Страница:
– Леша, – неожиданно для себя воскликнула я, – неужели это ты?
Милиционер Леша не успел спрятать в карман бумажку, на которой была фотография Су и скромная надпись, что-то типа «их разыскивает милиция».
Он оторопел, посмотрел на Су равнодушно, сдвинул на затылок фуражку, а образовавшуюся на лбу красную полосу задумчиво почесал.
– Разрешите поинтересоваться документиками, мы знакомы? – Он затолкал-таки бумажку в карман. Су тянула меня за руку. Пока милиционер читал по слогам наши справки, из которых выходило, что мама и дочка двенадцати лет потеряли свои вещи в момент стихийного бедствия и направляются к месту жительства в город Москву, я судорожно вспоминала, как же меня зовут по этой справке, потому что напрочь забыла имя, которое назвала тогда.
– Идем, – тянула меня Су, – пошли его на фиг, идем быстрей. Не надо тут оставаться.
Но Леша объявил, что нужно кое-что выяснить, не пройдем ли мы с ним. И повел нас в сторону от вокзала через рельсы, объяснив, что так короче.
– Надо немного пробежаться, – сказала Су, потянув меня за руку и заставив наклониться к ней.
– Куда? – спросила я шепотом.
– Не куда, а когда, – мы остановились в переплетении рельсов, совсем рядом щелкнул переводчик стрелок, на нас, пыхтя, двигался товарный поезд, – сейчас! – крикнула она и побежала перед самым поездом, потащив меня за собой.
Мы бежали недолго: дорогу перегородил стоящий поезд. Пока я, набрав воздуха, собиралась провести лекцию о том, что нельзя пролезать под поездами, Су, не выпуская моей руки, сунулась под вагон, потом ей пришлось бросить меня, чтобы переползти на четвереньках. Мы оказались по разные стороны поезда.
– Иди сюда, – она присела на той стороне и смотрела на меня снизу.
– Нет, это опасно, – я покачала головой.
– Не опасней, чем все, что с нами случилось. Иди же! Он скоро поедет!
Я оглянулась. Сзади страшно гудел товарный поезд, скрежеща тормозами. В эту минуту странное чувство закопошилось внутри меня, словно предчувствие свободы, только надо не лезть под этот поезд, а сказать, что я его обойду. Уйти и потеряться. Убежать. Никогда больше ее не видеть. Ну да, как же! Сойти с ума от страха и вины, думать о ней потом каждый день, каждый день уверять себя, что все хорошо, зная, что она уже уменьшилась до размеров насекомого?!
Я присела и полезла под поезд.
Пока мы дотащились к пассажирской платформе, чувство потерянной свободы почти улетучилось. Су потребовала деньги на мороженое и побежала, шаркая туфлями, к киоску на платформе. Я услышала шум сзади, небольшая толпа людей что-то несла, кричали о застрявшей между сходящимися рельсами ноге, особо возбужденным помощникам предлагалось пойти и принести эту ногу. Кучка людей обрастала желающими увидеть чужую смерть, это уже была толпа, она шла на меня, и посторониться здесь было невозможно. Я посмотрела на Су с мороженым, потом меня стали толкать, я вцепилась в кого-то и обмерла, увидев струйку крови на асфальте и изжеванную милицейскую фуражку поверх завернутого в брезент тела. Су тоже попала в это шествие, я видела, как с перекошенным от страха лицом она пытается выбраться, мы кричали и звали друг друга, потом она громко заплакала, это был новый звук, люди возле нее расступились, но теперь я не могла к ней пробраться: сзади наваливались очередные желающие посмотреть.
Я стала толкаться, я даже пыталась кого-то укусить, но, когда выбралась, Су нигде не было. Я побежала по перрону, крича. Я смотрела на уходящую толпу, слезы заливали глаза. Кто-то подергал меня сзади за ветровку. Я обернулась. Это была маленькая девочка – ресницы в полщеки, огромные слезы на них, и под носом сопли.
– Вера! – Она с силой обхватила мою ногу. – Я чуть не потерялась!
Я встала на колени, еще не веря, ощупала руками вспученные джинсы. Туфель не было, кофта доставала до середины икр. Плохо соображая, я стала стаскивать с нее джинсы, шепча:
– Снимем штанишки, и все будет хорошо, не плачь!..
– Давай лучше оторвем, зачем снимать?
Но меня пугали именно стоящие на асфальте колом штанины, кофту можно будет подвязать, и она сойдет за платье, но на джинсы нельзя было смотреть без удивления. Су подчинилась. Все еще не веря, я ощупала руками ножки, провела ладонями под коленками и, только прикоснувшись к ее тельцу, поняла, что это не галлюцинации. Я села на асфальт.
– Вера, – Су тащила меня за руку, пытаясь поднять, – ну что, неужели я уж такая страшная стала?
Я подняла голову вверх, посмотрела в небо и закричала:
– Оставь ее в покое, слышишь! Ты не существуешь, ты выдумка, я плюю на тебя! – Я старательно плюнула вверх.
Вокруг стали собираться люди. Я все смотрела вверх, словно могла получить ответ.
В небе – ни облачка!
Я оглядела собравшихся. Участливые лица, кто-то гладил Су по голове. Особо сочувствующими предлагались разные версии, но самая интересная была про задавленного товарным поездом милиционера: мы – его осиротевшая семья, жена и маленькая дочка. От такого варианта собственной жизни я впала в тихий хохот, который можно было определить только по сильному содроганию тела.
– Она нормальная, честное слово, просто устала, ну не скапливайтесь, пожалуйста, ну что тут интересного! – Су упиралась в живот ближе всех стоящего мужчины и пыталась его отодвинуть.
Я встала, взяла Су за руку, и мы потащились к зданию вокзала. Су вдруг выдернула руку – у меня упало сердце – и побежала к лежащим на асфальте джинсам. Выпотрошила карманы, собрала упавшую мелочь и отдала мне. Я крепко схватила ее за запястье.
Возле касс висели плакаты «Их разыскивает милиция». Мы остановились.
– Су, это ты.
– Вот это да! А за что меня так?
– Тут написано, что ты особо опасная преступница.
– И как это меня угораздило?.. – Она опускает глаза.
– Ты все помнишь? – я приседаю, чтобы видеть ее глаза.
– Не впадай вот так с ходу в приступ материнства, я все помню. Только жить стало не очень удобно. Ты уж помоги.
– Я помогу.
– Ну да, а сама хотела меня бросить там, на рельсах. Хотела?
– Хотела, – кричу я. – Ты тогда еще была вполне самостоятельная, по крайней мере сама могла себе сопли вытирать, – я расстегиваю платье-кофту и вытираю ее майкой-рубашкой маленькую мордочку. – Знаешь что, нам надо попасть побыстрей к тебе в квартиру. У меня есть некоторые соображения насчет твоих превращений, просто поверь мне, что все будет хорошо. Поняла?
