал адвокат без вещей – так, один «дипломат», который сразу своими размерами огорчил слежку – не поместится в такой миллион долларов сотенными. Тем не менее и к стойке регистрации Капапорт подошел только с этим «дипломатом». Когда же перешли к осмотру багажа, то внутренность этого «дипломата» разочаровала до шока: необходимый набор вещей в дорогу. И все. Никаких долларов. Комитетчики метались по аэропорту и обыскали дополнительно всех тех пассажиров рейса Москва—Нью-Йорк, обыскивать которых было можно. Как на грех, дипломатическую почту этим рейсом не везли, никто не отправлялся по линии посольства, и пенять на недозволенность осмотра было нельзя. Придраться было не к чему, хотя Капапорта и подвергли унизительному досмотру два раза. Он все перенес стойко, даже, можно сказать, с юмором. Уверял, что в его задницу даже очень дорогих бриллиантов на миллион долларов все равно не поместится. Так и улетел. Что же нашли обезумевшие от проваленной операции комитетчики в квартире адвоката после его отъезда? Большую кучу пепла на подносе посередине совершенно пустой комнаты – два стула и все. По факту проведенного анализа пепел представлял собой сожженные доллары. Адвокат сжег весь свой миллион. В присутствии представителя американского посольства. Этот самый представитель, судя по материалам записи прослушки, тщательным образом записал все номера сожженных купюр. И серии. И года выпуска. Только диктовал Капапорт по две цифры. Так и было записано в донесении: «…в силу необычайной изворотливости адвокат Д. Капапорт ввел в заблуждение представителей органов тем, что называл цифры только попарно, а если в номере купюры было нечетное число цифр, то последнюю называл одной цифрой. Также трудно было предположить, что указывается какой-то год, потому что и год разделялся на две части. К примеру, девятнадцать… восемьдесят один… и так далее. Этими своими действиями гражданин Д. Капапорт умышленно ввел в заблуждение работников органов, используя традиционный подход к подобному словесному выражению набора цифр, как это происходит при игре в лото. Просим учесть и возникающие пять раз по ходу диктовки заявления, типа: я закончил».
   – Что это за бред? – не выдержал Хрустов. – Я от донесений тупею. Ну сжег он деньги, и что?
   – Он прилетел в Америку, пошел в консульство и предъявил подписанный представителем американского посольства список с номерами всех сожженных купюр. Таким образом, выезжая с пустыми руками, он получил деньги там.
   – Ну молодец еврей! А почему тебе по телефону сказали, что это создает для нас осложнения? Это осложнения для отдела по борьбе с валютными нарушениями!
   – Этого я еще не знаю. Но, как ты сам понимаешь, я должен скрывать, что не знаю. Значит, как мне сказали? Либо дождаться хлопковиков и слиться с ними, имея при себе клише, либо пойти под статью как главное прикрытие банды фальшивомонетчиков. И этот выбор зависит от того, как повернется дело с этим адвокатом, который в данный момент, вероятно, оформляет счет в банке. Вопросы: при чем здесь конкретно этот адвокат и, конечно, где клише? Ну что, капитан, обыщем эту квартиру аккуратно, потом квартиру подружки Веры и начнем искать наших девочек? До приезда хлопковиков полтора месяца.
   – А эта фотография не к адвокату, – протянул Хрустов снимок. Плохо сделанный, с оперативной разметкой. Крупным планом два мертвых лица. Рядом друг с другом и на траве. Одно лицо весьма интеллигентное, можно сказать, даже сделав скидку на качество оперативной съемки, холеное лицо с мерзейшими тонкими усиками. Другое – не отягощено интеллектом, голова бритая, нос плохо сросшийся после перелома, тяжелая челюсть.
   Корневич пошел звонить.
   – Я получил пакет, – сказал он в трубку строго. – Все ясно, только вот по поводу фотографии, не относящейся к делу, есть вопросы.
   – Зачем убили Мосла? – спросили его с обидой. – Он ведь стометровку брал за десять и три! И ядро метал. Кто теперь поедет на городские сборы?
   – А второй кто? – стараясь не терять строгости в голосе, спросил Корневич.
   – Выясняем.
   Корневич положил трубку и сообщил Хрустову, что обыск откладывается. Он приказал быстро одеться, захватил фотографию убитого Мосла и неизвестного, но на улице передумал.
   – Ты вот что, – ткнул он Хрустова пальцем в грудь, – я займусь квартирами, а ты возьми этих на себя. – Хрустов взял протянутую фотографию. – Езжай в отдел. Двадцать первый отдел, запомнил? Это двумя этажами выше. Вытащи все на этого мужика, выясни ненавязчиво, где их убили, и докладывай. Я думаю, что этот с квадратной мордой следил за Ли и Царевой, он убит, женщины спрятались. А теперь меня из двадцать первого отдела спрашивают, зачем я его убил, понимаешь?