– Поняла.
Рядом остановились двое стариков. Су вдруг показывает, став на цыпочки, на свою фотографию и радостно сообщает:
– Это я!
Один из стариков присаживается на корточки и начинает убеждать, что лучше ей подрасти «хорошей и красивой девочкой».
– Я уже была хорошей и красивой. И все у меня было в порядке, все было вроде правильно, и что? В этом нет ничего справедливого. Сейчас я маленькая и все неправильно. Откуда вы знаете, что лучше?
Я дергаю Су за руку:
– Оставь дедушку в покое!
– Я просто разговариваю!
– Ты особо опасная преступница. Здесь написано, что ты вооружена.
Один из стариков достал конфету. Подтаявшую, шоколадную.
– У тебя, детка, все еще впереди, – он укоризненно посмотрел на меня.
– У меня все уже было! – Су раздраженно топнула ногой.
Старик опять присел на корточки, тронул Су за подбородок:
– Ты говоришь о прошлой жизни? Кто тебя научил? И кем же ты была до своего рождения?
– Я была дорогой и красивой проституткой, самой ласковой и глупой, – Су тронула старика пальцем снизу за подбородок – его жест, – или самой умной, как кому хотелось. Меня передавали только лично, только знакомым!
Старик резко встал, второй потащил его за рукав, они уходили. Су опять раздраженно топнула ногой и закричала:
– А еще я два раза убила кагэбэшника, а теперь я особо опасная преступница!
– Прекрати истерику, – сказала я.
– Будь проклят этот мир, в нем нет места детям! – изрек старик, подняв вверх руку.
У входа в вокзал, взвизгнув, затормозила машина. Я дернулась на этот звук, отмечая, что начинаю чувствовать опасность.
– Су, иди ко мне на ручки, вот умница, вот так, – я протягиваю руки, она радостно прыгает на меня, обхватив руками и ногами по-обезьяньи, и испуганно смотрит в лицо: мое сердце стучит на весь зал. – Опасность, – шепчу я, – держись крепче, может быть, придется бежать.
Сначала я с самым беспечным видом выхожу на платформу, осматриваю народ. Эти двое в строгих костюмах и галстуках, у них нет багажа, они оглядываются, пробегая легкой трусцой по платформе. Я быстро иду к железнодорожному мосту, потому что на другой платформе, по то сторону моста стоит поезд, и проводники приготовили красные флажки. Вот мы уже на мосту, а внизу двинулись вагоны поезда. Осторожно спускаюсь по ступенькам, а потом быстро бегу за поездом.
– Помогите! Женщина отстала! – кричат из вагона.
Проводница и кто-то из пассажиров втащили нас в вагон на площадку, и я еще долго не могла отцепить ладонь от поручня. Этот парень, в прикиде для торжественных случаев, бежал профессионально, но наш вагон был последним!
– Кагэбэшник, твой скворешник на Дзержинской погорел, был ты дятел, стал пострел! Наш пострел везде поспел, настучал и улетел! – верещит Су, подпрыгивая от возбуждения у меня на руках. – Раз-два, раз-два, оторвалась голова, руки-ноги отлетели, быстро бегать не умели! Э-э-э! – Она высовывает язык, я шлепаю ее и спускаю с рук.
Платформа кончилась. Похоже, что по рельсам он не побежит.
– А вот ты бегаешь классно, что и говорить, – похвалила меня Су. – Ты всегда носи меня спереди, я буду охранять тебя сзади.
– Вы из какого вагона? – опасливо косится на Су проводница.
– Да нас чуть не убили! Мы же спасались, вы думаете, кто это был? Это был наемный убийца! Вы все сами видели, это как в кино, только он не герой, он не успел, а мы – герои, – верещала Су. Я вытаскивала деньги, и руки мои дрожали.
Свободных мест не было. Мы сидели в купе у проводницы. Дребезжали пустые стаканы на подносе. Су бегала по полке, размахивая руками и корча страшные рожи: она рассказывала проводнице про невероятные приключения. Начала, конечно, с того, что была самой красивой и дорогой… Я безучастно смотрела перед собой: мне было все равно, тем более что говорила она правду. Проводница сначала хваталась за щеки ладонями и испуганно ойкала, потом посадила Су на колени, прикрыла ее голые ноги одеялом и только досадливо отмахивалась от тревожащих ее пассажиров. Она подарила Су носки. Надела на грязные ножки. Засыпая, я увидела ее с флажком: приближалась станция. Она взяла клятву с Су, что та дождется ее и не заснет, расскажет дальше. Су поклялась, укрыла меня одеялом и села у самого окна, лицом в стекло, в ночь, в накатывающие огни встречных поездов.
Ленинградский вокзал на рассвете – удручающее зрелище: огромные пустые пространства с одинокими, словно потерявшимися людьми. Я тащусь по перрону, Су сидит на мне, охраняя сзади.
– Вера, у меня страшно болит рот. Вот тут, – Су добросовестно открывает рот пошире, показывая, где именно.
– Я ничего не вижу.
– Я больше не могу терпеть, еще с поезда болит!
– Ну где ты видела, чтобы у преступницы болел зуб?
– Я долго терпела, а сейчас начну плакать! И ноги замерзли.
– Конечно, тебе нужна обувь. Но я боюсь…
– Я ничего не боюсь, но у меня болит зуб!
– Не кричи, дай подумать. Хорошей медицинской помощи не обещаю, но знаю тут недалеко место, где зуб могут выдрать.
– Выдрать! – кричит Су. – Черт с ним, в конце концов, чего жалеть! У меня три четвертых тела куда-то делись, а я буду беспокоиться из-за какого-то зуба?!
В приемной скорой стоматологической помощи я задремала, сидя на стуле, поэтому, когда меня растолкала женщина в белом халате, я не сразу поняла, что ей надо. Женщина оказалась терпеливой, несмотря на полшестого утра, она два раза повторила, что у девочки режется зуб, десна опухла, а молочный она удалила.
– Молочный? – плохо соображаю я.
– Сколько лет девочке? – Она садится рядом и что-то пишет.
– Двадцать пять.
– Я спрашиваю не про ваш возраст, я спрашиваю про ребенка.
– А как вы думаете, сколько ей? – протерев глаза, я смотрю на Су со вздутой от заправленной ватки щекой и резиновым зайцем в руках.
На улице нам на каждом шагу попадались милиционеры. Сначала я шарахалась в испуге, потом, после четвертого, просто не поднимала глаз. Руки мои и спина так устали носить маленькую Су, что я их почти не чувствовала.
– Почему нас не арестовывают? – шепчет Су мне в ухо.
– Наверное, они тебя не узнают.
Открылось метро. В вагоне я поставила Су на сиденье, села и заснула. Потом оказалось, что мы три раза проехали по кольцевой: Су не хотела меня будить. Я выспалась, но вернулся испуг и цапнул мое и так колотящееся сердце мохнатой лапкой.
– Сейчас мы доберемся до твоей квартиры, – шепчу я Су, – и будем смотреть фотографии. Что бы ты там ни увидела, не пугайся. Если я правильно придумала, то все должно кончиться хорошо.
– А что я могу там увидеть? Я эти фотографии знаю наизусть.
– Думай о смешном. Я просто так говорю, вот представь, ты уменьшаешься, уменьшаешься и становишься… бабочкой! Смешно?
– Не смешно. Это Акутагава написал или Оэ? Я это читала у японцев.
– Для своих лет ты страшно начитанный ребенок, скажу я тебе!
Тут с нами случилась истерика, и мы хохотали до того, что Су описалась, о чем тут же громко сообщила в перерывах между приступами смеха.
Дверь квартиры не опечатана. Это может быть и хорошо и плохо. Су хочет подняться этажом выше и взять ключи у девочки, которая приходила к ней играть на фортепиано. Я качаю головой и из прорези на поясе джинсов выковыриваю ключ от ее верхнего замка и двадцать копеек – неприкосновенный запас на метро.
– Ничего не выйдет, – машет рукой Су, – я всегда закрываю на два замка.
Я нажимаю кнопку звонка. Еще раз. Еще. Тишина. Вставляю ключ, замок щелкает, и дверь приоткрывается. По этому поводу мы шепотом проводим совещание. Су думает, что в квартиру кто-то заходил раньше и забыл закрыть второй замок. Я думаю, что в квартире кто-то есть сейчас. Там сидит засада или один дежурный. Если этот человек не открывает дверь, значит, он затаился и ждет, когда мы войдем.
– Бежим? – возбуждается Су.
– Нет, – приседаю я к ней, – хватит бегать. Надо будет придумать какое-нибудь объяснение, чтобы нам дали посмотреть твои альбомы с детскими фотографиями. Я буду говорить, что пришла в квартиру к подруге, в конце концов, я ничего не сделала! А ты – мой ребенок. Значит, я пришла в квартиру к подруге, узнать, что с нею. Где лежат твои альбомы?
– Мои альбомы? В квартире Дални я сгребала фотографии с пола!
Да, я совсем забыла про обыск.
– Значит, – шепчу, – буду сгребать с пола. А ты, если что-то произойдет, кричи «мама!» и беги со всех ног ко мне.
– Ладно, – Су толкнула дверь, мы вошли в прихожую, я щелкнула выключателем – общий вздох облегчения: на первый взгляд квартиру не потрошили.
– Я пойду в спальню сменю трусы, – бормочет Су, стаскивая кофту.
Я на цыпочках прохожу в кухню, осматриваю по пути ванную и туалет. Никого.
Су в своих носках ходит совсем неслышно, когда она потрогала меня сзади за ногу, я заорала и бросилась на пол.
– Здесь никого нет, – заявила она, присев рядом, – я даже под кровать заглянула. Можно пойти помыться?
– Нет, – встаю я с пола. – Сначала – альбом. Потом – мыться и есть, а сначала – альбом.
– Тебе видней, – пожимает плечами Су и ведет меня за руку к книжным полкам. Я оглядываюсь, но запрятаться здесь особенно негде, и из-под штор не торчат носки туфель. На всякий случай я заглядываю за шторы, а Су в это время подтаскивает стул, становится на него и показывает пальцем на альбом. Он очень тяжелый, с бархатной темно-синей обложкой. Раскрыть его я не успеваю.
Раздается странный звук, как будто уронили доску, я дергаюсь и смотрю, как из нашего тайника – вентиляционного выступа в стене между кухней и коридором – выкарабкивается большой мужчина. От страха я его не сразу узнала и еще несколько секунд прикидывала, как он вообще туда поместился с таким животом, а он уже подошел в несколько больших шагов совсем близко и протянул руку, требуя, чтобы я немедленно отдала ему альбом. Я прижала альбом к себе и зашла за стол. Корневич – теперь я его вспомнила – оперся о стол руками, набрал воздуха и побежал ко мне. Мы стали бегать вокруг стола то в одну сторону, то в другую, Су стояла у полок на стуле, иногда приседая в особо опасные моменты, когда Корневич менял направление движения и резко бежал в обратную сторону, расставив руки. Так мы бегали достаточно долго, по крайней мере, я успела успокоиться и подумать, на кой черт ему сдался альбом Су с ее детскими фотографиями?! Он мычал и матерился, я уже могла угадать заранее, когда он резко повернется и побежит в обратную сторону, да что там! Мне уже хотелось прекратить эту идиотскую игру, сесть спокойно и поговорить, но Корневич вдруг бросился плашмя на стол, вытянув вперед руки. Я оказалась прижата спиной к полкам, он достал бы меня в два ползка, извиваясь толстым телом на столе, если бы не Су, которая стояла рядом со мной на стуле. Она взяла с полки свою гантелю – чугунную статуэтку эскимоски, размахнулась, поднатужившись, и запустила ее в голову Корневича.
Стало тихо. Тяжело дыша, я обошла стол, радуясь такой поистине огромной победе. Посмотрела на Су. Су медленно присела и скорчилась на стуле, закрыв голову ладонями. Хороший стол у нее, что и говорить, я потрогала стол, отдавая должное его устойчивости – не проломился под таким большим мужчиной. Руки протянуты вперед, пальцы растопырены, из раны на голове Корневича вытекает кровь и капает со стола на пол. Равномерно, отсчитывая секунды.
Капли две-три у меня ушло на то, чтобы решить, что главней – позвонить Хрустову или срочно заняться фотографиями? Я совместила это, устроившись возле телефона и раскрыв альбом.
– Алло, Виктора Степановича, пожалуйста. Куда я звоню? Мне нужен капитан Хрустов. Умер? Давно?
Так, еще раз:
– Майора Корневича, пожалуйста. Что вы говорите? И давно? А вы не знаете, где он похоронен? – Я смотрю на лежащего на столе Корневича.
Бросили трубку. Я вытащила детские фотографии Су. У меня нет домашнего телефона Хрустова, какая жалость… На одной фотографии Су стоит в холодном майском празднике с воздушным синим шариком в руках. На другой – она с октябрятской звездочкой на белом фартучке и только что начала пробовать неуверенную улыбку будущей обольстительницы. Нет, надо найти еще раньше, когда она совсем маленькая. Вот. Детский сад. И кто здесь она? Достаточно ли я долго говорила по телефону, чтобы отследили номер? Если приедет не Хрустов, меня арестуют? Отпечатки пальцев на эскимоске не мои. Вот. Нашла. Звонок. Я беру трубку. Молчат и напряженно дышат.