   – Нет, – честно покачал головой Хрустов. Он действительно ничего не понимал.
   – Они думают, что у меня и женщины, и клише. Что я убрал этого Мосла и спрятал женщин, понимаешь?
   – Стой, – задержал Хрустов Корневича уже повернувшегося, чтобы уйти. – Ты не убивал Мосла и не прятал женщин?
   – Кончай, капитан!
   – А тогда кто это сделал?!
 
    Лев . Мощь, внутренняя сила и категорическая неприспосабливаемость. Территорию обитания (привязанности, увлечения, критерии и нормы жизни) определяет раз и навсегда, любые посягательства на нее воспринимает как сигнал к войне, ненавидит долго и неистово, но прощенному гарантируется «потеря памяти» по поводу его «плохого поступка». Любое увлечение или дело доводит в своей исполнительности до абсурда, препятствия преодолевает с исступленным страданием, потому что весьма ленив. Это тип мужчины очень удобного для отдыха, спокойного благополучия и флирта. В лачуге или на троне Лев – истинный царь, который в своем исступленном желании властвовать настолько могуществен, насколько и беззащитен. Он вредит себе подозрительностью, ревностью, маниакально вопринимая любой контакт с людьми как попытку посягнуть на его территорию. Поэтому почти все Львы одиноки. Они не имеют друзей. Вариант с Плакальщицами категорически опасен для обоих. Утешительницы подбираются трудно и болезненно: Лев – однолюб. Энергетически – нейтрален. В сексуальных играх – экспериментатор.
   – Я больше не могу! Я больше не могу… Я не могу больше, не могу и не могу! – подвывает Су совсем рядом, но я ее не вижу. Я лежу в высокой траве и слушаю шорох совершенно другой жизни. Муравей тащит дохлую осу. Он тащит ее, пятясь задом. Я мешаю. Он пытается драться одной лапой с травинкой, которой я отнимаю осу. Высохшие крылья осы шуршат по длинному стеблю, для меня – травинки, для него – переправы.
   Сегодня после завтрака, устав от переживаний и закрепления золотых пластинок, мы решили пойти прогуляться. Мы пошли через кладбище, потом через поле, потом, словно обезумев в попытке уйти куда-нибудь подальше, шли и шли, не глядя. Стало садиться солнце, невдалеке послышался шум поездов, мы были одни, совсем одни! Я подумала, что больше ничего не будет, вообще никого и никогда – только я и Су будем идти через траву и цветы к залитому закатом небу. Мне стало от этой мысли немного тревожно. Су запыхалась. Мы упали в траву. Рядом была насыпь и рельсы вверху, но никто не ехал к нам в ярких вагончиках с ревом и грохотом одинокого поезда. Су боялась долго находиться в траве, она начинала чесаться, ругаться и стонать. Она отползла от меня, и я слышала только, как, сопя от напряжения, она выдирается из зарослей репейника.
   – Я не могу больше, я не могу больше-э-э…
   Устала, бедненькая, ноет все тише и тише. Пойти посмотреть, чего она не может? Или спросить?
   – Чего ты не можешь? – вяло интересуюсь я и слышу, как Су ползет ко мне по траве. Сначала она прижимает к земле особенно пышные соцветия пижмы и высокую траву, прокладывая дорогу, потом ползет, и вид у нее совершенно безумный. Нет, она категорически не приспособлена к туристическим удовольствиям.
   – Я больше не могу видеть дохлых мужиков! – шепчет она мне в лицо, покачиваясь туда-сюда на четвереньках. – Я больше совершенно не могу их видеть!
   – Где? – спрашиваю я. – Где ты не можешь их видеть?
   – Нигде! – кричит Су, опускает голову и хнычет.
   – Ты устала. Посиди или полежи. Знаешь, а в книжке, которую я перевожу, мужчины поделены на категории определенных зверей. Есть мужчины-Львы, есть Змеи и Хорьки. Вот, например, мужчины-Лисы, как я помню, предельно извращены.
   Су начинает дышать ровнее, но с колен не встает. Так и стоит на четвереньках, упершись ладонями в примятую траву.
   – А наш попутчик, которого ты обозвала Аристократом, он кто, по-твоему? – интересуется она.
   – Трудно сказать. Скорее всего он как раз и может быть мужчиной-Лисом.
   – А Киллер?