– Хрустов, это вы? – Я смотрю на фотографию, где Сусанну держит на руках молодая женщина, и начинаю плакать.
– Вера! – кричит он как безумный. – Вера, что у тебя? Где ты?
Если бы можно было в двух словах объяснить ему, что мир перевернулся. Нет таких слов. На фотографии молодая женщина – это я. Волосы собраны в конский хвост, платье конца пятидесятых, рукавчик фонариком, фигурный вырез… Я держу маленькую девочку. Переворачиваю фотографию. «Сусаннушке восемь месяцев». Хрустов что-то кричит в трубку.
– Ты понимаешь, – говорю я, глотая слезы, – столько всего произошло, не знаю, с чего и начать. Я родила девочку, это была Сусанна. Или нет, я ее рожу в этом году, или в следующем? Подожди, не кричи, я посчитаю… восемь, девять. В следующем. В марте. Точно, в марте. Что ты говоришь? Я – беременна? – Я ищу глазами Су на стуле, мне плохо видно, но кто-то там копошится. – Нет, еще не беременна, но уже скоро, скоро… Подожди, я тебе позвонила, чтобы ты приехал к нам и забрал Корневича, – я задерживаю на несколько секунд дыхание, слушаю, но, по-моему, он больше не дышит. – Представь себе, Су опять его убила!
Кладу трубку, вытираю лицо и медленно поднимаюсь с пола.
– Су, я тебе обещала, что все будет хорошо. Иди сюда. Посмотри на фотографию и больше ничего не бойся. Ты где? Ты не улетишь бабочкой, не уползешь насекомым. Эй! Где ты? – Я опять задерживаю дыхание и слышу что-то вроде чмоканья. Приседаю, смотрю под стол. Из кружевной майки, которая была на Су, а потом стала длинной рубашкой, торчит крошечная розовая ножка. Я поползла под стол.
– Нет, Су, я тебя прошу, только не сейчас, я тебя умоляю. Я так устала, не сейчас! – Запутавшись в рубашке, под столом лежит маленькая розовая девочка в огромных трусах с кружевами. Она дергает ручками, поднимает с трудом голову и вдруг ловко переворачивается на живот, покачивая головой и пуская слюну. Рядом с ней на пол капают через равномерные промежутки густые капли крови. Су протягивает руку, шлепает по лужице. Я хватаю ее за ногу и вытаскиваю из-под стола. Держа на вытянутых руках, несу в ванную.
Я уложила ее мокрую на кровать, легла рядом и стала пристально рассматривать. Крошечные пальчики, нежный пух кудряшек на голове. Всмотрелась в глаза. Желтые глаза Су.
Порвала простыню, завернула кое-как, взяла на руки. Тяжелая. Теплая. Я ходила по квартире, прижав ее к груди. В странном состоянии умственного столбняка я не испытывала боли и страха, только благодарность. Хотелось молиться или плакать. Я прижимала уменьшавшийся комочек все сильней и сильней, а когда длинно позвонили в дверь, заплакала наконец и вдруг обнаружила, что открываю дверь. Своими руками, которые уже пустые, открываю дверь.
Хрустов ворвался, крича, побежал в комнату, а я, еще не веря, осматривалась и ощупывала себя. Я точно помню, что меня начало тошнить, когда он трясущимися руками набирал номер телефона. Помню, как я дергалась в рвотных конвульсиях над раковиной, а он вбежал и открыл кран. Помню, как я закричала и стала его бить, чтобы он не смел ко мне прикасаться, не смел раздевать и засовывать под холодную воду.
– Тебе это помогает, – отталкивал мои руки Хрустов.
Помню, как я обозвала его придурком, сказала, что всех беременных женщин тошнит, помню, как дотащилась до кровати и рухнула плашмя, проваливаясь в сон, а он тряс меня и просил рассказать, что произошло. Я прошептала, что Корневич хотел отобрать у меня альбом с фотографиями, а Су огрела его чугунной эскимоской по голове. Хрустов стонет, хватает с пола альбом и вдруг начинает его потрошить, тщательно отдирая одну картонную страницу за другой. Потом он, достав перочинный нож, принялся за обложку. И синий бархат – лепестками возле загустевшей крови на полу – это последнее, что я помню, потому что то ли проваливаюсь в сон, то ли теряю сознание почти на тридцать часов.
Мне снится мужчина-Змея – это бог, я так для себя определила, когда перевод сложился в осмысленное повествование, это бог среди людей, и он прекрасен! Мне снятся полуэротические-полуанатомические картинки – помесь Босха и Дали, и все грехи по очереди, искупляющие себя в аду, и пятнистая чешуйчатая шкурка, она слезает, отжив свое, и от этого так зудит тело, особенно на спине, и то ли стон, то ли плач гермафродита, купающего молодого кентавра в густой красной реке.
Змея. Ничто не подходит из определений к мужчине-Змее более, чем определение «хладнокровный». Его завораживающая невозмутимость в экстремальных ситуациях заставляет Плакальщиц думать об умственном инфантилизме, а Утешительницы объясняют это силой воли и выдержкой. На самом же деле мужчина-Змея – это единственный представитель мужского рода, который живет не собой, а окружением. Он с радостью потребляет и удовольствия и лишения, считая, что в жизни необходимо попробовать все. Особенно интересны те мужчины-Змеи, которые предпочитают превращать свое существование в борьбу со своими же намерениями: они вынужденно и целенаправленно создают сами себе трудности, чтобы выяснить, как долго и с какими затратами потом можно будет эти трудности преодолеть. Фанатичны, избегают преданности в любви и дружбе, поэтому с упорством шизофреников изменяют и предают именно тех, к кому наиболее сильно привязались, после чего с маниакальной настойчивостью пытаются установить прежние отношения. Мужчина-Змея – находка для Плакальщицы, которая усовершенствует в постоянной борьбе с навязанными ей неординарными ситуациями свои навыки игрока, но только в том случае, когда она изначально ставит азарт выше личной привязанности, а победив, успеет спрятаться. Утешительница при настойчивом желании длительного контакта будет уничтожена. Змеи бывают фанатичными священнослужителями и маньяками, равно как творцами навязанного обмана – художниками, режиссерами. Змея любит подслушивать и заглядывать в вечерние освещенные окна, он впитывает в себя образы, как настоящий удав крупное животное, чтобы потом, уединившись, в наркотическом дурмане собственного пищеварения, придумывать жизнь. Его воображение сильней жизненных возможностей, поэтому чаще всего он одинок. Энергетически – вампир. Сексуально инфантилен: воображение дарит ему сцены и особенности секса такого извращенного, что в действительности он просто терпит партнеров, не решаясь претворить в жизнь самую невинную из своих фантазий из опасения быть осмеянным либо убитым.
Милиционер Леша не успел спрятать в карман бумажку, на которой была фотография Су и скромная надпись, что-то типа «их разыскивает милиция».
Он оторопел, посмотрел на Су равнодушно, сдвинул на затылок фуражку, а образовавшуюся на лбу красную полосу задумчиво почесал.
– Разрешите поинтересоваться документиками, мы знакомы? – Он затолкал-таки бумажку в карман. Су тянула меня за руку. Пока милиционер читал по слогам наши справки, из которых выходило, что мама и дочка двенадцати лет потеряли свои вещи в момент стихийного бедствия и направляются к месту жительства в город Москву, я судорожно вспоминала, как же меня зовут по этой справке, потому что напрочь забыла имя, которое назвала тогда.
– Идем, – тянула меня Су, – пошли его на фиг, идем быстрей. Не надо тут оставаться.
Но Леша объявил, что нужно кое-что выяснить, не пройдем ли мы с ним. И повел нас в сторону от вокзала через рельсы, объяснив, что так короче.
– Надо немного пробежаться, – сказала Су, потянув меня за руку и заставив наклониться к ней.
– Куда? – спросила я шепотом.
– Не куда, а когда, – мы остановились в переплетении рельсов, совсем рядом щелкнул переводчик стрелок, на нас, пыхтя, двигался товарный поезд, – сейчас! – крикнула она и побежала перед самым поездом, потащив меня за собой.
Мы бежали недолго: дорогу перегородил стоящий поезд. Пока я, набрав воздуха, собиралась провести лекцию о том, что нельзя пролезать под поездами, Су, не выпуская моей руки, сунулась под вагон, потом ей пришлось бросить меня, чтобы переползти на четвереньках. Мы оказались по разные стороны поезда.
– Иди сюда, – она присела на той стороне и смотрела на меня снизу.
– Нет, это опасно, – я покачала головой.
– Не опасней, чем все, что с нами случилось. Иди же! Он скоро поедет!
Я оглянулась. Сзади страшно гудел товарный поезд, скрежеща тормозами. В эту минуту странное чувство закопошилось внутри меня, словно предчувствие свободы, только надо не лезть под этот поезд, а сказать, что я его обойду. Уйти и потеряться. Убежать. Никогда больше ее не видеть. Ну да, как же! Сойти с ума от страха и вины, думать о ней потом каждый день, каждый день уверять себя, что все хорошо, зная, что она уже уменьшилась до размеров насекомого?!
Я присела и полезла под поезд.
Пока мы дотащились к пассажирской платформе, чувство потерянной свободы почти улетучилось. Су потребовала деньги на мороженое и побежала, шаркая туфлями, к киоску на платформе. Я услышала шум сзади, небольшая толпа людей что-то несла, кричали о застрявшей между сходящимися рельсами ноге, особо возбужденным помощникам предлагалось пойти и принести эту ногу. Кучка людей обрастала желающими увидеть чужую смерть, это уже была толпа, она шла на меня, и посторониться здесь было невозможно. Я посмотрела на Су с мороженым, потом меня стали толкать, я вцепилась в кого-то и обмерла, увидев струйку крови на асфальте и изжеванную милицейскую фуражку поверх завернутого в брезент тела. Су тоже попала в это шествие, я видела, как с перекошенным от страха лицом она пытается выбраться, мы кричали и звали друг друга, потом она громко заплакала, это был новый звук, люди возле нее расступились, но теперь я не могла к ней пробраться: сзади наваливались очередные желающие посмотреть.
Я стала толкаться, я даже пыталась кого-то укусить, но, когда выбралась, Су нигде не было. Я побежала по перрону, крича. Я смотрела на уходящую толпу, слезы заливали глаза. Кто-то подергал меня сзади за ветровку. Я обернулась. Это была маленькая девочка – ресницы в полщеки, огромные слезы на них, и под носом сопли.
– Вера! – Она с силой обхватила мою ногу. – Я чуть не потерялась!
Я встала на колени, еще не веря, ощупала руками вспученные джинсы. Туфель не было, кофта доставала до середины икр. Плохо соображая, я стала стаскивать с нее джинсы, шепча:
– Снимем штанишки, и все будет хорошо, не плачь!..
– Давай лучше оторвем, зачем снимать?
Но меня пугали именно стоящие на асфальте колом штанины, кофту можно будет подвязать, и она сойдет за платье, но на джинсы нельзя было смотреть без удивления. Су подчинилась. Все еще не веря, я ощупала руками ножки, провела ладонями под коленками и, только прикоснувшись к ее тельцу, поняла, что это не галлюцинации. Я села на асфальт.
– Вера, – Су тащила меня за руку, пытаясь поднять, – ну что, неужели я уж такая страшная стала?
Я подняла голову вверх, посмотрела в небо и закричала:
– Оставь ее в покое, слышишь! Ты не существуешь, ты выдумка, я плюю на тебя! – Я старательно плюнула вверх.
Вокруг стали собираться люди. Я все смотрела вверх, словно могла получить ответ.
В небе – ни облачка!
Я оглядела собравшихся. Участливые лица, кто-то гладил Су по голове. Особо сочувствующими предлагались разные версии, но самая интересная была про задавленного товарным поездом милиционера: мы – его осиротевшая семья, жена и маленькая дочка. От такого варианта собственной жизни я впала в тихий хохот, который можно было определить только по сильному содроганию тела.
– Она нормальная, честное слово, просто устала, ну не скапливайтесь, пожалуйста, ну что тут интересного! – Су упиралась в живот ближе всех стоящего мужчины и пыталась его отодвинуть.
Я встала, взяла Су за руку, и мы потащились к зданию вокзала. Су вдруг выдернула руку – у меня упало сердце – и побежала к лежащим на асфальте джинсам. Выпотрошила карманы, собрала упавшую мелочь и отдала мне. Я крепко схватила ее за запястье.
Возле касс висели плакаты «Их разыскивает милиция». Мы остановились.
– Су, это ты.
– Вот это да! А за что меня так?
– Тут написано, что ты особо опасная преступница.
– И как это меня угораздило?.. – Она опускает глаза.
– Ты все помнишь? – я приседаю, чтобы видеть ее глаза.
– Не впадай вот так с ходу в приступ материнства, я все помню. Только жить стало не очень удобно. Ты уж помоги.
– Я помогу.
– Ну да, а сама хотела меня бросить там, на рельсах. Хотела?
– Хотела, – кричу я. – Ты тогда еще была вполне самостоятельная, по крайней мере сама могла себе сопли вытирать, – я расстегиваю платье-кофту и вытираю ее майкой-рубашкой маленькую мордочку. – Знаешь что, нам надо попасть побыстрей к тебе в квартиру. У меня есть некоторые соображения насчет твоих превращений, просто поверь мне, что все будет хорошо. Поняла?