   – Хорек, – повышаю я голос, но, подумав, ругаю себя за предвзятость. Что-то ведь было в нем от воина, хотя и достаточно примитивного. – Нет, скорее он – Орел. Стервятник!
   – Хорек или Орел, все равно он уже дохлый! – заявляет Су. – И Лисица-Аристократ тоже дохлый. Они оба лежат вон там, за кустиками. Я больше не могу видеть мертвых мужиков. За последние дни я чувствую себя заблудившейся в пейзаже после битвы!
   Я не сразу реагирую на ее слова. Я некоторое время обдумываю, может ли это быть очередной фантазией? Потом встаю, бегу к «кустикам», которые оказываются зарослями репейника, и чуть не спотыкаюсь о сплетенные тела Киллера и Аристократа.
   Они лежат, скатившись с насыпи, обняв друг друга предсмертной судорогой, переплетя ноги и вцепившись руками, с искаженными лицами, и, даже не трогая их, я понимаю, что оба мертвы. У Аристократа видна рана на затылке, а у Киллера прокушена рука, которая подобралась совсем близко к лицу противника. Больше ран и крови нет, в мощные вздутия мышц полуголого – черная открытая майка – Киллера вдавились камушки гравия с насыпи. Подумав, я ощупываю его щиколотку – ничего, другая нога где-то под противником, в жизни не прикоснусь к этому застывшему танцу смерти! Но рука уже трогает Аристократа за плечо, и он неожиданно легко отваливается, уложившись на спину, смотрит застывшими глазами в небо. Я поднимаю штанину на другой ноге Киллера и забираю тяжелый пистолет.
   – Что ты делаешь? – шепчет Су, она подошла сзади.
   – Не знаю. Через какое время у трупа проходит окоченение?
   – Откуда я знаю?! Я училась на медсестру, а не на патологоанатома! Зачем тебе оружие? Брось сейчас же!
   – Застрелюсь, когда станет совсем смешно. И не ори на меня!
   Освобожденная рука Киллера вдруг на наших глазах двигается: из-под раскрытой ладони выкатился неустойчивый камушек, и все тело слегка сползло вниз. Я умом понимаю, что это просто шутки рельефа местности, но тело действует само: мы с Су взвизгиваем и бросаемся бежать.
 
   Нам казалось, что мы бежим туда, откуда пришли. Мы страшно удивились, споткнувшись о шпалы: мы ни разу не переходили через рельсы. Стало совсем темно. Су тихонько заплакала, так странно – без своих захлебываний, я устало махнула рукой:
   – Прекрати, потерпи немного. Не раскисай. Пойдем по шпалам, куда-нибудь придем.
   – А куда нам надо прийти? Вера, подожди, я все время спотыкаюсь. У меня отпоролись штанины, что ли?
   Как же, ее джинсы в обтяжку – два сантиметра до косточки на щиколотке.
   – Вера, как ты думаешь, это я?
   – Что значит – ты? Ты здесь ни при чем. Они, наверное, дрались в тамбуре, потом вывалились из вагона. Не рассчитал Аристократ дозу снотворного, это точно, не рассчитал.
   – Да нет же, я тебя спрашиваю – это я или не я вообще! Со мной что-то происходит, – она всхлипывает сзади.
   – Конечно, происходит. Как это – с тобой и вдруг ничего не происходит?
   – Вера, у меня туфли спадают. Слышишь?
   – Какие туфли?
   – Мои любимые лаковые туфли. Смотри: шарк… шарк… Видишь? Ну мои, с бантиком. А штанины я уже подвернула, уже не мешают. И вообще мне все как-то странно.
   Я пропускаю Су вперед, застываю на месте и хватаю себя за горло рукой, чтобы не заорать: Су как раз достает мне до плеча. Это существо идет по шпалам, шаркая туфлями, которые с нее спадают, кофта закрывает ее ноги почти до колен, она действительно подвернула штанины! Я не выдерживаю, другой рукой оттаскиваю свою скрюченную руку от горла и кричу. Что есть мочи. Сначала получилось громко, а потом я перешла на шипение.
   – Су!..
   Она остановилась, она подходит ко мне, становится на цыпочки, я вижу глаза Су, ее губы, она смотрит вопросительно.
   – Су, скажи что-нибудь!
   – Я тебе уже полчаса твержу, что у меня туфли спадают, а ты… А почему шепотом, – она оглядывается.
   – Голос сорвала… когда испугалась.
   Су уходит вперед, а я не могу двинуться с места, я приросла к шпале. Я уже не вижу ее, испуга нет, какой-то полный ступор и отсутствие ощущений. Наверное, за последние дни я полностью истребовала свой запас удивления.