– Поняла.
Рядом остановились двое стариков. Су вдруг показывает, став на цыпочки, на свою фотографию и радостно сообщает:
– Это я!
Один из стариков присаживается на корточки и начинает убеждать, что лучше ей подрасти «хорошей и красивой девочкой».
– Я уже была хорошей и красивой. И все у меня было в порядке, все было вроде правильно, и что? В этом нет ничего справедливого. Сейчас я маленькая и все неправильно. Откуда вы знаете, что лучше?
Я дергаю Су за руку:
– Оставь дедушку в покое!
– Я просто разговариваю!
– Ты особо опасная преступница. Здесь написано, что ты вооружена.
Один из стариков достал конфету. Подтаявшую, шоколадную.
– У тебя, детка, все еще впереди, – он укоризненно посмотрел на меня.
– У меня все уже было! – Су раздраженно топнула ногой.
Старик опять присел на корточки, тронул Су за подбородок:
– Ты говоришь о прошлой жизни? Кто тебя научил? И кем же ты была до своего рождения?
– Я была дорогой и красивой проституткой, самой ласковой и глупой, – Су тронула старика пальцем снизу за подбородок – его жест, – или самой умной, как кому хотелось. Меня передавали только лично, только знакомым!
Старик резко встал, второй потащил его за рукав, они уходили. Су опять раздраженно топнула ногой и закричала:
– А еще я два раза убила кагэбэшника, а теперь я особо опасная преступница!
– Прекрати истерику, – сказала я.
– Будь проклят этот мир, в нем нет места детям! – изрек старик, подняв вверх руку.
У входа в вокзал, взвизгнув, затормозила машина. Я дернулась на этот звук, отмечая, что начинаю чувствовать опасность.
– Су, иди ко мне на ручки, вот умница, вот так, – я протягиваю руки, она радостно прыгает на меня, обхватив руками и ногами по-обезьяньи, и испуганно смотрит в лицо: мое сердце стучит на весь зал. – Опасность, – шепчу я, – держись крепче, может быть, придется бежать.
Сначала я с самым беспечным видом выхожу на платформу, осматриваю народ. Эти двое в строгих костюмах и галстуках, у них нет багажа, они оглядываются, пробегая легкой трусцой по платформе. Я быстро иду к железнодорожному мосту, потому что на другой платформе, по то сторону моста стоит поезд, и проводники приготовили красные флажки. Вот мы уже на мосту, а внизу двинулись вагоны поезда. Осторожно спускаюсь по ступенькам, а потом быстро бегу за поездом.
– Помогите! Женщина отстала! – кричат из вагона.
Проводница и кто-то из пассажиров втащили нас в вагон на площадку, и я еще долго не могла отцепить ладонь от поручня. Этот парень, в прикиде для торжественных случаев, бежал профессионально, но наш вагон был последним!
– Кагэбэшник, твой скворешник на Дзержинской погорел, был ты дятел, стал пострел! Наш пострел везде поспел, настучал и улетел! – верещит Су, подпрыгивая от возбуждения у меня на руках. – Раз-два, раз-два, оторвалась голова, руки-ноги отлетели, быстро бегать не умели! Э-э-э! – Она высовывает язык, я шлепаю ее и спускаю с рук.
Платформа кончилась. Похоже, что по рельсам он не побежит.
– А вот ты бегаешь классно, что и говорить, – похвалила меня Су. – Ты всегда носи меня спереди, я буду охранять тебя сзади.
– Вы из какого вагона? – опасливо косится на Су проводница.
– Да нас чуть не убили! Мы же спасались, вы думаете, кто это был? Это был наемный убийца! Вы все сами видели, это как в кино, только он не герой, он не успел, а мы – герои, – верещала Су. Я вытаскивала деньги, и руки мои дрожали.
Свободных мест не было. Мы сидели в купе у проводницы. Дребезжали пустые стаканы на подносе. Су бегала по полке, размахивая руками и корча страшные рожи: она рассказывала проводнице про невероятные приключения. Начала, конечно, с того, что была самой красивой и дорогой… Я безучастно смотрела перед собой: мне было все равно, тем более что говорила она правду. Проводница сначала хваталась за щеки ладонями и испуганно ойкала, потом посадила Су на колени, прикрыла ее голые ноги одеялом и только досадливо отмахивалась от тревожащих ее пассажиров. Она подарила Су носки. Надела на грязные ножки. Засыпая, я увидела ее с флажком: приближалась станция. Она взяла клятву с Су, что та дождется ее и не заснет, расскажет дальше. Су поклялась, укрыла меня одеялом и села у самого окна, лицом в стекло, в ночь, в накатывающие огни встречных поездов.
Ленинградский вокзал на рассвете – удручающее зрелище: огромные пустые пространства с одинокими, словно потерявшимися людьми. Я тащусь по перрону, Су сидит на мне, охраняя сзади.
– Вера, у меня страшно болит рот. Вот тут, – Су добросовестно открывает рот пошире, показывая, где именно.
– Я ничего не вижу.
– Я больше не могу терпеть, еще с поезда болит!
– Ну где ты видела, чтобы у преступницы болел зуб?
– Я долго терпела, а сейчас начну плакать! И ноги замерзли.
– Конечно, тебе нужна обувь. Но я боюсь…
– Я ничего не боюсь, но у меня болит зуб!
– Не кричи, дай подумать. Хорошей медицинской помощи не обещаю, но знаю тут недалеко место, где зуб могут выдрать.
– Выдрать! – кричит Су. – Черт с ним, в конце концов, чего жалеть! У меня три четвертых тела куда-то делись, а я буду беспокоиться из-за какого-то зуба?!
В приемной скорой стоматологической помощи я задремала, сидя на стуле, поэтому, когда меня растолкала женщина в белом халате, я не сразу поняла, что ей надо. Женщина оказалась терпеливой, несмотря на полшестого утра, она два раза повторила, что у девочки режется зуб, десна опухла, а молочный она удалила.
– Молочный? – плохо соображаю я.
– Сколько лет девочке? – Она садится рядом и что-то пишет.
– Двадцать пять.
– Я спрашиваю не про ваш возраст, я спрашиваю про ребенка.
– А как вы думаете, сколько ей? – протерев глаза, я смотрю на Су со вздутой от заправленной ватки щекой и резиновым зайцем в руках.
На улице нам на каждом шагу попадались милиционеры. Сначала я шарахалась в испуге, потом, после четвертого, просто не поднимала глаз. Руки мои и спина так устали носить маленькую Су, что я их почти не чувствовала.
– Почему нас не арестовывают? – шепчет Су мне в ухо.
– Наверное, они тебя не узнают.
Открылось метро. В вагоне я поставила Су на сиденье, села и заснула. Потом оказалось, что мы три раза проехали по кольцевой: Су не хотела меня будить. Я выспалась, но вернулся испуг и цапнул мое и так колотящееся сердце мохнатой лапкой.
– Сейчас мы доберемся до твоей квартиры, – шепчу я Су, – и будем смотреть фотографии. Что бы ты там ни увидела, не пугайся. Если я правильно придумала, то все должно кончиться хорошо.
– А что я могу там увидеть? Я эти фотографии знаю наизусть.
– Думай о смешном. Я просто так говорю, вот представь, ты уменьшаешься, уменьшаешься и становишься… бабочкой! Смешно?
– Не смешно. Это Акутагава написал или Оэ? Я это читала у японцев.
– Для своих лет ты страшно начитанный ребенок, скажу я тебе!
Тут с нами случилась истерика, и мы хохотали до того, что Су описалась, о чем тут же громко сообщила в перерывах между приступами смеха.
Дверь квартиры не опечатана. Это может быть и хорошо и плохо. Су хочет подняться этажом выше и взять ключи у девочки, которая приходила к ней играть на фортепиано. Я качаю головой и из прорези на поясе джинсов выковыриваю ключ от ее верхнего замка и двадцать копеек – неприкосновенный запас на метро.
– Ничего не выйдет, – машет рукой Су, – я всегда закрываю на два замка.
Я нажимаю кнопку звонка. Еще раз. Еще. Тишина. Вставляю ключ, замок щелкает, и дверь приоткрывается. По этому поводу мы шепотом проводим совещание. Су думает, что в квартиру кто-то заходил раньше и забыл закрыть второй замок. Я думаю, что в квартире кто-то есть сейчас. Там сидит засада или один дежурный. Если этот человек не открывает дверь, значит, он затаился и ждет, когда мы войдем.
– Бежим? – возбуждается Су.
– Нет, – приседаю я к ней, – хватит бегать. Надо будет придумать какое-нибудь объяснение, чтобы нам дали посмотреть твои альбомы с детскими фотографиями. Я буду говорить, что пришла в квартиру к подруге, в конце концов, я ничего не сделала! А ты – мой ребенок. Значит, я пришла в квартиру к подруге, узнать, что с нею. Где лежат твои альбомы?
– Мои альбомы? В квартире Дални я сгребала фотографии с пола!
Да, я совсем забыла про обыск.
– Значит, – шепчу, – буду сгребать с пола. А ты, если что-то произойдет, кричи «мама!» и беги со всех ног ко мне.
– Ладно, – Су толкнула дверь, мы вошли в прихожую, я щелкнула выключателем – общий вздох облегчения: на первый взгляд квартиру не потрошили.
– Я пойду в спальню сменю трусы, – бормочет Су, стаскивая кофту.
Я на цыпочках прохожу в кухню, осматриваю по пути ванную и туалет. Никого.
Су в своих носках ходит совсем неслышно, когда она потрогала меня сзади за ногу, я заорала и бросилась на пол.
– Здесь никого нет, – заявила она, присев рядом, – я даже под кровать заглянула. Можно пойти помыться?
– Нет, – встаю я с пола. – Сначала – альбом. Потом – мыться и есть, а сначала – альбом.
– Тебе видней, – пожимает плечами Су и ведет меня за руку к книжным полкам. Я оглядываюсь, но запрятаться здесь особенно негде, и из-под штор не торчат носки туфель. На всякий случай я заглядываю за шторы, а Су в это время подтаскивает стул, становится на него и показывает пальцем на альбом. Он очень тяжелый, с бархатной темно-синей обложкой. Раскрыть его я не успеваю.
Раздается странный звук, как будто уронили доску, я дергаюсь и смотрю, как из нашего тайника – вентиляционного выступа в стене между кухней и коридором – выкарабкивается большой мужчина. От страха я его не сразу узнала и еще несколько секунд прикидывала, как он вообще туда поместился с таким животом, а он уже подошел в несколько больших шагов совсем близко и протянул руку, требуя, чтобы я немедленно отдала ему альбом. Я прижала альбом к себе и зашла за стол. Корневич – теперь я его вспомнила – оперся о стол руками, набрал воздуха и побежал ко мне. Мы стали бегать вокруг стола то в одну сторону, то в другую, Су стояла у полок на стуле, иногда приседая в особо опасные моменты, когда Корневич менял направление движения и резко бежал в обратную сторону, расставив руки. Так мы бегали достаточно долго, по крайней мере, я успела успокоиться и подумать, на кой черт ему сдался альбом Су с ее детскими фотографиями?! Он мычал и матерился, я уже могла угадать заранее, когда он резко повернется и побежит в обратную сторону, да что там! Мне уже хотелось прекратить эту идиотскую игру, сесть спокойно и поговорить, но Корневич вдруг бросился плашмя на стол, вытянув вперед руки. Я оказалась прижата спиной к полкам, он достал бы меня в два ползка, извиваясь толстым телом на столе, если бы не Су, которая стояла рядом со мной на стуле. Она взяла с полки свою гантелю – чугунную статуэтку эскимоски, размахнулась, поднатужившись, и запустила ее в голову Корневича.
Стало тихо. Тяжело дыша, я обошла стол, радуясь такой поистине огромной победе. Посмотрела на Су. Су медленно присела и скорчилась на стуле, закрыв голову ладонями. Хороший стол у нее, что и говорить, я потрогала стол, отдавая должное его устойчивости – не проломился под таким большим мужчиной. Руки протянуты вперед, пальцы растопырены, из раны на голове Корневича вытекает кровь и капает со стола на пол. Равномерно, отсчитывая секунды.
Капли две-три у меня ушло на то, чтобы решить, что главней – позвонить Хрустову или срочно заняться фотографиями? Я совместила это, устроившись возле телефона и раскрыв альбом.
– Алло, Виктора Степановича, пожалуйста. Куда я звоню? Мне нужен капитан Хрустов. Умер? Давно?
Так, еще раз:
– Майора Корневича, пожалуйста. Что вы говорите? И давно? А вы не знаете, где он похоронен? – Я смотрю на лежащего на столе Корневича.
Бросили трубку. Я вытащила детские фотографии Су. У меня нет домашнего телефона Хрустова, какая жалость… На одной фотографии Су стоит в холодном майском празднике с воздушным синим шариком в руках. На другой – она с октябрятской звездочкой на белом фартучке и только что начала пробовать неуверенную улыбку будущей обольстительницы. Нет, надо найти еще раньше, когда она совсем маленькая. Вот. Детский сад. И кто здесь она? Достаточно ли я долго говорила по телефону, чтобы отследили номер? Если приедет не Хрустов, меня арестуют? Отпечатки пальцев на эскимоске не мои. Вот. Нашла. Звонок. Я беру трубку. Молчат и напряженно дышат.
– Хрустов, это вы? – Я смотрю на фотографию, где Сусанну держит на руках молодая женщина, и начинаю плакать.
– Вера! – кричит он как безумный. – Вера, что у тебя? Где ты?
Если бы можно было в двух словах объяснить ему, что мир перевернулся. Нет таких слов. На фотографии молодая женщина – это я. Волосы собраны в конский хвост, платье конца пятидесятых, рукавчик фонариком, фигурный вырез… Я держу маленькую девочку. Переворачиваю фотографию. «Сусаннушке восемь месяцев». Хрустов что-то кричит в трубку.
– Ты понимаешь, – говорю я, глотая слезы, – столько всего произошло, не знаю, с чего и начать. Я родила девочку, это была Сусанна. Или нет, я ее рожу в этом году, или в следующем? Подожди, не кричи, я посчитаю… восемь, девять. В следующем. В марте. Точно, в марте. Что ты говоришь? Я – беременна? – Я ищу глазами Су на стуле, мне плохо видно, но кто-то там копошится. – Нет, еще не беременна, но уже скоро, скоро… Подожди, я тебе позвонила, чтобы ты приехал к нам и забрал Корневича, – я задерживаю на несколько секунд дыхание, слушаю, но, по-моему, он больше не дышит. – Представь себе, Су опять его убила!
Кладу трубку, вытираю лицо и медленно поднимаюсь с пола.
– Су, я тебе обещала, что все будет хорошо. Иди сюда. Посмотри на фотографию и больше ничего не бойся. Ты где? Ты не улетишь бабочкой, не уползешь насекомым. Эй! Где ты? – Я опять задерживаю дыхание и слышу что-то вроде чмоканья. Приседаю, смотрю под стол. Из кружевной майки, которая была на Су, а потом стала длинной рубашкой, торчит крошечная розовая ножка. Я поползла под стол.
– Нет, Су, я тебя прошу, только не сейчас, я тебя умоляю. Я так устала, не сейчас! – Запутавшись в рубашке, под столом лежит маленькая розовая девочка в огромных трусах с кружевами. Она дергает ручками, поднимает с трудом голову и вдруг ловко переворачивается на живот, покачивая головой и пуская слюну. Рядом с ней на пол капают через равномерные промежутки густые капли крови. Су протягивает руку, шлепает по лужице. Я хватаю ее за ногу и вытаскиваю из-под стола. Держа на вытянутых руках, несу в ванную.
Я уложила ее мокрую на кровать, легла рядом и стала пристально рассматривать. Крошечные пальчики, нежный пух кудряшек на голове. Всмотрелась в глаза. Желтые глаза Су.
Порвала простыню, завернула кое-как, взяла на руки. Тяжелая. Теплая. Я ходила по квартире, прижав ее к груди. В странном состоянии умственного столбняка я не испытывала боли и страха, только благодарность. Хотелось молиться или плакать. Я прижимала уменьшавшийся комочек все сильней и сильней, а когда длинно позвонили в дверь, заплакала наконец и вдруг обнаружила, что открываю дверь. Своими руками, которые уже пустые, открываю дверь.
Хрустов ворвался, крича, побежал в комнату, а я, еще не веря, осматривалась и ощупывала себя. Я точно помню, что меня начало тошнить, когда он трясущимися руками набирал номер телефона. Помню, как я дергалась в рвотных конвульсиях над раковиной, а он вбежал и открыл кран. Помню, как я закричала и стала его бить, чтобы он не смел ко мне прикасаться, не смел раздевать и засовывать под холодную воду.
– Тебе это помогает, – отталкивал мои руки Хрустов.
Помню, как я обозвала его придурком, сказала, что всех беременных женщин тошнит, помню, как дотащилась до кровати и рухнула плашмя, проваливаясь в сон, а он тряс меня и просил рассказать, что произошло. Я прошептала, что Корневич хотел отобрать у меня альбом с фотографиями, а Су огрела его чугунной эскимоской по голове. Хрустов стонет, хватает с пола альбом и вдруг начинает его потрошить, тщательно отдирая одну картонную страницу за другой. Потом он, достав перочинный нож, принялся за обложку. И синий бархат – лепестками возле загустевшей крови на полу – это последнее, что я помню, потому что то ли проваливаюсь в сон, то ли теряю сознание почти на тридцать часов.
Мне снится мужчина-Змея – это бог, я так для себя определила, когда перевод сложился в осмысленное повествование, это бог среди людей, и он прекрасен! Мне снятся полуэротические-полуанатомические картинки – помесь Босха и Дали, и все грехи по очереди, искупляющие себя в аду, и пятнистая чешуйчатая шкурка, она слезает, отжив свое, и от этого так зудит тело, особенно на спине, и то ли стон, то ли плач гермафродита, купающего молодого кентавра в густой красной реке.
Змея. Ничто не подходит из определений к мужчине-Змее более, чем определение «хладнокровный». Его завораживающая невозмутимость в экстремальных ситуациях заставляет Плакальщиц думать об умственном инфантилизме, а Утешительницы объясняют это силой воли и выдержкой. На самом же деле мужчина-Змея – это единственный представитель мужского рода, который живет не собой, а окружением. Он с радостью потребляет и удовольствия и лишения, считая, что в жизни необходимо попробовать все. Особенно интересны те мужчины-Змеи, которые предпочитают превращать свое существование в борьбу со своими же намерениями: они вынужденно и целенаправленно создают сами себе трудности, чтобы выяснить, как долго и с какими затратами потом можно будет эти трудности преодолеть. Фанатичны, избегают преданности в любви и дружбе, поэтому с упорством шизофреников изменяют и предают именно тех, к кому наиболее сильно привязались, после чего с маниакальной настойчивостью пытаются установить прежние отношения. Мужчина-Змея – находка для Плакальщицы, которая усовершенствует в постоянной борьбе с навязанными ей неординарными ситуациями свои навыки игрока, но только в том случае, когда она изначально ставит азарт выше личной привязанности, а победив, успеет спрятаться. Утешительница при настойчивом желании длительного контакта будет уничтожена. Змеи бывают фанатичными священнослужителями и маньяками, равно как творцами навязанного обмана – художниками, режиссерами. Змея любит подслушивать и заглядывать в вечерние освещенные окна, он впитывает в себя образы, как настоящий удав крупное животное, чтобы потом, уединившись, в наркотическом дурмане собственного пищеварения, придумывать жизнь. Его воображение сильней жизненных возможностей, поэтому чаще всего он одинок. Энергетически – вампир. Сексуально инфантилен: воображение дарит ему сцены и особенности секса такого извращенного, что в действительности он просто терпит партнеров, не решаясь претворить в жизнь самую невинную из своих фантазий из опасения быть осмеянным либо убитым.